I.МАРИНА ЦВЕТАЕВА И КРИСТИН, ДОЧЬ ЛАВРАНСА

                                                (О женской сути «людей гор»)

                                                     Бог одну меня поставил

                                            Посреди большого света.

   - Ты не женщина, а птица,

                                                       Посему – летай и пой.

          Это юношеские ощущения Цветаевой. Песни же были не соловьиные. Соколиные (если бы соколиха могла петь). У нее и облик был соколиный. Близорукие глаза были зоркими и всевидящими. А нрав был «Дон-Жуанский» и «Карменситский», только на русский лад:

                                                    Не чернокнижница! В белой книге

                                           Далей донских навострила взгляд!

                                           Где бы ты ни был – тебя настигну,

                                           Выстрадаю – и верну назад.

                Или:        Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,

                                 Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес.

                 Или из скифской колыбельной:                                                                                                                                             

                                                                 Лови – да не тронь,

                                                                 Топи – да не кань.

                                                                 Волынь – перезвонь,

                                                        Хвалынь – целовань.

             Вырывались, выплескивались из-под пера непокорные завоевательные нотки. 

          Психея – Душа – Сивилла в глубине нутра вьются-бьются-прячутся-рвутся…А   наружу проступают острый мужской ум и вечное ощущение свободы слова,   недоступное в такой мере перу мужчин.

       И она чувствовала, как в этих ее качествах нивелируется ее истинный пол:

«Пол в моей жизни – катастрофа [….]. Облаком пришел – и прошел…».  Она так 

думала в 1923 году.

       Или так: «Женщина во мне спит глубоко – годами, пока ее – самыми простыми средствами – не раздразнят».

        Однако же ТАК взойти на Гору Любви и ТАК спуститься с нее не может – спящая! Но и обыкновенная женщина не может. Только сильная, как Амазонка, может так мужественно пройти эту дорогу Горы и Конца Любви.

    Шла она, мятущаяся, в плену земных забот «от скрученности  и скрюченности», называя себя «мученицей». И вдруг, поседевшая, сорокалетняя, встретила ту, в которой, казалось бы такой нездешней и далекой, увидела родственную (свою!) женскую долю. Она явилась ей из ХI   века. И вся женская суть Марины Цветаевой собралась в ком и заполонила всю ее грудь как никогда в молодости. «Кристин, дочь Лавранса». Она мысленно и в дневниках, и в письмах к Анне Тесковой в Прагу благодарила Сигрид Унсед, написавшую эту сагу, благодарила, глядя в ее умные глаза, смотревшие на нее с портрета  над столом.

      Сигрид Унсед о Кристин, дочери Лавранса : «[….] она не могла простить, потому  что не хотела простить. Обеими руками вцепившись в чашу своей любви, она не хотела выпустить ее даже теперь, когда на дне этой чаши осталась лишь одна, последняя капля. В тот миг, когда она сможет простить Эрленду [….], сгинет всё, что когда-то было между ними. И вот она простаивала службу за службой и чувствовала, что ее усилия бесплодны. Тогда она пыталась молиться:   «Святой Улав, помоги мне, сотвори чудо в моей душе, чтобы я смогла молиться истово – думать об Эрленде с христианским смирением в душе». Но она сознавала сама, что не хочет , чтобы эта молитва ее была услышана».

       Цветаева о саге «Кристин, дочь Лавранса» (из письма к Анне Тесковой в 

октябре 1930 года): «Лучшее, что написано о женской доле. Перед ней Анна Каренина -  эпизод». Из письма к ней же в январе 1932 года: «…К Вам бы я приехала домой, в мир Сигрид Унсед и ее героинь, не только в их мир и в их век, но и в их особую душевную страну, такую же достоверную, как Норвегия на карте. Я знаю, что я оттуда. Я там всё узнаю. Я знаю, что и Вы оттуда… Мы с Вами люди одной породы, без всякого иносказания:  горной. Люди гор. Суровые».

       И в августе 1934 года из Еланкура: «…с собой взяла  Kristin Lauranstochter,  которую перечитываю каждое лето – вот уж пятый раз. Т.е. пятый раз живу ее жизнь».  Потому что ее жизнь, ее чувствования, ее сложная многоликая любовь и свободный  независимый нрав при чтении этого повествования сливались с образом норвежской своенравной женщины. Она действительно почти прожила ее жизнь, духовную, жизнь характера: любила. Была гордой и одинокой (среди людей). Не смирялась перед Богом: «Главный мой грех – если уж по чести – непогрешимость (осознание её!)». 

