Он один из немногих поэтов, прижизненно ставших классиком, чей голос всегда соответствует духу времени. Евтушенко остро звучал и в шестидесятые, когда завоевал славу; и в перестройку, когда стал депутатом; и в лихие девяностые, когда его конструктивная критика изменила ход целого ряда реформ… О чем сегодня болит у него душа, поэт рассказал в нашем интервью.

 – Евгений Александрович, первый вопрос мой, конечно, о здоровье. Травма, полученная зимой на гастролях в Ростове еще как-то напоминает о себе? 

– К счастью, все обошлось. Я давно уже вернулся к работе. В январе выступал в Москве, сейчас я нахожусь в США, преподаю в университете, но весной вернусь, поскольку на 16 мая назначен мой сольный вечер в зале Чайковского. Я назвал его: «Кто были мы? Шестидесятники…» А потом, 1 июня, в Лужниках мы проведем большой концерт, на котором артисты будут читать русскую поэзию. 

– Если не ошибаюсь, этот концерт вы запланировали для того, чтобы отметить Год литературы… 

– Да, потому что ни в одной стране мира не отмечается Год литературы, а в России он, к счастью, есть. Но это еще не всё: после концерта я с небольшой агитбригадой отправлюсь на поезде по Восточным регионам страны. 

– Простите за наивный вопрос. Вам, прославленному классику, человеку, чьи стихи переведены на большинство языков мира, зачем все это нужно?

– Как говорится, кто если не мы… Понимаете, каждый из нас – от школьника до президента – несет ответственность за русскую культуру, за великую отечественную поэзию. Для меня было шоком, когда я узнал, что в Москве запрещают устанавливать мемориальные доски писателям. Якобы чиновники решили, что российская столица станет в таком случае похожа на крематорий. Но это же нонсенс! Во всем мире славятся именно те города, чьи фасады украшены не пошлой рекламой, не вывесками банков и не сомнительными скульптурами. Культурный облик страны определяется прежде всего ее памятниками, мемориальными знаками… Это, во-первых.

А, во-вторых, сколько бы лет тебе ни было, нельзя забывать о своем главном предназначении. Это все равно, что любовь. Когда пожилые люди любят друг друга, любовь делает их опять молодыми. Когда-то мой дядя Андрей, великий сибирский шофер, сказал мне: «До сорока мы все едем на ярмарку, племяш, а после сорока – с ярмарки». Сам он был в то время чуть за пятьдесят. Теперь, с высоты моих лет, это и вовсе мальчишка, но тогда он казался мне невероятно мудрым человеком. Я у него спросил: «Ну а ты как себя чувствуешь?» Он усмехнулся: «А так, племяш, что одна моя нога еще на ярмарку торопится, а другая – уже с ярмарки возвращается». Я допытывался: «Ну, и результат?» Он пожал плечами. «А такой результат, племяш, что боль в известном месте… Все-таки думаю, что ярмарка не где-то, куда мы едем, а внутри нас». Тогда я понял: именно от нас зависит, что выбрать – жизнь-похороны или жизнь-праздник.

– А нет огорчений, что «жизнь-праздник» всегда ускользает? Люди совершают нечеловеческие поступки... Меня, например, возмутила история, облетевшая Интернет. Оказывается, что когда на гастролях в Ростове вы поскользнулись в ванной своего номера и, истекая кровью, ковыляли по коридору к администратору, рядом шел человек, который вместо помощи – снимал все на видеокамеру, а потом выложил в Сеть…

– Чему здесь удивляться? Плохие люди есть всегда. Хотим мы того или нет. Это просто как данность. Я за всю свою жизнь побывал в 97 странах. Видел людей разных – и хороших, и плохих. Но… нигде я не видел плохого народа. 

– Хорошо говорить вам сейчас – с высоты прожитых лет. Но ведь был же 1963 год, когда все центральные газеты, уповая на «гнев народа», называли вас Хлестаковым и всячески клеймили. Не возникало ли чувство досады?

– Сейчас расскажу… Когда началась вся эта травля я, помнится, возвращался на стареньком «Москвиче» из Сухуми в Москву вместе с болгарским поэтом Стефаном Цаневым. В Харькове у меня забарахлил карбюратор. На автостанции меня узнал харьковский инженер, тоже лечивший там свою машину, и предложил мне выступить с чтением стихов у них в проектном институте. Я спросил его: «А вы не боитесь «взрывов народного гнева»?» Он засмеялся и уточнил: «В каком виде вы предпочитаете народный гнев после выступлений – в виде вареников или пельменей?» Стефан лукаво намекнул: «Он предпочитает народный гнев с красивыми ногами…» Я занес тогда в записную книжку ироническую строчку: «Как нежен гнев народа моего…»

Нежный народный гнев в Харькове был нам обеспечен во всех трех видах, и мы подзастряли в городе на целую неделю. 

– Значит, все-таки вы понимали, что в газетах пишут неправду?

