Старая тетрадь Леонида Григорьяна. Стихи датированы 1965 годом. В основном. Отчего-то они не вошли в его книги. Не будем гадать – почему. Леонид Григорьевич вообще обращался со своими стихами («стишками» как он их называл, вторя Бродскому) безжалостно и бесцеремонно. Переписывал уже опубликованные, изменял строчки, выбрасывал целые строфы. Порой меняя заключённую в них мысль на противоположную. От некоторых – великолепных – стихов готов был отказаться. Если бы это было возможным.

 Помню, как мы с Георгием Буравчуком составляли сборник семи авторов «Перекрёсток». Григорьян к идее сборника отнёсся прохладно. Мол, он уже всё опубликовал, если хотите – печатайте на свой выбор. Но потом захотел посмотреть выбранное. И резко потребовал убрать стихотворение «Лакримоза», «слишком слезливое». Ладно, мы выбросили листок из подборки. И потом вернули назад. В расчёте на то, что «Лёня вёрстку смотреть не будет», а потом как-нибудь объяснимся. И Игорь Бондаревский с великой любовью и высоким профессионализмом сверстал сборник и сделал распечатку. И Григорьян, державший на контроле всё это действо, вдруг решил самолично проверить вёрстку. И наткнулся на «Лакримозу».  И похерил. Перечеркнул крест-накрест, разрывая неповинную бумагу.  

  «Жора, – говорю Буравчуку, – нельзя этот стих выбрасывать. Он и лиричный, и философичный. В конце концов, всякий человек проходит через веру и отрицание к извечному – почему Господь оставил. И вообще, если когда-нибудь будет составляться антология одного стихотворения, то у Григорьяна возьмут именно «Лакримозу». Так и порешили. И книга вышла, и мы притащили упакованный тираж в квартиру Григорьяна. Тот разорвал упаковку. Выхватил сборник и нашёл свою страницу. И почти сразу же:«… вашу мать! А это что такое!?».

 Буравчук схватил книгу, посмотрел, подъял невинные голубые и с обескураживающим удивлением промолвил: «Не знаю. Наверное, Бондаревский вставил». Надо было видеть выражение Лёниного лица! Казалось, он утратил не просто дар речи. Он утратил дар речи ненормативной. И смог только выдохнуть: «Бондаревский!»  Но с какой интонацией!  В одном этом слове было и негодование, и возмущение, и отчаяние и весь утраченный ненормативный лексикон, коим он в иное время владел виртуозно и непринуждённо. 

   И вот его ранние стихи. Должно быть, отставленные по каким-либо аналогичным причинам. Тем не менее, в них есть и гражданская позиция, которой Леонид Григорьевич гордился и которую упорно декларировал. И есть непосредственность и лиричность, без которых немыслимо само понятие поэзии. С течением времени непосредственность плавно перетекает в мастерство, утрачивая при этом нечто неуловимое, заставляющее сердце читателя  генерировать вибрацию нежности.

Последнему классическому поэту города Леониду Григорьяну  выпала доля выйти в мастера, сохранив при этом «пронзительную свежесть детскости».

                                                                                  Валерий Рыльцов

*   *   *

Читаю, добираясь до основы,

Ногтями продираюсь сквозь настил.

И узнаю, что был ознаменован.

Пронёсся. Разразился. Возвестил.

Начало Века. Середина Века.

Друзьям на радость, на печаль врагу. 

Абстрактная фигурка человека,

Забытая в затоптанном снегу.

Песенка о российских поэтах 

Все поэты российские с придурью,

Если верить досужей молве.

Пьют и блудят поэты в открытую

И к тому ж без царя в голове. 

А царям это свойство не нравится,

А царям ихний дар не с руки.

Не угодно ль, поэты, отправиться

За словесной рудой в рудники?

И следят по царёву велению,

Помогая злодейке судьбе

Зубры Третьего отделения

И внучата их из МГБ.

Только ходят поэты по лезвию

И рискуют своей головой.

И бредёт по России поэзия

То невестой, то сразу вдовой.

Отечественная 

Когда идут на плаху контрики,

Горящих глаз не прикрывая,

Свои бессмысленные коники

Они и тут не забывают.

Они и тут упрямо сетуют,

Что не очистились в горниле,

Что палачи всего не ведают,

А жертвы им не объяснили. 

Не страстотерпцы и не воины,

А помираем не в пижаме.

Неужто вправду удостоены

Удела сгинуть за скрижали!

Мы так мельчали за раздорами,

Любя всего наполовину

Простых, униженных, которые

Штыком подталкивают в спину.

Мы слишком рано обессилели,

Не до конца испили муки…

Такими будут ваши сироты.

Такими будут ваши внуки.

Лежат под травами росистыми

Интеллигентики российские.

А всё, что сослепу навздорили

И есть российская история.

*   *   *

Когда-нибудь мы выйдем в люди,

Вкусим брезгливо от плодов

И нам приволокут на блюде

Ключи покорных городов. 

В плащах державного покроя

Взметнутся наши имена.

Так вот она какая – Троя,

Непостижимая страна!

Ещё в дыму и алых пятнах,

С мечом зазубренным в руке,

Бормочущая непонятно

На непонятном языке. 

Рассыпанная мелкой дробью,

В фальшивых высверках шутих.

Косящаяся исподлобья

На победителей своих. 

О, как отвратна эта клака

И горечь чуждого вина!

Итака! Где же ты, Итака,

Недостижимая страна?

В милиции

                                         Ю. Ж.

Тут каждый заприходован, затискан

Под неумолчный поскрип сапогов,

Какой-нибудь плюгавой паспортисткой,

Наместницей невидимых богов.

Разложен по параграфам и графам,

По капелькам разбрызган средь теснин.

