1.

Я не встретила в литературе по цветаеведению работ, посвященных анализу соотнесения этих двух имен, этих двух поэтов, этих двух личностей. Это при том, что о Цветаевой и Пушкине говорится и пишется много. Начало различным вариантам этой темы положила сама Цветаева мемуарной повестью «Мой Пушкин», затем циклом стихов к Пушкину и частым обращением к имени Пушкина в размышлениях о жизни, назначении, развитии, бессмертии, славе  поэта вообще.

Быть может, то, что я изложу здесь, кому-то покажется неожиданным, неверным, неправомерным. Но я постараюсь быть убедительной в том, что явилось мне из размышлений. Не сразу, а как-то постепенно, исподволь, и стало вдруг ясным, несомненным, хотя, действительно, потребовало особого проникновения, чтобы увидеть, на мой взгляд, очень важное: Цветаева и Пушкин – поэты одного вероисповедания. Ра зумееется, не в буквальном значении этого понятия. Ну, конечно же, оба были православные, но это другое. Речь не о том. А о вероисповедании как о восприятии жизни, восприятии и претворении ее в поэзию. Они роднятся необъятностью личности, неумолчной лирикой, провидческим осознанием себя в мире и поэзии, в России, страстностью натуры, дерзостью и доверчивостью (с доверительностью). Они – духовное единство. А формальная непохожесть стихотворных рисунков и слепков судьбы – какое это имеет значение? Дух незрим. Мы видим только воплощения его. И  в воплощениях его нелегко разобраться. Для этого нужно, чтобы наш дух (наше святое святых) припал невидимо к этим воплощениям и ощутил их суть, заключенную в строчки, в промелькнувшие когда-то жизненные ситуации, порывы. И тогда формальная, кажущаяся непохожесть двух поэтов, разделённых рекою времени, непохожесть стихотворных рисунков их судеб не будет иметь никакого значения. До сути всегда надо добираться и настойчиво, и осторожно.

 

                                                        2.

Ахматова? Да, полагают, что ахматовский стих продолжил звучание пушкинской поразительно простой и поразительно глубокой и ясной гармонии. Вероятно. Да, она тоже - из царскосельских аллей, из-под их сени. Но где страстность? Динамичность, напряженность чувств? Где пламень пушкинский? Безграничность любви и швыряние жизнью, чтобы «пускай умру, но пусть умру любя!»?..

Кто еще из поэтов?! В ком еще Пушкинский дух нам искать – для ощущения счастья его продолжения?

Он коснулся Лермонтова, но оборвался рано; в Лермонтове было слишком много печали, «горечи и злости». Он – русская душа, но совсем другая, с упреком к Богу. Пушкин был и светел, и трагичен – одновременно. Как Бог. Поэтому и называл себя "афеем" спокойно. А затем снова верил Ему - судьбе, року, назначению.

Больше никого не назову. Хотя все те, кого можно было бы назвать, вобрали из пушкинского космоса, кто что смог.

 

3.

А Цветаева смогла почти всё, но придала своей поэзии такую внешнюю самобытность, что Пушкина как бы и не видно сразу (как заметно у Ахматовой). И размеры, и ритмы, и рифмы другие, и музыка, и интонация, и словарь. Но пушкинский дух не в них, а где-то внутри между ними, неподвластный логике разума.

Как Пушкин, она прошла сквозь романтику. Сначала, в детстве - сквозь пушкинских «Цыган», а потом в собственные романтические циклы заключила  свою душу. До поры до времени.

«Стихи о Москве», «Стихи к Блоку», «Бессонница», «Дон Жуан», «Кармен», «Любви старинные туманы», «Ученик»…

 

Только что же это за романтика такая - жесткая, угловатая, как реальность

Божественно, детски-плоско

Короткое, в сборку, платье,

Как стороны пирамиды

От пояса мчат бока.

Или:

Стоит, запрокинув  горло,

И рот закусила в кровь.

А руку под грудь уперла -

Под левую - где любовь.

