 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Необходимая предыстория В конце 80-х уже прошлого века, после двадцати лет инженерной деятельности мне представилась возможность решительно переключиться, да притом штатно, на самодеятельный туризм. Убедив руководство Московского городского туристского клуба создать хозрасчетный рекламно-издательский отдел, я сам же стал им заведовать. А какой самодеятельный туризм без самодеятельной туристской песни, от которой один шаг до термина «авторская». Гордостью отдела стал проект под девизом «Чтоб наше слово в музыке звучало», реализуемый «на паях» с Дворцом культуры «Меридиан», с тем, что и поныне гордо возвышается рядом с метро «Калужская». Этот проект мы с достоинством называли «ALL STARS», поскольку в уютном зрительном зале на 1148 мест с прекрасной акустикой каждую третью среду месяца – с октября по май – проходили авторские вечера всех знаменитых бардов Москвы и еще не переименованного Ленинграда. Желающих послушать знаменитостей живьем, а не с магнитофонных лент, оказалось предостаточно. На восьмимесячный цикл лекций-концертов авторской песни был выпущен и реализован абонемент и, тем самым, снята проблема зрительской аудитории. Незадолго перед Новым 1990-м годом в мой тесный рабочий кабинетик, уставленный магнитофонами и звуковыми колонками, дошла молва, что Евгений Клячкин якобы собирается эмигрировать в Израиль. Поскольку молва дошла по «сарафанному радио», как теперь говорят «из непроверенных источников», решил проверить, позвонив в Питер. (Сразу оговорюсь: с Женей мы были давно на «ты» и общались по имени). Последовавший телефонный диалог воспроизвожу по памяти. - Добрый день, Женя. Леня Беленький из Москвы. Хочу обратиться с предложением. Мы в Москве, в «Меридиане» проводим абонемент авторской песни. Это – авторские вечера. Уже выступили Городницкий, Дулов, Ким, Берковский, Никитин, Долина, Дольский… Хотим и тебя пригласить. - (прерывает) А ты слышал? - Да какая-то сплетня гуляет. А что, правда? - Правда. - Тогда тем более. Обещаем достойный концерт в Москве. У нас абонемент, дни фиксированные. 17 января, среда, устраивает? Дорогу и гонорар оплачиваем. - (задумался) Устраивает. - Тогда вопрос. На каждый такой вечер мы выпускаем визитную карточку автора. Это как бы открытка, но сложенная пополам. На лицевой стороне – девиз и логотип проекта, фотография и автограф автора, на развороте – слева короткое об авторе эссе, а справа и на обороте – характерная песня: ноты и стихи. Тебе какую поместить? - «Я прощаюсь со страной», – слабо! Я прощаюсь со страной, где Прожил жизнь – не разберу чью. И в последний раз, пока здесь, Этот воздух, как вино, пью. А на мне, земля, вины – нет. Я не худший у тебя сын. Если клином на тебе свет, Пусть я сам решу, что свет – клин.
- Для тебя постараюсь.
«Слово – не воробей…» Отступать некуда. Сам за директора подписал в печать, и визитка получилась, как того желал герой предстоящего вечера. С эссе Вероники Долиной и песней «Прощание с Родиной», кстати, написанной в 1973-м, задолго до решения эмигрировать. Концерт прошел «на ура». На карточки с подвохом никто в клубе не обратил внимания. Евгению Исааковичу выдали их штук сто, и они ему пригодились, чтобы раздавать друзьям на память. Кстати, через месяц он позвонил из города на Неве и попросил еще полсотни, если остались. Приятно было удовлетворить и эту просьбу. Но вернемся к дате концерта, поскольку дальше пошла импровизация. Дело в том, что спустя всего 4 дня, то есть 21 января 1990 года у нас в этом же зале должна была состояться презентация долгожданной для всех бардов комментированной нотной антологии «Среди нехоженых дорог одна – моя, первой в своем роде. Старт работы над ней состоялся еще в 1983-м, но первый тираж книг, представлявших более 200 авторских песен авторов-исполнителей со всей страны, ожидался день ото дня. Уверяю, трюк заранее не планировался, но на предложение задержаться в Москве еще денька на четыре и выступить в шести часовом гала-концерте из четырех отделений с тремя десятками бардов Москвы наш ленинградский гость почти сразу согласился. Изюминкой гала-концерта стала горка книг в красочном целофонированном переплете, сооруженная в правой части сцены в форме туристского костра. Каждый выступивший получал право подойти к этой горке и взять подарок на память о вечере. Подобные сборные концерты обычно заканчиваются общим исполнением какой-нибудь известной песней из привычного набора двух-трех. Но поскольку в данном случае и зал, и коллеги по авторской песне как бы прощались с Евгением Клячкиным перед непредсказуемой по времени разлукой (отъезд состоялся в апреле), – общей финальной песней стала «Моим ровесникам». Кто не знал слова, открывал подарок на стр. 240 и пел вместе с коллегой по творчеству, который солировал перед микрофоном посредине сцены чуть впереди остальных: "Идет бычок, качается..." О чем ему мечтается? Наверно, позабыли мы слова. Уже полжизни прожито И оглянуться можно бы, Но так, чтоб не кружилась голова – Холодной оставалась голова. Пользуясь случаем, я попросил Женю после первого концерта в один из дней, остающихся до второго, подарить мне часа три времени. И позволить записать на японский кассетник откровенное интервью, обещая, что когда-нибудь оно будет непременно опубликовано.
Интервью с Евгением Клячкиным. 20 января 1990 г.
