 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
(По рассказу Михаила Блехмана «СТУК») Здравствуйте, дорогой Михаил Самойлович! Читаю и перечитываю Ваш рассказ «СТУК». Думаю о нём, о Вашем мастерстве, думаю о современном рассказе. И ищу форму, в которой лучше всего смогу выразить свои мысли. Мысли, они как люди! Они придумали моду, форма одежды для многих служит средством самовыражения, рассказывает о владельце и его положении в обществе, помогая с первого взгляда определить приоритеты и предпочтения вплоть до идеалов. Военную форму тоже придумали люди. Чтобы сразу же отличить своих от чужих. Форма обезличивает, форма объединяет, форма – это порядок. Она ограничивает и окорачивает содержание. Дисциплинирует. У неё свои цели и свои законы. Слова – одежда для мыслей. Одетые несоответствующим образом, они могут быть неузнанными. Многое зависит от их словесной одежды, то есть от формы выражения. Невысказанная мысль отличается от записанной. Мысли общаются друг с другом, продолжаются во времени, сотрудничают, враждуют, рождают новые, в которых трудно распознать родительское начало. Совсем как дети, непохожие на родителей. Глядя на супружескую пару, мы иногда искренне удивляемся, что может связывать столь различных по характеру, столь противоположных людей? Что связывает две взаимоотрицающие мысли, каждая из которых по-своему продуктивна? Единство противоположностей? Или уникальная мыслительная способность обобщать и находить закономерности в бесконечном многообразии жизни? Возможно, я утомила Вас, Михаил Самойлович, длинным предисловием. Но в этом есть и Ваша доля вины. Потому что настоящими действующими лицами Ваших рассказов чаще всего являются не пунктирно очерченные условные персонажи-собеседники, а живые мысли. Мысли-вопросы, мысли-ответы, мысли-утверждения, мысли-отрицания. Мысли, что не дают покоя. Свободные и независимые. Принимающие форму парадокса. Разветвляющиеся, уходящие в глубины сознания, возвращающиеся вечными вопросами, живородящие мысли, без которых нет путей существования и развития хомо сапиенса – человека мыслящего. Вы, наверное, помните - мне случалось и раньше писать о Вашем творчестве, о Вашей манере письма - лаконичной, концентрированной, о Вашем мастерстве владения словом. Для меня Вы, Михаил Самойлович Блехман, - один из тех писателей, кому удалось внести существенные изменения в жанр короткого рассказа. Один, но разумеется, не единственный. Приблизительно в такой же манере работал Хулио Кортасар, считая своим наставником Борхеса, созвучна найденная Вами форма изложения мыслей и сербскому писателю Милораду Павичу: «Самое важное в бочке – отверстие, в кувшине – то, что не кувшин, в душе – то, что не человек, в голове – то, что не голова, а это есть слово…». Оставаясь коротким, что очень важно, рассказ под Вашим пером сделался более емким по содержанию. Когда-то данное мною определение жанра, в котором Вы работаете и, по сути, создали - «рассказ-эпопея». Рассказ «СТУК» является подтверждением этого определения. Мне не хочется анализировать Ваш рассказ с традиционных позиций академического литературоведения. Не потому, что я не умею этого сделать, а потому, что новые времена требуют новых форм. Одежд, если хотите. Литературоведение – не исключение. Русская литературная критика, по-моему, деградировала со времён Белинского и Писарева. Отдельные попытки некоторых авторов не оформились в какое-либо значимое направление. Традиционная форма себя изжила. В наш компьютерный век - скоростной, перенасыщенный информацией, торопливые читатели, скорее всего, не найдут времени на чтение с монитора скрупулёзного филологического исследования, посвящённого одному рассказу одного писателя. А меня так тянет тщательно рассмотреть чуть ли не каждое слово рассказа «СТУК», потому что Вы создаёте в своих произведениях не только художественные образы предметов и явлений, Вы создаёте образы мыслей, возвращая им свежесть первооткрытия. Мысль Ваша образна, осязательна и зрима. Вы работаете со словом, раскрывая его многозначность. Мысль, одетая в Ваши слова, увлекает читателя глубиной и свободой. Она плодотворна, она не застыла, она развивается. Не важно, как называется очередная мода в одежде или в литературе, как