                            («Кармен»)

А это:

Греми громко, сердце! Жарко целуй, любовь! 

Ох, этот рёв зверский! Дерзкая - ох - кровь.

Мой – рот - разгарчив 

Даром, что свет - вид.

 Как золотой ларчик,

 Иверская горит. 

                           («Стихи о Москве»)

                       

Где же тут пушкинское дуновение? Но это же человек двадцатого века, и пушкинское «Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан» и даже его грозный Аквилон стали просто-напросто российским сквозняком. Он мчался из ХIХ века в ХХ-й, чтобы донести свое дуновение в эту женщину:

Другие всей плотью по плоти плутают, 

Из уст пересохших - дыханье глотают...

А я -руки настежь! - застыла - столбняк! 

Чтоб  выдул мне душу - российский сквозняк!

Другие - о, нежные, цепкие  путы!

                                       Нет, с нами Эол обращается круто.

                                     - Небось, не растаешь! Одна - мол - семья! – 

                                       Как будто и вправду - не женщина я!

Но это уже не романтика. Это бесстрашное и вызывающее видение себя такой, как есть.

 

4.

 

И научиться такому видению можно было у Пушкина:

А я, повеса вечно праздный,

Потомок негров безобразный,

Взращенный в дикой простоте, 

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным  бешенством  желаний...

                                              («Юрьеву») 

   Конечно, это другая тема. Но о себе без смущенья, то ли с бравадой, то ли с "дикой" правдой. А потом обо всех своих предках всю подноготную зарифмовал и себя мещанином во дворянстве обозвал. И знал, что не принизит тем -- достоинство проступало изо всех  щелей:

Я грамотей и стихотворец,

                                                     Я просто Пушкин, не Мусин,    

                                                     Я не богач, не царедворец. 

                                                     Я сам большой, я мещанин.

                       («Моя родословная»)

 

5.

   Маленький толстый неуклюжий Пушкин, самый нелюбимый в семье ребенок, еще стихов не писал, говорил по-французски и слушал, слушал, слушал всех, кто их писал и читал у них дома по вечерам. Все впитал, да и понял заодно, кто он есть, и кем ему быть, и как сурово быть нелюбимым, и как чудно, необходимо любить - чтобы жить, И это он сможет. И станет - сам большой.

  Маленькая толстая Цветаева, упрямая и своевольная, знала, что нелюбимая, и не пыталась стать любимой, потому что для этого нужно было бы перестать быть упрямой и своевольной. И чтобы выразить свое упрямое детское «я» писала неумелые стихи, и мать над ними смеялась.

    Но она уже знала, что был Пушкин, что Пушкин был Поэт, что его убили. И что это имеет какое-то необъяснимое отношение к ней. Первые ощущения предназначения. Поэт - нелюбовь - смерть - трагедия - жизнь - жажда любви.

Оба они - Цветаева и Пушкин - прошли с детства один путь от нелюбимости до любви как главного человеческого состояния.

 

6.

    Потому и любили они постоянно и бесконечно. Говорят, что нелюбовь озлобляет, Оказывается, бывает наоборот -- она порождает любовь, чтобы заполнить жаждущую пустоту.

    Их любовь была главным органом жизни. И когда этот орган разрушили - жить стало нечем - пуля и веревка.

    Находятся умники - Пушкина обвиняют в донжуанстве. Ну и пусть называют доижуанством... Да разве если бы не его влюбчивость, он написал бы столько стихотворной любовной лирической философии?! Это же энциклопедия любви - от увлечения легкокрылыми Лилетами-Нинетами до трагического величия татьянинской любви, до 113-й любви и собственной трагедии. Его любовь, как орган дыхания и жизни, была единой, хотя и ко многим. Она текла, переливалась, переплавлялась, растапливала русские снега... Наталья Гончарова была последней по-настоящему, как Донна Анна у Дон Гуана. Но он желал, чтоб и какая-нибудь прежняя его Донна его помнила, чтоб никакая любовь не умирала:

                                        Что в имени тебе моем?

