 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Борис Рыжий был, вероятно, по словам известного писателя и критика Владимира Бондаренко, самым последним из последних хорошо известных и знаменитых поэтов империи. Нашей родной империи, в её советском выражении. Владимир Бондаренко всех, им ценимых, представил с уважительными или дружескими характеристиками в своей книге «Последние поэты империи» (Москва, «Молодая гвардия», 2005). Литературовед, критик и поэт Юрий Казарин посвятил описанию жизни и судьбы поэта Бориса Рыжего подробное исследование-эссе в триста страниц. В свою очередь оно размещено в книге стихотворений и других видов творчества поэта под названием «Оправдание жизни» (У- Фактория, 2004). Юрий Казарин для понимания личности поэта, прервавшего свою жизнь в 27 лет, для проникновения в его своеобразное поэтическое творчество, для объяснения линий жизни и смерти его, проделал колоссальную, многоуровневую и часто щепетильную работу. Беседы с родителями и с любящими мальчика (самого младшего в семье) сёстрами, с друзьями-поэтами в Екатеринбурге, с поэтами старшего поколения, к которым тяготел Рыжий, в Москве и Ленинграде-Петербурге. Вместе с родителями были разобраны архивы поэта, прочитаны дневниковые записи, проанализирована переписка, прочитаны ранние и неопубликованные стихи. Ни воспитанием, ни собственными интересами Рыжий не был погружен в политические страсти или даже детали политики. Но его наблюдательность связывала страшноватый мир пьянства, убийств, «амбалов в троечках», кастетов и арматуры, приготовленных для драк, с тем временем развала страны и временем конца непростого века, а также с наступлением новых, еще не совсем ясных времён. Он жил в 90-е годы XX века, а начало XXI века стало временем его расчета с жизнью – 2001-й год. В истории страны - это время растерянности в обществе одновременно с ожесточением его. ХХ трагический век и поэт Борис Рыжий с растворенным в крови - от рождения - желанием смерти ушли вместе. Искусство и культура в целом переживали в это время тоже полосу распада. Приоритет коммерции привел к утрате высоты и чистоты достижений в литературе. Проза наполняется низменными текстами, пошлость становится популярной, поэзия, увы, часто следует за ней. В какой-то степени не избежал этого и Рыжий. Художественное, поэтическое, музыкальное, ритмическое начала в природе подростка-юноши развиваются и берут верх над, избранной вслед отцу (доктору геолого-минералогических наук, профессору) линией будущей профессии. Но он, поступив в Горный институт, продолжает учиться. Затем поступит в аспирантуру и станет заниматься наукой. Однако поэзия становится главным делом. Это уже не увлечение, и искусству стиха он предан всецело, без него существовать не может и в нём жаждет успеха. Стихи рождаются и пишутся почти сплошным потоком. Окружающий мир, рабочие окраины Свердловска попадают в его стихи, и он вводит себя в этот мир со всеми его ужасами, урками, и убийствами. На участие в последних он проецирует и себя… Конечно, это артистизм. Рисовка. Но одновременно складывается фон и интонация поэтических проб, которые останутся и в дальнейшем, но уже не фоном, а основным качеством: чувство одиночества, тоски. Наконец, смерти. Его стихи полностью отражают его личность. Они автобиографичны и исповедальны. Они субъективны. И личность, и поэт – в случае Рыжего – одно целое. Бесцельное самоубиение его под музыку своего стиха, отвлекаясь только – последние годы – на завоевание славы, поражает. Это не упрек: каждый оригинальный поэт, зная свои достоинства, желает славы. И Борис Рыжий убедился, что он ее получил. Признание, славу, известность – назовите, как хотите: имя, неоднократно напечатанное в центральном журнале, получение премий и похвала маститых мастеров стиха, признание за рубежом – всё это он имел к большому своему удовлетворению. Учитывая, зная и понимая всё вышеизложенное о Борисе Рыжем, я постараюсь оценить его творчество, избегая крайностей и не подпадая под давление как восторженных критиков, так и отвергающих его стихи читателей. Мне представляется, что со стихотворения «Кальян» 1993-го года (поэту – 19 лет) поэзия Бориса Рыжего становится присущей поэту во всей своей ментальности до конца дней его. Приведу некоторые строки этого стихотворения: «Я сквозь слёзы вдохнув свои годы, вижу каждый изъян… Я могу оглядеться, а вокруг – никого… А стихи, наконец, это слабость, а не озаренье…Ты прости мне, отец, но когда я умру, расскажи мне последнюю сказку и закрой мне глаза – эту ласку я, не морщась, приму… «Никого» из второй строфы в дальнейшем превратится в « Никого. Ничего. Никогда» и станет поэтическим «тавром» Рыжего... * * * С каждым годом стихи становятся всё «рыжее» – по настроению: это сводится к тягостному чувству одиночества, уверенности в близкой смерти, воспринимаемой, как нечто одновременно и безысходное, и желанное, во всяком случае, не вызывающее сопротивления. Вместе с тем стихи мягки, напевны, интонация их доверительно-исповедальная. Иногда немного ироничная, иронично-насмешливая. Борис как бы избегает написать всерьез о том, что занимает его неотступно, постоянно. Он часто пишет свой стихотворный автопортрет. Вот один из них: В Свердловске живущий, но русскоязычный поэт, четвертый день пьющий, сидит и глядит на рассвет. Промышленной зоны красивый и первый певец… . …………………………… спортивные, в общем штаны, кроссовки и майка – короче одет без затей, чтоб было не жалко отдать эти вещи в музей. Следит за погрузкой песка на раздолбанный ЗИЛ, приемный, но любящий сын поэзии русской. В этом стихотворении весь Рыжий – одаренный лирическим талантом, пьющий, не сомневающийся в том, что он «первый певец» Свердловска, а может быть, и шире, и уже уверенный в своей посмертной славе. Но подаётся всё это в стихе, нет-нет, не с пафосом, а всё-таки со скрывающейся где-то между строк иронией. Пусть насмешливо и иронично по отношению к себе, но и в таком ключе Рыжий даёт знать читателю свою самооценку: и первый поэт, (ну и что ж, что пьяный, это так свойственно поэту земли русской!), и «любящий сын поэзии русской!». Он гордится, он знает уже, что будущее в какой-то мере завоёвано: на нем будущие музейные реликвии – его ныне простенькие одежды! В стихотворении «Если в прошлое, лучше трамваем…» отражены картинки восьмидесятых. Тогда поэту было 10-12–15 лет. Стихотворный рассказ льется естественно, откровенность и непосредственность в каждой строчке: Предопределение трагического конца, Отстранение от «барчука» Набокова и – позиционирование себя с «отбросами»… В таких стихах у Рыжего искренние мысли тесно переплетены с поэтическим «актёрством»: … Через пять или шесть остановок въедем в восьмидесятые годы: слева – фабрики, справа – заводы, не тушуйся, закуривай, что ты. Что ты мямлишь скептически, типа это всё из набоковской прозы, он барчук, мы с тобою отбросы, улыбнись, на лице твоем слезы. Еще одно стихотворение о том, как он взрослел: кастет, шпана… дополняется автопортрет деталями из более раннего возраста. Мы видим автора в динамике роста. Стихи-воспоминания публикуются уже в XXI веке, в первых нулевых. Близится, им самим приближаемый, им ожидаемый конец его земного пути, а он публикует подростковые приключения! Но с Музой он в них, и в слезах. Что-то в этом важное лля подведения черты «у бездны на краю» - эти пушкинские слова он часто берет себе в текст, не раз примеряясь к их смыслу. Мне восемнадцать лет, в моем кармане отвёртка, зажигалка и кастет. То за руку здороваясь, то просто кивая подвернувшейся шпане, с короткой стрижкой, небольшого роста, как верно вспоминают обо мне, перехожу по лужам переулок: Что, Муза, тушь растерла по щекам? Я для тебя забрал цветы у чурок, и никому тебя я не отдам. Музу свою он не отдал, ушел в иные миры в обнимку с нею. Такой рассказчик непосредственный, он видит себя уже там, за краем жизни: «в тенú стоим там, тéни». Еще одно дополнение к автопортрету:… « рубашка в клеточку, в полоску брючки – со смертью-одноклассницей подручку» он проходит, где «дымят заводы, / Локальный Стикс колышет нечистоты», затем – лучше ненапечатанной была б его речь! Но это - чтобы показать, как он соединен с окружающим миром. «И улыбаюсь, и даю советы, и прикурить даю. У бездны на краю твой белый бант плывет на синем фоне…». И похоронная музыка, и - «снег мои засыплет губы и мертвые цветы». А стих льется легко и музыкально, и пушкинское «бездны на краю» (из «Пира во время чумы») так плавно перетекло в стих Рыжего и не стало кощунством! Конечно, его большое дарование позволило ему вольное обращение с пушкинским стихом. Дарование поэтической речи, но, к сожалению, не возвышенное, а тянущее, и впрямь, в бездну. Уже не пушкинскую - не метафорическую. Рыжий отлично знает русскую поэзию XIX – XX веков, многое из неё - наизусть. Она шевелится у него на языке и, преображенная его индивидуальностью, проникает в строки его стихов. Эта незаявленная цитатность вызывает у читающего смешанное отношение к ней – от восторженного до разочарованного и осуждающего. Привносящаяся в стих цитата из классики, становится центром стиха. Именно вокруг неё вырастает стих. Память Рыжего так полна поэтическими текстами изо всех русских поэтов, что, используя их, он как