называется очередное течение, - мини или макси, - реализм или постмодернизм. Важно наиболее точно выразить и подчеркнуть то, что представляется в настоящий момент самым главным. У Вас это замечательно получается! * * * Вот такое моё незавидное положение, из которого надо искать выход. Разумеется, не я одна, а каждый пишущий человек сталкивается с проблемой содержания и формы. Записанная мысль отлична от невысказанной. После чего она может быть одобренной, осуждённой, разделённой. В любом случае, пишущему человеку нужен читатель. Хотя бы для того, чтобы понять своё одиночество: «Когда один – одиночества нет». * * * Кажется, решение найдено. Буду придерживаться старинного эпистолярного жанра «я к Вам пишу». Не найти мне лучшего читателя, чем Вы, Михаил Самойлович! Только в разговоре с автором можно избежать пересказа своими словами художественного текста, обильного цитирования и скучных объяснений само собой разумеющегося. Автор – самый заинтересованный читатель литературной критики в его адрес. Он – лучший собеседник для критика, а литературный критик, хотелось бы! - должен быть лучшим читателем автора. Попробую использовать в собственных корыстных интересах неистребимую человеческую привычку подслушивать и подглядывать в замочную скважину. Не так уж она и плоха! Мы с нескрываемым любопытством читаем письма, нам не адресованные. Нам интересны чужие тайны. Мы часто предпочитаем анонимность, инстинктивно стараемся быть в стороне, скорее наблюдателями, чем действующими лицами. Нам кажется, что позиция «над схваткой» обеспечивает нашу безопасность. Но как бы мы не уходили в себя, как бы ни прятались от действительности, рано или поздно, нам приходится сделать выбор. «Игра в бисер», свойственная людям творческих профессий, постепенно переходит в «Игру в классики», а потом осознаёшь, что жизнь – это не игра, а профессия – не зонтик. Всегда были и есть интересы выше личных. * * * Дорогой Михаил Самойлович! Ваш рассказ «СТУК» интересен тем что, по моему мнению, он стал поворотной вехой в Вашем творчестве. При общей философичности и некоторой абстрактности Вашего слова, в этом рассказе проявилась конкретика сегодняшнего дня. Не намёком, а прямым текстом, государственной символикой Украины. «Затейливо-витиеватый трезубец», голубой рассвет над жёлтым полем, бирюзово-голубое море, то ли окаймлённое, то ли окаймляющее жёлтый песок, и нарушающие мирную картину, противоестественные звуки, оставляющие следы даже на воде…
Так заманчиво было оглядеть рассказ «СТУК» целиком, с его тремя эпиграфами и двумя, я бы сказала, эпилогами! Проследить цепочку – неназванный Борхес, наставник Кортасара, - любимый Вами Хулио Кортасар, - Ярослав Гашек с его бессмертным солдатом, – Ваша «Дикая кошка», а затем в эпилогах – красноречивые цитаты из Чехова и Шевченко, а ещё – позорные даты наглых вторжений, чтобы ни у кого никаких сомнений не возникало - причина и тема рассказа - война. Подлая, необъявленная, настоящая. Между Россией и Украиной. Между родственными народами. Война не на жизнь, а на смерть. Однако: «О рассказе нельзя с определённостью сказать, о чём он. Иначе это не рассказ. Не хуже и не лучше – просто не рассказ, как бы ни старался им прикинуться. Всего лишь замочная скважина, к которой подходит любой ключ» (рассказ «СТУК»). Следуя неискоренимой привычке, я старательно выписала из словаря четыре значения слова «стук». Отрывистые звуки от удара или падения твёрдого тела, - короткие и отрывистые, производимые работающим механизмом, - удар, характеризующий приход кого-то, - и даже шум работающего сердца, - словарное определение звучит неожиданно тревожно, укладываясь в единую зловещую схему. Сам рассказ начинается рядом безличных глаголов, возглавляемых и завершаемых глаголом «стучало». Михаил Самойлович! Мне очень хочется представить самым достойным образом Ваше произведение, в этом я вижу цель и смысл своей работы, но каюсь! Я должна была вывести это «стучало» на чистую воду! Глаголы – одна из моих любимых тем. Именно этой части речи присуща категория времени. Настоящее, прошедшее, будущее. Время, которому так трудно дать определение. «Город на берегу времени» из «Хазарского словаря» М.