      Страдала. Знала, что теряет единственного сына, как Кристин семерых: разве имеет значение число или факт  физической потери перед потерей в житейском мире?! Жертвенная смерть в монашестве – одной и жертвенное самоубийство в 

одиночестве – другой. Это был венец трагического торжества страдающей женской сути сильных женщин. И даже творческая страсть Цветаевой оказалась слабее этой заполонившей ее и рвущейся из нее женской сути последних дней и мгновений.

       Я соединила двух далеких и близких женщин в одну судьбу. Я думаю, что Цветаева не возразила бы :   

                                                 Горы врезались в облака,

                                                 как фиорды в земную грудь.

                                                 И ведет, и ведет сквозь века

                                                 Лавранс дочек в незнамый путь.

                                                 Нет предела любви и пути,

                                                 и страстям, и судьбе дочерей.

                                                 Кристин всё ж до небес не дойти

                                                 по камням монастырей.

                                                  А над льдом знобящих дорог

                                                  ей навстречу летела она –

                                                  птица-женщина, и струна

                                                  её голоса  -  был Бог.

                                                  Стала встреча сладка и горька,

                                                  как прекрасная боль тоски.

                                                  Одиночества – два, но одна

                                                  та река, что моет пески.

                                                 Пересыплю песок в руках:

                                                 и гордыню, и робость их.

                                                 Что тяжеле? Ни друг, ни враг

                                                 не сочтет песчинок златых.

                                                                              II

                                         …И  РОКОВАЯ  КАМА

                             (Марина Цветаева  и  Лариса Рейснер)

        Две зеленоглазые женщины конца ХIХ и начала ХХ  века. Марина Цветаева и Лариса Рейснер. Первая родилась в 1892 году, вторая  в 1896-м, то есть между ними четыре года. Четыре года при жизни их – это много. Большая разница в возрасте  всегда объясняет различия в отношении к внешнему миру и в развитии индивидуалности вообще. Но спустя пролетевшие, протекшие и прогромыхавшие времена эти четыре года – миг. И мы полагаем этих женщин ровесницами. Одно и то же время дало им судьбу, жизнь и смерть.

        Обе рано ощутили себя посвященными литературе. Обе еще в гимназические  годы  составили и издали свои первые  талантливые книжки: Цветаева – стихи, Рейснер – прозу  эссеистского жанра с анализом женских образов  Шекспира. В этот же период  (1914-1916 гг.) Лариса Рейснер пишет и стихи. Они сохранились в ее тетрадях, которые хранятся  в отделе рукописей российских архивных фондов. Опубликованы при жизни единицы из них. 

Эти юношеские стихи не менее талантливы, чем детски-подростковые стихи Марины Цветаевой в ее «Вечернем альбоме» (1910 г).

        1917-1918 годы, разделившие русский мир на белый и красный, запрограммировавшие и свершившие судьбу этих юных женщин окрасили и их в эти разные цвета.

        Они обе были романтиками, мечтали о каких-то свершениях, страстях, подвигах, революциях.  Вот строки письма: «Лучше мученья, огненные, яркие, чем мирное тленье. Но как убедить людей, что гореть надо, а не тлеть. Всё сводится к риску и дерзости. Только они спасут людей от спячки…».    И еще: «Можно жить без очень многого: без любви, без семьи, без «теплого уголка». Жажду всего этого можно превозмочь. Но как смириться с мыслью, что революции не будет? Ведь только в ней жизнь? Рядом с мыслью о ней всё так мелко, все эти самолюбия, намеки, весь этот чад, вся эта копоть!».

       Читатель подумал, что это из писем Ларисы Рейснер?   Да нет же. Это письма юной Марины.

       Но далее…Марина оказалась не то чтобы более рассудительной, но она сбросила «чад, копоть» как-то в другую сторону, будто очнулась, увидев реальную революцию. Или же проще: через любимого  - Сергея Эфрона – оказалась  более привязанной к  белому офицерству, чем к красному бунту, да и не стерпела ломки старого привычного уклада жизни…

     А Ларису Рейснер втянул, закрутил, поглотил апофеоз разрушения  прежнего мира и она, романтически  веруя в него,  бросилась в гущу кровавых событий под красным знаменем.

