Ощущение родины нашей как себя самой стоит на трех китах: 1) совершенно самобытном способе мышления и проживания жизни – учёные люди назовут это русской философией; 2) абсолютно фантастическом представлении о себе и своей роли среди народов мира – это всё то, что называется русской историей; и, наконец, 3) на русском Слове, которым, в какие-то моменты, определяющими судьбы народа, говорило само Откровение. Речь, стало быть, должны мы повести о русской литературе и её поэтическом разделе, - этой кристально чистой ноте русской души, её соловьином песенном самовыражении.

Но сначала - философические штудии.

 

Вхождение. В воды философии

 

В какой-то урочный час перебирал я свои архивные бумаги, когда наткнулся на удивительный, как говорящий попугай, исторический документ - список философских трудов, которые требовалось проштудировать при сдаче кандидатского экзамена по истории философии.

Экзамен сдавали мы с тобой более сорока лет тому назад (а кажется, это было вчера) потому, что у нас не было институтского базового философского образования. Я был инженер, ты – филолог.

Необходимость сдачи ещё одного экзамена показалась тогда тяжелой дополнительной нагрузкой. Но вскоре мы были по-настоящему захвачены и очарованы возможностью каждый раз нырять всё глубже в доселе незнаемые нами воды философии от античности до наших дней.

Я и сейчас без труда, без запинки назову имена великих древних:

 – Горгий, Протагор, Анаксимен, Пифагор, Анаксагор, Фалес, Лукреций, Фразимах, Антифонт, Анаксимандр, Гераклит, Демокрит, Аристотель, Эпикур;

- мудрецов второй волны - Гоббс, Беркли, Локк, Юм, Бэкон – дети туманного Альбиона; дети вольнолюбивой Франции – Руссо, Гольбах, Дидро, Гельвеций, Вольтер, Монтескье, Декарт, Ламетри;

- сынов мрачных, но сентиментальных германских земель: Гегель, Кант, Фейербах, Спиноза, Лейбниц;

- мыслителей из менее известного ряда, например, Кузанский или Сковорода.

Спроси сейчас о них что-либо у нынешних студентов или аспирантов. Имя, например, Бруно, может, и назовут, хотя и в этом не уверен.

А между тем, здесь названы имена, для которых философия была началом всех начал, которая с них и начинается. Она ещё не была ими проговорена или написана и каждое её продолжение начиналось с нового утра, с чистого листа. И задачей мыслителя было заполнить его, этот пока ещё чистый бумажный лист Смыслом, Началами, Пропедевтиками, Пролегоменами…

Экзаменационный список эти имена не полагал обязательными к изучению, не призывал и не обязывал знать их труды.

Вот сейчас лежат передо мной шесть машинописных страничек со списком литературы, обязательной к изучению для экзамена по истории философии вообще и по истории русской философии, в частности.

Тебе напоминать не надо, что первая страница была отдана трём основоположникам, называть имена которых вроде бы даже и неловко, настолько они самоочевидны. В конце страницы к ним скромно присоседился тремя ссылками Плеханов.

Вторая страница – это та, которая доставила, по крайней мере, лично мне, несказанную радость познания. Называлась страница так – «История философии домарксистского периода». Вот они, все передо мной, вышеназванные мною протагонисты стихий – огня и воды, воздуха, атома и движения; вот они – ни в чём и никем не превзойденные Гераклит, Демокрит, Сократ, Платон, Аристотель… А конец списка закрывают Кант, Гегель, Фейербах…

Счастливая страница, счастливое познание, ставшее оселком на все последующие приобретаемые богатства – безошибочно определять – это то, а это, нет, это не то…

Чудеса начинаются на третьей странице, так как именно она вводила жаждущего истины соискателя в храм русской философии, освященной, как нас убеждали, именами великих философов человечества. Вот эти имена: Ломоносов, Радищев, Герцен, Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев…

Я против этих имён ничего не имел и не имею. Наверное, это были глубокие умы, самобытные, оригинальные мыслители, которые многое за свою кто долгую, кто короткую жизнь успели понять, прожить, пережить, сказать…

Например, Герцен. Чтобы это почувствовать, достаточно взять с книжной полки «Былое и думы», чтобы уже не выпустить книгу из рук, пока не прочтёшь всю до конца и не закроешь со вздохом сожаления – быстро закончилась…

Следующие страницы списка никакого, даже экзотического, интереса не вызывали и вызвать не могли. Густо представленные те же три сверхбожественных имени были чуть-чуть – на строчечку и не более - разбавлены… Кем?

А, вот, перечисляю… Опять же Плеханов и три изумительных имени – Дицген, Лафарг, Лабриола… А дальше – уже до самого конца списка – идёт партийная макулатура – Постановления, Решения, Вразумления, Назидания, Наставления, Заклинания, и - как венец всему – Программа Коммунистической партии.

С этим богатством, с этим бесценным грузом предлагалось всем нам шагать в бессмертие. Мы тогда и помыслить не могли, что обещанная дорога в бессмертие окажется такой короткой и что ведёт она не к бессмертию, а, прямо наоборот, к смерти. Системы, строя, учения, страны… И это предстояло узнать нам не в столь уж отдалённое время.

 

История философии как история с философией

 

А что если я тряхну стариной и напишу-прочту тебе письмо-лекцию, скроенную по лекалам, по которым нас когда-то учили? И напутствовали при выходе из стен университетской аспирантуры, что мы получили лучшее в мире образование, которое абсолютно безошибочно будет вести нас по жизни.

А ведь я погрешу против истины, если скажу, что учили нас плохо. Совсем напротив, учили нас хорошо, и учителя наши были умные люди с умными лицами, правильными мыслями и словами, горящими глазами. Уважаемые в городе, да и в стране, во всяком случае, в границах своей науки, люди, крупные учёные, авторы учебников и пособий, властители дум, возвышенно говоря. И мы им верили безоговорочно и радостно и благодарно внимали каждому их слову.

Неужели они притворялись?! Неужели лукавили перед нами, перед собой? Перед партией?! Неужели?!

Ведь для нас – вчерашних студентов, нынешних аспирантов – эти ученые были и оставались нашими наставниками, которыми, как и нами, владели возвышенные и благородные чувства и страсти – построить новое – коммунистическое – общество, в котором нам и нашим будущим потомкам предстояло быть и жить.

В отличие от нас, робких учеников, наши духовные пастыри и поводыри знали, какие мы должны читать книжки, смотреть кино, петь песни, чтобы себе не навредить.

И я был глубоко убеждён, что, упущенный из-под разумного контроля, могу или отдельно ото всех, или, напротив, вместе со всеми, поддавшись стадному чувству, сорваться, забунтовать, погубить неразумную свою головёнку…

Годы и годы спустя сделал я выписку из Паскаля. Сопоставить только – Паскаль и наше время. А выписка как раз убеждала, что время, в котором жил философ и наше время могут говорить об одном и том же одними и теми же словами.

Философ пишет: «Отнимите у человека все забавы и развлечения, не дающие возможности задумываться, и он сразу помрачнеет и почувствует себя несчастным». Значит, он сразу начнёт задумываться, размышлять – «о хрупкости, смертности и такой ничтожности человека, что стоит подумать об этом – и уже ничто не может нас утешить».

Вот о чем не знали и не догадывались наши учителя. Нас, нашу молодость, наши устремления они видели, или заставляли себя видеть, через волшебное стекло коммунистических мечтаний. И сами, должно быть, верили тому, что рисовало им их идеологическое воображение.

