Таежный нож

Шитый нитью вощеной и цыганской иглой,

От рожденья крещенный паровозною мглой,

И на вид не калека, и характер не шелк,

Я из прошлого века далеко не ушел.

Городские Рамсторы обхожу, не кляня,

Пусть иные просторы поминают меня,

Где помятая фляжка на солдатском ремне

И собачья упряжка привязались ко мне.

О подножье Хингана, на таежном току,

Будто ножик жигана заточил я строку.

Ненавязчиво брезжит рукодельная медь, 

Но до крови обрежет,  если тронуть посметь.

...И быть может, быть может, этак лет через «...дцать»

Кто-то вынет мой ножик колбасы покромсать

И, добрея от хмеля, чертыхнется в душе:

Вот, ведь, раньше умели! Так не точат уже...

Тобол

На Тоболе край соболий, а не купишь воротник.

Заболоченное поле, заколоченный рудник...

Но, гляди-ка, выживают, лиху воли не дают,

Бабы что-то вышивают, мужики на что-то пьют.

Допотопная дрезина. Керосиновый дымок.

На пробое магазина зацелованный замок.

У крыльца в кирзовых чунях три угрюмых варнака –

Два пра-правнука Кучума и потомок Ермака.

Без копеечки в кармане ждут завмага, чуть дыша –

Иногда ведь тетя Маня похмеляет без гроша!

Кто рискнет такую веру развенчать и низвести,

Тот не мерил эту меру и не пробовал нести.

Вымыл дождь со дна овражка всю историю к ногам:

Комиссарскую фуражку да колчаковский наган...

А поодаль ржавой цацкой – арестантская баржа,

Что еще при власти царской не дошла до Иртыша...

Ну, и хватит о Тоболе и сибирском кураже.

Кто наелся здешней воли, не изменится уже.

Вот и снова стынут реки, осыпается листва 

Даже в двадцать первом веке от Христова Рождества.

Керосиновая лампа

День вчерашний за спиною, как соседи за стеною.

То ли тучи надо мною, то ли дым под потолком…

А душа саднит и ноет непонятною виною,

И чернеет, словно ноготь, перебитый молотком.

Я лафитничком граненым муху пьяную накрою –

Пусть крылатая подруга отсыпается пока.

И ореховую трубку с мелкорубленной махрою

Для душевного настроя раскурю от фитилька.

Мне ночная непогода бьет в окно еловой лапой.

Двадцать первый век, а в доме электричество чудит!

Слава Богу, Ее Светлость Керосиновая Лампа,

Как наследство родовое, добросовестно чадит.

Ах, былое удалое, гужевое, дрожжевое,

Столько страхов претерпело, столько бед перемогло,

А, гляди-ка, ретивое, до сих пор еще живое,

И следит за мною через закопченное стекло.

И смиряются ненастья перед связью роковою.

Три минуты до рассвета. Воздух влажен и свинцов.

Старый дом плывет по лету над землею и травою.

И росинки, как кровинки, тихо катятся с венцов. 

Бродяга и Бродский

Вида серого, мятого и неброского, 

Проходя вагоны походкой шаткою, 

Попрошайка шпарит на память Бродского, 

Утирая губы дырявой шапкою. 

В нем стихов, наверное, тонны, залежи, 

Да ему студентов учить бы в Принстоне! 

Но мажором станешь не при вокзале же, 

Не отчалишь в Принстон от этой пристани. 

Бог послал за день только хвостик ливерной 

И в глаза тоску вперемешку с немочью... 

Свой карман ему на ладони вывернув, 

Я нашел всего-то с червонец мелочью. 

Он с утра, конечно же, принял лишнего, 

И небрит, и профиля не медального – 

Возлюби, попробуй, такого ближнего

И пойми, пожалуй, такого дальнего! 

Вот идет он, пьяненький, в лысом валенке, 

Намешав ерша, словно ртути к олову, 

И, при всем при том, не такой и маленький, 

Если целый мир уместился в голову. 