бы облегчает себе задачу откровения. Я раньше радовалась таким заимствованиям. Теперь насторожилась: быть может, без этих чужих устоявшихся мыслей автору нечего было бы сказать? Ведь есть стихи его - хороши, приятны, их музыка и ритмика ласкают слух, но - ни о чем… кроме тоски. Он чувствовал это сам, в чем и признался не однажды, например: И дрожат за окном миллионы огней. Я пишу ни о чем. Да имей ты хоть сотню друзей - одиночество – в жилах… В 1994-м году (поэту 20 лет) он пишет «Трубач на площади», и в стихотворение никак не относящееся к Тютчеву, вставляет тютчевские знаменитые строки из романса о любви бесконечной: «Я вспомнил время золотое…». Они звучат контрастом к сюжету Рыжего, где главное – «…а я не встречу никого.». Это «Никого, ничего, никогда»! – рано возникает, как визитная карточка Бориса Рыжего. Нарастает самодовлеющая необъяснимая тоска, чувство одиночества, брошенности в мире и нависшая, неотвратимая смерть без единого помысла ей сопротивляться. Вот такая главная тройчатка существования. Подкрепленная другой знаковой тройчаткой – словосочетанием «Никого, ничего, никогда». Иногда эти слова выскакивают порознь, но несут тот же смысл. Так или иначе, стихи с описанными тройчатками жизнечувствования в конце концов упираются в год 2001-й. Год развязки с жизнью. С жизнью парадоксального характера: наполненной содержанием с одной стороны, и отвергаемой, не принятой, неудовлетвореннной, отказной – с другой стороны. * * * Год 1999-й. Среди стихов с питиём и опохмелениями – настоящие стихи Рыжего с его традиционным использованием текстов классики, так введённых в свой текст, что они украшают, скрепляют и уточняют авторскую мысль. Состоялся ли стих без них? Не знаю. Здесь – ниже - присутствует Блок. Ассоциация со знаменитым блоковским стихом. Я говорил ей небылицы: Умрем, и всё начнется вновь. И вновь на свете повторится Скамейка, счастье и любовь. Последняя строфа – даже не зная автора, можно с уверенностью сказать - Рыжий: Я не настолько верю в слово, Чтобы, как в юности, тогда, Сказать. что всё начнется снова. Ведь не начнется никогда. (Курсив мой - И.К) Никогда!.. Никого. Ничего. Никогда. Вновь и вновь возникает это словесное тавро Рыжего, знак его болезненного осознания своей жизни, не должной быть долгой, не умеющей вместить ни воли, ни покоя, ни счастья. Тупиковой по природе своей. С этим чувством, превратившимся в убеждение - он родился. Борис Рыжий-мальчик еще лежал ребенком в постели (Стихотворение «Пробуждение») и, просыпаясь, в тревоге спрашивал себя неужели «надо жить?»: Ах, укрой от жизни, одеялко, разреши несложную задачу. Боже, как себя порою жалко – надо жить, а я лежу и плачу. Детство закончилось. Тоска осталась. Я в детстве думал: вырасту большим – и страх, и боль развеются, как дым ……………………………………… Сто лет прошло… И я смотрю в окно. Там нищий пьет осеннее вино, что отливает безобразным блеском. …А говорить мне не о чем и не с кем. . Это врожденная тоска. Пока что ни о чем. Он глубоко чувствовал её, что и отражалось на речи поэтической – то на размытом тоской содержании, то на интонации. Врожденная тоска не пройдет – никогда. Из стихотворения 1997-го года «Памяти поэта»: …Вышел на улицу: Господи Боже, никого, ничего, никогда. Только тусклые звезды мерцают, только яркие звезды горят: никогда никого не прощают, никому ничего не простят. «Никого, ничего, никогда» - как уже было сказано, самые адекватные самочувствию поэта слова. И тот же лейтмотив – стихотворение тоже 1996-го года «В России расстаются навсегда»: «Конечно, я приеду». Не приеду никогда. В России расстаются навсегда. В восьмидесятые по чьему-то сценарию началась наша непонятная и по-разному по сей день оцениваемая «перестройка» страны и общества с их разрушением и созиданием неведомого… Однако внешние бури и внешний хаос всё-таки существенно не меняли состояния внутреннего мира Бориса Рыжего. Внутреннее беспокойство рождалось внутри же. И в стихах страсти не бушевали, но они были – тайными, и удушали жизнь. Почти всё, написанное им (с 1993-го по 2000-й) - прощальное - гнёт нависшей смерти, облегчаемый, быть может, перенесением его в поэтические строки. Из стихотворений 1993-го: «Я вышел на улицу. И поздно/ мне было жить для новых дней» . Из стихотворений 1996-го: «Я в мир пришел, чтоб навсегда проститься. / И мнится, вы прощаете меня». Из стихотворения 2000-го: Жалуйтесь, читайте и жалейте, греясь у огня, вслух читайте, смейтесь, слёзы лейте. Только без меня. Этого же, 2000-го - стихотворение с первой строкой «Не надо ничего», которое кончается словами, говорящими, что оно как бы ни о чем: «и вообще, вообще», и через каждую строфу в нем «звучит» ненормативная лексика. Наверно, это стихотворение таким странным образом передаёт отчаяние, немотивированное отчаяние. Автор не нашел иного способа выразить «невыразимое». А невыразимое сгущалось, нависало, и… выразилось в смерти автора. Давно ожидаемой. Накликаемой. Лично и грубо, не романтически осуществлённой им самим. * * * Когда в стихах появляется Рыжий то пьяный, то опохмеляющийся, я чувствую, сгущаются тучи, как перед грозой… Я жду развязки.