Наша молодость, - вспоминай мысли Паскаля, - это коммуналка. Место, где ты себе не принадлежишь и принадлежать не можешь. В коммуналке, в общаге – ты в стаде, в твоём родном, привычном стаде, которое само решает – идти ли на футбол или идти пить пиво, а вечером собраться там-то и там-то.

Коммунальный человек не рассуждает – некогда и негде, не размышляет – нет места и времени для размышлений. Это, действительно, не время одинокой старости, которую можно сравнить с изолированной квартирой, где ты можешь быть наедине с самим собой. Или с Богом, или с совестью, воспоминаниями.

Второй пример – наедине с природой, хоть на своём огородике. У коммунального человека и природы нет. Он и на природе не может общаться с самим собой. В знаменитых, в песнях воспетых, туристических походах, на знаменитых, ужасающе грязных пляжах, у ночных, чувственно романтичных, костров – человек оставался в коллективе.

Здесь, мне кажется, был заложен главный порок социализма. Он же и свёл его в могилу, ибо человек коллективный – это химера, это не человек, в смысле - личность. Человек коллективный – машина, его как машину, можно завести, повести, направить к цели.

По истинной своей природе человек – это всегда индивидуалист.

Слишком обругано и оплёвано это определение – индивидуалист?

Хорошо. Заменяю определение. Человек по природе своей, как личность, автономен.

Сойдёмся на этом?

Конечно, сойдёмся. Но сверлит голову вопрос, так и остающийся без ответа – знали ли, догадывались ли наши учителя обо всём этом? Или они, как и мы, верили в новый – коммунальный, коммунистический – без разницы – строй жизни, как в воплощение правды, истины, справедливости и смысла борьбы и всего бытия? Что к этому должны быть направлены (нацелены!) все наши устремления, полученное нами образование, вся, имеющаяся в наличности, культура, наконец, сознательная совесть каждого.

Даже сейчас эти сомнения мною самим воспринимаются как кощунственные.

Но ведь и удовлетворительного объяснения нет этому факту, если вспомнить ещё, что с шестидесятых годов историческому материализму стало тесно в своих рамках и он выделил из себя ещё одну жизнеутверждающую дисциплину под названием «теория научного коммунизма».

Попав однажды в её колею, держа подмышкой последнее слово отечественной науки под названием «Советский человек», я так и не сумел выскочить из неё самостоятельно и меня, как пленного из лагеря, освободило только горбачёвское новое время.

Но, это были ещё только предстоящие дела, а тогда…

Тогда я для начала пытался установить разницу между материализмом и идеализмом, чтобы быть как можно убедительнее при объяснении переворота, учинённого нашими (на самом-то деле они совсем не наши) классиками в истории философии.

Что такое идеализм?

Это «чистая» филиация идей, зряшное отрицание, абсолютизация роли личности, это беспартийность, прямёхонько ведущая к национализму, или, того хуже, к космополитизму.

Записали? Повторить? Тогда идём дальше. 

Материализм! Материализм – это духовная квинтэссенция эпохи, диалектика, ступень к познанию истины, историческая детерминированность личности, партийность и интернационализм. – Записали? Понятно?

История философии - это и есть история борьбы диалектики и метафизики. Все эти отравления и сожжения умников – хоть Сократа, хоть Бруно – они и были не чем иным, как проявлением классовой борьбы, ведущейся от библейских времён до наших дней.

По ходу лекции я намереваюсь, да что намереваюсь – обязан! – разбить в пух и в прах просто идеалистов, субъективных и объективных, опять же идеалистов, излюбленный приём которых – замалчивание достижений материализма или искажение им завоёванных позиций. 

Я легко и страстно докажу и друзьям и врагам, что партийный характер философии не противоречит, а совпадает с необходимостью научно-объективного освещения всего и вся. А то вон чего удумали, например, европоцентристы – отделить западный марксизм от русского ленинизма.

Ничего у вас не выйдет, господа фальсификаторы! Господа приспособленцы! Господа модернизаторы! И не ищите в прошлом теории, совпадающие с вашим собственным образом мыслей. Вам, гагарам, недоступно наслаждение бурей жизни, гром ударов вас пугает!

Только материалистическая история философии, оплодотворённая  марксистской диалектикой, - это не я, это вся прогрессивная мысль человечества говорит, - может постигнуть подлинные закономерности развития философской мысли. Тогда как евроцентристы только и могут скользить по фактам, как, образно говоря, голой попой по гладкому льду.

Теперь займемся не менее интересным вопросом, а именно - периодизацией.

Про наивный материализм и стихийную диалектику древних особо распространяться не будем. Достаточно знать, что они – были!

Шагнём сразу в рабовладельческое общество, которое только тем и ценно, что была тогда высказана, да, гениальная догадка, что «всё произошло от прохладной воды, что пространство заполняет воздух, находящийся во всех вещах, что мир устроен гелиоцентрически».

Давайте пробежим по Китаю, не по Египту же только бегать, не так ли?

Давайте пройдемся по Конфуцию, неглупый, надо признать, был человек, если сумел выработать этико-политическое учение своего времени. Не каждому такое дано и не каждый на такое сподобится…

На Мэн-цзы, Сюнь-дзы зацикливаться не будем. Хотя и молодцы они, кое в чём петрили, не маоисты какие-нибудь!

Индия! Как же без неё? Без неё никак. Брахманизм! Веды! Упанишады! Рамаяна! Это вам не картинки Камасутры тайком перелистывать. Это дать достаточно стройную, не расходящуюся с грядущим марксизмом-ленинизмом, атомическую теорию строения мира.

Всё это мы прошли, чтобы более подготовленными войти в мир Греции, в котором уже имелись в зародыше все позднейшие типы мировоззрений.

Вот вам один из основоположников диалектики Гераклит, вот вам автор теории вечного движения атомов, первый энциклопедист Демокрит.

А эти, вот, рядышком, два наших излюбленных соколика - Сократ и Платон. Последний, конечно, сильно заблуждался насчёт того, что мир вещей это только бледная копия неизменного и вечного мира духовных сущностей-идей. Короче, одни тени на стене, а жизнь где-то сбоку…

Про Аристотеля мы будем говорить много и хорошо. Заслужил! Его хвалили пролетарские вожди, хотя и давал величайший мыслитель слабину, отрывая форму от сущности вещей и открывая тем самым лазейку для идеализма.

Тем не менее, философия Аристотеля стала вершиной греческой, ещё не расчленённой, философии, но уже обнаружившей начатки отпочкования отдельных отраслей знания.

Дальше у нас Эпикур, который взял да и высказал гениальную догадку, что атомы движутся не только по демокритовой прямой, а движутся они по внутренне обусловленным, по современному говоря, – спонтанным, отклонениям от прямой.

Вот где товарищ Эпикур вплотную приблизился к диалектическому пониманию движения. В конце концов, он создал космологическое учение, по которому Вселенная вечна и бесконечна. Этим самым Эпикур увенчал достижения всей древнегреческой философии.

Тут я мог бы – это я уже не им, тебе говорю – спокойно поставить точку по семестровому курсу лекций, но не могу и не хочу отказать себе в удовольствии сослаться на главный вывод - о том, что философская мысль древних была уже насквозь партийной и отражала борьбу прогрессивной рабовладельческой демократии (была такая) и реакционной аристократии (всегда такая).