Е.К. «Туман». Кузьминский. Л.Б. Значит, это была первая на твои стихи. Е.К. «Тень ветвей», это тоже Кузьминский. Песня из ранних, но не первая. Л.Б. Ладно. Первая «Туман» на стихи Кузьминского. А ты его знал хорошо? Е.К. Костю? Ну, конечно. Сперва по стихам его узнал, потом, когда он услышал мои песни, мы познакомились. Л.Б. А эти стихи где-то публиковались? Е.К. Ну, прям. В списках ходили, конечно. Л.Б. А кто он сам был? К кому относился? Е.К. Сказать трудно, к кому относился. По-нашему сказали бы: тунеядец. В списках ходили его стихи, листочки. Мне как-то дали почитать. Сам ничего тогда не сочинял. Не думал об этом. Но стихи понравились. Переписал в тетрадочку. Иллюстрировал их. Благо – архитектурная специальность, умел рисовать. Я так выразил свое отношение к стихам. Тетрадочка до сих пор сохранилась. Милая с картинками. Л.Б. Ты учился тогда? Е.К. Нет, я уже закончил институт. Это 61-й год был. А я в 57-м окончил. А потом были стихи Юлиана Андреева, как-то сразу - Кривулин, Кузьминский, кого-то еще были стихи. Но, Кузьминский в первую очередь. Потом Бродский, чуть позже. Костины стихи вообще очень музыкальные, они – лиричные. «Туман» – особенно музыкальные. Там эти «м», «н» – обыгрывание бесконечное. Оно как-то провоцировало это все пропеть с замедлением, м-м-м-м – промычать. Я это попытался сделать. Играть я к тому времени как-то умел на гитаре. Во всяком случае, была такая лихая попытка, отчаянная попытка человека, никогда прежде не сочинявшего, подобрать аккорды, мелодию к стихам, чтобы выявить их потаенный смысл, музыкальный смысл. Тогда этот первый блин, мне стало ясно, не окончился неудачей, не пошел комом, а нормально получился. Действительно, песня получилась симпатичная, с какими-то, наверное, отзвуками эстрады, американизированная гармония чуть-чуть, где-то отзвуки востока. Многие говорят, что в ней совершенно ленинградский дух сохранен, дух города. Эта песня не могла быть написана нигде, только в Ленинграде. Я так на ней подробно останавливаюсь, потому что она дала серьезный толчок к тому, что было потом. Л.Б. То есть, плавностью линии, такой ленинградской. Е.К. Да, если так угодно. Какой-то звон, гаснущий в тумане. В измороси этой, осенне-зимней… во мгле. Что-то есть, конечно, в этом. Многие о том говорили мне. В Москве, причем, говорили. Я потом пытался совершенно осознанно продолжить это дело. Я не умел писать ноты, я ничего не умел. Названия аккордов я знал. И кое-что умел на гитаре. Всë. Потом пришел к мысли, к необходимости изучить нотную грамоту, хотя бы примитивно. Как-то записывать свои песни на ноты. И с тех пор, с того давнего времени, я все свои придумки записываю не на магнитофон, а в такую нотную записную книжечку. И мне как-то легко, удобную форму нашел для себя. Музыкальная строчка, гармония. Если это необходимо, еще одна строчка со схемой аккомпанемента. И стоит на это мне взглянуть, я уже вспоминаю, в каких обстоятельствах родилось это произведение, и что было до него. Какие мысли, к чему я хотел бы прийти. То есть, как любая записная книжка – намёточная в словах, точно также для меня – в музыке. Л.Б. А ты с нюансами записываешь… Е.К. Нет, только линию. Л.Б. Тему? Е.К. Тему, конечно. А как надо будет петь, это отрабатывается по ходу, уже после готовности произведения. Те же самые «очень серый в городе туман-н-н». Эти м-н-н. Л.Б. И какого ты совершенства в нотной записи достиг? Можешь буквально профессионально, полностью записать свою песню? Е.К. Нет. Я пишу не так, как положено было бы записать. Положено так: строчка и клавир. Клавир – это музыкальная строчка и двойное сопровождение: правая рука, левая рука. Я могу записать так. Но при этом в правой руке и в левой руке я пишу то, что я точно играю на гитаре. Что я играю, я пишу точно. Это я могу записать. Но придумать клавир, который я не играю, скажем, ноты, которые надо играть на фортепьяно, я не могу, потому что не умею. Что играю, то и пишу. Л.Б. Строчку ты со всеми тонкостями можешь записать? Е.К. Конечно. С ритмической разбивкой. Если надо с синкопами, значит, с синкопами. Только иногда я нарочито считаю, что этого делать не нужно, потому что нюансы могут зависеть и меняться от куплета к куплету. И зависят от манеры исполнения. От моего даже настроения какого-то. Поэтому я иногда не отражаю этого в нотной записи, специально упрощаю ее, ритмически упрощаю. Мелодически я всегда точен. Абсолютно. Л.Б. Приводишь к куплетной форме. Е.К. Как правило. Но если это куплетная форма в музыке, то разницу в исполнении я не отмечаю в нотной записи. А если в музыке разное всë, тогда конечно. Скажем, в «Возвращении» там меняется что-то. Л.Б. Ну да. А в «Мокром вальсе не будешь»? Е.К. Не буду. В «Мокром вальсе не буду». Проигрыш показываю, модуляцию, если она есть. Л.Б. А в тоже время я думаю, если взять пять или шесть твоих фонограмм того же «Мокрого вальса», то наверняка заметишь разницу в исполнении. Е.К. Ритмическую? Л.Б. Нет музыкальную, строчку нотную. Можешь ты где-то пойти вверх, или напротив – вниз. Е.К. Нет. Вот какая разница может быть только… Л.Б. Ну модуляция, где-то, скажем?.. Е.К. Тоже нет. Модуляция в последнем куплете, она так и сохранилась: переход из ля-минор в ре-минор. А вот у меня для «Мокрого вальса» сделан второй голос, и в пластинке ты, наверное, это слышал. В третьем куплете иногда я пою второй голос вместо первого. Как-то разнообразить чтобы. Л.Б. А варьирование мелодии ты не допускаешь? Е.К. В этой песне не допускаю. Л.Б. В этой, не в этой… Я в принципе спрашиваю. Е.К. В общем-то нет. Перемены ритмики возможны. Перемены ритмики я в нотной записи песни, как правило, не отражаю. Потому что я не хотел бы даже и настаивать на такой именно ритмике. А если она будет немножко другая. Важно, что есть синкопы. И поэтому надо нотную запись, в общем-то, рассматривать вместе с фонограммой. Все-таки. Вот такой длинный ответ. Л.Б. Хорошо. Но давай вернемся обратно. А у тебя много тогда получилось песен на Кузьминского? Е.К. Пересчитать их трудно. Где-то под десяток. Может – поменьше. Л.Б. Женя, а вот на то, что ты стал сочинять песни даже не на свои стихи, что вообще стал сочинять песни, как-то вообще повлияло знание, о том, что есть подобные люди, которые этим занимаются. Е.К. Я творил в абсолютном одиночестве, понятия не имея о том, что такой жанр вообще существует, не то что существует, но уже пробивает себе дорогу. Хотя можно было сказать, что существует. Какое-то захватывающее чувство покорения вершины. Ослепительное чувство открытия, того, что этого никогда не было. Я знал Вертинского, ну конечно, Лещенко, не Льва, разумеется, а Петра. Лещенко, Сокольский – все эти имена тридцатых годов. Но я хорошо понимал, то, что делаю я: это интеллектуальная песня. Песня, претендующая непременно на глубину. Я хорошо отдавал себе отчет на достоверность, и на то, что это не скольжение по поверхности. И поэтому на меня подействовали и Лещенко, и Вертинский, я их ставлю нарочито рядом, хотя они совершенно несравнимы. Потому что Александр Николаевич – это постижение глубины в лирике. Глубочайший автор, тончайший. А Лещенко – это эстрада, как она тогда понималась. Л.Б. Но, Лещенко это только исполнитель всё-таки. Е.К. Конечно. Я взялся за это дело с ощущением, что жанру, который я собираюсь как бы открыть подвластно любое человеческое проявление, любое чувство. То есть, то, что ставит себе задачей симфоническое произведение, подвластно также и возможно выразить через песню. Я сознательно не называл ее песней. Это была не песня, это гораздо шире, чем песня должно было быть. В этом смысле для меня очень важно знакомство с творчеством Бродского, с его стихами. Поскольку то, что делал Ося в стихах, и чем дальше, тем больше, это, конечно, совсем не песенные тексты. И именно в «Шествии» – поэме его, которую я хотел целиком сделать, именно сейчас, чем дальше, тем больше понимаю, что задачи музыкальные, которые я ставил перед собою были настолько сильны, что, в конце концов, при отсутствии технических средств, оркестра… мой замысел захлебнулся. Я не мог выразить это всё. Последние вещи я не пою на концертах. Мне это трудно показать. Например, такие вещи как «Плач», такие, как «Романс усталого человека». Это в какой-то степени всё симфонические произведения, только со словами. Слушал недавно записи шестьдесят какого-то года, мне сейчас не сыграть так. Там есть и элементы рока современного. Не знаю. Может быть и наглею, может, получит когда-нибудь еще какое-то развитие, а может – уже получило, а может – и умрет. Неважно. Я ставил перед собой музыкальную задачу и старался ее осуществить на том уровне, который мне был доступен. А иногда даже на том, который был недоступен.