Заново листаю его стихи. Год 1993-й: Фонарный столб, приветствую тебя. Для позднего прохожего ты кстати. Я обопрусь плечом… … Мне только девятнадцать, а уже Я точно знаю, где и как погибну … ………………………………….. Я пьян сегодня. * * * Год 1995-й.: Пьян, ты скажешь? Ну и что ж? Выпить я всегда не прочь. Только вот на что похожа, дай-ка вспомню, эта ночь. * * * Год 1998-й: И голубым табачным дымом, сдувая пепел со стола, сижу себе кретин кретином, а жизнь была и не была. (Такие стихи пишутся после выпивки). В его биографических стихах поэтически озвучены преступные, и в то же время обыденные, что страшно, человеческие поступки, порой какие-то звериные инстинкты. Там просто так, во дворе, прилюдно «бьют коленом в живот. Потом лежачего бьют… А во дворе весна…», и поэт ставит эпиграфом святые пушкинские строки «Отцы пустынники и жены непорочны…». Именно соотнесение это вызывает ужас. Ведь он мог бы не посвящать читателя в тёмные подробности окружающего социума, но он не раз их подаёт и не хочет отмежеваться от них, не хочет высокомерно выделять себя из окружающей его уличной среды, «дегенерата с самопалом, неврастенички с лезвиём»! Сквозь ироничные интонации проступает какое-то насильственное любование ею. Убитого соседа По лестнице несли. Я всматривался в лица, На лицах был испуг. А что не я убийца – Случайность, милый друг. Рыжий хочет, чтобы читатели поверили в его «темное прошлое». Но мы принимаем это за «тёмную» романтику. Правы ли мы? Но не романтика - от стиха к стиху не убывающее «опьянение» или опохмеление: «Зеленый змий мне преградил дорогу… Ступай, он рек, вали и жги глаголом / сердца людей, простых Марусь и Вась, / раз в месяц наливаясь алкоголем, неделю квась». И здесь - Пушкин! «Глагол» - безусловно из великого пушкинского «Пророка». Шутовство? Но далее такие стихи: Что любовь пройдет. И жизнь пройдет вяло подпою, ни о ком не вспомню, старый чёрт, бездны на краю. Пушкинская «бездна на краю» часто будет привлекать Рыжего. Но у Пушкина эта бездна - испытание для сильных личностей, пусть ценою смерти – в бою, в буре… Рыжий ожидает смерть без сопротивления, он покорен в своей нависшей над ним, обреченности. А стих вновь – нельзя не сказать! – по-пушкински легок и грациозен. Эхо бессмертной поэзии многих наших классиков слышится, как уже было сказано, почти не прерываясь, в стихах Рыжего, то и дело пьяного поэта, неоднократно называющего себя то дебилом, («пялюсь на экран дебил-дебилом»), то «кретин-кретином», кстати, последнее - в одном из лучших и серьезных своих стихотворений. Хочется протестовать против такого соединения высокого с низким, но грубость и грациозность поэтических строк слиты, как бы неразделимы, они – в природе его дарования. И прощаешь одаренному поэту протискивающуюся, рвущуюся сквозь талант, низменную и, порой напечатанную, но по праву поэтической эстетики, непечатную, речь в стихе? Как бывает оскомина или горечь во рту, возникает в душе при чтении этой биографической или исповедальиой поэзии что-то, от чего хочется избавиться. Поэт сам разбивает гармонию своего стиха, этого высокого и необходимого поэзии качества, изначально проявившегося в даровании. Высокий стиль поэтической речи, даже там, где он будто бы просится, чтобы впустили его – отвержен. «У бездны на краю» Рыжий обходится интонациями и смыслами обреченности и, чувствуется, показной уничижительностью с такими самохарактеристиками : как «кретин-кретином», «дебил-дебилом»… * * * Мне кажется необходимым сказать о некоторых своих наблюдениях (за содержанием и духом поэтических откровений) и толкованиях этих наблюдений не как литератор, а с позиций врача, дипломированного и остепененного. Если бы не было врожденных болезненных изменений в тонких структурах высших отделов центральной нервной системы, которые являются причиной постоянного чувства нависшей смерти и подчинением этому чувству, а дар поэзии оставался - нам явился бы совсем другой поэт. Возможно, счастливый, несмотря ни на что, в основном - на доставшееся ему время, по меньшей мере драматическое. Однако эти изменения в тонких структурах центральной нервной системы вызывают не только губительную неотвратимую напряженность, но и способствуют появлению высокой чувствительности человека, способности к созиданию и преображению окружающего мира. Появляется художник, творец, поэт. Дар и изменения чувствительности тонких структур в центральной нервной системе – взаимосвязаны. Такая взаимосвязь и есть «случай» Рыжего. Читаю стихотворение «На смерть Р.