Вывод этот каждому из нас надо на носу зарубить. Среди ночи разбудят, спросят – ответ надо дать именно такой и, как говорится, чтобы от зубов отлетало. 

А вы что хотели? Классовая борьба! Не «сама садик я садила». Маяковского читайте, товарищи аспиранты.

 

Мат, истмат и диамат

 

Диамат и истмат, оплодотворённые русской философской мыслью и предписанные к тщательному изучению, с ловкостью фокусника опрокинули меня тогда в победительные советские времена, в почти уже забытые восторги и заблуждения, вновь заставили войти в бурные воды русской классической философии, директивно предписанной к изучению в одной из лучших образовательных систем мира.

Блеск и величие русской философии составили тогда пяток-десяток имён, имеющих, как оказалось, достаточно приблизительное отношение к собственно философии.

Но все они, безусловно, яркие, одаренные, умнейшие люди своего времени, писатели, публицисты, критики не могли не философствовать кто больше, кто меньше и в том никакой их вины, что они, благодаря истмату и диамату, появившимся много позже их жизнедеятельности, - были введены в пантеон русской философской мысли. Их биографии и деяния вошли в серию «Жизнь замечательных людей», их хрестоматийные портреты висели в школьных кабинетах русского языка и литературы, а в образовательных стандартах высшей школы введены в обязательный минимум по кандидатскому экзамену.

Я вот сейчас подумал, как я легко использую эти экзотические понятия – истмат, диамат, которые современному человеку будут непонятны и темны: - что это за зверь такой – истматдиамат?

В наши молодые годы по поводу этого зверя существовал замечательный и достаточно язвительный анекдот, который обнаруживал и в рассказчике, и в слушателях безошибочное понимание сути вещей, кто, что и сколько весит на весах истории, или даже только на весах общественных наук.

Итак, вопрос: чем отличается мат от диамата?

Ответ: матом кроют, а диаматом прикрываются.

Или вторая притча, не менее ясная и четкая по мысли и изложению:

 установите различие между материалистами древней, марксистской и современной эпохи.

Ответ: Древние в тёмной комнате искали мышь.

Марксисты в тёмной комнате искали мышь, но уже точно знали, что её там нет.

Современные материалисты в тёмной комнате ищут мышь, уже точно знают, что её там нет, но время от времени кто-то из них громко кричит: - вот она, вижу! Вижу!

Объяснюсь, наконец, со своим молодым читателем. Истмат и диамат – это исторический и, соответственно, диалектический материализм.

А чтобы наш мыслительный тарантас и дальше катился по науке, как по просёлочной дороге, установим вдоль дальнейшего нашего пути некие верстовые столбы. Кто-то скажет, знаковые столбы.

На первом напишем – материализм и диалектика русских демократов. И добавим: - идеология революционного крестьянства. Вот и докатились, доехали мы, наконец, до идеологии.

А дальше – проще. Дальше на наших скрижалях записаны постулаты домарксистского материализма русского, так сказать, образца, согласно которым, когда в Европе свирепствовал разгул идеализма и агностицизма, у нас расцветало и расцвело материалистическое мышление. А философия наша не превратилась в созерцательную науку, а сразу взяла действительность за рога и стала практическим мировоззрением. И в качестве таковой сама оказалась вершиной домарксистской философии.

Справедливости ради заметим, что философия революционных демократов имела, конечно, и недостатки, а именно: была она недостаточно последовательной, или лучше сказать, была она непоследовательной в общественной жизни, страдая отрыжкой идеализма.

В России этой поры быстрыми темпами шло разложение феодально-крепостнического строя и формирование капитализма, то есть шло разложение всего старого и формирование всего нового.

Реакционное крепостничество смердело, разлагаясь, крестьянство расслаивалось, уже тогда заложив в свой фундамент и зародыши кулачества, и либерального помещика, и разночинной интеллигенции.

Оказывалось оно, родное наше крестьянство, единственно революционным классом, давшим жизнь и будущую славу разночинским идеологам, самой историей призванных разгромить реакцию, а, заодно, и всяких, там, официальных народников, христианских философов и этих – как их? – мистиков-идеалистов славянофилов.

Революционная идеология с первых своих шагов оборачивается борьбой за союз философии и естествознания, борьбой, которая вплотную подводит нас к колоссальной фигуре Ломоносова. Великого! Безупречного! Архангелогородца! Помора!

В Европе того времени, когда на сцену нашей истории и науки вышел Михайло Васильевич, бушевали нешуточные страсти, спровоцированные материалистами.

Эмпиризм Бэкона, Гоббса, Локка; рационализм Декарта, Спинозы; субъективный идеализм Беркли, Юма…

Тут всё переплелось в один сложнейший клубок – идеология прогрессивных классов, нестыковка с господствующей религией, с метафизикой, субъективно-идеалистической реакционной философией.

Надо было объяснить мир из него самого, а не из наличия Бога!

И так кстати пришлись здесь открытия Коперника, давшего отставку теологии, идеи Бруно о бесконечности миров Вселенной, открытие Кеплером закона движения планет, а Ньютоном - закона всемирного тяготения.

Наши классовые отцы-диалектики нашли, конечно, немало изъянов в этих умственных механистических конструкциях, в которых признаются только количественные механические изменения, а не качественные, диалектические. Отсутствует здесь исторический взгляд на природу и общество.

Не понимают все эти Бэконы диалектику чувственного и абстрактного мышления.

Был, был и другой грех – грех приспособленчества к религиозному, а именно, к христианскому вероучению. В народившейся натурфилософии ответы и на эти вопросы были найдены.

Итак, механика, анализ, теизм-деизм – Европа кипела, рвалась во все стороны – вширь, ввысь, вглубь, рвалась за пределы всего и вся…

А русский дух? А русский дух концентрировался – и сконцентрировался! – в гении Ломоносова. На мировом уровне им формулируются мысли-законы. Пример? Пожалуйста! «Сущность тел состоит в протяжении и силе инерции». «Идеями называются представления вещей и действий в уме нашем…»

Ломоносовские представления, развившиеся в учение о природе, действительно, впечатляют, а в письмах к Эйлеру обретают высокую поэтическую форму и так ценимое впоследствии единство формы и содержания.

Нам и Радищев бесконечно интересен и ценен своими мыслями о смертности и бессмертии человека, точнее, бессмертии его души – «Всё подвержено перемене, в том числе и жизнь, и смерть». И вообще, «бытие вещей независимо от силы познания о них и существует само по себе».

Нет, кто что ни говори, а эти две фигуры и на европейском небосклоне, появись они там, сияли бы звездами первой величины.

Разбегание русской философии, словно речных вод по новым руслам и рукавам, начинается с грандиозно желчной фигуры Белинского, много позже обласканного и обцелованного марксистами-ленинцами. Они, правда, не прошли мимо его первоначального идеализма, при котором ум «выводит идеи из фактов, а не факты из идей…» «Факты должно объяснять мыслию, а не мысли выводить из фактов. Иначе материя будет началом духа, а дух рабом материи».

Белинский и по Гегелю, по его абсолютной идее, этому «кровожадному Молоху» прошёлся так, что мало не покажется.

Но увы и ах! До диамата он так и не поднялся, не дорос, оставшись проповедником утопических социалистических идей, хотя и дорос до понимания, что «жизнь – в движении, в покое – смерть».

«Идея, - говорит он себе, - стала идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Она и вопрос и решение вопроса».

Вот что значит художник слова – какое страстное заклинание выдал!

«Свет победит тьму, разум победит предрассудки, свободное сознание сделает людей братьями по духу и – будет новая земля и новое небо».