……………………………………

Но в день печали, в тишине Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне, 

Есть в мире сердце, где живу я.

   

                                                                         7.              

Вглядитесь: Цветаева тоже была «Дон Жуаном». Она влюблялась постоянно, объекты менялись, увлечения сменялись разочарованиями или ужасом разрушения Горы Любви. А в общем  любовь была одна - единство - жизнь. Пушкинская преданность семье, детям, избраннику... Но любовь, как сила жизни, была больше семьи, избранника, она была душой, не вмещающейся в теле. Выплескивалась. Ей нужны были резервуары - куда. Дух искал дух. И хотя «Поэма Горы» посвящена другому, настоящими поднебесными вершинами были Пастернак и Рильке. Ей не важно было даже видеть их. Она даже стремилась любить на расстоянии. Исключения были. Но главное - писать возлюбленным письма, необыкновенные письма-романы, письма-новеллы, письма-исповеди.

Она падала с гор по своей и не своей вине. Поднималась  и  снова восходила. Цветаевское «донжуанство», переплавляемое ею в стихотворные строки, продолжило энциклопедию любви в ХХ веке.

Может быть, зная себя такую, донжуанскую, она и познавала Казанову. Восхищение было романтическим. Восхищение имело основания – собственную натуру. Задатки любить много, внезапно, ошибочно.

Она изумилась ахматовской перчатке с левой руки, надетой на правую в любовном волнении. Какая малость эта перчатка перед:

Жить приучил в самом огне,

Сам бросил – в степь заледенелую!

Вот что ты, милый, сделал мне. 

Мой милый, что тебе – я сделала?

Все ведаю - не прекословь!

Вновь зрячая - уж не любовница! 

Где  отступается Любовь,

                                        Там подступает Смерть - садовница.

Или:

                                       Любовь! Любовь! И в  судорогах, и в гробе

Насторожусь - прельщусь - смущусь - рванусь. 

О  милая! Ни в гробовом сугробе,

Ни в облачном с тобою не прощусь.

 

    Озноб по коже. От удивления. Такого теперь не бывает. Ни наяву, ни в стихах.

 

8.

А было. У Пушкина:

Отдайте, боги, мне рассудок омраченный, 

Возьмите от меня сей образ роковой. 

Довольно я любил; отдайте мне покой... 

Но мрачная любовь и образ незабвенный 

Остались вечно бы с тобой.

                                              («Мечтателю)  

Или:

Но слушай - чувство есть другое: 

Оно и нежит, и томит,

В трудах, заботах и в покое 

Всегда не дремлет, и горит; 

Оно мучительно, жестоко, 

Оно всю душу в нас мертвит, 

Коль язвы тяжкой и глубокой Елей надежды не живит...

Вот страсть, которой я сгораю!.. 

Я вяну, гибну в цвете лет, 

Но исцелиться не желаю...

                                     («И я слыхал...»)        

 И еще:

                                        Тебе смешны мучения мои;

                                        Но я любим, тебя я понимаю,

Мой милый друг, не мучь меня, молю: 

Не знаешь ты, как сильно я люблю, 

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

                                                («Простишь ли мне...»)

 

    А вот еще один автопортрет (психологический):

Каков я прежде был, такой и ныне я: Беспечный, влюбчивый...

                                        ……………………………………………..

Уж мало ль бился я, как ястреб молодой,

В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой, - 

А не исправленный стократною обидой 

Я новым идолам несу мои мольбы...

               («Каков я прежде был...»)

 

У Пушкина мало метафор, его стих описателен, как библейскце сказы-песни апостолов. Когда такое умение чудом угадывать необходимые сочетания обыкновенных слов, чтобы выразить нутро свое, зачем метафоры? Это сейчас без них никак обойтись не могут. Иначе не получается. Громоздят пирамиды метафор. Они - строительный материал. Тайнописи речи нет. да и вместо мудрости - метафоры. Вот и появились: метафористы, метафористы с надстройкой - метаметафористы. Кто-то назвался еще мудренее - концептуалистом. И еще кем-то...