Павича хорошо сочетается с Вашим «сослагательным наклонением прошлого» и старой брусчаткой, покрытой асфальтом… «Город на то и город, чтобы новым не быть». Мне кажется, заслуживает пристального внимания мысль о значении глагола в нашем существовании, о его действенной первичности. Данное нам в определённой безличности Слово в некоторых источниках называется Глаголом. Отсюда название азбуки Глаголица. Личный глагол «стучать», дипломатично сказавшийся безличным, увёл сначала в политику, а затем в девятый век, в историю слова, к Глаголице и её создателям. Знаете, что возвратило меня в действительность? Ещё один смысл слова «стучать», полученный им относительно недавно. Стучать – в смысле доноса, поклёпа, ябеды, оговора. Этакий эвфемизм непрошедшего прошлого советских времён! Я поняла, что изучая и смакуя Вашу находку – ряд безличных глаголов, нельзя уводить потенциального читателя в глубины лингвистики. Это отдельная тема. Придётся менять методику изложения. Правда, вышенаписанное не означает, что я не вернусь к категории глагола. Божественного по определению, универсального по сути. Вполне возможно, снова использую «СТУК», чтобы оттолкнувшись от личного, приблизиться к вечному безличному… * * * Можно было бы, исходя из того, что рассказ разбит на шесть частей, рассмотреть каждую из них в отдельности, снабдив соответствующим эпиграфом или названием, взятым из самого рассказа. Мысли Ваши, изложенные кратко, облачённые в доходчивые слова русского языка (Вы ведь почти не употребляете слов иностранного происхождения), часто выглядят парадоксами, тем самым заставляя читателя останавливаться, вдумываться и пристально следить за каждым Вашим словом, говоря по-другому – работать над текстом, что доставляет несравненное удовольствие интеллектуального общения. Ваш читатель со участвует в творческом процессе. Намеренно пишу «соучастие» в два слова, чтобы ещё раз восхититься нескончаемым процессом творчества в живом организме языка. Старый-престарый предлог «со» не исчез из употребления. Со временем перед ним открылись новые возможности, которыми он и воспользовался. Часто употребляемый, он слился с основой многих других слов, сделался приставкой и утвердился в этой роли, сообщая давно известным словам более конкретный смысл активного сопричастия. Слова живут во времени, они как мы. Как литература, которую мы создаём, отражает нас и наше время, так и мы отражаемся в ней со всеми нашими переживаниями, надеждами, поисками и стремлениями. И войнами тоже. Они сопутствуют нам на протяжении существования человечества, не уходя в давно прошедшее. Наша история – история войн. Мы воздвигаем триумфальные арки в честь мнимых побед (победы никогда не бывают окончательными). Хвастаясь потерями и разрушениями, прославляем смерть во имя. Имя нам неизвестно. Нам не хватает пространства и времени на созидание. Мы ставим памятники, оплакивая жертвы и восхищаясь героями, но мы же и развязываем новые бойни. «Старина вокруг нас была как новенькая», неизменная старина, что не сдаёт позиций и желает быть нашим будущим, игнорируя процесс развития всего живого от низших форм к высшим. За безличым «стучало», которое было всегда, всегда умело прячется определённо-личное начало – амбициозное, эгоистичное, агрессивное: «Наступление – это навязывание чужих кумиров, иначе в чём смысл наступления?». Наступают кумиры, оставляя следы в живых душах, гибнут люди, оправдывая свои кумиры и отрицая чужие. Вы правы: «Замкнутый круг – самый узкий». Не нами сказано «Не сотвори себе кумира!», что означает: будь свободным и независимым, имей свою голову на плечах! Но мы сотворяем очередных кумиров, возносим их на недосягаемую высоту, затем раболепно преклоняемся перед ними и получаем взамен стук – войну. Она оставляет следы везде, даже на воде, хотя «стук и море несовместимы» точно так же, как «всё, что любишь, со стуком несовместимо». Война, ненависть, злоба – антонимы любви. Внимание поэтов и писателей привлекают выдающиеся полководцы, завоеватели и покорители. А Вы, Михаил Самойлович, в рассказе «СТУК» создали образ тех, кто является жертвой любых военных действий, хотя действия эти осуществляются именно силами масс. Я не очень понимаю, почему в одних случаях массы называют народом, а в других - те же массы именуют толпой. Наверное, разница в том, что толпа, в отличие от народа, не имеет истории. Она интернациональна, сиюминутна, стихийна. Народ, который безмолвствует (по гениальной ремарке А.