*  *  * 

Донкихочется мне: сквозь лазурные выи степей,

сквозь лозу винограда, примятую лаем овчарок,

возвратиться к тебе, азиатских пригнать лошадей,

запах страсти одеть в раскаленную кожу гречанок.

Задремаю в тебе, словно жертвенный нож в глубине

голубиных очей. И в ничейных объятьях шалавы

утомленно проснусь, потому что почудилось мне:

заунывная степь и степенная поступь расправы

надо мной и тобой. Расставание – легче любви,

здесь, в таврийском краю, населенном травой и людьми,

сердце – тише воды, а чуть выше моей головы –  

говорящий колодец, который оставили мы.

Опускаешь ведро, выпускаешь лебедку из рук,

и она улетает, звеня, улетает на юг,

и тяжелая цепь так тебе благодарна, мой друг,

за пустую свободу – издать металлический звук.

Быть непонятым - это избитый удел меньшинства,

Темнота не влюбилась, а просто впервые ослепла.

Донкихочется мне: и колодец диктует слова,

разбавляет водой, укрепляет присутствием пепла.

              *   *   *

 Мы все – одни. И нам еще не скоро –  

усталый снег полозьями елозить.

Колокола Успенского собора

облизывают губы на морозе.

Тишайший день, а нам еще не светит

впрягать собак и мчаться до оврага.

Вселенские, детдомовские дети,

Мы – все одни. Мы все – одна ватага.

О, санки, нежно смазанные жиром

домашних птиц, украденных в Сочельник!

Позволь прижаться льготным пассажиром

к твоей спине, сопливый соплеменник!

Овраг – мне друг, но истина – в валюте

свалявшейся , насиженной метели.

Мы одиноки потому, что в люди

другие звери выйти не успели.

Колокола, небесные подранки,

лакают облака. Еще не скоро –  

на плечи брать зареванные санки

и приходить к Успенскому собору.

              *   *   *

Чижик-пыжик, где ты был,

чьей ты кровушки испил?

Весел, полон свежих сил,

чьим ты мясом закусил?

Все щебечешь, сучья птаха,

блох шугаешь под крылом.

Как последняя рубаха,

сохнет небо за углом.

Улетай своей дорогой,

умерщвляй свою змею.

Но, добром прошу, не трогай,

Лесю, девочку мою!

У нее глаза такие,

 в них, весною, тонет Киев,

речвокзал, прямая речь.

Что ей омут взрослых книжек?

Жизнь прекрасна, чижик-пыжик,

если крылья не отсечь.

Ты – подергиваешь веком,

Век – подергивает нить,

чтоб заставить человеков

в унисон, по-волчьи выть.

Чижик-пыжик пышет жаром,

пахнет спиртом птичий пот,

Медь сияет, и не даром

хор пожарников поет.

                  *   *   *

И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,

и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде.

Желтый провод – к песчаной косе, серебристый – к звезде над дорогой,

не жалей, перекусывай все, лишь – сиреневый провод не трогай.

Ты не трогай его потому, что поэзия – странное дело:

всё, что надо – рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело.

То, что раньше болело у всех – превратилось в сплошную щекотку,

эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.

Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, потерявший империю злую,

над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую.

Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора:

Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора.

                       *   *   *

Жизнь моя, если ты и вправду – моя,

если я – не в тягость тебе, откуда:

сей зубовный скрежет и рваные в кровь края,

будто кто-то прогрыз дыру в сердцевине чуда:

и в неё, шевеля крысиным хвостом,

проникает вечерний свет и приносит сырость

корабельных трюмов, горящую весть о том,

что не я – у тебя, а ты – у меня случилась.

Из одной бутылки сделаешь два глотка:

первый – чтоб позабыть все имена и лица,

за упокой своей памяти, от макушки и до лобка,

а второй – чтобы просто опохмелиться.

Рождество, марсианский полдень, еже писах, писах,

обрастая шерстью, на кухне мычишь крамолы,

постучится мысль, как чужая жена в слезах,

приоткроешь дверь, а это – твой сын из школы.

                         *   *   *

Вельветовый ливень: в протертые локти

влетают стрижи, загулявшие в октя-

бредешь, или бредишь Крещатиком, или

бульваром, промокшим до всех сухожилий.

Бредешь незнакомый, тревожный, рубежный,

еще не прочитанный и неизбежный,

стыдобную шляпу надвинув на брови.

А рядом – рябина, одетая в броне-

жилет, прилетевший с захваченных гор,

суровою ниткой прошитый в упор.