Предсказанный рай долго себя ждать не заставил. Вначале нового столетия всё так и случилось и явились людям и новая земля и новое небо…

С душевным трепетом я подступаю к грандиозной фигуре Александра Ивановича Герцена.

Годы – да что годы! – вся прожитая мною жизнь ничуть не остудили моего восторженного отношения к Герцену, я не устаю поражаться его уму, проницательности, способности проникать в суть вещей; его умению облечь мысли в прекрасную форму.

Колоссальная фигура, которую потомки поочерёдно ставят то в литературный ряд, то в публицистику-журналистику, то в различные революционизирующие социалистические учения и течения.

Естественно, истмат-диамат не прошел мимо этой фигуры, записав её спервоначалу по ведомству утопического социализма.

Действительно, чего это тут Герцен нафантазировал, что русский, де, социализм – это тот социализм, который идёт от земли, от крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного ведения и общинного управления, и идёт вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука.

Ну, Ленин вдоволь потоптался на этом герценовском утопическом социализме.

А в остальном Герцен куда как велик, на что ни кинь взгляд: хоть на естествознание, хоть на диалектику, хоть на общие законы, хоть на материю и сознание.

- «…не только небытия вовсе нет, но и чистого бытия вовсе нет, а есть бытие, определяющееся, совершающееся в вечном деятельном процессе».

А это?! – «Диалектика – «алгебра революции». Или: «Теорию с практикой в деле отрицания примиряет революция. В ней отрицание не личное, не исключительное, не на выбор, не уклонение, а открытое противудействие старому и водворение нового».

А взять его восемь писем об изучении природы, охвативших всё – от эмпирии и идеализма до грубого, какой он и есть, реализма.

Письма эти задевали всех и никого не оставляли равнодушным. Да, задевали и сильно задевали, хоть и самого вождя мирового пролетариата. Уж с каким сладострастием объяснял он духовную драму Герцена, обратившего свои взоры на крестьянскую общину. А в итоге, Герцен вплотную подошёл к диалектическому материализму и остановился, - вот ведь чудак-то, вот ведь недотёпа! - перед материализмом историческим.

С этим приговором Герцен и вошёл в историю науки: - подошёл и остановился; подошёл и остановился…

Далее, естественно было бы обратить наши взоры на фигуру Плеханова.

Но я решаюсь втиснуть между Герценом и Плехановым фигуры Чернышевского, Добролюбова, Писарева.

Для чего? В каких целях?

А чтобы закрепить список русских философов, введённых в неё, в философию, через двери истмата и диамата. Сами-то они себя философами-истматчиками вряд ли ощущали. Думающими людьми? – Да. Специалистами? – Да. Мыслителями, гражданами, деятелями, властителями дум – да, вне сомнений.

Их классовыми философами сделали помимо их воли, сделали после смерти, сделали не интересах науки, не русской философии, а в интересах классовой войны, чтобы поставить впереди борющегося пролетариата в качестве пастырей и поводырей, знающих – куда, зачем, для чего и почему.

Итак, Чернышевский. Вождь российского революционно-демократического движения. Воинствующий философ-материалист, великий социалист-утопист, эстет и критик, для которого исторический путь не был тротуаром Невского проспекта. Он уверен, что Россия горит «неодолимым желанием близкой революции и жажды её». «Без конвульсий, - считает он, - нет никогда ни одного шага вперёд в истории».

Он решился сформулировать идею о классовом характере философии и её партийности, за что и удостоился похвал и почитания со стороны революционных наследников.

После Чернышевского Добролюбов будет не столь заметен, он так и останется в тени фигуры Чернышевского.

Конечно, за ним будет закреплено звание борца против «мечтательного идеализма», против крепостничества. Он удостоится также похвал за то, что признавал классовую борьбу, роль народных масс, необходимость замены феодализма капитализмом.

Про Писарева, умершего совсем молодым, я и не знаю, что сказать, как о русском философе. Возможно, он им и не был. Не считать же открытием мысль, что «ни одна философия в мире не привьётся к русскому уму так прочно и легко, как современный здоровый и свежий материализм». Есть у него и хлёсткие выражения, как например, «очевидность есть лучшее ругательство действительности». Прямо в эпиграф просится.

Ну, и учесть надобно, что глубокие очерки по истории труда написаны Писаревым не за письменным кабинетным столом, а в Алексеевском равелине…

Вот и подошли мы, наконец, к Плеханову. Наверное, он единый - разъединый, кто безоговорочно может стоять – и стоит! – в ряду русских философов, исключенных из философии марксизмом-ленинизмом, и в ряду истматовских назначенцев, среди которых он смотрится Монбланом.

В своём благодарственном письме Энгельсу, похвалившего его за статью, написанную к годовщине смерти Гегеля, он пишет: «Всё, что я желал бы, это быть учеником, не совсем недостойным таких учителей, как Маркс и Вы».

Я долгие годы был очарован Энгельсом и поныне остаюсь поклонником его грандиозного таланта, но по прошествии лет стала ко мне приходить догадка – раз, другой, третий – что, выбрав для себя роль проводника учения отцов – основателей марксизма, Плеханов нередко оказывался глубже, точнее, доказательнее, убедительнее, наконец, культурнее Энгельса. Изящнее что ли, в оформлении своих убеждений. Это важно заметить и отметить, потому что на мыслях, на убеждениях Плеханова воспитывалось целое поколение русских марксистов. Он открыл для российских последователей марксизма лучшие имена мыслителей Европы, разжевал и в рот положил суть их учений и воззрений. Чего только стоят одни «Очерки по историческому материализму».

Я последний раз упивался Плехановым, читая статью Гавриила Попова, опубликованную – батюшки мои, - уже более двадцати лет назад!

Я и сейчас трепещу от восторга, читая вот это, например.

«Когда-то, в пылу борьбы, утверждалось, что мир управляется мнениями. Здесь, - замечает Плеханов, - коренное противоречие: человек со своими мнениями есть плод среды и преимущественно, общественной среды – среда со своими свойствами есть плод мнений. Задача общественной науки заключается именно в отыскивании того фактора, который определяет собой и развитие общественной среды и развитие мнений».

Учитель говорит. Среди иных классовых самозванцев – Учитель, Мыслитель, Классик – и всё это – с большой буквы.

А с Энгельсом произошла удивительная, не сказать – удивительнейшая - метаморфоза. Годом раньше того, когда я пишу эти строки, попал мне в руки листочек отрывного календаря, лежащего на моём письменном столе. То есть происходит всё вот тут, как говорится, не отходя от кассы.

На листке – день рождения Ф. Энгельса. Читаю: фабрикант, философ-самоучка, спонсор семьи К. Маркса. Автор военных статей по гражданским, освободительным, захватническим войнам…

Я оцепенел. Я не верил своим глазам, что эти слова, эта оценка итогов жизни относятся к кумиру моих университетских лет, неподражаемому громовержцу, гению классовой борьбы, корифею революции, автору «Диалектики природы», «Анти-Дюринга», «Происхождения семьи…» …

Вот и всё. Вот и крахнулось великое коммунистическое учение, хотя и было оно всесильным и верным, а я был, пусть и неглубоким, но правоверным марксистом.