С. Пушкина), не случаен. Его историю, его мудрость, его характерные национальные черты хранит язык в сокровищнице слов, поговорок, идиомах народной речи. Для меня вопрос заключается в том, каким образом народ превращается в толпу? Ответа не знаю. Знаю только, что массами людей манипулируют искусные кукловоды, поставщики кумиров и распространители несбыточных надежд «…сказал я, стараясь не слышать стука и не замечать множества следов босых ног, стучащих коваными пятками по старой брусчатке». И далее: «коваными ногами», «марширующие пятки», «кованые босые шаги по умело сжигаемым мостам» завершаются окончательным: «звонко стучащие следы босых ступней». Голод, холод, нищета, безысходность и решимость отчаяния движут неуклюжими босыми ногами, что мечтают о лучшей жизни! Ими правит естественный человеческий инстинкт: двигаться на свет надежды. Этот образ подкованных пяток потряс меня глубиной и точностью определения, вызвал поток эмоций, всколыхнул сознание и принёс такую нестерпимую боль, что я решилась написать самому создателю рассказа о своём впечатлении. Вам, Михаил Самойлович! На мой взгляд, «СТУК» - самый эмоциональный, самый гуманный, но и самый горький из Ваших рассказов. Впервые для себя отметила некоторую печальную ироничность, ранее мной не замеченную: «А если будет слишком шумно от кованых босых шагов по умело сжигаемым мостам, просто напишем спасительный рассказ. Возможно, они или им начнут читать – и они вернутся туда, откуда пришли: дочитать или дослушать». Мой дорогой Михаил Самойлович! «Они» никогда никуда не вернутся! «Они» всегда на том же самом месте. Там не читают и не слушают. На том стоят и стучат. Да кто бы им позволил думать, босопятым? Ведь «стучало» всегда: тише-громче, дальше-ближе. Как же можно без стука? Обижаете. Самая удачная форма – ничто без содержания. Оно первично. Бессмысленная, бесформенная масса, одетая в форму, обутая в подковы на босу ногу, стихийна и разрушительна. Она не справляется с содержимым, она истребляет самоё себя, босопято маршируя задом наперёд. Вначале был глагол пятиться, обозначающий направление движения, и лишь потом появилась пятка или пята как субъект, производящий действие. * * * … порой мне жаль прошедшего времени. Мне хотелось бы вернуться в докомпьютерную эпоху, когда писали на бумаге, когда существовали черновики, по которым можно было проследить кропотливую работу автора над его творением. Мне хотелось бы увидеть черновик рассказа «СТУК» со всеми вычёркиваниями, вставками, исправлениями и дополнениями! Хотелось бы филологической алгеброй постичь гармонию Вашего слова, Михаил Самойлович! Да кто же теперь пишет на бумаге? Не раз ещё вздохнут специалисты-словесники о старых, добрых бумажных временах, о непередаваемом запахе библиотек-книгохранилищ, о физическом удовольствии прикосновения к пожелтевшим от времени страницам… * * * Обещалась не перегружать цитатами письмо, но ничего у меня не получилось. Да и не умею сказать лучше, чем Милорад Павич (1929-2009) - сербский поэт, писатель, представитель постмодернизма и магического реализма, переводчик и историк, доктор философии в области истории литературы: «Самое большое разочарование в моей жизни принесли мне победы. Они не оправдывают себя». (Привожу эти сведения для тех, кто не зацикливается только на родном отечестве, возводя его историю и литературу в превосходную степень.) «Известно, что перед исчезновением из истории какого-нибудь народа сначала исчезают его высшие, более культурные слои, а вместе с ними литература; остаются только сборники законов, которые народ знает наизусть». «Потому что человеческое слово как голод. Всегда имеет разную силу…» «… было записано, каким образом быстро и легко проснуться: для этого человеку, который хочет прогнать сон, нужно написать любое слово, и он тут же совершенно и полностью пробудится, потому что писание само по себе сверхъестественное и божественное, а отнюдь не человеческое занятие» _________________________ © Лось Светлана Александровна Торонто. Сентябрь-октябрь 2014 г.