Цветаева стоит после Пушкина, но приближается к нам. Метафоры у нее великолепны:

Я - страница твоему перу. 

Все приму. Я белая страница. 

Я - хранитель твоему добру: Возвращу и возвращу сторицей.

Я деревня, черная земля.

                                                     Ты мне - луч и дождевая влага. 

Ты - Господь и Господин, а я - Чернозем - и белая бумага!

Может, ХХ век метафора Апокалипсиса?! Или нет, а ею станет ХХI век? 

Пронеси, Господи.

 

9.

Любовь и смерть. Противоположность и единство. И то, и другое - таинство. Любовь - страсть, смерть - страх. Два явления не объясненные, не разгаданные, притягивающие беспомощный ум человека. Но если - бесстрашный?

Кто из поэтов у нас так настойчиво, неотвязно, тревожно и достойно писал о смерти в отрочестве и юности? Да еще и с любопытством, да еще и с призывом, но не без надежды проскочить... Пушкин и Цветаева.

Вот 16-летний Пушкин заигрывает со смертью:

Хочу я завтра умереть

И в мир волшебный наслажденья 

На тихий берег вод забвенья 

Веселой тенью полететь.

   («Мое завещание») Потом серьезнее:

Я видел смерть; она в молчаньи села 

У мирного порогу моего.

    Но он видел смерть - от любви и вслед восклицает:

Пускай умру, но пусть умру любя!     

                           («Желание»)

    Но смерть певца, а не любовника, погибель в борениях с враждой выше, благороднее. Тогда и безвестность не страшна:

         Пускай не будут знать, что некогда певец, Враждою, завистью на жертву обречённый,    

                    Погиб на утре лет,

Как ранний на поляне цвет,   

                                                   Косой безвременно сражённый.

                                       («К Дельвигу»)

Вот такая юношеская трансформация представления о своей смерти. Не долог не короток был жизненный и духовный путь, но в конце его (он ощущал конец, всю жизнь готовился к нему, всю жизнь - под шипенье пены пунша, под дуэльные выстрелы, под рокот «света», под царские и бенкендорфовские укоры...) уверенно воскликнул «...весь я не умру!» Он все знал. Ему ведь серафим крылатый угль пылающий во грудь водвинул. Давно. Чтоб стал пророком.

 

                                                                        10.

Цветаева сказала: «Тело писателя – рукописи» (в «Истории одного посвящения»). Это - прозаически, но это то же, что «Нет, весь я не умру - душа в заветной лире...».

И она в юности все подлаживалась к смерти, а то и заигрывала с ней. И хотела, чтоб ее любили за то, что умрет: рано. А то и иронизировала - то ли над ней, то ли над собой:

Провожай же меня, весь московский сброд, Юродивый, воровской, хлыстовский!

Поп, крепче позаткни мне рот

Колокольной землей московскою!

                     (Из «Стихов о Москве»)

Это балагурство со страхом запрятанным. Ох, как смерть притягивала. Таинственно, безбожно.

Пушкин в дни юности-молодости брал в Одессе у кого-то (из письма Кюхельбекеру) уроки афеизма . Из любознательности. А ей и уроки не нужны были. И смерть, и любовь были в ее воле, в ее власти:

- Бог, не суди! - Ты не был Женщиной на земле!

              («В  гибельном фолианте...)

И вместе с тем эта женщина сродни пушкинскому пророку, то есть Пушкину. У Пушкина угль пылал в груди - знак могущества поэтических провидений. А Цветаева написала:

Два солнца стынут -  о Господи, пощади! – 

Одно на небе, другое  - в  моей груди.

И оба стынут - не больно от их лучей! 

И то остынет первым, что горячей.

Солнце жгло в груди, в той самой «трудной ямке», где с детства теплился жар, о котором она рассказала в повести «Мой Пушкин». Солнце жгло в груди, но не остыло (тут она ошиблась) - до сей поры. Прикоснитесь к стихам. Жгут.