Т.» – Романа Тягунова и погружаюсь снова в интерпретацию классики под пером Рыжего: …Над могилою Романа синий-синий свет. Свет печальный, синий-синий, легкий, неземной, над Свердловском, над Россией, даже надо мной… Это же отзвук «Синего цвета» Бараташвили - Пастернака. Да и стих сам такой же «синий-синий» (отчасти) , как у двух этих больших поэтов, автора его – Бараташвили, грузинского поэта ХIХ века и переводчика – Пастернака. В талантливом переводе стихотворение приобрело самостоятельную ценность. У Рыжего - не подражание , у него импровизация на тему синего цвета печали. * * * Талантливый Борис Рыжий занимается научной работой, наследуя профессию отца, профессора-геолога. Пишет много стихов. Стихи побеждают науку. Его публикуют и хвалят в литературных кругах - и местных, и столичных. А каков внутренний дух его в это (1998 год) время? Ответ в стихе со словами: «в груди шарахнулась/ Душа, которая умрет». В этом же году он пишет стихотворение о том, что желал бы «быть. как все». Ссылается на Пастернака, который также писал «Всю жизнь я быть хотел как все…», но, как известно, это ему не удалось. Рыжий тоже заявляет, что «боком вышла чистая мечта». Полупреступная шпана, готовность к убийству, доверяемая стиху, были игрой. Быть чистым, незапятнанным в среде «шпаны» очень трудно. Что же значит «быть как все» у Рыжего? Быть в этой страшноватой игре или быть вне игры, что тоже не устраивало тоскливой обыденностью? Как поэт (невольно как артист) он сыграл три роли: первый образ собрата-сотоварища урки из «шпаны», второй образ - образ вечно пьющего юнца с заводской зоны, и третий образ - роль обреченного смертника, которую он и сыграл до конца. Вот и пишется стихотворение с начальными строками «Из школьного зала…», где передается настроение одиночества и исхода – ухода : Как мне одиноко, и как это лучше сказать: с какого урока в какое кино убежать? С какой перемены В каком направленьи уйти? Со сцены, со сцены, со сцены, со сцены сойти. Рыжий имел в виду сцену жизни, и сошел с неё, выполняя свой неуклонный императив. Несравненная Белла Ахмадулина сказала так о своей сцене, с которой она дарила слушателям своё «кровотеченье речи»: Измучена гортань кровотеченьем речи, но весел мой прыжок из темноты кулис. В одно лицо людей, всё явственней и резче, сливаются черты прекрасных ваших лиц… («Взойти на сцену») * * * В 24 года, задумываясь над жизнью и нравственностью окружающей среды, Рыжий помещает в ироничный стих (1998 год) поэтически грубо сформулированный упрек Богу: Бог положительно выдаст, верней – продаст. Свинья безусловно съест. Остальное сказки. Врубившийся в это, стареющий педераст Сочиняет любовную лирику для отмазки. Фигурируют женщины в лирике той. Откровенные сцены автор строго нормирует. Фигурирует так называемый всемирный запой. Совесть, честь фигурируют… Стихотворение издевательское, злое. И хотя речь идет о лживо сочиняющем педерасте, в сюжетах сочиняемой им лирики, как ни странно, проступает позиция автора стиха: совесть, честь, необходимые для лирики. Но они–то у него часто на самом деле сокрыты напускным дымом «низких истин». И получается отнюдь не «возвышающий обман». Кстати «всемирный запой» – эхо из блоковского «Поэты»: «Ты будешь доволен собой и женой,/ Своей конституцией куцой,/ А вот у поэта всемирный запой,/ И мало ему конституций». Но перечитаем Блока на другой странице: Пускай я умру под забором, как пёс, Пусть жизнь меня в землю втоптала, Я верю: то Бог меня снегом занёс, То вьюга меня целовала! Ритмика, интонация да и все восклицания стиха создают впечатление не трагичности, а смелого куража с вызовом судьбе. Такие представления о сущности личности поэта не были свойственны Рыжему. Он однобоко уходит в «смертельную» тему. И в эти же 24 года он писал («Петербургским корешам»): «Лучше лежать в гробе. Места добру-злобе там нет вообще». И далее: От порога до бога пусто и одиноко. Не шумит дорога. Не горят фонари. Ребром встала монета. Моя песенка спета Не вышло из меня поэта, чёрт побери! «Не шумит дорога, / Не горят фонари» – это же парафраз к Лермонтову – из Гейне: Не пылит дорога. Не дрожат листы. Подожди немного, отдохнешь и ты. Русская поэзия (и не русская), как живая, шевелится у него на языке. А