    Трагическая судьба Цветаевой сделала ее великим трагическим поэтом  беспощадной эпохи. Она горько и трудно прожила, конечно же, лишь половину предназначенной ей жизни, а гибель настигла ее на Каме. Кама омывала ее последние дни и мысли ее последние рождались под плеск волн Камы.

    А за двадцать два года до этого на Каме воевала красная комиссарша Волжской флотилии Лариса Рейснер. И, быть может, эта Кама была началом ее дороги к гибели, пусть она умерла от тифа, а не от пули. Быть может, она не дожила даже до возраста Цветаевой, потому что преломила свою литературную, поэтическую судьбу. Рок не простил ускользания, шел по следу. Суровая цепкая нить, протянувшаяся между этими зеленоглазыми женщинами, несравненными, но располагающими к сравнению, повязала, обплела их. И как будто не соединить их  на всем их пути, но и не развести их безоглядно, без сомнений: милое детство их в профессорских семьях, романтика революции, поэтическое призвание. Бесстрашие белого сопротивления, беспощадное насилие красного завоевания. И роковая Кама.

   Эту одновременно и непохожесть личностей,  и единство мятежности, устремленности, непокорства, своемыслия в двух ликах эпохи выразил  Пастернак:

      Лик Цветаевой-поэта:

                                       Он вырвется, курясь, из прорв

                                       Судеб, расплющенных в лепеху.

                                       И внуки скажут, как про торф:

                                       Горит такого-то эпоха

                                                                («Марине Цветаевой», 1929)

                     И разве не то же он сказал о Рейснер:

                                       Бреди же в глубь преданья, героиня.

                                       Нет, этот путь не утомит ступни.

                                      Ширяй, как высь, над мыслями моими:

                                       Им хорошо в твоей большой тени.

                                                                     («Памяти Рейснер», 1926)

Мне оставалось вскрикнуть, сожалея о прошлом и удивляясь ему.

                           МАРИНА ЦВЕТАЕВА. ЛАРИСА РЕЙСНЕР.

              Какие дни, какие лета!

              Как пошатнулось мирозданье.

              Но пред концом тепла и света

              их не смыкались длань со дланью.

              И не сходился край со краем:

              направо лебеди летали,

              налево в сумасшедшей дали

              клубился мир с вороньим граем,

              и было небо цвета стали.

              Прошли две женщины по кромке.

              Лед обломался под ногами.

              Я всё забуду  в жизни кроме

              той полыньи на Каме.

               Какое русское безумство.

               Какие странности и воля.

               Как мне обидно и как пусто.

               И жизнь, как ветер в диком поле.                              

                                                              III

                                  ПРИКОСНОВЕНИЕ  К  ВЫСОКОМУ  ДИАЛОГУ

        Марина Цветаева в воспоминаниях детства пишет: «Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта – убили. С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова – убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое младенчество, детство, юность – я поделила мир на поэта – и всех, и выбрала  –  поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать поэта – от всех, как бы все ни одевались и ни назывались».

        Защищать от всех. Этого необыкновенного «черного» человека, «негра» из глубин детского воображения, который написал  «Прощай, свободная стихия!», который влюбил девочку в слово «любовь» и разжег  жар в грудной ямке с тем же названием. Навсегда.

        И как же она его защищала в расцвете собственного яркого мастерства?   – Издевалась  над теми, для кого Пушкин был в роли «гувернера, русопята, мавзолея; тогой, схимой, мерой, гранью». Гранью! Она уже знала, что Пушкин ей – не грань, что она достигла той собственной высоты и нового качества стиха, с которыми можно протянуть Пушкину руку, пожать ее, а не лизнуть покорно  и подобострастно. Что в этом их единение и родство. Значит, защита поэтических высот, пушкинского неба. И это позволяло просто, дружески, доброжелательно подметить слабинку в строчках у гения. Никто не рискнул: тога, схима, мера! Она же почти выстроила такой диалог (в статье «Искусство при свете совести»):

              ПУШКИН :       Есть упоение в бою

                                         И бездны мрачной на краю,

                                         И в разъяренном океане,

                                         Средь грозных волн и бурной тьмы,

                                          И в аравийском урагане,

                                          И в дуновении Чумы!

                                          Все, все, что гибелью грозит,

                                          Для сердца смертного таит

                                          Неизъяснимы наслажденья –

                                          Бессмертья, может быть, залог!

                                          И счастлив тот, кто средь волненья

                                          Их обретать и ведать мог.