Редакция. Приводим для читателей оригинал рецензируемого произведения
Михаил Блехман Стук
Будапешт - потому что там холод, - Вы меня знаете с хорошей стороны, Подпоручик Дуб - Ярослав Гашек Солнце цвета свежевымытой тигровой шкуры
1 Стучало. Собственно говоря, светало, темнело, холодало, теплело как прежде. Но главное – постепенно становилось главным – стучало. Раньше такого не было. Ну, бывало, что стукнет и перестанет, я не отрицаю, но чтобы стучало постоянно... - Твоя наивная забывчивость умиляет. Стучит постоянно, и стук этот с заднего плана периодически выходит на передний, подавляя остальные звуки. Он, словно капля, долбит камень частотой падения. Впрочем, и силой тоже. - Думаешь? Он пожал плечами, мы пригубили, не чокаясь: - Стараюсь не думать, но не получается. Когда один - одиночества нет. Откуда ему взяться, кто его принесёт? Одиночество наступает – я настаиваю на этом слове, - одиночество наступает, когда одним быть перестаёшь. Такое уж у него, одиночества, главное свойство: чем шире круг, тем он уже. Замкнутый круг – самый узкий. Наступление – это навязывание чужих кумиров, иначе в чём смысл наступления? Он раскрыл мой альбом на старой странице. Новые у меня тоже есть, но до них не достучаться. - Не достучаться? Забывчивая наивность! – покачал он головой. – Убедись в моей правоте, как бы мне ни хотелось оказаться неправым. Я с удовольствием, в который уже раз, посмотрел на затейливо-витиеватый трезубец, ни на что не похожий, сколько ни проводи параллелей. Да и меридианов - сострили мы одновременно, хотя оба не остались полностью удовлетворены тонкостью шутки. Как рассвет в незабытом, незабываемом поле, он брезжил жёлто-голубоватым светом, и было свежо и тихо, а потому неодиноко – разве может быть одиноко, если ты – один? Если нет чужих кумиров. - Всмотрись, - посоветовал он. – И вслушайся. Тишина уходила. Я всматривался в окаймлённый зубцами трезубец и начинал понимать: причина – в стуке. Трезубец всё ещё не переставал мерцать и брезжить, но тишина уходила неслышными шажками, рассеиваясь и уступая место всё более настойчивому стуку, мешающему мне быть одному наедине с голубым рассветом, поднимающимся над жёлтым полем и тихо опускающимся на него. Одному на по-утреннему жёлтом песке, обрамляющем бирюзово-голубое море и этим же морем обрамлённом. Стучало.
