В далекой юности, когда пишущий этой строки попробовал свои силы в сочинении киносценария, опытный драматург дал мне мудрый совет: «Чтобы твое творение было одобрено и принято, нужно, чтобы оно, творение, на четыре пятых состояло из уже известных, проверенных, испытанных, традиционных сюжетных ходов, приемов, поворотов, эпизодов, элементов». И тут же набросал несколько таких «ходов». Долгие годы я самостоятельно и с помощью друзей и знакомых пополнял перечень, стремясь учесть новый опыт и дальнейшее совершенствование искусства кино- и теледраматургии.

Предлагаю вашему вниманию расширенную версию.

Когда персонаж хочет открыть страшную тайну или сделать признание колоссальной важности, его должно отвлечь какое-то случайное мимолетное обстоятельство: «Через пять минут вернусь и всё расскажу». Но через пять минут его убивают. Либо он впадает в кому. Попасть в нее, кстати, очень легко, а выйти не удается в течение многих серий.

Юрист, журналист, чиновник, политик, представитель артистического мира и шоу-бизнеса в большинстве случаев оказывается мерзавцем, врач, программист, офицер и священник – людьми порядочными: таких занятий, как инженер, фермер, токарь, портниха, каменщик – не существует. 

 Надо исходить из того, что подмены детей в роддомах – обычное дело, а о своей беременности и об измене мужа героиня узнает почти одновременно, причем о первом обстоятельстве – только от врача и на четвертом месяце.

Герой не может развестись с неверной женой, не потеряв всё имущество. Оставив мужа-тирана/распутника, героиня лишается средств к существованию.

Два бандита, получившие заказы на взаимное уничтожение, оказываются фронтовыми друзьями или даже близкими родственниками. 

Лучший друг героя либо его брат-близнец оказывается предателем. Другой лучший друг, тайно влюбленный в жену или избранницу героя, погибает в автокатастрофе или жертвуя собой, заслонив героя от пули. Чтоб не путался под ногами.

Если полицейский в самый последний день перед выходом на пенсию рассказывает друзьям, как будет удить рыбу, воспитывать внуков и вообще чудесно жить на заслуженном отдыхе, – его непременно убьют.

Перед тем как застрелить положительного героя, главный злодей подробно и сладострастно рассказывает о мотивах и деталях своих преступлений, подробно раскрывает все свое гнусное мировоззрение. За это время положительный герой успевает использовать единственную возможность убить отрицательного. (Вариант: чудовищное саморазоблачение злодея случайно транслируется по радио).

Детектива вызывают на расследование убийства как раз в тот момент, когда он собирается заняться любовью со случайной знакомой. Вообще же главный герой-сыщик одинок (либо еще не встретил свою Настоящую Женщину, либо потерял ее при ужасных обстоятельствах). Новая любовь найдется в ходе действия.
    Если мужчина и женщина с первого взгляда стали испытывать взаимную ненависть, ссориться и строить козни друг против друга, всё закончится счастливым браком.

   Если вы намерены придать сценарию комедийный характер, позаботьтесь о том, чтобы школьники оставляли в дураках учителей и родителей, студенты – профессоров, подчиненные – шефа, женщины – мужчин, дети – женщин, домашние животные – детей. 

  Негодяй, которого убили еще в первой серии, вдруг воскреснет в последней серии и попытается отомстить благородному герою.

 Притворный флирт неизбежно перерастает в настоящее чувство, фиктивное замужество неизбежно становится реальным.

Самые важные телефонные звонки непременно перехватываются, самые важные письма не доходят до адресата, самые важные разговоры случайно подслушиваются как раз тем, от кого тайну пытались скрыть. Бомбы обезвреживаются, полиция прибывает на место преступления, глобальную катастрофу удается предотвратить в самый последний момент, чтобы дать зрителю возможность хорошенько поволноваться.

Легко заметить, что в телесериалах обычно действуют законы равновесия, парности и симметрии: на одного плохого следователя, (нега, банкира, журналиста) приходится один хороший. Этот закон проявляется и в том, что злодея постигает как раз то, что он уготовил благородному герою.

Как и в античной трагедии, судьба посылает герою именно то, что он всеми силами хотел предотвратить, и чем энергичнее он уклоняется, тем меньше надежды избежать опасности. 

Если специалисты предупреждают о грядущей катастрофе, им никто не верит. Если же им верят и принимают все необходимые меры, то к катастрофе приводит как раз излишняя осторожность.

Злодеи, сплотившиеся было против положительного героя, приходят к смертельной вражде, и это дает Добру единственный шанс.

Вместо невинной жертвы, киллер по ошибке убивает заказчика или другого плохого человека.

Отцом ребенка оказывается совсем другой мужчина. Если некто испытывает необъяснимую симпатию к чужому ребенку, значит этот некто – его биологический родитель.

Если героя замучила совесть и он наконец решается загубить свою карьеру/репутацию, публично заявив о преступлении, совершенным много лет назад, выяснится, что в действительности никакого преступления не было, а имел место, совсем наоборот, поступок, благодетельный для всего человечества и достойный вознаграждения...