Вот и пришёл час поздних прозрений и горьких размышлений, пришло время давать ответы на ещё вчера невозможные вопросы: - неужели нужно было ввергать мир в социальную катастрофу, из которой не было, нет и никогда не будет выхода? Вот я и думаю – неужели нельзя просто жить на этой земле? Жить без классовой борьбы и ненависти, но с личной ответственностью за всё, что происходит с тобой и вокруг тебя?

Теперь, закончив с классовой философией, я могу приступить к собственно русской философии и её героям. К её творцам, вдохновителям и проповедникам, которые на целый век были выставлены за дверь философии истмата и диамата. А потому в списке имён для кандидатского экзамена они не значились.

 

«Ну что тебе сказать про Сахалин?»

 

Сказать, что Россия – родина философии, это всё равно, что утверждать, что Россия – родина слонов. Всё что угодно, но что Россия не царство философии, это – точнее точного.

Хотя вполне возможно, что бродил между людьми какой-нибудь юродивый, какой-нибудь гундосый славянин-Сократ, бормотал себе под нос что-то невнятное, а то и вовсе бессвязное…

Но не было около него учеников, которые бы этот бред записали, на человеческий понятный язык перевели и представили миру – как это случилось с Сократом – на все последующие времена. – «Через годы, через расстоянья…»

Предположение вовсе не фантастическое. Можно вспомнить, что в дохристианской, языческой Руси на каждого человека при рождении составлялись, например, три гороскопа – Явь, Правь, Новь – о его прошлом, настоящем и будущем. Мог бы и найтись свой Сократ.

А ведь и правда. Настоящие, подлинные философы простым людям и должны казаться или безобидными дурачками, юродивыми, бормочущими себе под нос что-то бессмысленно простенькое, а то и вовсе дураками. Плетёт чего-то, а чего – не поймёшь, так, дурь одна, младенцу известная. Подумаешь, бормочет, что нуль – это ничем не заполненное место. Кто ж этого не знает? Согласишься с дураком, мол, да, так и есть, ничего там, где нуль, нету и быть не может! Кто ж, де, этого не знает!

А он тебе в ответ: - а нуль – это место, которое одновременно может быть заполнено чем угодно!

Что возразить дураку?! Что в ответ сказать?

А ничего и не скажешь, воду в ступе с ним толочь до утра можно. А он упрётся, как бык, мол, нуль, да, пустое место, а и не пустое вместе с тем. Мол, там, где нуль имеется, там что хочешь может обнаружиться…

Поуспокоившись малость, порассудив так и эдак, а придёшь и ты к пониманию того, чем дурацкие мысли-то сильны и умны.

Сам догадаешься, что философская мысль – это мысль самая что ни на есть изначальная, ещё не завернутая в ковер обобщений, ещё не упакованная и не заколоченная в ящик логики, знаний, законов, якобы существующих изначально, а не придуманных людьми для какого либо удобства.

Примеры назвать?

Да сколько угодно. Календарь, деление и дробление времени, разбивка пространства на мили и вёрсты, и всё остальное, придуманное человеком для собственного удобства, всё это - поздние выдумки, которые истинный философ в расчёт не берет, они ему только мешают на пути к началу начал, на пути к постижению сути.

Другую описательную картину возьму.

Вполне возможно, между прочим, что где-нибудь, в затерянном мире, в безвестной деревеньке сидел какой-нибудь русский барин…

Вставал рано, надевал халат с кистями, купленный бог весть как давно, в молодые ещё годы то ли в губернском городе, то ли в самой столице. На голову напяливал, вязаный матушкой, колпак (у барина почему-то всё время мёрзла голова), выпивал чашку утреннего кофея, садился за стол – и писал, писал, писал…

И где всё это, что было?

Было, да сплыло. Было, да быльём поросло.

Это вам не Гегель и не Кант, у которых не то, что строчка трактата не пропала втуне, долговая расписка зеленщику за пучок редиски и распоряжение по поводу свечных огарков лежат под стеклом в целости и нетленности.

Да и это не всё. Спустя какие-то не столь и долгие времена, в почти неизвестной или, лучше сказать, дикой, варварской части света возвели их, европейских мыслителей, в пантеон мудрецов, поставили их изречения в один рад с божественными речами, а потом и вовсе самого бога ими заменили.

Ты, надеюсь, не забыл ещё, как мы не уставали повторять вслух нравственный, так сказать, императив Канта насчёт неба над нами и совести внутри нас?

Не нас ли с тобой учили воспринимать эту формулу, как имеющую глубочайший, провидческий смысл?

И только, вот, в конце жизни, узналось, что были это не громокипящие откровения и постулаты, а были это тихие признания к тому времени глубокого старика, вспоминающего свою, рано умершую, матушку, учившую его, мальчика, жить по совести.

И, вот, прожив жизнь, он тихо, скорее только самому себе, признаётся, что ни шиша не понимает он мирозданья и удивляется, и восхищается, как прочно засели в него простые, но, оказалось, значимые на все годы жизни, матушкины наставления – жить по совести.

- «Две вещи наполняют душу мою всё новым удивлением и нарастающим благоговением: звездное небо надо мной и нравственный закон во мне…»

Время вернуться к придуманным мной деревенскому дурню и философствующему барину.

Возможно, именно такие, как описанные мною здесь, и были глубокие русские философы, русские Сократы и Декарты.

Да толку то!

Говорю же – быльём-небылью поросло.

На место этих гипотетических философов надо будет поставить людей, посланных – с лёгкой (или напротив, нелёгкой?) руки Петра - на заграничное учение-обучение; должны поставить людей, которых от соски воспитывали немецкие «мамки», французские «мусью», а потом опять – заграница, семинары, там, профессора знаменитого; «Сикстинская Мадонна» - в подлиннике; неторопливое и вдумчивое вглядывание в вечные камни Акрополя, Колизея, Помпеи…

Мог, конечно, из такого прилежного адепта и поклонника Европы получиться один-другой экземпляр философствующего русского, типа Чаадаева, Кропоткина, Бакунина, а то и самого Николая Васильевича Гоголя.

Наша русская философия никак не хотела, а, возможно, и не умела, стать частью мировой, то есть, европейской философии. Ей обязательно надо было получить – почтительно, замечу, получить – европейское образование, освоить накопленный там философский опыт…

И всё равно! Всё равно вскоре она становилась русской – и только ей! – философией, которая, словно улитка в свой домик, упорно вползала в несколько навечно скроенных, крепко сбитых, каркасов.

Вот они, эти философские каркасы:

Россия – особая страна, ото всех отдельно стоящая, у неё своя, предписанная ей свыше, судьба-планида;

Россия – избранница (кем? когда?) и хранительница особого пути. Особого назначения.

Что, там, иудейский Ковчег Завета!?

Что, там, Чаша Грааля?!

Что, там, Избранный Народ?!

Что, там, Похищение Европы?!

- Так, суета сует и всяческая суета!

Мы, и никто другой, призваны себя миру явить, мир пожалеть, мир спасти.

У нас характер женственный, жалость – бабья, самоотречение – дотла!

Спорить не приходится, так и есть.

Как и то, что философия по большей части создавалась за пределами России. Русская философия – это сплошные, нередко, ученические, заимствования и переиначивания на свой лад. Открывай хотя бы труды Михайло Васильевича – не ошибёшься.

Мы, правду сказать, другим сильны. А сильны мы тем, что все свои социальные повороты – перевороты учиняли (и, кажется, учиняем до сей поры) на основе самых примитивных, выдуманных из головы, абстракций: «свой – чужой»; «презренное прошлое – громокипящее будущее», «до основанья, а затем»… Примеров на этот счет имеется немало и цена им на миллионы жизней идёт вот уж который век подряд.