Л.Б. А с Бродским у вас как… сначала было знакомство? Е.К. Нет. Конечно, наоборот. Л.Б. Сначала стихи. Та же история. Сначала тебе попали стихи, потом ты с ним познакомился. Е.К. Естественно. Л.Б. Но у вас были какие-то дружеские отношения? Е.К. Никогда. Л.Б. Не было? Е.К. Нет. В лучшем случае их можно назвать приятельскими. И то какое-то время. Ося был как-то у меня дома, может, два раза, с Мариной пришел как-то с Басмановой. Потрясающая женщина, как у нас сейчас говорят: незаконная жена. Потом у них ребенок появился, насколько я знаю. Я в эти тонкости не вникал. Просто появилась в доме удивительная, иконописная женщина. Л.Б. А как он к твоим музыкальным интерпретациям своих стихов относился? Е.К. Как и ко всяким другим, очень плохо, без разницы. Я бы сказал, с высокомерием сноба, вот это будут правильные слова. Мне очень жаль, что это так. Потому что моя музыка позволила, как правильно говорит Вероника Долина, и не только она такого мнения, я это знал и до Вероники, огромному числу людей приобщиться к поэзии Бродского. Через мою музыку. Я это знал прекрасно. Хотя бы благодарным был за это за одно. Но видимо, гений может позволить себе и благодарность, и хамство? Бог с ним, в конце концов. Я раньше рассуждал по этому поводу гораздо жестче. Сейчас с годами поутих, что-ли. Прощаю Осе то, что может и не следовало прощать, а может – следовало. Меня интересуют только его стихи. Л.Б. Видимо, он также и к мирзаяновским относился работам. Е.К. Я думаю, что он их не знал вообще. Даже не сомневаюсь. Л.Б. Ну почему? Может, знал какие-то там… Е.К. А что, может быть «какие-то там», когда Ося уехал в восемьдесят втором. Л.Б. Понятно, а Кузьминский – это совсем другое дело. Е.К. У нас с ним были четкие отношения. Если к Косте я относился с большим пиететом, то когда Костя позволял себе хамство, на хамство получал – ответное. В отличие от Иосифа, Косте нравилась очень моя музыка на его стихи. Хотя ему активно не нравились мои песни на мои стихи. Этот, кстати, дружный хор тогда молодых поэтов, дружно ополчился на меня за эти опусы. Но ничего. Главное выстоять было тогда под ударом друзей. Л.Б. А сейчас что-нибудь знаешь о его судьбе? Е.К. Нет. Вот только передавали когда-то по телевизору, что… такой-сякой. В переписке с ним не состою. Бродскому же я звонил как-то в Нью-Йорк по поводу выхода пластинки. Он подтвердил свое безразличное отношение к этому жанру. Сказал: ты знаешь, мне без разницы все эти ваши гитарные дела, примерно так. Л.Б. Хорошо. А Булат, что, тебе совершенно был неизвестен? Е.К. Булат стал известен года где-то со второй половины 62-го. Нет позже. С 63-го, наверно. Л.Б. Итак, 61-й, первая песня у тебя? Е.К. 61-й, октябрь. Потом в 62-м появились песни на чужие стихи. С Булатом я познакомился, когда год уже писал песни сам. Это был 65-й год. У меня уже было много песен на мои стихи. Те его песни, что слышал, мне активно не понравились, воспринимались с какой-то такой приблатненной мелодией. Много времени прошло, прежде чем я их оценил. Л.Б. «Из окон корочкой…» Е.К. Да. «Из окон корочкой» – прекрасная песня. «Дежурный по апрелю». Мне называли его имя, названия его песен. Потом я нашел эти самые песни, а потом проникся, проникся так, что дальше для меня уже больше вопроса не возникало. Что такое Булат, что такое мелодика его. Никакой подсказки нет. Собственный компьютер в голове срабатывает. Какой человек, добрый он или глупый. Также точно талант определяется одним, сколь человек интеллектуален, сколько он знает в музыке. Булат умел на гитаре если пять аккордов, то это – хорошо. Но что он умел из этих пяти аккордов выжимать, это уму непостижимо. Из обычных – три минора и два мажора. Л.Б. Они еще упрощенные у него. Е.К. Упрощенно играл. Три нотки, три струны. И тем не менее, раз поняв это, уже понимаешь и другое: на каком уровне это всё заваривается внутри в человеке и выдается на гора. И дальше уже ждешь, начиная с этого уровня. И я хочу сказать, что это редчайший случай, я говорю о музыке, когда бы песни Булата меня обманывали. Случаются иногда какие-то проходные, а так каждая песня – изобретение, открытие, при всём при том, повторяю, что музыкальный багаж – умение играть на гитаре, – у него так не велик. Л.Б. А голос у него – музыкальный инструмент. Е.К. Голос у него – дрожащий. К нему тоже нужно привыкнуть. Его нытье какое-то «Пока земля еще…», мне так даже не спеть. К этому тоже надо привыкнуть, и ничего другое не может заменить его собственное авторское исполнение. Вообще авторы, которые являются личностями, а все авторы ими являются… вот я сейчас вспомнил манеру Саши Городницкого, так тот вообще, как я шутил, вспоминается фраза Ильфа и Петрова: ехали пожарные и пели нарочито противными голосами. «Все перекаты, да перекаты…» Так вот даже Городницкий в своей манере неповторим, индивидуален, и очень интересно его слушать. Л.Б. А Городницкого ты тоже не знал в то время? Е.К. Когда он начал писать, я знал одну песню, не зная, что она Городницкого. Я знал «От злой тоски не матерись» и был уверен, что это – блатная песня. И я ее не рассматривал всерьез. Ещё «Товарищ, Сталин» не слышал, а эту уже знал. А потом оказалось, что это песня Городницкого Саши. Даже не верилось, что его. Я считаю, что эти фольклорные вещи, без всякой натяжки, – шедевры. Они создаются в народе десятилетиями, а чтобы один человек написал такую песню... Это колоссально. Л.Б. А в 61-м году уже «Восток» был? Е.К. Положим, «Восток» появился чуть позже. Потому что «Восток» появился именно на базе наших песен. И первое приглашение ко мне прийти в этот клуб, тогда он еще не был никаким клубом, а только формировался вокруг нас, как кристалликов в перенасыщенном растворе. Это связано именно с авторской песней и моими песнями, в том числе. В основе – были четверо: Саша Городницкий, Валя Вихорев, Боря Полоскин и я. Вот такая четверка. Мы особенно сдружились после Четвертого слета по местам боевой славы в Бресте. Не зная друг друга, будучи очень разными, прониклись друг к другу по- человечески. И вот эта проникновенность сохранилась по сей день. Л.Б. Известна история, как вы отказались, чтобы вас судили раздельно. Е.К. Да, было и такое. И видишь, им казалось – Борьке и Вальке, что я такой сноб. А выяснилось, что совсем не сноб, а нормальный мужик. Я вообще сторонник нормы между людьми, потому что талант – это отдельно, талант от тебя не зависит. А эксплуатировать свой талант в плане предъявления претензий в общении с людьми, вот, как это делал Ося?.. У Владимира Семеновича проявлялось порой такое свойство, несколько «с горочки» взгляд. Я себе такого не позволял, считал, что меня это унижает. Хотя, на наглость отвечал жестким барьером и фамильярничать никому с собой не позволял. «Женя – ты, да я с тобой, да мы с тобой». Да пошел ты, первый раз вижу… Л.