2 На постепенно теряющем желтизну песке, на медленно, но верно сминаемой пшенице, на почему-то – почему-то? – чернеющей воде проявлялись невесть откуда берущиеся следы. Они проявлялись в такт ритмичному стуку: стук – след, стук – след, и снова стук – и снова след. След, подобный штемпелю, с которым письмо никогда никуда не уйдёт, сколько бы его ни ждали там, за полем, за песком, за морем и небом. - Ну вот, а ты, судя по всему, думал, что на воде следы не остаются? Видишь, какие чёткие? Это потому, что вода почернела, на голубой или бирюзовой – разве они бы остались, эти ритмично стучащие следы? Как много чужих кумиров. Следы принадлежат явно не им, но одни, я думаю, невозможны без других. Стук соответствует чужим кумирам, в них есть что-то общее, ведь кумир на то и кумир, чтобы оставить след. Его создают именно с этой целью, хоть и сказано – не сотвори. - Ты оправдываешь свои кумиры и отрицаешь чужие? Хотелось ответить не задумываясь, но слова не подбирались: наверно, им мешал подбирающийся всё ближе стук. Он махнул рукой куда-то в сторону заката: - Отвлекись, развейся. У меня есть верное средство: очередной рассказ. Я пустил по воде плоский камешек, и он утонул, наткнувшись на твёрдый след, не найдя места, где бы следов не было. - У меня тоже, - признался я. Это легко - если признаться хочешь, а не вынужден.
3 О рассказе нельзя с определённостью сказать, о чём он. Иначе это не рассказ. Не лучше и не хуже – просто не рассказ, как бы ни старался им прикинуться. Всего лишь замочная скважина, к которой подходит любой ключ. - Или непрошеный след, остающийся в такт монотонному стуку. Он угостил меня сигаретой, но я давно бросил. Он стряхнул пепел в голубую воду: вода под мостом звучала и неслась к нашему с ним морю неутомимым вальсом. - Думаешь, и моему? - затянулся он. Хорошо, когда спрашивают, как спрашивает он - чтобы получить ответ, а не чтобы выдать за ответ собственный вопрос. - Моё море – это то, о котором хочется мечтать. И то, в которое впадает река из рассказа. И то, в которое не принесёшь чуждого ему стука, потому что к своему морю можно прийти только очень тихо, стук и море несовместимы. То, что любишь, со стуком несовместимо. А стук не прекращался. Так не могут стучать женские туфли: - Твоя героиня шла бесшумно, разве что снег натруженно и неприветливо скрипел у неё под ногами. Но скрип и стук – вовсе не одно и то же. А рядом со следами её туфель, и вместо них, и на них – налипли звонко стучащие следы босых ступней, пришедшие с той стороны моста и уходившие за эту. Уходившие – и остающиеся на воде, текущей под мостом и из голубой становящейся грязно-бесцветной, не перестающие стучать и стучать. - Я напишу так, - сказал он, и вода унесла окурок из-под моста куда-то к нашему с ним морю: «Вот иду по обледеневшему мосту, вот снег забивается мне в дырявые туфли». - Ты хочешь сказать, что это – тот самый мост, на котором она хотела встретить себя-другую, под другим небом, над рекой, цвет которой когда-то не отличался от моего неба, а сейчас она стала похожа на скисший майонез, говоря твоими словами. Он задумался, глядя на воду. От текущей воды не хочется отрывать глаз, это ведь не огонь, хотя говорят, что на него можно смотреть бесконечно. «Что толку? - подумал он и подумалось мне. – Все огни – всё равно огонь, это вода всегда разная, реки не похожи не только на моря и озёра, но и одна на другую». - У неба нет множественного числа, – предположил я. - Хорошо, что они не знали об этом. Или всё же плохо? - А говорят, что этот мост разделяет город, - покачал он головой. Возражать – моя величайшая страсть, и я возразил со свойственным мне духом противоречия всему на свете: - Даже тире не разделяет, а тем более – мост. Разве мосты наводят не для того, чтобы соединить? И разве сжигают не для обратного? Разъединяет не мост, а постоянный, непреходящий стук, не оставляющий надежды, но оставляющий следы. Следы вместо надежды. Надежда, уходящая бесследно, без следа похожа на сожжённый мост.