Ну, и конечно, доработались, что получили на выходе что-то совсем нелогичное – непривычное – неприличное.

Не народ, а классы, а то и вообще – прослойка; не историческая национальная традиция, а антагонистические социальные процессы и явления; не страна Россия, а мировая Коммуна.

Это, кстати сказать, ступени, это пункты нашего воспитания. Поэтому я не помню, например, дату жизни и смерти В. Г. Короленко; не помню, участвовали ли вместе в боях и походах Суворов и Кутузов, не помню годы сидения на троне царствующих особ, зато помню всё, что писалось в учебниках о чартистах, лионских ткачах, боксёрском восстании в Китае; не помню имён-отчеств, например, Аксаковых, зато помню, что Маленкова звали Георгий Максимилианович, а другого советского вождя – Лазарь Моисеевич. Все лучшие годы своей жизни мы пользовались бессодержательным суррогатом масштабных идеологий, которые управляли миром в минувшем веке. Я выстрою этот затейливый и алогичный ряд: - Россия, Космос, Русская Идея, Бог, Коммунизм, Государство, Народ, Запад. И было необычайно трудно продраться сквозь эти цепляющие идеологические заросли к миссионерским устремлениям Запада и Востока. И понять однажды, что европейская цивилизация имела идеалистическую миссию «белого человека» - «Бремя белого человека». Русская культура имела не один, а два мессианских  идеалистических проекта. Это – «Русская Идея» - как русский православный мессионизм, и другой проект – советский, коммунистический.

Что из этого получилось, мы помним и знаем.

Теперь только и остаётся – в утешение, не знаю, кому – время от времени напоминать и себе, и остатнему человечеству, что умом нас не понять, с общим аршином к нам вообще не подходи, потому как у нас и стать, и всё остальное – особенное. И нам, как говорится, третьего не дано. Нам или верить, то есть, страдать; или не верить, а, значит, предать…

Отсюда, возможно, берёт своё начало одна из особенностей русского национального сознания – отгороженность от духовной жизни других стран, настороженность и внутренняя замкнутость в угоду некоему (какому именно – никто не скажет) исконно русскому пути.

В России совсем немного мыслителей, которые бы органично вплелись в духовную жизнь всего человечества, принимались бы в других странах не как русские оригиналы, а как носители вселенских идей, чрезвычайно важных для всей цивилизации.

Рерихи, может быть?

Но они, вроде бы, и не русские уже. Мне думается, что впервые по-настоящему с русской философией мир познакомился, прочитав романы Толстого и Достоевского.

Кажется, и всё. Сколько и кто ссылается в своих мыслях, трудах на русские философские источники? Кажется, почти никто.

Наши, даже и выдающиеся умы, больше всего размышляют по чуждым для мира материям: русский путь, православие, Третий Рим, соборность, духовность, избранность… А общественные туалеты так и не работают. Умом нас, действительно, понять трудно, если вообще возможно.

В деле – понять нас - неоценимую услугу оказывают немногие русские писатели, ставшие, по-существу, европейцами, или шире – гражданами мира. Например, Набоков, Бродский.

Среди философов равновеликой им фигуры не просматривается. Даже лучшие из них, даже выдающиеся умы принадлежат только России.

И сама Россия, конечно, способствует этому. Её равнинный пейзаж питает сознание и чувство русского человека. Вот уж чего не отнять у нас, в том числе, и в русской философии – это того, что все мы – космисты. Там, стихийные, такие-сякие, смешные и жалкие, но – космисты.

Хорошо это или плохо, сказать определённо не могу, не знаю. Зато знаю, как любим мы подниматься в любой космос. Нас мёдом не корми, а дай в космос взлететь, в какой не попадя, хоть в избяной – Клюев, Есенин; хоть во вселенский – Гагарин, Королёв. Любим мы в космосе парить – все подряд, в ком чувство живо. Гуманитарии, словесники, естествоиспытатели, философы – все там запросто смешались, как в доме Облонских: - Бахтин, Гумилевы – отец и сын, Андреевы – отец и сын, Лосев, Вернадский, Чижевский, Соловьёв, Бердяев, Булгаков, Флоренский…

Космос стал, пожалуй что, главным символом русского коллективного бессознательного, питаемого горизонтальной беспредельностью земли нашей.

Вот тут-то меня и накрывает внезапная догадка, и я сам себе кричу в изумлении и смущении: да неужели! Неужели в силу своей территориальной азиатскости, Россия, как законная часть Европы, неприемлема для Европы? Неужели она не может быть принята в Европу из-за своих необъятных размеров?

И меня пронзает мысль: - а вдруг именно изоляционизм и станет национальной идеей  будущей России?!

 

Янь – Инь  - это Мир и Россия

 

Мой партийный бонза, у которого я работал Мастером по изготовлению текстов, всякий раз, выдавая задание, напутствовал: «ты поменьше там филосовствуй, людям, народу, филосовия твоя не больно нужна, ты, давай, о  деле больше…»

Годы прошли, времена и эпохи сменились, нет у меня в заказчиках моего тогдашнего работодателя и руки у меня развязаны: могу о своей «филосовии» рассуждать как и сколько угодно… Вот например, в привязке к попыткам понять страну, которая и есть моя родина.

Чем больше я думаю и рассуждаю о ней, тем яснее и понятнее ответ на вопрос – какими мы были, когда нас ещё не было?

А мы с самого начала не любили и не уважали себя; естественно, не любим и не уважаем других. Но всё время прямо из кожи лезли, чтобы и друг другу, и всем доказать, что мы лучше, духовнее, современнее других. Насчёт духовности – это, мне кажется, вообще из области бреда.

Нам, однако, мешает одна роковая черта, прямо-таки, самоубийственная черта – это вечная наша опрокинутость в прошлое. В какие бы времена ни протекала людская жизнь, люди всегда от будущего ждали беды, ждали каких-то подвохов, опрокидывающих ожидания и представления о счастье. А, вот, в прошлом, … вот в прошлом – да-а-а. Там золотые денёчки наши остались… Там  наша мы-ы-ычащая соборность.

И хорохоримся, вместо того, чтобы честно признать, что стали мы сегодня сырьевым придатком Европы и Запада. И скоро, наверное, станем таким же сырьевым придатком Китая.

Как-то так случилось, что за всё в ответе у нас всегда другие – или чужие, которые зарятся на нас и наши богатства, или свои, которые всякой «филосовией» башку себе забивают. В последние полтораста лет – так называемая гнилая наша интеллигенция.

Беру в руки книгу Токвиля «Старый порядок и революция», в которой он спокойно и сдержанно, но и совершенно беспощадно, разобрался с грехами свободных граждан Англии, Франции, проанализировал наш идеальный социалистическо-коммунистический мир, где «интерес к существующему утратился, уступая место лишь заботам о том, что жить стали в воображаемом идеальном граде, созданном интеллигенцией», где «всё казалось таким простым и стройным, однородным, справедливым и разумным». Революционеры невиданного типа, такие как Нечаев, Ленин – продолжу цитату, - «доводили смелость до безумия, не поражались никаким неожиданностям, не знали сомнений и никогда не колебались ни перед каким бы то ни было намерением».

Русская революция и её творцы, действительно, самым причудливым образом соединили в себе французское якобинство, немецкий идеализм, русскую глубинную анархию и бунтарство. Я всегда поражался лёгкости, с которой русскую интеллигенцию наделяли какой-то необычайно глубокой духовностью. А подумать… Она там дня не жила, и ночи не ночевала.