Б. Женя, вот ты писал песни, кому-то там… друзьям показывал. А знакомство с другими авторами впервые когда случилось? Е.К. Это сказать очень трудно. Очень трудно. Л.Б. Как тебя узнали впервые? Е.К. Ты разные вопросы задаешь, Леня. Знакомство с другими авторами – один вопрос, а как меня узнали – другой. Л.Б. Я думал, что это все взаимосвязано. Е.К. Абсолютно нет. Л.Б. Но может у тебя взаимосвязано это получилось? Вечер какой-нибудь был… Е.К. Вечера бывали. Но только я помню на вечере, который для меня был первым, никаких авторов не было, кроме меня. Это был вечер интеллектуальный. Назывался так: выставка молодых художников и молодая ленинградская поэзия. Он состоялся в кафе на Васильевском острове, в Гавани, как по сей день помню. Из авторов песен я был один, вообще единственный. Но там имелись картины, которые я с интересом рассматривал, интересы совпадали. Поэты читали свои стихи, вот тут я с ними и познакомился. У меня песен на свои стихи еще не было, кроме, «Милая, чего ты нос повесила?». Тут я увидел Кузьминского, увидел Кривулина, многих других. По-моему, там был и Горбовский, Леонид Агеев, кажется, но могу и ошибиться. Художников фамилий не назову сейчас. Просто не помню. И фотографии были интересные там. Вот с этого всё и началось. Тут же знакомства какие-то… с будущими функционерами или с теми, кто потом пытался мне устраивать какие-то концерты. У меня было четыре песни всего. С этими четырьмя я и пришел. «Туман» на стихи Кузьминского, вторая – на стихи Нонны Слепаковой «Сказка», третья была – «Пилигримы» на Бродского и четвертая: «Милая, чего ты нос повесила?». И спел я их, выступил, значит. И ко мне подошли. Песни были как бомба, потому что никто ничего не знал, жанр абсолютно новый. Булата никакого не было, Галича не было. Информации никакой. А тут совершенно другой вид искусства, другой жанр. Если сравнивать, на Лещенко это не похоже, музыка тут другая. Вертинский тоже не совсем… Какие «Пилигримы» и Вертинский? Очень далеко. Это социум уже – «Пилигримы». А шутка «Милая…», таких вообще тогда не писали. Она не блатная. Она другая совсем. Вот именно такого не было. И мне было все очень это приятно. Тут же – комсомольские работники. Тогда не завернулись еще гайки. И ребята-комсомольцы, поскольку никто еще не дал команды «зажимать», были очень приличные люди, которые очень остро чувствовали новизну и дыхание молодежи. Ведь, когда рок начался, тоже очень многие чувствовали, кто-то поддерживал. И моих первых записей распространителем – «подпольных» песен – был Калининский райком комсомола города Ленинграда. Вот у Финлянского вокзала на магнитофоне МАГ-8 эти первые четыре песни были прямо в райкоме записаны. Л.Б. По собственному опыту знаю, что где-то до 73-74-го можно было вечера самодеятельной песни спокойно устраивать и программы никому не сдавать…
Е.К. Не так. С 67-го стали зажимать. 67-й. Первый юбилей Советской власти. Началось закручивание гаек. И началось оно с меня, потому что первый шаг к ссоре сделал как бы я. Это я очень хорошо помню, потому что понял, – эксплуатация. Мы выступали каждый день. Вновь и вновь, непременно по четыре автора, по пять, по шесть песен каждый, одно и тоже, с оплатой в размере общества «Знание». Шесть пятьдесят – путевка. Конечно, это были деньги по тем временам. Но дело даже не в этом. Это была – халтура. В чистом виде халтура, беготня с площадки на площадку. Я понял, что ничего не напишу, если будет так и дальше. И кроме того, в то время я занимался музыкой в Союзе композиторов. И я сказал: всё ребята, баста. Я не хочу! Будут мои сольные концерты, иногда, время от времени, когда сам этого захочу. Но это был способ райкома и обкома заработать деньги на празднование юбилея. Они страшно обиделись на меня. «Так ты что, твердо отказываешься?». «Да, твердо отказываюсь». Л.Б. У них платные были билеты? Е.К. Конечно. Правда, не очень дорогие, копеек по пятьдесят-шестьдесят. Но все равно в сумме это были приличные деньги. Нам-то мало платили. Да дело не в оплате было совсем. Вот я сказал, что так не буду больше выступать. И с этого начались страсти. Ах, значит, взбунтовался! Эти Сейнов…, другие наши ребята звонили: «Клячкин, ты что это отказываешься выступать? Мы тебе не по чину, что ли?» Л.Б. Женя, один такой вопрос, возвращаясь к началу твоей творческой деятельности. Ты, когда первые песни писал, уже осознавал, что искусством занимаешься, а не каким-то любительством. Когда такая мысль в голову пришла? Что это всё-таки искусство, и к нему серьезно надо относиться. Е.К. Я тебе объясню, Леня. Не знаю, как для других, может быть, Ося Бродский может так отрешенно оценивать свою работу и свой уровень, а для меня – я животное общественное всё-таки – для меня важен был резонанс, который встречают мои песни у слушателей. И когда я понял, что моя аудитория стремительно концентрическими кругами расширяется и главное, возникает это чувство доверия в людях и в глазах… Ожидание, что ты еще им скажешь, то есть какая-то роль пророка. И отсюда, что твое дело, это есть – твоя миссия. Вот это ощущение требует абсолютной правды, требует абсолютно жесткого подхода к уровню художественного произведения, то есть работы над ним, раз это так серьезно. Когда можно поозорничать – другое дело. В общем, короче, со второй половины 62-го, может 63-го, даже когда на чужие стихи еще писал, я уже, наверное, понял, что это у меня заберет всю мою жизнь. Л.Б. Что это твое дело. Тебе надо им серьезно заниматься. И раз серьезно, то значит… Е.К. То значит, много чего. Хотя бросить инженерную работу и каким угодно способом перейти на это занятие, это значит обречь себя на материальную зависимость от будущих работодателей, или от заказчиков, или от того, кто мог это дать… С этим я никак не мог примириться. Долгие десятилетия держался на инженерных делах, может, теряя какие-то возможности продвижения чисто карьерного в песнях. По службе тоже. Плевал я на эти дела служебные. Жил себе и жил, как получалось. Постепенно рос чуть-чуть. Во всяком случае, в песнях не преуспел. Можно было зацепиться за телевидение, за радио. Это же песня безкриминальная, в основном. Но нужно было идти к кому-то кланяться, объяснять кому-то… Может, это были бы взятки, я не знаю. А может быть и не были. Я не умел это делать и не собирался начинать. Это меня бы развратило. Л.