Порывистый ветер. Дрожание жести.

В собачьих глазах – тишина против шерсти.

Рябина а-ля Рабинович картавит,

почуяв погромы в еврейском квартале.

Броженье пружин в глубине горсовета,

мужское запястье кремлевского цвета – 

из автомобиля (размером с кровать).

И ливень, как будто на всех наплевать.

                 *   *   *

Патефон заведешь – и не надо тебе

ни б..., ни домашних питомцев.

Очарует игрой на подзорной трубе,

одноглазое черное солнце. 

Ты не знаешь еще на какой из сторон,

на проигранной, или на чистой:

выезжает монгол погулять в ресторан

и зарезать "на бис" пианиста.

Патефон, потихоньку, опять заведешь;

захрипит марсианское чудо:

"Ничего, если сердце мое разобьешь,

ведь нужнее в хозяйстве посуда..." 

Замерзает ямщик, остывает суфле,

вьется ворон, свистит хворостинка...

И вращаясь, вращаясь, – сидит на игле!,

Кайфоловка, мулатка, пластинка!

                       *   *   *

Ты налей мне в бумажный стаканчик,

медицинского спирта стишок.

Нас посадят в ночной балаганчик,

разотрут в золотой порошок.

Будет плакать губная гармошка

о тоскливом своем далеке...

Я наказан, как хлебная крошка,

в уголке твоих губ, в уголке...

Нам пригрезятся райские чащи,

запах яблок и гул кочевых,

видимо, ангелов. Низко летящих

в аэрофлотовских кучевых.

А затем – по-второму. И в третьих – 

Я впервые тебя обниму.

И, возможно, у нас будут дети,

и меня похоронят в Крыму.

Отзвучат поминальные речи,

Выпьют горькой (по сто пятьдесят?)

И огромную, в мраморе, печень – 

над могилой друзья водрузят! 

                 *   *   * 

Губы в кристалликах соли – 

не прочитать твоих слез...

Словно украл из неволи,

или в неволю увез.

Волны под вечер на убыль,

мыслей вспотевшая прядь:

...чтобы увидели губы –

надо глаза целовать.

Больше не будет скитаний,

меньше не станет тряпья.

Бабочку в черном стакане

выпью, дружок, за тебя.

Пой мне унылые песни,

сонным шипи утюгом.

Плакать не выгодно, если –

море и море кругом.

Ты расплетаешь тугую...

косишь под провинциал...

Я ведь другую, другую!

у янычар воровал...

            Перебор

Теплоход, арендованный летом,

металлический холод – внутри.

Я проснулся в каюте одетым,

на часах: без пятнадцати три...

И пока отдыхает Тамары – 

ненасытный и влажный прибор.

За дверной переборкой – гитары

Ожидает меня перебор... 

Мне хотелось и словом и делом – 

приструнить благородный метал...

Вот и вышел на палубу в белом, 

Вот и Родину я не продал!

        *   *   *

                             Михаилу Шишкину

Море – наощупь из черного вяза,

рыба-кукушка смолчала три раза

с хвостиком - время гадать на песке.

Что ж ты не спишь, манекенщица Люда?

Я – надувной силиконовый будда

с крошечной дырочкой в левом соске.

Раннее утро остро и тревожно,

даже о строчку – порезаться можно.

Ржавые, низко плывут облака:

бродишь, пригнувшись в нелепом поклоне,

будто бы всё – на огромной иконе:

лошади, пьяная тень рыбака… 

Счастье рифмуется с тем, что на части

видимо рвется от деепричастий.

Чаек акриловых не развели.

Сохнут, протертые в кровь, изоленты –

все мы архангелы и диссиденты:

за оголенное что-то вдали.

                    *   *   *

Исчезли предметы и чувства пропали,

остались сплошные слова:

на желтой бумаге, в зеленом металле,

с пластмассовой цифрою 2. 

И слово за слово, и словом по кругу,

и слову – уста не разжать.

А надобно всовывать что-то друг другу,

кого-то друг другу рожать. 

Нацеливать стрелки, закручивать гайки;

о чем деревяшка поет?:

«Аральское море, оральные чайки,

суровый и дальний полет!»

А может быть, счастье – на память, на ощупь

пушистое, как мельхиор?

И пахнет спросонья лососевой рощей,

пиликает, словно прибор? 

По капельке – свежий песок отмеряет

своей не счастливой родне.

А после уходит, сарай отворяет,

на медленном мокнет огне?

_______________________

© Кабанов Александр Михайлович