Вот, в пандан к умозаключениям западного философа, добавлю что-то из жизнеописания Петра, так постаравшегося приспособить «отсталую» свою страну к европейской модернизации.

Спускают на воду корабль «Илья Пророк», год, стало быть, 1714. «Историки полагают, - делаю я большую выписку из речи Петра, - колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времён) они были изгнаны, перешли в Италию, а потом распространились и по всем европейским землям, но невежеством наших предков были приостановлены и не проникли далее Польши, а поляки, равно как и немцы, пребывали в таком же непроходимом мраке невежества, в каком мы пребывали доселе… Теперь очередь доходит до нас…»

Ну, что, точка отсчёта?

Это ведь после этого начался долгий многовековой акт, при котором русская интеллигенция оказалась разорванной на две части: одна пыталась остаться сама собой в постреволюционном изгнании, вторая стала приспосабливаться к новому строю, пока не поступила к нему на службу, а правильнее сказать – в услужение.

И теперь несёт она (и должна нести!) крест ответственности за трагедии века (веков?), за сотрудничество с преступными режимами и идеологиями, крест самооценки своей роли и своего места во всемирной истории.

Сейчас страна моя родина находится в точке возможного выбора, который может определить её дальнейший путь.

Выбор – яснее некуда.

Или попытаться создать богатую, но крайне неустойчивую, нефтяную деспотию с прицелом на непонятный, непредсказуемый Восток, или гибкую, приспособленную к изменчивым условиям современного мира, полноценную демократическую систему. Или – или. Совместить эти два проекта невозможно.

Умные люди говорят, чтобы остаться в живых, Россия должна исповедывать идеологию «государства развития».

Боюсь, что этого не будет. Потому не будет, что нынешний наш километр дороги стоит более полумиллиарда в не наших деньгах. Это, замечу, пока что только проектная цена, истинную стоимость только будущей правитель покажет. Если, конечно, захочет показать. Это вам не Франция, где взяли да и построили какой-то уж очень сложный мост, какое-то чудо инженерное построили длиной едва ли не два с половиной километра. Сто семьдесят миллионов за километр, это, согласитесь, не пятьсот, закатанных в километровое асфальтовое полотно.

Время от времени я слышу намёки наших вождей, вот, мол, надо бы рупь наш резервной валютой учинить.

С ума сошли?! На рупь то сколько? – около двух десятых процента что ли выпадает на мировом рынке?

Залившая страну нефть её же и губит, сделав бессмысленной любую умную работу…

Чуть что, сразу Китай в пример – а, вот, в Китае… Несравнимые это страны. За последние четыре-пять лет в Китае, кстати, построено более трех миллиардов метров жилья. А у нас чуть более двухсот миллионов, в числе которых не нашлось достаточного количества квадратных метров для участников войны с фашистской Германией.

Китай шестиполосные автобаны строит. Полмиллиона километров выдал за какие-то короткие годы. Мы-то сколько, кто подскажет? Нет, я не про шестиполосные автобаны, я про просто дороги, по которым, например, «Калины» могли бы проехать.

Нет, удел наш – не жильё, не дороги, не мобильную телефонию делать – это нам финны сделают, а удел наш  делать новые виды оружия – подводную лодку, пушку, снаряд, самолёт, всякие там «Тополя», «Булавы». Это такие бочки, набитые ядерным порохом. Чтоб уж лупануть, так лупануть.

Не летают, правда, туда, куда следует лететь. Но мы добьемся, полетят… У нас вечная война и того величие России требует…

Дело привычное. По-другому и быть не может – в стране слепых поводырей слепого народа. Правда не без его, народа, участия марксистский материализм рухнул под тяжестью самого себя. Но сначала он обожествил Государство, возвел на пьедестал одну – бесконкурентную  - идею, которая и став мертвой, продолжает цепко держать людей в своих объятиях.

Когда-то святая инквизиция примерно так же уродовала жизнь и идею христианства. Но христианство выжило, жизнь не оборвалась. Германия выжила после гитлеризма. Примеры оптимистические, как видим. Может, и на нашей улице праздник случится, и советский коммунизм развеется прахом?

Мысли эти не новые. Умные, проницательные люди давно говорят, что «во всех цивилизациях при определенных условиях происходит раскол, они утрачивают прежнее единство и тогда на авансцену выходит так называемый «пролетариат», то есть аутсайдеры, деклассированные элементы, «Челкаши», бунтовщики и анархисты, все, кто чувствует себя психологически вне этого общества. Рано или поздно у них должен появиться вождь, их воплощенный идеал в деле аннигиляции гуманистического наследства, нравственных ценностей».

В нашем случае, нашелся Ленин, которого Иван Бунин, например, без тени сомнения относил к типу моральных идиотов.

Исследуя закономерности развития и упадка цивилизации, Тойнби, например, насчитал двадцать одну цивилизацию, двадцать из которых уже погибли. Цивилизации, которые были нацелены на сохранение традиции и были обращены в прошлое, вот они и погибли.

Современная цивилизация, может, потому и живёт, что не оглядывается в прошлое, а, напротив, активно преобразовывает мир, совершенствует и подчиняет его своей власти.

Активно, - замечу, - подчиняет, так активно, что именно это может стать причиной её смерти.

Ну, а мы то как в этой современной цивилизации себя чувствуем? Идём ли в ногу со многими другими, принимая вызов истории, судеб, обстоятельств? Или плетёмся в хвосте событий и всё оглядываемся на имперское прошлое, где были мы, - как мы себя уверили, - прекрасно ужасными и великими?

Имперское сознание имеет свою традицию – праздный турист хорошо это ощущает, например, в современной Австрии – имперский набор чувств, мыслей, деяний, но у него нет будущего. Оно и не смотрит вперёд, оно смотрит назад. Имперское сознание любит Государство, но почти равнодушно, и  «странною любовью» любит Отчизну, Отечество, малую родину, тихих тружеников и скромняг обывателей.

Тут уместно, мне думается, вставить реплику об отношении к собственности, которое у нас тоже сложилось и существует наособицу. По христианскому императиву, только та собственность справедлива, которая создана своим и только своим трудом.

Не в этом ли пункте берёт начало наше русское неуважение к чужой – потом её назвали частной - собственности? В нашей собственности труда очень мало. Из-за этого она и малоуважительна. Здесь лучше Розанова не скажешь: « …в России вся собственность выросла из «выпросил» или «подарил», или кого-нибудь «обобрал». Другой собственности у нас как бы и нет вовсе».

Реплик подобного рода – тьма тьмущая вокруг нас. Вообще, разница между вещами и именами – это самый верный указатель на плохие, на больные, на ненормальные времена. Об этом ещё Конфуций немало рассуждал.

Возьмём, как наглядный пример, нашу национальную гордость, наше завоевание, нашу лучшую в мире школу и лучшее в мире образование.

Я, наверное, на грубость нарвусь, если заявлю, что школа наша плохая, одна из худших в мире, потому что она бездетная. В ней не детей учат, в ней учат роботов. А высшее образование с давних пор перестало служить идеала Просвещения.

Помню, как меня однажды пронзила ужасная догадка, ужасная. Это когда прочитал, что Лавуазье был приговорен к смерти революционным Конвентом. Ученого хотят спасти, пишут петиции, сам Лаплас пишет. И получают просители резолюцию Конвента: «Революция не нуждается в науке».