Б. И сейчас, наверное, не умеешь. Е.К. Естественно. Однако все равно мы сейчас в какой-то мере этим занимаемся. Взяточничество – не взяточничество. Скажем, тебе делают какую-то любезность, ну не в песенном плане, в бытовом, либо тебе говорят, что сверху столько-то, либо ты, благодарный, даришь что-то. Как это называется? Я считаю, мы – «услуга за услугу» поставлены государством в такое положение, что вынуждены платить за такого рода взаимности, и я это делаю всё равно. Стыдясь. Я никакой не герой. И об этом говорю. Я такой же, как все, рядовой. Если можно избежать очереди и пройти с черного входа, я это сделаю и потом буду стыдиться. Но у меня нет времени. Л.Б. Но, главное, насколько я понимаю, что если ты этот момент затрагиваешь в песнях, то надо писать честно, а не показывать себя другим. Е.К. Естественно. Да я, наверное, и не выставляю себя таким героем в песнях. По крайней мере, мне хочется так думать. Другое дело, что у меня, как я вчера сказал на концерте, хватает мужества выйти и сказать правду об этих терзаниях и том, что с нами проделывается. Я не говорю, что я – герой, но что делают с обыкновенным человеком, со мною, в частности, и как развращается душа и мозг человека такого рода жизнью, об этом я говорю. Л.Б. Женя, а вот основная твоя работа, она тебя как-то интересовала? Е.К. Ну как интересовала? Как гимнастика ума. Она не была мне противна. Л.Б. Как ты попал в нее? Не случайно? Е.К. В строительные дела. Нет, случайно. Я мечтал о других институтах, но они были для меня закрыты тогда. Не идиоты же мы были. Л.Б. У Городницкого та же история была. Поэтому в горный поступил. Е.К. У меня история немного другая. Я поступал в военное училище и не поступил, к счастью, по зрению. А все остальные институты для меня были закрыты, потому что я был медалист. И мне говорили: конкурс медалистов у нас закончен. Я отвечал: давайте я буду сдавать экзамены на общих основаниях. А они с издевательством: мы не имеем право, вы – медалист. И поэтому: университет закрылся, закрылись физмат университета, физтех политехнического, геофизика – тоже, связана с физикой. Я и говорю: мы идиоты, престижные специальности, казалось, связаны с физикой непременно. Почему так? Я очень доволен, что кончил строительный. Хорошее окружение, золотые студенческие годы, легкие отношения. То, что должно было принести студенчество как явление, – оно мне принесло. Л.Б. А до сочинения песен, ты стихи вообще писал? Е.К. Были детские совершенно, к которым нельзя относиться как к стихам. В 13 лет какие-то вирши. Потом надолго замолчал. Вплоть до 25 лет примерно, когда взял в руки гитару, как автор, который пытается сочинить что-то. А научился играть где-то в двадцать. Пять лет пошло на постижение некоторых азов ремесла гитарного. Л.Б. То есть, фактически ты стал сочинять не песни, а вот такие произведения одновременно с музыкой. Е.К. Да, да. Л.Б. И так серьезно. Е.К. Да. Совершенно верно. Л.Б. И оттачивать. Е.К. Да. Л.Б. Очень любопытно. Одновременно проходя собственный ликбез. Е.К. Совершенно точно. В силу необходимости. Кстати, хочу еще заметить, когда это происходит с человеком именно таким образом, то начинаешь читать учебники, ту же элементарную теорию музыки, как детективный роман, взахлеб. Потому что тебе открывается то, чего ты жаждешь. А когда тебя заставляют что-то делать, а тебе это не необходимо, то оно настолько пропускается мимо ушей… Л.Б. Брюсова не читал? У него есть целая теория стихосложения. Е.К. Нет, не читал. И стихи Брюсова не очень люблю. Это не мой поэт, уж точно. Очень от ума, я чувствую. Л.Б. У тебя стихи, это как озарение, что ли. Первая строчка. От зрительного образа? Е.К. Леня, сказать это очень трудно. Это может быть строчка, и она не обязательно первая, а бывает даже и последняя. Это может быть ощущение какое-то, когда мне надо сказать об ЭТОМ. Это может быть толчок чисто мыслительного уровня. Какая-то мысль пришла: Ах! Вот это оказывается как! Про что-то… «Песня о правах», например, так и получилась. Но зато, скажем, «Сигаретой опиши колечко» пошла от этих «колечко» «спичкой». Я поиграл этими «ч» и «к», и они так мне понравились, захлебом таким, что я решил дальше эту игру продолжить. Надо сказать, песня получилась не очень, хотя она и очень популярной была. И злой Булат, сказал, когда я спел ее в первый раз, что ему больше всего понравились первый и последний куплеты. Я ответил, что это одно и тоже. А он: вот именно. Второй куплет этой песни, считаю, он – неплох, а третий – просто слабый. Л.Б. Ты, я помню, его варьировал. Е.К. «По ночам и вправду стало жарко», «Отложи до завтра все догадки». Но дело не в этом. Смысл остался, то, что я хотел сказать. Но надо было форму соблюсти. Это было принципиально. А у меня, видимо, времени не хватило. И я себя простил. Мы кстати с Мишей Анчаровым много потом говорили об этом. И он очень точно сказал, что в песне себе прощать нельзя ни одного слова. Думаешь, сойдет и так – ничего не сойдет. Многократно повторенное все равно вылезет и будет торчать как шило из мешка. Л.Б. Он был очень жестким к себе, по личному знакомству знаю. А сейчас вспоминаю где-то год 67-й, когда с твоими песнями познакомился, в записи, конечно, то многие песни поначалу мне казались какими-то абстракциями, ну типа «На театральной площади»… Е.К. Такая конкретная песня. Л.Б. Но потом, когда слушал по пятому, по десятому разу убеждался, что всё в них документально точно. Тот же самый «Обеденный перерыв»: «ботиночки дырявые, от холода дрожу…», почти как «лыжи у печки стоят». Е.К. Только у Юры просто, а у меня – такие вот поворотики фрагментами. Юра любил давать оценки: «Ну, старик, ты написал песню сезона. Ну, это песня года… Вот песней сезона он как-то назвал песню, которую очень люблю, но сейчас почти не пою «Крошатся в лужах фонари». Ночная песенка называется. И я спросил у кого-то другого, не у Юрки: а вот, как ты эту песню воспринимаешь? «Я воспринимаю это как целый роман, где в качестве каждой главы – одна строчка. Пропуски, пропуски, пропуски… Но всё, необходимое для понимания, в этом романе есть. Только спрессовано, надо домысливать многое». Очень точно. Так и есть. Л.Б. У Вознесенского попадаются такие же приемы. А с Визбором напрашивается такая параллель: если у Визбора зарисовка детальная, то она у него с одной линией. Одна линия – одна тема. А у тебя эпизод на «Театральной площади», и в нём несколько линий сразу. Е.К. Ну, как раз в этой песне я не думаю. А чего в ней несколько линий? Л.Б. Несколько. Есть – жонглирование словами, есть – какая-то зарисовка Ленинграда, есть – философствование. Е.