– Волнение меня, конечно, преследовало, но окончательно оно рассеялось, когда нас пригласили на открытие нового книжного магазина «Поэзия» на площади Пушкина. Я-то думал, что в магазине соберется несколько десятков любителей поэзии. Но, подъехав к площади на «Москвиче», я был ошеломлен. На площади собралось тысяч десять человек. Движение было парализовано. Из окон застрявших в пробке автомобилей, трамваев и автобусов выглядывали отнюдь не раздосадованные, а полные любопытства лица. Народного гнева не наблюдалось. 

На крыльце крошечного магазина «Поэзия» вместо трибуны поставили кверху дном деревянную бочку из-под хамсы, однако микрофон вежливо, но настойчиво отобрал милиционер, ибо разрешение на уличное выступление не было запрошено. Читать без микрофона на десять тысяч человек практически невозможно, и вскоре мой голос начал хрипнуть и разваливаться. И в этот момент из женских добрых рук с балкона второго этажа, плавно снижаясь на бельевой веревке, с которой даже не успели снять деревянных прищепок, прямо ко мне в руки опустилась авоська, где, как пассажир в аэростате, покачивался нежно-голубой китайский термос с розовыми бабочками, а в нем было горячее молоко для моего надтреснутого голоса.

– Сейчас все чаще у определенной части общества наблюдается тоска по советскому прошлому, заговорили даже о периоде реставрации… 

– Я всегда с удивлением это слышу! Мне не жалко советской власти, потому что ей не было жалко миллионов загубленных ею людей. Она должна была развалиться, как царизм, которому людей тоже не было жалко. Отсутствие жалости к людям какой-либо государственной системы в конце концов оборачивается безжалостностью людей к данной системе. Какая разница, как называет себя безжалостность – социализмом, или капитализмом, или еще как-нибудь. Двадцать первый век на дворе. Чего бы я от него хотел? Я хотел бы, чтобы он научился жалеть людей. 

– Как вы думаете, почему народ не делает выводов из собственных ошибок? Недавно, например, питерские коммунисты предложили одну из улиц назвать именем Сталина…

– Объяснять культ личности Сталина лишь насильственным навязыванием – по меньшей мере примитивно. Без сомнения, Сталин обладал гипнотическим обаянием. Многие большевики, арестованные в то время, отказывались верить, что это произошло с его ведома, а иногда даже по его личному указанию. Они писали ему письма. Некоторые из них после пыток выводили своей кровью на стенах тюремных камер: «Да здравствует Сталин». Понимал ли народ, что на самом деле происходило? Я думаю, что в широких массах – нет. Он кое-что инстинктивно чувствовал, но не хотел верить тому, что подсказывало его сердце. Это было бы слишком страшно. Народ предпочитал не анализировать, а работать. С невиданным упорством он воздвигал электростанцию за электростанцией, фабрику за фабрикой. Он ожесточенно работал, заглушая грохотом станков, тракторов, бульдозеров стоны, доносящиеся из-за колючей проволоки.

– Но все-таки совсем не думать было невозможно. Вы, например, в одном из интервью сказали, что уже в школьные годы не верили в культ Сталина. Стало быть, вас что-то оберегло от этой заразы?

– Все дело в людях, которые тебя окружают. У отца была родная сестра архитектор Ирина Козинцева. Именно она была первым человеком на Земле, который сказал мне, что Сталин – убийца. Помню, как эта фраза меня шокировала! Как такое может быть! Но я до сих пор ей за это благодарен. Именно в тот момент я научился думать. И до сих пор помню, как посмотрел на общество совершенно другими глазами: если тетя права, то, стало быть, все вокруг – иллюзия? Это чувство меня не покидало. А потом, помнится, я посмотрел один фильм, где в финале было изображено грандиозное пиршество тысяч колхозников на фоне электростанции.

В девяностые годы я разговаривал с режиссером, поставившим этот фильм, – человеком умным и талантливым. «Как вы могли поставить такой фильм? – спросил я. – Правда, я тоже писал такого рода стихи, но ведь я был сопляком, а вы – уже серьезным, сформировавшимся человеком. Режиссер грустно улыбнулся: «Видите ли, самое страшное для меня самого, что я был совершенно искренен. Мне казалось, что все это нужно для строительства коммунизма. И потом – я верил Сталину».

– Почему же обманывались даже умные, талантливые люди?

– Во-первых, Сталин сам по себе был фигурой сильной и выразительной. Сталин умел очаровывать людей. Он очаровал и Горького, и Барбюса. В 37-м году – году самых страшных репрессий – он сумел очаровать даже такого видавшего виды и не склонного к романтизации человека, как Лион Фейхтвангер. Во-вторых, имя Сталина в сознании советского народа было неразрывно связано с именем Ленина. Сталин всячески содействовал фальсификации истории, где его отношения с Лениным выглядели более дружескими, чем на самом деле. Эта фальсификация зашла так далеко, что, может быть, и самому Сталину уже начинала казаться правдой.

– А на ваш взгляд, что может спасти от такого рода классификаций? Иными словами, как объяснить, что улица, названная именем Сталина и Волгоград, переименованный в Сталинград, это преступление?

– Только наука. Только просвещение. Никакая экономика с ее напором на нефтегазовую отрасль здесь не спасет. А тяга к просвещению без поэзии невозможна. 

________________________

© Борзенко Виктор Витальевич

Ранее опубликовано в газете "Новые известия"