Точно. Не нуждается. И социализм, как родное дитя революции, тоже не нуждается, что и доказал своей вековой практикой, начиная с «философского парохода».

Хотя в ходе эпохи практического социализма советского образца многие догадались, что образование у нас, выполняя роль национальной ценности и самоценности, не является системой обучения технологиям, не обучает способности к умным заимствованиям.

Не наш случай -  «если у общества появляется техническая потребность, это продвигает науку вперёд больше, чем десяток университетов».

Я помню, как коробило властвующих чиновников, коробило и оскорбляло появившееся определение – образованщина. Образованцы. А зря гневались то. Так и есть – образованщина, образованцы. Так и есть.

Именно рост количества людей с высшим образованием, точнее-то будет сказать – людей с дипломами о высшем образовании, с одной стороны, и отсутствие каких-либо реформ – с другой, не могли не привести к застою, к кризису, к недовольству людей своим положением, к возможности удовлетворить свои и запросы и честолюбие. На примере взаимоотношения между наукой и производством это хорошо заметно. Ученые хотят получать деньги от государства, желательно большие и заниматься своими открытиями. А реальная экономика ничегошеньки от них не получает. Где-то возможно прорывы бывают, могут быть, иначе чем объяснить факт разрыва в эффективности работы между предприятиями одной отрасли в двадцать пять и более раз?

Но миф – на то он и миф, чтобы жить не благодаря, а вопреки. Точнее, и благодаря, и вопреки. У мифов своя логика существования. Согласно одному из них, Россия отличается от всех прочих стран величайшей, просто, непревзойдённой культурой и замечательным образованием.

Однако вспомним, что культура и образование воплощаются в науке.

И что получается на выходе, если вспомнить, что достижения науки, в отличие от бесплотной материи культуры и образованности, опираются на цифры и факты?

А они показывают, что нобелевских лауреатов в области физики у нас - с десяток наберется, у американцев –около ста. По химии имеем одного лауреата, в физиологии – двух, ещё с дореволюционных времён… А всего нобелевских лауреатов у нас порядка 20, у американцев далеко за 300!

С другой стороны зайдём. Чем выше уровень образования и культуры, тем лучше живет нация, страна. Она не недра продаёт, а высокотехнологичный продукт, производство которого, в принципе, невозможно без определенного уровня образования, культуры, науки. Так вот, ровно половину этого продукта делают в Америке, у нас – на две десятых процента.

Запомнилось мне, в этой связи, чьё-то горькое замечание, что скоро нашего очередного нобелевского лауреата с Россией будет связывать - сначала только институтское образование, чуть позже – только школьное, потом – только далекие культурные корни.

Я так и вижу его растроганное лицо, когда в свой звездный час он со слезами умиления, с акцентом и поиском нужных слов говорит, что его бабушка и дедушка жили в замечательном городе Калуге. Или Нижнем. Он засмущается и уточнит: это где-то ведь совсем рядом?

Какая его фамилия?

Не помню. Возможно, Сикорский, возможно Зворыкин, а то Сорокин, а то Абрикосов…

Гордиться есть кем и есть чем. Это – главное. А мне кажется, что главное – это понять: остаются у нас всё ещё – или уже не остаются? И - шансы на то, что последняя попытка России модернизировать себя и стать, наконец, современной, не закончится ли провалом?

- А, вот, консерватизм, поползновения консерватизма не пугают?

- Нисколько не пугают. Напротив, успокаивают, потому как консерватизм есть ни что иное, как оборотная сторона устойчивости и стабильности общественного устройства. Модернизации консерватизм никак не противостоит, он запрещает ей только одно – не считаться с ценностями.

Теперь хотя бы немного, но коснёмся дела свободы. Это в нашей, не какой-нибудь другой стране песенная душа народа выдохнула страстное желание и муку: «Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить».

Вопрос в том и состоит – есть в людях, в человеке эта потребность внутренней свободы или её нет?

Это и сверхзадача любой нации – обретение свободы. Но сначала – внутренней свободы в самих себе.

Вообще говоря, вся история цивилизации это – по Канту – история постепенного развития свободы. В этом заключен весь смысл человеческого существования – в стремлении к независимости от тьмы обстоятельств. Творчество, например, всё творчество без исключений, проникнуто стремлением к свободе, к самовыражению творца.

Конечно, надо набраться мужества и сказать, что вся наша жизнь прошла в условиях имитации свободы. Часто жалкой, гнусной, единодушной и единогласной имитации.

Это Америка – символ инициативы, настойчивости, предприимчивости, смелости. Это Америка, где президент страны чеканит фразу на века: «Пожертвовавший свободой ради безопасности не заслуживает ни безопасности, ни свободы».

Попытаемся установить реальность мира, которую принимает и вырабатывает для себя та или иная страна.

Россия. Здесь реальность унитарная, объединяющая. Требующая единства…

В Америке другая реальность. Здесь реальность прагматичная, сенсорная. Здесь главное – факты, практика, выгода.

Европа. Здесь реальность социальная. Здесь много места занимает человек, общечеловеческие ценности.

В Азии реальность мистическая, здесь властвуют мифы, традиции, духи. 

Несходимые миры, как видим. Сказано: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись».

Мамардашвили много размышлял на эти темы. «Свобода, - утверждал он, - это первое условие для того, чтобы понять себя; …что свобода нужна людям не для государственности, а как возможность углубиться в себя и искать выход из создавшегося положения. Он утверждал также, что «Россия существует не для русских, а посредством русских. Не исключено, - делал оговорку философ, - что ради удовлетворения потребности национальной самоидентификации русские начнут строительство России – как собственной родины. И оставят в покое другие народы».

Ах, как далеко и как обнадёживающе глядел Мераб Константинович!

Напрасные надежды. Мы как были, так и продолжаем оставаться для европейского мира и его миропорядка – ойкуменой, заселенной некими «ойкуменцами». Во всяком случае, Запад воспринимает нас от себя отделенными. Другими он нас воспринимает, для которых идея терпимости и стремление к исправлению и добру не является основой национальной психики.

Иногда приходится слышать запальчивое утверждение, что Россия – это центр мира.

Да неужели? Центр мира – это, скорее, Индия, возможно, Китай. Но уж никак не страна моя родина.

Вообще говоря, все эти притязания на ту или иную роль, тем более, все эти определения надуманны и иллюзорны. А главными иллюзиями человечества остаются старые заблуждения насчет признания равенства свободы и добра, что свобода – это главная ценность человеческой жизни.

Вдумчивые исследователи проблемы свободы приходят к парадоксальным выводам. Один из которых – добро равно несвободе. Мол, об этом не говорят, об этом во весь голос кричат те же заповеди Моисея. А действительно, почти все они носят директивно запретительный характер: - не убий, не кради, не лжесвидетельствуй, не прелюбодействуй, - не, не, не…

В этот ряд становятся и наставления Толстого, упорно твердившего, что добро – это неотъемлемое свойство человеческой души, да вот только одна незадача имеется – жизнь-то свою люди чаще всего строят если не против, то поперёк души. И, стало быть, личный, нередко корыстный, интерес, карьерные устремления и планы, ответная злая реакция на зло, ложь, обман плохо сочетаются с добром.

Это свойственно всем людям, независимо от времени и места их рождения и проживания. Здесь Россия и Мир, наконец-то, сходятся в одно целое. Слабое, но всё-таки, утешение.

 

Продолжение следует

______________________

© Ерохин Николай Ефимович