К. Так рассуждать можно, конечно. Но, и у Юрки также. Почему – одномерная. Нет, не согласен. «Лыжи у печки стоят». Есть – настроение, зарисовка гор есть, философия некоторая присутствует – «Вот и кончается круг». Нет, это эстрадные песни – одномерки. Они так и сделаны. А в наших – многоплановость, многомерность, как раз есть. Визбор проще по подаче, но не в ущерб многоплановости. Многозначности, что ли. Скорее, какие-то песни у меня многосимволичны. «Песня об очередях», если не знать историю… Л.Б. «Страшнее кошки зверя нет». Е.К. Другая. Эта, что ты назвал, «История в гастрономе». А та «Торчит зеленый воротник». Правильно ты говоришь, конкретная деталь, надо знать про эту деталь. Автор не всем расскажет, что он был в очереди, что пристал мужик. А кто не знает этого, как по песне судить? Л.Б. У Пастернака есть такие образы, недомыслишь, откуда что взялось. Е.К. Я с годами стал думать, что такой подход – пренебрежение к слушателю, захочешь – поймешь, а почему он должен хотеть? Он возьмет и плюнет на тебя. Ну и ладно, ты сделал для себя, сам и слушай. Я стал проще. Я стал больше думать о своем слушателе и более внятно с ним разговаривать. Что многие из моих ранних поклонников восприняли как упрощение. «Ты упростился, стал примитивным». Зачем однозначность этакая, когда так интересно было разгадывать ребусы. Ну, кому чего. Я не могу себя смирить: я так думал тогда, а сейчас думаю по-другому. И что мне делать. Как думаю, так и пишу. Л.Б. А как все-таки состоялся переход от одной профессии к другой? Е.К. Очень просто. Найдя какие-то концы в министерстве, пробился сам на комиссию и показал свои песни. Просил право на сольный концерт. Никогда бы, идя через Ленконцерт, я не добился бы этого права. Так же, как Юра Кукин до сих пор не добился такого права на сольный, всё ждал и ждал. Л.Б. Что всё с кем-то должен выступать. Е.К. По идее, да. Человек, который пришел в Ленконцерт почти 20 лет назад, имея уже в запасе сольный концерт. Какое еще право нужно? А ему дают право на разовое выступление. С правом на разовое – даже отделение не можешь работать. Я получил высшую категорию, соответствующую ставку. И при такой ставке – 29 рублей за концерт – это немного, но этим можно было себя обеспечить. Можно было обеспечить семью, и тогда я ушел с работы. Вот и всё. Л.Б. Значит, это было для тебя совершенно логично. Е.К. Абсолютно. Более того, чего я не ожидал, это был какой-то 82-й год, еще до перестройки, что оказывается быть профессионалом, выходить на сцену и петь то, что было запретно, гораздо легче, чем когда ты не был профессионалом. Потому что там такие мелкие начальнички тебе запрещали, которые боялись всего. Здесь же, если собираешь залы, а я их собирал регулярно в те годы, – ты «на коне». Коммерция решала практически все. Прямой антисоветчины нет, и пой на здоровье свои тонкие философские вещи. Призывов к свержению строя нет и – слава Богу. Л.Б. К насильственному. Е.К. К какому насильственному. Никаких – не было. И то я все время раздвигал границы. Я стал петь песню «Я прощаюсь со страной, где…», которая по мысли уже – крамола. С которой меня вызывали в КГБ в 72-м году. А в 82-м – 83-м я стал ее петь на концертах. Это же еще была не перестройка. Л.Б. Значит, была бы возможность перейти в профессионалы раньше, ты бы сделал это раньше. Е.К. Абсолютно точно. Я этим не занимался всерьез, но просто годы уходили, и я стал думать, что, черт возьми, у меня же нет сил на эти разъезды по стране, на борьбу с профсоюзными боссами, которые не разрешали мне концерты. И на трату 8-ми часов в день, хотя я к тому времени перешел на такую работу, на которой сам себе – хозяин. Где я не должен был приходить к 9 утра, а мог поработать дома. Вообще мог не приходить. Замечательная работа. Но это всё равно – работа. И нужно ее делать. Л.Б. Не было жесткого распорядка. Е.К. Конечно, и это очень много для меня значило. Л.Б. А до того было жестко. Е.К. Я ходил регулярно на работу, начиная с 58-го года и кончая 77-м. Л.Б. А как тогда другую границу не перейти? Не увлечься только концертной деятельностью и перестать писать вообще. Е.К. Не знаю. Леня, не знаю. Но ты же видишь, что этого не произошло. Л.Б. У тебя - нет. Е.К. Концертная деятельность всё равно давала мне пищу… нет не концертная деятельность… я, собственно говоря, по опыту того, что произошло написал шуточную песню «Концертный автобус «Сочи – Туапсе», такая забавная песня, которую никто не знает, такая песенка и песенка себе, но жизнь-то, всё равно она оставалась – с очередями, с осмыслением чего-то, любовью – нелюбовью и прочими… И разницы никакой не было, что бы я работал на той работе, что я работал бы с концертами. Даже больше того, я взял себе за правило, находясь в гостинице, брать в руки гитару и что-то играть, потому что к кульману становиться не нужно, не сидеть же – плевать в потолок, не телевизор же смотреть, никогда не был большим любителем, как наркотик этот телевизор. И поэтому я брал гитару, что-то такое бренькал, мелодию, куски какие-то – и в записную книжку. Потом песни рождались. Вот в эти годы именно такой концертной деятельности появились и «Детский рисунок», и «Валаам», и «Тебе». Это я беру такие лирические песни, не говоря о перестроечных, политических вещах. Полагаю, песни эти достаточно высокого уровня, за которые я не стыжусь ничуть. Л.Б. А не получалось иногда так, что этот марафон захватывал, и ты находился в сплошном разъездном гастрольном цейтноте? Е.К. Бывало молчалось месяцами – в плане гитары и песен. Как говорится, жадность фраера сгубила, правда, она меня не сгубила окончательно. Если порой подваливало сразу несколько концертов подряд, то я шел на это, но то длилось недолго. В течение первых года-полутора я взахлёб работал, мне это нравилось, и не бывал дома месяцами. Л.Б. В каком году это было? Е.К. Вот год 83-й, 84-й, 85-й – уже не так. Потом – перестройка, взлет – 87-й, и на других уже финансовых основах. А потом поездка в Австралию в 88-м, возвращение и полное ошеломление, что оказывается всё … редеет и редеет, и то новое, что мне есть сказать, – не получает выхода на центральное телевидение. Я наивно думал, что буду услышан с новыми мыслями, с новыми песнями. А без этого, с багажом двадцатилетней давности, выступать как бы неинтересно. Л.Б. Тебе сегодня стало мало этих залов по пятьсот-шестьсот человек… Е.К. Так в них же сидело по сто человек, вот что страшно. А сидело по сто, потому что народ потерял доверие к слову. Л.Б. И потом сегодня появилось много других форм выступлений. Е.