 

                                                                        11.

В одном они не сошлись. В любви к морю. Пушкин южное море полюбил, наверное, как русский снег. Ведь снег - это тоже стихия. Белое море, белый свет, белый морок, белая жизнь, белая («чистая» - как говорила Цветаева) смерть. На Черной речке.

А для Цветаевой море осталось стихом Пушкина. Остальное - просто вода. Настоящее море оказалось меньше пушкинского, слабее, безобиднее.

«Прощай, свободная стихия!» Только в этой одной строчке - стихия чувств. В пушкинском море был весь мир - с историей, с героями - соединение стихий. И девочка Цветаева стояла перед ним с трепетом. Всю жизнь. Хотя в стихотворении есть элегическое звучание (которому Пушкин всю жизнь не изменит). И оно, наверное, ласкало и одновременно возбуждало внутренний слух. Быть может, контрастностью плавной музыки с напряженным всеобъемлющим смыслом.

Вот так они сошлись в любви к морю.

 

12.

      Цветаева пишет: «Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: «Прощай, свободная стихия!» или без всякого оттого - я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь - а на смерть». И ей досталась жизнь прощаний. Сначала с достатком и домом, потом с мужем, потом с родиной, а еще потом со всеми навеки. Ощущение тоски прощанияневстречи она взяла себе в оплот души. Письма были жизнью, заменой всему. Они были любовью, встречами, беседами, философией. Разрывы были ярче встреч. Письма были ярче жизни. Невстречи нужны были, чтобы писать письма. Быть может, живая жизнь ей отомстила: отняв все и всучив веревку в измученные одиночеством ум и руки. Но это так - одно из поздних причитаний наших...

   И если Пушкин своим «Прощай...» сделал ее навсегда «прощальницей», то как же он сам жил на свете? Он, общительный, увлекающийся, деятельный, светский, горячий! Почему столько страстной силы расставания в его «Прощай...»? Видимо, что-то полускрытое уловила Цветаева и взяла в себя. А ведь действительно, то с жизнью он прощался в отрочестве, то всех героев своих видел в разрыве, в расставании, в смерти: Алеко и Земфира, кавказский пленник и горянка, Татьяна и Евгений, Дон Гуан и Анна, Германн и Лиза... Везде, везде - разлуки, смерти, трагедии...

   В разрывах раскрывается суть жизни, напрасное величие ее. Он это знал. Это передалось по наследству Цветаевой.

   Но у Пушкина нет-нет в интервалах между разрывами, трагедиями, смертями светились сказки и шутливые грациозные «Нулин», «Домик в Коломне»...

А Цветаева прощалась - до конца, во всем...

 

                                                                          13.

   И еще они сошлись в любви к Пугачеву - рисковому мужику, мятежнику, символу чисто русской народной авантюрности - безоглядности, беспощадности (пополам с милосердностью), волюшки-неволюшки...

   И хоть любовь эта была разная, она их все ж соединила. Пушкина притягивал интерес к истории; активный и стойкий интерес к ней толкал его раньше к исследованиям собственной родословной, а она далеко уводила вглубь времен. Старина, Годунов, потом царь Петр, арапчонок Ибрагим. И все это толчки к раздумьям. Спор с Чаадаевым. Цари, войны, завоевания, поражения. Родной русский дух. Но не только же в царях, да в царских генералах-адмиралах этот дух свищет, напрягается. Океан народа выбрасывал на российские просторы своих носителей русского духа. Емелька Пугачев («Здесь русский дух, здесь Русью пахнет») был и хитер, и смел, и надеяться на удачу смел, царь-атаман, душегубец и мечтатель...

Надо было описать бунт давно прошедший, крестьянский, чтобы, может быть, еще раз подумать о бунте недавнем, дворянском, к которому он почти прикоснулся и начало которого подогревал (одна ода «Вольность» чего стоит).