концовка – слава богу – сомнение. Когда в авторе просыпается сомнение – значит он станет лучше, чем есть. Только у ограниченных и слишком самовлюбленных и бесчувственных не бывает сомнений. Но случай Рыжего особый. Не утвердило ли это сомнение желание приблизить смертный исход!? Но нет, Рыжий верит в себя как в поэта – он стремится к публикациям и признанию, на встречах с поэтами бывает даже надменен… В его стихах – его время, его окружение, его материальный мир грубо романтизированный, хороша режиссура стиха с ироничным образом автора и актёрством его с любованием собой и плачем над собой. Он и время повязаны крепко, взаимно. Взаимный выбор судьбы и поэта, и времени. Я вспоминаю фрагмент стихотворения поэта прошлого века Софии Парнок: ...одна лишь у поэта заповедь на востоке и на западе, на севере и на юге – не бить челом веку своему, но быть челом века своего – быть человеком. … «быть челом века своего»! Что-то высокое и значительное заключено в этих словах. В случае Рыжего - только лейтмотив тоски и желания бесцельной смерти с младенчества до времени молодых алкогольных опьянений. Этот лейтмотив звучит у поэта, больше ничего (по большому счету) не привнесшего в великую русскую поэзию. Он не может быть челом века своего. «Бить челом веку своему» он не стал. Потому что его век нужно было, окунувшись в него, раскусить, понять,, объяснить, простить и начать переделывать. А Рыжий опрокидывает (1996 год) на свой век такие проклятия: Век, ты пахнешь падалью, умирай, проклятый, Разлагайся весело, мы сгребем лопатой… Это Рыжий как бы в роли датского принца. Но здесь далеко до Шекспира и в лексике, и в осмыслении своего предназначения. У Шекспира (в переводе М.Лозинского): Век расшатался – и скверней всего, Что я рожден восстановить его. У Рыжего во всем творчестве – угнетенность тоской и ожидание смерти без ощущения жизненной задачи, а ведь она есть у каждого, маленькая или большая! У Рыжего нет энергии. Нет жажды, страсти, порыва. При чтении Рыжего ждешь их, ждешь… Гамлет – это сила и решимость одиночки после горьких и могучих раздумий. Его решение – «Быть!» , то есть действовать, осуществить. Даже ценою одиночества и смерти. Раздумия Рыжего бывают таковы: Мальчишкой в серой кепочке остаться, самим собой, короче говоря, меж правдою и вымыслом слоняться по облетевшим листьям сентября. И вновь удивительно, как в третьей строчке этого фрагмента сошлись отзвуки пушкинского «Над вымыслом слезами обольюсь»» и мемуарной прозы Гёте «Поэзия и правда». Поэзией России и Европы Борис Рыжий наполнен до краёв, и она переливается за края. Вот стихотворение - вариант ощущения своей жизни, как ненужной: «Стихи о русской поэзии». Обращаясь, конечно же, к поэзии, он, отталкиваясь от Иванова (поэта), говорит о себе: Он жил и умирал в Париже. Но Родину не покидая, и мы с тобой умрем не ближе – как это грустно, дорогая. В этом же году и с таким же мотивом в стихотворении «Когда я утром просыпаюсь»: «Для этой жизни предназначен не я, но кто-нибудь иной … И далее о том, что и сожаленья нет, и состраданья нет, и Родина в тумане, она далеко – он её не ощущает. Одна Муза – с ним. И та: «Сокровище моё, стучи, стучи, стучи,/ стучи, моя тоска,/ стучи, моя печаль,/ у сердца, у виска…». Тоска – одно из главных слов Рыжего, соответствующее не мироошущению, а ощущению себя в мире. Он понимал, что его стихи отражают его внутренний мир, а внутренний мир был смертельно болен – болен смертью. поэтому иногда он невольно облекал их во внешнюю храбрость, задиристость, ухарство, асоциальность, и получалась нередко маргинальная поэзия, строчки ни о чем, не избегая пошлости («Лирика педика»). Но часто – исповедальная лирика-печаль. И опять тоска, тоска, с которой он родился: «Всё, что я знаю, я понял тогда: нет никого, ничего, никогда». (Курсив мой – И.К.) Или так о себе: «…кутил, учился в горном институте / Печатал вирши в периодике./Четыре года занимался боксом/… Лечился. Пил. И заново лечился» (1998). И еще одно стихотворение 1998 года, очень характерное для поэтического менталитета Рыжего: Мотивы, знакомые с детства, про алое пламя зари, про гибель, про цели и средства, про Родину, чёрт побери. ……………………………….. Так зелено и бестолково, но так хорошо, твою мать, как будто последнее слово мне сволочи дали сказать. О чем оно? Обо всем, что касается внутреннего мира автора: ему претят привычные мотивы «про цели и средства, «про Родину, чёрт побери», но пусть живут все, кому выпало жить – он готов ради блага их лежать в канаве, омытый дождём. В сущности это стихи о тоске, одной из составляющих феномен неотвратимости смерти Рыжего. В