К. Но надо же различать, кто говорит правду, а кто говорит неправду, кто говорит до конца, а кто – только до три четверти. И так далее. Л.Б. Поди ж ты, публике доказывай. Е.К. Доказывать очень легко. Для этого надо иметь доступ к средствам информации. Вот нужно было мне всем – сразу ста миллионам – сказать нечто. А мне давали только три песенки, которые выражали далеко не все. Л.Б. А этот канал, он что – оказался недоступен. Е.К. Конечно. И Молчанов, и эти ребята со «Взгляда» со мной разговаривали. Давайте, давайте… На том всё и кончилось. Л.Б. Ну, хорошо. Не получается здесь расширить границы. Едешь в другую страну, а там что ты предполагаешь? Речь идет не о том, чтобы чего-то добиться. Е.К. Там. Для России, что ли. Нет, конечно, об этом я не думаю. Россия, к сожалению, остается за границей. И значит, приеду я сюда когда-нибудь с чем-нибудь, хорошо. Нет, на это рассчитывать не следует. Я не для того еду туда, чтобы вернуться сюда на коне. Нет, совершенно не для этого. Я собираюсь жить в том социуме, который предоставит мне судьба, то есть за рубежом. И соответственно, пользоваться своим даром, то, что мне дано. Даром дано, в тех новых условиях. Наверное, это будет какая-то попытка осмыслить, почему мы вообще там оказались. Это наш вопрос. То есть, вопрос того быта, который меня окружает. Наверное, будут какие-то сравнения с тем, что оставлено здесь. Наверное. Я, видимо, буду писать о том, что меня волнует сегодня там, а не то, что осталось здесь. Но при этом я думаю – нового будет все равно мало. Какие-то перепевы, как это было сделано здесь. Органично сольются новые песни со старыми. Концерт в целом получит иную окраску из этих новых песен. И останется тем, чем являлся здесь – авторским портретом, только в новых условиях. Вот и всё. Л.Б. Я могу о чем угодно спрашивать? Е.К. Ну, разумеется. Л.Б. Я хочу все-таки до конца понять, что тобой движет? Неудовлетворенность отношением к тебе? Е.К. Почему я уезжаю, что ли? Леня, это же так ясно. Прежде всего – глубочайшее разочарование в том, что здесь можно чего-то ожидать для общества в целом. И для моих детей, в частности. Я не верю ни на грош нашему руководству. Они беспомощные и недальновидные люди. Они затеяли дело, которое им совершенно не под силу. Они думали не как спасти народ, а как сохранить своё положение в обществе. Положение в государстве. И с таким посылом они обречены на провал. Это демонстрирует каждый день нашей жизни грядущий. Народ разочарован. Дело идет к взрыву. Они сами уже подожгли фитиль. Вот что происходит. Л.Б. Может быть в этом тоже нужно участвовать.
Е.К. Теперь насчет участия. Я очень точно понял, и об этом уже сказал на концерте, может, ты невнимательно слушал, если хочешь, могу повторить. Я очень точно понял, что народ, к которому я апеллировал и с которым собирался воедино и так далее… в одном строю, сбросив крышку давления, вперед к зияющим вершинам или к сияющим пропастям, – он совершенно неоднороден, этот народ. Люди совершенно разные все оказались. И где я думал встретить единую поддержку, там, оказывается, меня хватают за фалды, всё время дергают, и говорят, и намекают. Причем говорят это не подонки и идиоты, с которыми можно было еще смириться, или провокаторы, что ты – еврей, ты помни, что ты – нацмен, ты помни, что ты – не русский человек. А говорят это серьезные люди, которых я сам уважал как писателей. Братья, коли так, то вы меня уговорили. Я должен заниматься делами своего народа, а не вашего. Это ваши дела, очень хорошо. Вы меня убедили. Но тогда мне здесь делать совершенно нечего. Л.Б. Мало ли кто, что говорит... Е.К. Нет, нет, Леня, не мало ли кто… Л.Б. Для тебя важно, что это такие люди, как Распутин, например… Е.К. Да, это важно, и принципиально важно. Л.Б. Не чиновники какие-нибудь… Е.К. Это другое дело. Совершенно верно. Важно ещё и то, что антисемитизм встречает поддержку на государственном уровне. Это видно по отношению к обществу «Память». Так вот, я хочу сказать, я не хочу! Надо делом не оправдываться. Объяснять, что я такой же, как вы, что я в русской культуре воспитан, что… Не хочу! Надоело мне оправдываться. Кроме того, убежден, пока занимался цветочками-ягодками, внутренней философией, любовью-нелюбовью и так далее, я выхожу к общечеловеческим ценностям, выдавая их на гора, но как только я становлюсь гражданином с плакатом в руках, я вмешиваюсь в дела нации, к которой не принадлежу и которая составляет большинство. Опыт уже есть. Они – идиоты, а отчасти – подонки, глубочайшее моё убеждение, все эти Зиновьевы, всякие там Троцкие… и прочие. Они влезли в дело, в которое не имели никакого права влезать. Это дело русского народа с его культурой, с его уровнем и со всем остальным. И он должен дозреть до всех своих свершений. После революции так у нас и вышло. Л.Б. Извини, я хотел уточнить, ты сказал «я не принадлежу…», это значит, не принадлежишь по собственным убеждениям или не принадлежишь с точки зрения, каких-то деятелей этой нации. Е.К. Леня, ты знаешь что, наверное, тут есть две стороны. Если бы… Л.Б. Но воспитан то ты на этой культуре. Е.К. Если бы мне никогда не напомнили, что я еврей, то, наверное, я с полным правом считал себя русским человеком. Человеком, воспитанным на русской культуре. И наверное, принадлежа в этой великой, действительно великой культуре, не сильно бы скорбел о том, что мною утрачено по крови. Но поскольку эти намеки не закончились с поступлением в институт, с юностью, с двором, где это, конечно же, было, а продолжаются и по сей день, и со стороны кого – вот этих интеллектуалов, так называемых, русских интеллектуалов, я, выходя с лозунгами политическими, а мои песни – это политические лозунги, выходя с плакатом на площадь, а сцена – это та же площадь, я обрекаю себя, сознательно обрекаю себя, на возможность получить плевок в спину и вот этот самый выкрик: кто ты такой?... Не желаю. Не желаю. И говоря о ценностях культуры, о подъёме и о том, что меня волнует в обществе, рискую получить плевок в спину, все равно: «еврей и таким как мы, не будешь». Л.Б. Как бы лезешь не в свое дело… Е.К. Я заранее соглашаюсь: братцы, вы правы. Я лезу не в своё дело, но не лезть я не могу. Потому что стоять и молчать – это мерзко и трусливо. Поэтому я совершаю последнюю свою акцию: я хочу расплеваться с этим обществом. Оно – не мое. И хочу уехать туда, где никто никогда не крикнет… и где меня, как я убедился, ждут, хотят и ждут. Я там тоже хочу быть. Я много уже полетал по свету за последнее время, и не тот, что был два или три года назад. Я почитал много об Израиле. Я знаю эту страну, могу тебе сказать, что прилично знаю. Я хочу в ней жить и хочу знать о ней больше. Хочу знать о мужестве этих людей, которые ее организовали. Хочу быть одним из них и, может быть… может быть, сумею дать ей, надеюсь, что сумею ей дать то, что не было здесь принято этой страной. Л.