Пушкин обратился к Пугачеву как историк, как реалист. Но Цветаева права - не без чары. Ведь он не переставал быть и романтиком. И чтобы выразить себя до конца - чтобы сказать о том, каким бы он хотел видеть Пугачева, он пишет «Капитанскую дочку». А романтик Цветаева окунается в эти романтические чары навсегда. Она любит Пугачева, как только может любить Цветаева, со страстью, оправданиями, восхищением, с упрямым противопоставлением всему спокойному, размеренному, добропорядочному. Так, как она любит волка, а не ягненка, потому что любит силу, волю и обреченность.

Как бы то ни было, Пушкин-Пугачев-Цветаева - уже застывшая сцепка.

 

14.

Но умерла ли Цветаева романтиком, как жила? Жила в реальном грубом мире, так и не приспособившись к нему. Я думаю - и да, и нет. Она знала, что поэт должен оставаться поэтом, дышать не столько воздухом, сколько вдохновением, уметь знать, видеть, прозревать, не читая газет, наполненных «низкими истинами». Но она стала читать газеты в тридцать девятом и написала стихи, обращенные к Чехии, которую «сожрал» (ее слово) Гитлер. Это настоящие гражданские, но слишком клокочущие стихи с открытой, беспощадной цветаевской натурой. Они порождены реальностью, но наполнены романтическим набатом. А ее «Лебединый стан», а «Перекоп», а поэмы «Горы», «Конца» - да это же какой-то романтический реализм!

Если бы она была чистым реалистом, она бы выжила.

Если бы она была чистым романтиком, она бы тоже выжила. Эта болючая нестерпимая смесь романтики с реализмом оказалась горючей смесью. Сердце ее сгорело. Душа сгорела. Тело исчезло.

 

15.

Романтизм в Пушкине не иссяк совсем в пору его реалистических творений. Он подпитывал то чуть больше, то чуть меньше его гибкий ум и совсем уж не афейскую душу. Поэтому-то и хороша, светла его проза.

Если бы современные прозаики смогли смешать что-то с чем-то я получить искусство повествования без бесстыдства, сквернословия с бесконечным описанием животных инстинктов я любованяем человеческими извращениями! Получить настоящую новую современную прозу, а не «другую». Невесть что можно прикрыть этим термином.

 

16.

В сердцевине зрелого Пушкина жил юный Пушкин. Они не смешивались. Они общались. Он так и сказал в «Подражании арабскому»:

Отрок милый, отрок нежный, 

Не стыдись, навек ты мой;

Тот же в нас огонь мятежный, Жизнью мы живем одной.

Не боюся я насмешек -

Мы сдвоились меж собой,

Мы точь-в-точь двойной орешек 

Под единой скорлупой.

Я знаю, что тайный смысл этого стиха совсем другой. Но как точно в этих строках отражен (может быть, невольно, а может, осознанно) образ единого и «двойного» (зрелого и юного) Пушкина!

Но в тридцать пять он напишет:

Всему пора: уж двадцать пятый раз

                                        Мы празднуем Лицея день заветный.

Прошли года чредою незаметной,

И как они переменили нас!

Недаром - нет! - промчалась четверть века! 

Не сетуйте: таков судьбы закон;

Вращается весь мир вкруг человека,

Ужель один недвижим будет он?

              («Была пора: наш праздник молодой»...)

Нет, не будет!

В 1823 году, задумываясь о жизни, славе, вдохновении, а значит, о Боге и Демоне, он напишет о «злобном гении», посещавшем его:

Его улыбка, чудный взгляд, 

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою

                                        Он провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою; 

Он вдохновенье презирал;

                                       Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел – 

И ничего во всей природе

                                       Благословить он не хотел.

                                                                     («Демон»)

Но уже через три года в стихотворении «Ангел» он как бы продолжает стихотворение «Демон», будто антитезой. Это стихотворение как бы вторая часть «Демона»:

                             Дух отрицанья, дух сомненья

                             На духа чистого взирал

                             И жар невольный умиленья

                             Впервые смутно познавал.