этом же (1996) году он явно хочет извиниться за преобладание субъективности в своих стихах (разве это грех! Каждый поэт должен быть субъективен, но субъктивность – тонкая градация высказываний – от доверительной до презрительной. Он оправдывается: «Возможно, я не патриот./ Возможно, я живу не в страшный год. Страна моя, мой каждый стих, любя,/ в печаль мою вмещает и тебя…». Он чувствовал необходимость признаться, что если он не смог оказать своей стране больше внимания и ласки, то виновна его всепоглощающая печаль – тоска. Это совестливое стихотворение. И снова так о себе: Борис Борисович Рыжий. Не пьяный, но и не трезвый… * * * Аполлона Григорьева, известного поэта Золотого периода русской поэзии позапрошлого века, он не раз вспомнит в своих строфах … А вот и стихи о Григорьеве 1998 года (Аполлон Григорьев близок Рыжему и поэзией, и алкогольным приближением к гибели); привожу конечный фрагмент: Ах, строчка чужая, как в заднице шило. Ах, строчка чужая иглою в душе. Одно удручает, уже это было и кончилось очень херово уже. Язык намеренно распущен, и это кажется ему милой правдивостью, украшающей стих. Стих, конечно, мастерски сотворенный. Общая гармония которого всё-таки разрушена антигармоническими выпадами. Еще раз перечитываю стихи Рыжего 90-х годов и последние публикации – 2000- го года. При этом хочется свести свои впечатления к основным определениям сущности как поэтического материала, так и личности поэта. Вот эти определения:
Одно из стихотворений 1995-го года начинается фразой, так напоминающей отроческие стихи Лермонтова: «Я так хочу прекрасное создать/ печальное…», с той разницей, что Рыжий тут же впадает в сомнение надобности жизни, а вместе с тем - «хочу остаться в барыше»! А у Лермонтова: Мне нужно действовать, я каждый день Бессмертным сделать бы желал, как тень Великого героя, и понять Я не могу, что значит отдыхать. Лермонтов при всем его пути к смерти фигура победительная, стремительная – трагическая и оптимистическая одновременно. Ранний цикл «Суждений» Рыжего так же напоминает строфы отрока Лермонтова, несущие его личностную философию (не формой-рисунком строфы, а самой попыткой суждений). Конечно же Рыжий пошел вслед за этим примером. Но какой контраст с поэтом двухвековой давности! У Лермонтова аналитический взгляд на себя и состояние порыва свершения чего-то значительного, как в строфах, так и в «Отрывке» 1831 года: … И утонул деятельным умом В единой мысли, может быть напрасной И бесполезной для страны родной; Но как надежда, чистой и прекрасной, Как вольность, чистой и святой. А что же Рыжий, поэт конца XX и начала XXI века, родившийся в державе, которой принадлежал и Лермонтов?! Вот так: Здесь родная земля. Я с дождями уйду в эту землю. И нелепый старик, не успевший познать ничего, кроме водки и хлеба, буду всем говорить: «То, что сыплется с неба, не всегда благодать» И лексика и мысли ниже, ниже… Кто виноват? Борис? Время? Окружение? Умышленное снижение стиля, высоты его? * * * Пушкин, Лермонтов – это приятие смерти с достоинством: в бою, в защите чести. В чём, в чём может приблизиться к ним обоим угнетенная душа Рыжего? Как приблизиться к таким порывам мальчика-Лермонтова: ….Мне жизнь всё как-то коротка И всё боюсь, что не успею я Свершить чего-то!………….. Его субъективные чувствования всегда, вернее, часто, были соединены с гражданственными. Как у Пушкина. И лермонтовская тоска – иная: свершить, свершить, действовать! Тоска по свершению, действию! Зрелый Лермонтов (в юные годы!): Когда ж, опомнившись, обман я узнаю, И шум толпы людской спугнет мечту мою, На праздник незванную гостью, О, как мне хочется смутить веселость их, И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью. Какая энергия! Какое благородство мечты и порыва! Его гражданственность и «странная» любовь к родине составляют главное богатство его личности, потом – всё остальное, интимно-лbчное. Зрелый Борис Рыжий (2000-й год): Дай нищему на опохмелку денег. Ты сам–то кто? Бродяга и бездельник, дурак, игрок… Это стихи отчаяния и потери себя в жизни, в действительности, в мире. Как выше уже было отмечено, ассоциативная связь с лирикой русских поэтов у Рыжего не прерывается. Это от прекрасного знания ее. Есть от чего отталкиваться. У Рыжего был отличный запас стартовых площадок: всё богатство русской поэзии. Вот, например, из славного стихотворения: Когда же вновь определю, что это я, а не иначе, я горько жалуюсь и плачу, и слёзы лью, и слёзы лью… Но здесь снова присутствует Пушкин – пушкинское «Воспоминание». Конечно, до глубины пушкинского причитания, до выражения силы переживания, сокрушения, Рыжему