                                                        (Мысли Вальсингама-Пушкина из

                                                                       «Пира во время Чумы» ) 

          ЦВЕТАЕВА :   «Гений – высшая степень подверженности наитию – раз, управа с этим наитием – два. Высшая степень душевной разъятости и высшая – собранности. Высшая – страдательности  и  высшая – действенности».

          «Но бывает и с поэтами и с гениями.  (…………)

                                               И счастлив тот, кто средь волненья

                                               Их обретать и ведать мог.

 Пушкин, на секунду отпущенный демоном, [читай «наитием» – И.К.]  не дотерпел. Это, а не иное происходит, когда мы у себя или у других обнаруживаем строку на затычку, ту поэтическую  «воду», которая не что иное, как мель наития (….)

            Давайте по словам:

     И счастлив тот -   мало, мало и вяло после абсолютов наслажденья и упоения, явное повторение, ослабление, спуск – кто средь волненья – какого? и опять какое малое слово (и вещь!). После всех ураганов и бездн! Аллегория житейского волнения после достоверности океанских волн. Их обретать и ведать мог – обретать неизъяснимы наслажденья - по-немецки? Во всяком случае не по-пушкински и не по-русски, дальше: и ведать (повторение, ибо обретая уже ведаешь) мог. Да как тут, когда такое, не мочь? (…), а в общем резонерство, дикое в этом вихре. Так случается, когда рука опережает слух».

    ГОЛОС, ОСТОРОЖНО  ВТОРГАЮЩИЙСЯ  В  ДИАЛОГ: «Дорогая, глубокоуважаемая  Марина Ивановна, когда Вы писали о поэте в состоянии   творчества, Вы сказали, что «пока не начал – obsession (одержимость), пока не кончил – possession (обладание). Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука  -  исполнитель, не тебя, а того….» Не кажется ли Вам, что эти термины можно использовать при проникновении в  две последних, не принятых Вами, строки пушкинского  отрывка из «Пира…»  -

                                        И счастлив тот, кто средь волненья

                                        Их обретать и ведать мог.

     Их  - эти самые «неизъяснимы наслажденья». Уже «неизъяснимы» говорит о том как сложно выразить эти наслажденья. К моменту написания этих строк, «одержимость», взрыв чувствования, экстаза уже как бы улегся и поэтому спокойное «счастлив» и не штормящее «волненье» соответствуют фазе «обладания», моменту принятия решения – «на краю»!

       Что же касается «обретать и ведать», эти самые наслажденья, то мне кажется, что Пушкин был уверен, что не повторяется. Вы предполагаете, что «обретая уже ведаешь», то есть знаешь. Я думаю, Пушкин вкладывал в слово «ведать» его второй смысл – «испытывать, ощущать, чувствовать». То, что это слово имеет еще и другой смысл кроме «знать», видно из примеров русской народной речи, приводимых в словаре Даля: «кабы знал, так бы ведал», «знать да ведать». Пушкин был чуток к народной речи, и это сыграло свою роль в написании последней строки в цитируемом отрывке из «Пира…» – «обретать и ведать мог». Слова с близким, но не единосущным  смыслом.

   Внимание теперь уже приковано к этому отрывку, к последней строчке. И думается: а если в бою, средь грозных волн….и в дуновении Чумы – на краю (!), в предсмертный миг, в предмиг гибели, как в поэтическом наваждении, когда еще нет конца, но уже есть «possession» – «обладание» этим мигом, и возникает (да, да, как в поэтическом наваждении) обладание-обретение  мигом риска, и только затем наступает испытывание всего захватывающего наслаждения (обретенное – испытывают) этим риском. Вот так и свершаются  «неизъяснимы наслажденья».

       Во всяком случае, мне кажется, что Пушкин думал об этих разных мгновениях упоения игрой с гибелью. Слишком велико доверие к Пушкину, к его несравненному, одновременно и стихийному,  и точному чувству слова. Его демон-наитие не оставлял его. 

       Быть может, Александр Сергеевич не раз в своей жизни промчался через все эти мгновения не только в поэзии. И в последний раз уже перед гибелью. И бессмертья  был залог. Он знал.

P.S.   Получилось, будто я защищаю Пушкина от Цветаевой. Боже мой, нет!  Оба поэта для меня слишком высоки. Я просто размышляю, прикасаясь к их диалогу. Я прислушиваюсь к Марине Ивановне, как она прислушивалась к Пушкину. А она к Пушкину, как к себе самой («Каждая помарка – как своей рукой»). Поэтому и строга.

____________________

© Кресикова Иза Адамовна