                             «Прости - он рек, - тебя я видел,

                              И ты недаром мне сиял:

                              Не всё я в небе ненавидел,

                              Не всё я в мире презирал».

Вот так с возрастом возникает умение оправдания, примирения, прощения, понимания, снисхождения...

Незадолго до гибели:

Владыко дней моих! дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей,

                                        II празднословия не дай душе моей -

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, 

Да брат мой от меня не примет осужденья, 

И дух смирения, терпения, любви

                                        И целомудрия мне в сердце оживи.

Это он себя уговаривал, смирял. Но чувство чести и достоинства оказалось сильнее, простить непростимое он не смог.

 

17.

Все, что приведено выше (в этюде 16) - это фрагменты развития личности. Цветаева разделяла поэтов на тех, кто «с историей» - «с развитием»! и – «без истории». Лермонтов - она утверждала - родился с готовой личностью и душой. Ему не нужен был опыт. Он сказал, что было в него заложено. И погиб с тем, с чем родился. Звучала та же струна. Но мы вправе думать - осталось ли бы всё так_> как было, доживи он до - пусть не до старости - до пупгкинских годов?!

И Ахматова - по Цветаевой, вся - неизменная, от чисто женского жеста:

Я на правую руку надела Перчатку с левой руки...

Так ли? По «кругу» ли двигалась Анна Андреевна?! Цветаева поставила ее на «круг» в 1933 году. Слишком много всего случилось потом. Я думаю, круг с треском развалился.

Но вот Пушкин, да - летел, как «стрела» - стрела его истории, его развития. Скажем его же словами:

Какая дума на челе!

Какая сила в нём сокрыта! 

А в сём коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь, 

И где опустишь ты копыта?

Его поэтический конь не имел предела.

 

18.

А сама Цветаева? Она не говорит о себе. Но откройте «Вечерний альбом», а потом «Крысолова», «Поэму воздуха», «Стихи к Пушкину». Та, первая, Марина Цветаева исчезла. Пролетела, как стрела. Перед нами другой человек_> другой поэт. Сентиментальная девочка осталась в другом мире.

Как змей на старую взирает кожу – 

Я молодость свою переросла.

    («Хвала Афродите»)Потому что:

Поэт - издалека заводит речь. 

Поэта - далеко заводит речь -

и:

Поэтов путь: жжя, а не согревая,

Рвя, а не взращивая - взрыв и взлом, -

Твоя стезя, гривастая, кривая, 

Не предугадана календарем!

Цветаева, как и Пушкин, на всем пути своего полета («стрела») не боялась смешивать новую речь с архаизмами. Не то чтобы гению все дозволено - он просто знает, что нужно для силы языка. Так становятся классиками. При всем том далекая классика античного искусства и античной поэзии была и для Цветаевой, и для Пушкина не котурнами, нет, а мерой, к которой они старались приблизиться, уходя в свои времена. Но полагали - из великолепной скромности - что это невозможно. Пушкин – «К Овидию»: «Не славой, участью я равен был тебе». А Цветаева к несравненному Пастернаку: «Ты, в погудке дождей и бед - То ж, что Гомер в гекзаметре...». О Пастернаке, но не о себе.

 

19.

Пушкин написал свой «Памятник» в конце жизни. В 1836 году он точно уже знал, что надо его написать, может не оказаться времени. Все знают эти строки, но нет сил заставить себя не привести их:

Нет, весь я не умру - душа в заветной ларе 

Мой прах переживёт и тленья убежит – 

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

В конце жизни он понимал, что уже мог сравнить себя с Овидием и в славе.

     А Цветаева ещё в 20 лет написала одно из своих страстнейших (чисто женское, но женское по -цветаевски, пророческое, трагическое) стихотворений – «Тебе - через сто лет». Это тоже «памятник» - в ином ключе:

К тебе, имеющему быть рождённым Столетие спустя, как отдышу -

Из самых недр, как насмерть осуждённый, 

               Своей рукой - пашу:

 

- Друг! Не ищи меня! Другая мода!