И под угрозой окрика и штрафа

Отныне и навеки – гражданин. 

Записаны домашние пенаты

Припачканной чернилами рукой.

Женатики доподлинно женаты

И пол удостоверен мужеской. 

Болотного огттеночка подспорье,

От коего вовек не убежать,

Решает: Леонид, а сын Григорьев

Имеет право воздухом дышать. 

О, ху-из-ху! Как я тебе потрафил!

И всё ж, меня на части раскроя,

Искатели подпольных биографий

Узрели ту, которая моя. 

И как я филигранно ни рядился,

И как себя искусно ни ваял –

Я всё-таки и без суда судился,

И там, где не был, тоже состоял. 

Что ж – я таков! И в том моя заслуга,

Я больше не скрываюсь – всё моё!

О, сволочи! Недаром друг на друга

У нас почти звериное чутьё.

И вы не там, где надо, состоите,

Хоть блещет нимб повыше головы.

И то, на чём картинно вы стоите,

Совсем не то, на чём стоите вы.

*   *   *

Быть может, за хитрыми торгами,

Где сладко и пышно вещали,

И было по капле исторгнуто

Всё то, что отцы завещали.

Быть может, ценою участия

И права пробиться на площадь

И ухнул тот самый участочек,

Где нынче хлопочет застройщик.

Который, покуда не заняли,

Дарами земли украшался,

Тот самый, куда по Писанию

Господь приходить не гнушался. 

Покойно в раю белокаменном,

Где столько кривили и врали.

Но память отшибло у памяти

И тлением пахнет в провале.

Надежда 

Наш горизонт давно исчислен,

И всё затихло на века.

Но отчего же так двусмыслен

Сигнал почтового рожка?

И кто опять заходит с тыла

И дышит в мёрзлое стекло?

И вообще, как это было?

И как до этого дошло?..

Волхвы ль замешкались у яслей,

Но, глянув вдаль из-под руки,

Мы отнесли в разряд напраслин

Тех виршей робкие вершки.

И в ожиданье пышных царствий,

В недоуменье, на – ура,

Брезгливо выплеснув школярство,

Плеснули наземь школяра. 

И тут-то нежитью поточной

Поплыли дошлые слова,

Виляя нитью позвоночной

Без мозгового вещества.

Кичась ужимками и шёрсткой,

Ползли блудливо к зеркалам

Исчадья похоти актёрской

С надутой спесью пополам… 

А жизнь не лезла в этажерки,

Играя, сбрасывала гать.

Не падала до роли серки,

Чтоб наши строфы зажигать.

Она служила только крови

И не сдавалась берегам.

Травинка, названная в слове,

Как гиря, падала к ногам. 

Досуги загодя прокисли,

Горчит дымок от камелька…

Но отчего же так двусмыслен

Сигнал почтового рожка?

И для чего опять бессудно

Утрами рвутся в обиход

Его туманные посулы, 

Его тревожный сиплый код?

Заклинание 

Приди мне на помощь, спасенье моё,

В мой час одинокий, последний.

Соломинка, чудо, шарманка, враньё,

Не медли! 

Приди мне на помощь, дыханьем обдуй,

Девчонка, актёрка, химера!

Залги, затумань, зацыгань, заколдуй

Пронзительный свет глазомера. 

Ни капли, ни крохи, ни тихой строки

В устах, почерневших от жажды…

Мы склеим разбитые вдрызг черепки,

Пускай распадутся тотчас же.

Приди, как на город приходят снега,

Как лёд замиряет теченье.

Приди мне на помощь – и вся недолга.

Ведь в этом твоё назначенье.

Поездка на Север

Ты плутовала и плутала.

И вдруг, нарушив свой зарок,

Оборотившись, увидала

И – шасть, ослепнув, на порог. 

Он пахнет медленной былиной,

Рекой, дорогой, молоком,

Берёзой, пахотой, овином,

Полупотухшим костерком.

Он по-крестьянски стрижен в скобку

И тем милее и новей

Для полудевочки и снобки

Неописуемых кровей.

Куда ты, дурень бледнолицый,

В какую кинулся игру –

От уморительных амбиций

И до заплачек на юру? 

Как ты опасно разбежалась,

Хоть начинала неспеша!

Как ты смертельно задышалась,

Как проигралась до гроша.

В какие прыгаешь кареты,

Жилище выпалив дотла?

Но только не поможет это –

Земля-то подлая кругла. 

Гони вовсю, впрягай оленей!

Как этот Север мил и нищ!

Но притяженье южной лени…

Но тяга старых пепелищ… 

И все гадания морочат

И не сбываются, пока

Глядят в упор степные очи

Там, на краю материка.

*   *   *

А в упряжке, с безумием спаренной,

Бесновато косится зрачок.

Истекает кровавой испариной

В смертных петлях вожжей облучок. 

Ни крупинки в завравшемся коробе,

В обступившем смятенье ни зги.

Только в остром предчувствии проруби,

Как младенцы, визжат постромки.

*   *   *

А жажда первородной целости

Без горечи и похвальбы

Превыше трезвости и зрелости

И благосклонности судьбы.

Превыше той кичливой робости

И той фальшивой суеты,

Где всё разъято на подробности,

И все подробности пусты.

Превыше той несложной сложности,

Где всё отмерено на ять.

И не поётся и неможется,

И невозможно устоять.

Весомей той невеской вескости,

Кривого взгляда второпях –

Пронзительная свежесть детскости,

Не разбежавшейся в дробях.

Когда и дышится, и верится,

И вечера светлы, как днём.

И жизнь склоняется, как деревце,

И птица певчая на нём.

_________________________

© Григорьян Леонид Григорьевич