очень далеко: И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю. Но без пушкинского признания - как бы выразил свою тоску Рыжий? Рыжему не дано чувствовать так, как сказано в вышеприведенном отрывке из Пушкина – сильном, волевом, с готовностью боренья с самим собой. «Но строк печальных не смываю» – заключает в себе эту готовность. А Рыжий – «и слезы лью, и слезы лью» и – получается в итоге - «никого, ничего, никогда». За этими слезами в пустоте, которая представала ему дейстительно из «ничего» - подчинение императиву смерти. Отклонить, отвести он её не мог. Он был поражен этим недугом. И благостная лирика подчинена этому недугу.. Прощальное стихотворение «Благодарность» написано в 1996-м году.Три строфы «Благодарности» начинаются словом «Благодарю». В этих стихах главное заранее обдумано, изложено, и потом уже не менялось. Конечно, он держал в уме лермонтовскую «Благодарность». Но в основном ушел от её язвительности и упреков.В содержании его текста – благостная, какая-то умиротворяющая исповедальность . Так как в стихе ни разу нет конкретной направленности благодарности, будем считать, что он благодарит условную судьбу «за всё, за всё» (он понимает всё-таки, что личная жизнь его в общем-то была благополучной) и за данную ему участь надо суметь поблагодарить всех и вся. Из-под земли никому ничего не слышно, но он успел их написать, эти благодарности. И что очень интересно - в этом стихотворении вновь присутствует и Пушкин! К знаменитым словам Пушкина из юношеского стиха «Ум ищет божества, а сердце не находит» у Рыжего парафраз - «сердце верит, разум знает». У Пушкина – сомнение, у Рыжего – утверждение. Чего? Бога или безбожия? (Вспомним: «Бог положительно выдаст, верней – продаст».)… А теперь – отрывок из « Завещания» (1993). Обращено к В.С. … Хочу я крест оставить. Не в ладах Я был с грамматикою жизни. Прочёл судьбу, но ничего не понял, К одним ударам только и привык… Стихотворение безусловно написалось (поэту 19 лет) в какой-то черный неудачный день, когда струны его врождённой тоски натянулись до предела «Не в ладах я был с грамматикою жизни». Но грамматика жизни будет складываться как нельзя лучше и так, как поэт желал. Он всё предпринимал для выполнения желаний в области творчества: поездки для контактов , встречи, приглашения на чтения и чтение своих произведений, публикации, успех, премии. Нельзя сказать, что он был неудовлетворен. Если он был убежден, что на 27-летнем сроке его творческая жизнь завершилась и от неё больше ничего ждать невозможно – он оправдывал её тем, что она не промелькнула впустую. Он оставил стихи весьма необыкновенного свойства. В какой-то доле самооценки так, видимо, оно и было – не просматривалось будущее, всё случилось и закончилось в настоящем Перед нами, поднявшийся из пепла руин эпохи, страны и века, не возвышенно парящий голос энергичного протестного русского стиха заглядывающий в будущее, а тоскливый монолог поэта, положившего на музыку стиха смертельный приговор своей жизни. И бесцельное самоубиение его под эту музыку. Обреченность на такой исход - с начала жизни. Такова была его природа, организация нервной системы. Тяжелое время распада великой страны с ожесточением общества были для поэта Бориса Рыжего лишь фоном его ощущений своей гибельности. Как трудно перечислить все те мысли и чувства, что возникают при столкновении с жизнью и ранней своевольной смертью талантливого, одаренного, многообещающего самоубийцы: удивление, сожаление, скорбь, сочувствие, тщета понимания, обидная горечь, осуждение Мысль не дает покоя памяти и останавливается на великолепных стихах далекого Микельанджело, жившего в эпоху, которая сейчас кажется прекрасной, но была – глубоко трагической, во всяком случае для Микельанджело. Его гений оказался сильнее всех времен. Не только гений творчества, но и гений жизни: Я тем живей, чем длительней в огне, Как ветер и дрова огонь питают, Так лучше мне, чем злей меня терзают, И тем милей, чем гибельнее мне. (Перевод А.Эфроса) То, что Борис Рыжий сказал про судьбу в 1993-м, вероятно, подтвердилось и в день самоубийства. Над ним нависала, как ему казалось, «Ржавая, в черных прожилках звезда- И … «Никого. Ничего. Никогда». А затем ХХ трагический век и поэт Борис Рыжий с растворенной в крови неотвратимостью смерти ушли вместе. Но эти события не взаимо -зависимы. Тяжелое время разрушений в державе и жестокости в обществе были лишь фоном его ощущений своей гибельности. В какую бы эпоху ни жил, поэт Борис Рыжий, он писал бы такие же стихи и закончил жизнь таким же образом. ______________________ © Кресикова Иза Адамовна |
       
|