Меня не помнят даже старики.

- Ртом не достать! Через Летейски воды Протягиваю две руки.

 

Как два костра, глаза твои я вижу, Пылающие мне в могилу - в ад, 

-Ту видящие, что рукой не движет,    

               Умершую сто лет назад.

 

Со мной в руке почти что горстка пыли – 

Мои стихи! я вижу: на ветру

                                        Ты ищешь дом, где родилась я - или

В котором я умру.

Так ведь оно и было. Искали. Со стыдом в глазах. Иная судьба и та же. Как посмотреть.

 

20.

      И еще - несколько слов о великой «пустоте». В очерке о Наталье Гончаровой –художнице Цветаева, вспоминая Наталью Гончарову-Пушкину, пишет: «Тяга Пушкина к Гончаровой (...) тяга гения - переполненности - к пустому месту. Чтобы было куда. Были же рядом с Пушкиным другие, недаром взял эту! (знал, что брал). Он хотел нуль, ибо сам был все. И еще он хотел всего, в котором он сам был нуль (...) Женитьба его так же гениальна, как его жизнь и смерть (...) Что такое Гончарова по свидетельству современников? Красавица...».

    Значит, пустота была заполнена красотой... Но теперь мы уже знаем, что не только красотой. Спасибо Ободовской и Дементьеву за их книги, подарившие нам найденные письма Натальи Николаевны, пусть не к Пушкину - к своему брату...

   Письмо же Пушкиной-Ланской к директору гимназии, в которую она отдавала сына, - это вершина благородного и требовательного материнства и не только материнства - человеческого совершенства.

 

    Директор Лицея Е.А. Энгельтардт написал о Пушкине-отроке: «Его сердце холодно и пусто, в нем нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало пусто юношеское сердце».

Что, кроме удивления о непроницательности педагога, вызывает такое заключение?! А вот Терц-Синявский делает парадоксальный вывод о проницательности Энгельгардта. Он идет от обратного: так много вмещать в себя на протяжении жизни - любви, знаний, дружества, заботы, пытливости, чести, вдохновения - могла только изначально «пустующая утроба». «Пустота содержимое Пушкина. Без нее он был бы не полон, его бы не было, как не бывает огня без воздуха, вдоха без выдоха».

    Чудесное, невероятное объяснение. Но, действительно, куда-то же всё вмещалось и вмещалось в этого физически небольшого человека! Вмещалось и извергалось, освобождая пустоты для новых восприятий и извержений.

    Вот так еще и философия «пустоты» соединила два имени, две судьбы, двух главных русских поэтов. Поэтов двух веков - 19-го и 20-го, очень разных и, как мне видится, очень родственных.

 

21.

Еще раз соединяю имена: Цветаева и Пушкин. Я б сказала - это клокотание водопада и немолкнущий шум полноводной могучей реки.

Водопад родился от реки. Он ее детище, непохожее, но с теми же генами.

Пушкин:

                                        Поэт! Не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, 

Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.

Цветаева:

Поэты мы - и в рифму с париями, 

Но, выступив из берегов,

Мы бога у богинь оспариваем

И девственницу у богов!

 

Мужская, энергичная, порывистая, сильная, но с чисто женской безоглядностью и безбрежной распахнутостью, поэзия Цветаевой родилась от гармонической, гордой и величавой пушкинской поэзии.

Да она и сама об этом сказала:

Вся его наука -

Мощь. Светло - гляжу. 

Пушкинскую руку

 Жму, а не лижу.

Прадеду  - товарка:

В той же мастерской! Каждая помарка – 

Как своей рукой.

          (Из «Стихов к Пушкину»)

 

Эти этюды - попытка проследить за цветаевским сопоставлением: так ли это? Насколько верна правнучка - прадеду? И - посмотреть, что получилось, что открылось, что увиделось...

____________________

© Кресикова Иза Адамовна