4 - Средство оказалось не таким уж верным, раз ты не можешь отвлечься от оглушительного стука и подавляющих следов, - заметил он скорее одобрительно, чем сочувственно. – Не попробовать ли другое – такое же? Я напишу так: Часы распахнулись, из них вышли глядящие поверх нас фигуры, мечтающие, наверно, побывать на Острове Пасхи – или пришедшие оттуда. Мы взяли по кружке пива и сели за столик напротив не обращающих на нас внимания фигур. - Пристальное внимание, - возразил он из ещё большего духа противоречия, - отличается от невнимания только степенью пристальности. - Так что мне тоже не привыкать. - И кумирами, - добавил я, отпивая из кружки. Старина вокруг нас была как новенькая. Впрочем, разве может город быть новым? Город на то и город, чтобы новым не быть, разве что весело притворяться. А чтобы раз и навсегда не устоять перед стуком, городу нужно забыть о своей старине, о непреходящем прошедшем времени, - и предпочесть ему будущее. Неопределённое будущее, притворно безоблачное, кисельно-молочное. Старые города стуку неподвластны. - Если бы, - усмехнулся он. - Пиво без таранки – слишком аристократично для меня, - сказал я, стараясь не слышать стука и не замечать множества следов босых ног, стучащих коваными пятками по старой брусчатке. Бывает, брусчатку накроют асфальтом, надеясь, судя по всему, заменить прошлое будущим. Заменить прошлое? Значит, оно пугает, не уходит, не становится прошедшим. Говорят, у прошлого нет сослагательного наклонения. А ведь оно всё может быть сплошным сослагательным наклонением. Именно прошлое, возведённое в абсолют, в заоблачно превосходную степень, терпеть не могущее настоящего, боящееся будущего, - оно-то и есть то самое сослагательное наклонение, которому поклоняются, которым утоляют и не могут утолить не прошедшую жажду, требующую следов и стука. И ещё стука, и ещё следов.
5 Моё прошлое – другое. Моё прошлое - непрошедшее время. Я напишу так: В не знающем ничего, кроме асфальта, тротуаре была хорошо заметна лопатка с неподходящим ей уменьшительным суффиксом.
- Скорее – в забывшем, - уточнил он. – Прошлое бывает сослагательным, но и непрошедшим, ты же сам сказал. - Очень непросто сделать так, чтобы прошлое не превратилось в прошедшее и при этом не мешало будущему. Чтобы прошлое, настоящее и будущее не мешали друг другу и друг друга не отрицали. Мы вошли в кафе под чуть выцветшей вывеской – седые усачи солидно ужинали за дубовым столом. - Если начнёт превращаться по нашей вине, - заметил он, ставя на дубовый стол две тарелки с хинкали, - стук напомнит. Босыми коваными пятками по брусчатке. Коваными пятками по перестающему желтеть полю, босыми коваными ногами по теряющей голубизну речной, озёрной, морской воде, по земле, теряющей черноту. Чернь по черноте – эти слова никогда не были однокоренными.
6
Нам было видно: к марширующим пяткам прилипли смятые, искорёженные листки бумаги. Бесчисленные листки – каждой подкове есть что искорёжить. На одном из них написано по-испански примерно так: «...всё скользит, превращается, тает, переходит само собой из одного в другое», на другом – по-русски: «не исчезает ли ответ каждый раз вместе с теми, кто сначала есть, а потом – был...». И много, много таких же – других, но таких. Чтобы избавиться от следов – нужно стереть их с брусчатки и воды. Чтобы они не появились снова – не позволить прошлому стать прошедшим. Не торопиться в будущее время из непрошедшего, стыдливо прикрывая брусчатку асфальтом. Но всё же не возводя прошлое в абсолют. Предпочитая превосходной степени - сравнительную. А если будет слишком шумно от кованых босых шагов по умело сжигаемым мостам, просто напишем спасительный рассказ. Возможно, они или им начнут читать – и они вернутся туда, откуда пришли: дочитать или дослушать. - Просто напишем, - сказал он, не позволяя мне расплатиться. - Как бы непросто это ни было, - согласился я, отдавая ему сдачу. *** Автор благодарит лучшего друга, составившего ему компанию в европейских столицах – Будапеште, Праге, Тбилиси, Киеве в 1956, 1968, 1988, 2014 годах. Выпали 1979 и 2004 – но для них пока нет рассказа. Садок вишневий коло хати... ...в саду топором стучат по дереву. А.П. Чехов
|
       
|