… Проницательный читатель, конечно, давно заметил, что я изобретаю велосипед, выдаю секрет Полишинеля и ломлюсь в открытые двери и что на Западе сценарное мастерство давным-давно преподается в университетах и на платных курсах, а учебные пособия по драматургии продаются, как кулинарные рецепты, и только у нас по старинке эта сфера творческой деятельности до сих пор окутана покровом мистики. На это я отвечу, что весь этот опыт систематизации предпринят, собственно, для того, чтобы иметь повод привести еще один ценный совет, который дал мне напоследок поднаторевший драматург: на одну пятую сценарий должен состоять всё-таки из оригинальных, неожиданных, остроумных сюжетных решений.

     «Как тот дикарь, в недоумении подобравший странный выброс ли океана? захоронок песков? или с неба упавший непонятный предмет? - замысловатый в изгибах, отблескивающий то смутно, то ярким ударом луча, - вертит его так и сяк, вертит, ищет, как приспособить к делу, ищет ему доступной низшей службы, никак не догадываясь о высшей. Так и мы, держа в руках Искусство, самоуверенно почитаем себя хозяевами его, смело его направляем, обновляем, реформируем, манифестируем, продаем за деньги, угождаем сильным, обращаем то для развлечения - до эстрадных песенок и ночного бара, то - затычкою или палкою, как схватишь, - для политических мимобежных нужд, для ограниченных социальных».

 Период настолько длинен, витиеват, закручен, что не сразу понимаешь его смысл. Не сразу доходит смысловая странность: искусство трактуется как подарок небес, как нечто извне данное, словно оно не является плодом человеческой деятельности. Такие предложения на полстраницы нам, студентам второго курса филфака, давали для синтаксического разбора. Шутка сказать: ровно сто слов! Придаточные, причастные и деепричастные обороты ветвятся в лучших традициях Льва Толстого. Но Толстой писал прежде всего для русской аудитории. А вышеприведенное предложение (оно разбито на два в целях удобочитаемости, но в смысле грамматики это одно предложение) взято из текста, предназначенного для перевода на все важнейшие языки, для внимательного изучения иностранными специалистами, для цитирования чужеземными СМИ, - из Нобелевской лекции Солженицына.

Нет сомнения, работал автор с особым тщанием, и должен же был он принимать в расчет, что кто-то будет впадать в отчаяние или в истерику, пытаясь передать на английском, французском, шведском, китайском неповторимый аромат истинно русской лексики: «захоронка», «мимобежные», «отзывно», «обнадежно», «вроднилась», «занывает», «неотирные слезы», «пропасть зинула», «посилилась» и проч. Как хотите, здесь чувствуется некое «назло»: мучайтесь, господа иностранцы, а я вам никаких уступок не сделаю, словарь и синтаксическую структуру вам в угоду менять не собираюсь.

Характерец, однако!

      Герберт Спенсер говорил, что автор, оригинальный в одном отношении, часто проявляет оригинальность и в других сферах.

Независимость, небоязнь бросить вызов правителям, общественному мнению, благодетелям и покровителям, - каким-то боком отражается на орфографии и пунктуации писателя Солженицына. От Горького он унаследовал манеру обозначать интонационные паузы и ударения – с помощью тире. У Горького: «Море – смеялось». У Солженицына: «Мы – уже не доживем», «Умрем – мы, а искусство – останется», «Не всё – называется», «Слушать его было – страшновато», «Такие – бывают?», «Меня тянуло – учительствовать». Лично мне кажется, что с помощью таких отбивок-тире слишком легко привлечь внимание к определенному слову и расставить смысловые акценты. Тире и двоеточия – диктаторские знаки препинания, они навязывают читателю интонацию.

Александр Исаевич положил начало традиции, продолженной Михаилом Веллером, ставить где попало двоеточие:

«Зато: не сам ли этот мир создан…»

«Казалось бы: именно от всемирного…»

«А: не забудем…»

Не выделять запятыми вводный оборот «может быть», писать приставки по дореволюционной орфографии («безтеневой», «безсмысленный», «безкорыстно») - это тоже не от принципиального неприятия советских правил, а от упрямства. «Все – так, а я – иначе».

А непривычные слова, которые так любил Солженицын, часто очень энергичны и выразительны. Другой бы сказал: «количество уменьшилось» или «стало меньше», или «убыло», а Солженицын: «поменело». (Не могу сообразить, какой мог бы быть антоним. «ПобОлело», что ли?).

«Не умемши, не варёмши – как утрафишь?» - эти слова Матрены так понравились рассказчику, что он повторяет их, как Лев Толстой дублирует знаменитое «Образуется». «Утрафить» означает то же, что и «потрафить», чаще всего - «угодить», «услужить».

Слово это Солженицыным не придумано, оно встречается в поэме «Кому на Руси жить хорошо», но в другом значении: 

«Затеять спор - затеяли, 

А в точку не утрафили! 