Электричка мчится, качая креслица, 

Контролеры лают, но не кусаются, 

И вослед бродяге старухи крестятся: 

Ты гляди, он пола-то не касается!..

Ангел из Чертаново

Солнце злилось и билось оземь, 

Никого не щадя в запале.

И когда объявилась осень, 

У планеты бока запали,

Птицы к югу подбили клинья, 

Откричали им вслед подранки,

А за мной по раскисшей глине 

Увязался ничейный ангел.

Для других и не виден вроде, 

Полсловца не сказав за месяц,

Он повсюду за мною бродит, 

Грязь босыми ногами месит.

А в груди его хрип, да комья – 

Так простыл на земном граните…

И кошу на него зрачком я: 

Поберег бы себя, Хранитель!

Что забыл ты в чужих пределах? 

Что тебе не леталось в стае?

Или ты для какого дела 

Небесами ко мне приставлен?

Не ходил бы за мной пока ты, 

Без того на ногах короста,

И бока у Земли покаты, 

Оступиться на ней так просто.

Приготовит зима опару, 

Напечет ледяных оладий,

И тогда нас уже на пару 

Твой начальник к себе наладит...

А пока подходи поближе, 

Вот скамейка – садись, да пей-ка!

Это все, если хочешь выжить, 

Весь секрет – как одна копейка. 

И не думай, что ты особый,

Подкопченный в святом кадиле.

Тут покруче тебя особы

Под терновым венцом ходили.

Мир устроен не так нелепо,

Как нам чудится в дни печали,

Ведь земля – это то же небо,

Только в самом его начале.

Иероним

Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.

Звезды выступили в небе, как испарина на лбу.

Здесь живет Иероним – и наивен, и раним

Деревенский сочинитель... Боже, смилуйся над ним!

Бьется строф ночная рать... Сколько силы ни потрать,

Все равно родня отправит на растоп его тетрадь.

Вся награда для творца – синяки на пол-лица,

Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца...

На печи поет сверчок, у свечи оплыл бочок –

Все детали подмечает деревенский дурачок.

Он своих чернильных пчел прочим пчелам предпочел,

Пишет – будто горьким медом... Кто б еще его прочел.

Лихоборы

Две судьбы мои — Кривая 

да Нелёгкая!

                    В.Высоцкий

В Лихоборах, в Лихоборах

Тополиный пух как порох –

Искру высеки! 

Но проходят дни негромко,

Словно здесь у жизни кромка,

Или выселки.

И деревья за домами –

Будто долго их ломали,

Или комкали...

И старухи из оконцев

Сверлят взглядом незнакомцев

С незнакомками...

Всё под боком или рядом,

Под надзором и приглядом – 

Во спасение!

Лишь качнется где-то ветка,

А уже несет разведка

Донесение.

Знает каждый в Лихоборах

С кем гуляет дядя Борух, 

Нос горбинкою.

Он у фельдшера ночует,

А она его врачует

Аскорбинкою.

Он приходит пьяный в стельку,

А она его в постельку –

Пух да перышки.

Все перины и подушки

Её сирой комнатушки

Лишь для Борушки!

Столько боли на подоле...

Не скупа ты, бабья доля,

Непогожая!

Опустила руки грузно

И глядит с иконки грустно

Матерь Божия. 

Скрипачка

Две чашки кофе, булка с джемом –  

За целый вечер весь навар, 

Но в состоянии блаженном 

У входа на Цветной бульвар, 

Повидлом губы перепачкав 

И не смущенная ничуть, 

Зеленоглазая скрипачка 

Склонила голову к плечу. 

Потертый гриф не от Гварнери, 

Но так хозяйка хороша, 

Что и в мосторговской фанере 

Вдруг просыпается душа.

И огоньком ее прелюдий 

Так освещается житье, 

Что не толпа уже, а люди 

Стоят и слушают её. 

Хиппушка, рыжая пацанка, 

Еще незрелая лоза, 

Но эта гордая осанка, 

Но эти чертики в глазах! 

Куриный бог на длинной нитке 

У сердца отбивает такт, 

И музыка Альфреда Шнитке 

Пугающе бездонна так...