Б. А как же семья, дети?.. Поддержат ли они традицию эмиграции? Е.К. Не считаю это традицией, но это мои дети. Это их право в будущем решать. Но у них для этого должен быть выбор, которого они здесь абсолютно лишены. Да и последнее. Наверное, немаловажное, а может быть из самых важнейших на сегодняшний день. Ситуация взрывоопасная, и она подталкивает к принятию решения мгновенно. Мне было ясно еще полтора года назад, когда я только собирался. Это даже не так ясно было полгода назад или чуть больше, когда я только подал документы, но сегодня просто уже страшно. Я уже сказал об этом на концерте, повторю сейчас: «Россия в силу чудовищной безграмотности ее руководителей, политической безграмотности, я это подчеркиваю, человек, который не в состоянии предвидеть последствия своих поступков, даже ближайших поступков, он безграмотен. Так вот, Россия выбирает, к сожалению, или вынуждена выбирать из всех возможных путей движения развития наихудший. Наихудший! Опять я не имею право в это дело вмешиваться, потому что я – инородец. Тебе хорошо говорить: они – и ты! Я не они и не ты. Я с болью, с горечью говорю, потому что это – моя страна. Я здесь родился и не собираюсь все это вычеркивать, почти всю жизнь из своей жизни. Всё связанное с нею, всё – здесь. И, тем не менее, я, прежде всего, думаю о детях. И если мои песни меня там не прокормят, я готов на худшее, готов снова заняться инженерной деятельностью. Л.Б. А если и с ней не получится? Е.К. Так уж не получится. Получится. В самом крайнем случае проживу на пенсию, которую там действительно гарантируют минимум-минимум, но на которую можно всё-таки жить. Но не будет этого, не будет. Л.Б. Значит, в завтрашнем дне ты уверен, что, по крайней мере, в каком-то уровне обеспеченности. Е.К. Да, уверен. И даже в послезавтрашнем. А там видно будет. Л.Б. Скажи, пожалуйста. Если бы вопрос детей не был замешан, ты все равно бы принял это решение? Е.К. Трудно сказать, потому что себя одного прозакладывать и пустить себя на навоз… Да и то, наверное, бы уехал. Очень унизительно испытывать в любой момент чувство, что тебе могут крикнуть: кто ты такой, второй сорт, какой-то. И ты должен доказывать, что не – второй. Очень противно. Да почему я собственно должен это все!? Кому должен?.. Что я должен невежественным руководителям, которым, кстати, поверил в последний раз в 85-ом году. Руководители бессовестно обманывают свой народ, который это принимает, вот что страшно. Принимает свою невозможность повлиять на их действия. Принимает их несменяемость. Никто в мире не принял. Все страны уже полетели к чертовой матери, руководители во всех соцдемократиях. Одна наша держится – зачинщица перестройки. Л.Б. Я хочу вернуться на много лет назад к совершенно к другому вопросу… Е.К. Пусть он будет финальным только. Л.Б. Да, я понял, что надо перестать тебя мучить. Расскажи мне немножко о Новосибирском фестивале. Е.К. Ничего не могу сказать, я же в нем не участвовал. Л.Б. Нет? Е.К. Конечно, нет. Я на них обиделся. Приехал за полгода до фестиваля по приглашению, со своими сольными концертами. Счёл, что новосибирцы в академгородке ведут себя по-хамски. Великие ученые, которым дозволено всё. Ходят по залу, когда я пою. Кто-то разговаривает, когда я пою, чуть ли не пересвистываются. Я один из своих концертов прервал, остальные снял вообще, а приехал с женой. Она была страшно расстроена. Это была наша совместная поездка так далеко. Академгородок мне казался интеллектуальным центром. Однако оказалась хамская, базирующаяся на отсутствии культуры, атмосфера. Произошла переоценка своей значимости, и отсюда всё вытекающее. Короче, я уехал и на их приглашение, на объяснение Меньщикова Валеры, о том, что весь академгородок разделился на так называемых клячкинистов и антиклячкинистов после моего отъезда, и они просят меня приехать, не среагировал. Поэтому фестиваль был с Галичем, и совсем без меня. Л.Б. Понятно. Видишь ли ты вообще-то сейчас будущее у жанра, который мы называем авторской песней? У этого вида искусства?
Л.Б. То есть, есть литература печатная, а есть – звучащая, да? Е.К. Ну, если угодно. Условно говоря, да. Я вот думаю, компьютер, – почему бы нет – возможен с клавишами и с выводом музыки. С чем-то ещё может быть. Сразу на экран он бросит, может быть какую-то картинку. Может это будет? Я говорю о том, что это будет делаться одним человеком и чтоб он это один на твоих глазах творил. Техника позволит такое делать. Л.Б. Это что, многостороннее самовыражение? Одновременно человек с разных сторон себя являет: музыка, стихи, еще чего-то. Е.К. Наверное, да. Синтетика. Л.Б. Синкретика. Е.К. Да-да-да. Именно, синкретика. Синкретика, именно, да. Конкретно и «син». И разумеется, сама по себе форма, открытая каким-образом, должна ошеломить слушателя, должно найтись что-то такое удивительное. Потому что моя форма, в какой-то степени ошеломляет обычно содержанием, того, что делал именно сейчас и именно здесь. А форма – достаточно традиционная. Правда, я ввел уже Сашу Макарова с органом, ну будет, как никто не делал, но мелодика останется, останется форма подачи. Л.Б. Можно сказать так, что авторская песня отвечает многогранности человеческого таланта. Не в одном только его качестве, а одновременному проявлению многогранности. Когда, конечно, она имеется. Не раздельному проявлению, скажем, написал картину, написал стихотворение, а… Е.К. Совместному. Л.Б. Одновременному. Е.К. Но тогда надо снять слово «песня авторская», потому что это будет как картина или что-то еще такое более синтетическое. Л.Б. Мне кажется, что песня – здесь такое слово условное. Е.К. Вот-вот-вот. Л.Б. Способ просто… Е.К. Себя реализовать. Л.Б. То есть, что это поется, что слово поется. Е.К. Леня, мы говорим с тобой одно и то же, а в терминах можно запутаться. Их просто нету еще. Л.Б. Песня – в расширительном, древнем своем звучании, гомеровском, может догомеровском еще. В этом смысле я понимаю слово «песня». Е.К. Ну в общем, да. Л.Б. Мы можем говорить, а можем – петь. Е.К. Будущее, я думаю, есть, постольку есть у человека потребность себя выразить и в этом жанре тоже. Л.Б. Спасибо, Женя. Желаю тебе всяческих успехов. Е.К. Тебе тоже.
Подготовка к публикации выполнена Л.Беленьким по фонограмме. ____________________________ © Беленький Леонид Петрович |
       
|