Кто всех грешней? подумайте! - 

«Ну, кто же? говори!».

Здесь «утрафить» выступает как синоним «попасть в цель» и опять же «угодить». Возможно, «утрафить» («потрафить») имеет общий корень с немецким «treffen», которое может переводиться и как «встретить», и как «попасть, угодить в цель».

     У Чернышевского один студент, чтобы выучить немецкий, поселился среди немцев-ремесленников, благо, в Петербурге их было достаточно. А другой студент избрал более оригинальный способ: взял немецкую Библию, прочел ее от корки до корки (очевидно, содержание он знал почти наизусть) – и к коцу чтения иностранный язык был освоен.

     Вообразим, что некий немецкий студент решил бы таким же образом выучить русский. Это была бы неудачная идея, ибо язык синодального перевода Библии довольно далек от современного литературного русского, от языка Пушкина и Тургенева. Святые отцы-переводчики брали за основу классический текст Кирилла и Мефодия, несколько подкорректировав и модернизировав его, они дорожили прежде всего поэтичностью и торжественностью. Мартину же Лютеру, автору немецкой Библии, предстояло, по сути, создать литературный язык, не имея образца, традиции, он должен был сам определить соотношение бытовой лексики, низкого штиля с высоким. с приподнятой, самому отобрать «ядерные», всем немцам потяные слова, пренебрегая архаизмами, диалектизмами, солецизмами и прочими «измами», недоступными человеку с улицы.У Лютера всё самое простое: не «плоть», «чело», «уста», а «мясо» «лоб», «рот». Не «пастырь», а «астух». Не «мытарь», а «таможенник или сборщик податей», не «жестковыйные», а «с несгибаемой шеей».

В Синодальном переводе Иисус возвращает слепым зрение с помощью загадочного «брения». У Лютера Спаситель делает Brei т.е. кашу, кашицу из слюны. Апостол Павел упоминает о «кимвале звенящем». Интересно, многие ли русскоязычные читатели знают, что такое кимвал? Читателю же немецкого перевода ясно, что речь идет о бубенце или колокольчике – о чем-то несерьезном. В общем, немецкая Библия, созданная примерно во времена Иоанна Грозного, до сих пор понятна не только каждому немцу, но и иностранцу, немного знающему язык. Тогда как синодальный русский перевод, появившийся через три века, архаичен и не совсем доступен «простому» носителю языка.

   Любопытно, что для таких обычных слов, как «природа», «тело», «личность»,«проповедовать». Лютер вынужден пользоваться заимствованиями с латинского, т.е. удовлетворительных отечественных синонимов в его распоряжении не было. А еще любопытнее наблюдать, как стилистические тонкости смыкаются с теологическими разночтениями.

Возьмем одно из ключевых понятий Нового Завета – «Царствие Небесное». В русское «царство» вызывает представление о прекрасной огромной территории, управлямой монархом. Лютер переводит, используя слово «дас Райх» - империя, держава, царство. Кажется, то же самое, но не совсем: по-немецки тут чувствуются отзвуки однокоренных слов «богатый, изобильный, достояние, достигнутое».

«Вера без дел мертва» - у Лютера Werke - дела с бОльшим, чем в русском, упором на усилия, труды. Божью Матерь Лютер именует не Дева, а Jungfrau, что может означать и девушка, и молодая женщина. Это ближе к тексту ветхозаветного пророчества.

    Английское «Pussy» можно перевести по-разному: «Пушистый, ворсистый, мохнатый, шубка, женщина, любовница, киска, зайка… Есть более вульгарные варианты: гомик, влагалище, мужебаба. Английское Riot более литературно: бунт, восстание, мятеж. Из этих сочетаний можно построить десятки переводов. Например, «Мятеж педиков». Или «восстание кисок» . Наиболее корректный перевод – что-то вроде «Бабий бунт». Или Женский мятеж. Но одна из «патриотических» газет перевела название панк-группы «Пусси райот» как «взбесившиеся влагалища». Теоретически допустимо, но практически-политически… Дивный пример бесстыдно ангажированного перевода! Впрочем, в войне с кощунницами все средства хороши и святы.

Что страшного, если в репортаже об открытии нового пивоваренного завода журналист десять раз использует слово «Пиво»? По-моему, ничего. Но газетчики боятся, что их упрекнут в бедности словаря, в повторениях. Поэтому изощряются, изобретают эрзацы: «Пенистая жидкость, хмельной напиток, брага, жидкий хлеб. Особенно отличаются спортивные комментаторы: «футболисты, наша команда, наши парни, мастера кожаного мяча…» Мне кажется, читателя эта мельтешня, эта чрезмерная забота о том, как бы не повториться, раздражает куда больше простых, но честных повторов «пиво, пиво, пиво…» На них никто не обратит внимание. А вот вычурные эрзацы бросаются в глаза. 

   «Русские слова сильнее раскрывают суть явлений природы, чем слова любого другого языка».

_________________________

© Хавчин Александр Викторович