А годы-косари всё косят, косят,

А памяти трава растёт, растёт 

Д. Долинский

   Этим поэтическим строчкам, вынесенным мною в эпиграф, пожалуй, уже не менее полувека или около того. Вот как давно, оказывается, мой старший товарищ знал о  растущей траве памяти, к которой я прозреваю только сейчас.  Мне привычнее было рассуждать о глубокой памяти, со дна которой возвращаются, вызванные моей волей  к свету дня, забытые тени прошлого. 

   Я догадывался и даже знал, что книга под названием «Щигры. Книга имён»  так или иначе, но будет продолжаться. Так и случилось. И я сам оказался в числе первых её продолжателей.  Всё верно: годы – косари косят, а памяти трава  растёт.

  И начну я свой рассказ – послесловие с урочища по имени Бирючий. Именно с этим местом у меня связаны  впервые мною  осознанные чувства  ужаса смерти  и ослепительного счастья жизни. Чтобы это понять и почувствовать, достаточно заглянуть на страничку моего первого рассказа под названием «Волки». Так Бирючий стал точкой отсчёта всей моей будущей судьбы. Чем бы я в жизни не занимался, где бы ни жил,  а Бирючий оставался во мне точкой отсчёта, точкой моего Начала. С годами во мне крепло неодолимое желание побывать в Бирючем, пройти пешком путь от деревни до Бирючего и обратно. Об этой, не покидающей меня  мечте я рассказал  в книге «Щигры. Книга имён»… 

   И вот мы трое – я,  ивантеевец Николай Андреевич Ерохин и мой самарский друг Иван Романович едем в Бирючий, едем с ночёвкой, едем в гости  к фермерам Машковым, проживающим постоянно в Бирючем. 

  Свершилось! Я – в Бирючем! Сижу, брожу, вглядываюсь и оглядываюсь,  разговариваю, слушаю и что-то отвечаю, может, и невпопад, потому  как и голова, и душа заняты немыслимо тонкой работой осмысления и проживания мига ослепительного чуда. 

  Стойбище встретило нас предельно дружелюбно – сам хозяин Николай Александрович, его бесконечно радушная супруга Елена Владимировна, двое молчаливых и не менее хозяев радушных работников, их умнейшие сторожевые собаки… Нет, устройству жизни этого стойбища приходилось изумляться на каждом шагу, в каждое мгновение: - и смешной собачонке, праздно живущей как живой символ памяти, и палевого окраса коту, который трепетно ухаживал за котятами, когда поджарая стремительная кошка  всю ночь шастала по степи. Чего она там искала, сказать трудно, так как у хлебосольного и обильного стола голодным никто остаться не мог. 

  Может  кого   из читающих эти строки удивит определение «стойбище»?  Буду настаивать, что определение это крайне подходящее и точное. Полевой вагончик, в котором мы спали, был копией юрты.  В летнюю жару в нём было прохладно, в зимнюю стужу  тепло. Полы, стены обложены кошмами, коврами, каждая вещь на виду, её можно найти с закрытыми глазами. Ничего лишнего, ничего ненужного для  продуманного  до  мелочей быта.  

  Я не спал, я ждал середины ночи, чтобы выйти на встречу со звёздным небом в тот миг, когда Млечный путь делает видимый сдвиг по часовой стрелке. Господи! Как же я был вознаграждён!  И низкими – можно рукой дотянуться – звёздами, и ливневым августовским звездопадом, и шелестящей умопомрачительной тишиной, которую только усиливали и проявляли то всхрап задремавшей лошадки, то невнятные шорохи в ближнем лесочке, то бдительный  и непрерывный гогот гусей у пруда. Это была минута Откровения, когда я узнал и вспомнил небо детства, узнал и вспомнил себя и всем существом своим ощутил вечность времени. Или, точнее,  время вечности? Я заплакал. Это были очищающие душу слёзы Вечности и Мига, на этот раз  безраздельно принадлежащие  только мне и никому другому.

  Ранним-ранним утром я продолжил вчера вечером начатый обход оврага. Я узнал, нашёл, вспомнил всё - всё, что помнил и всё то, что, казалось, забыл вечность назад. Вот он, вечерний, немного багровый закат, погасающий в несказанно красивом кружеве неподвижных, словно вырезанных из какого-то прочного материала, облаков; вот он, отчаянно смелый ворон, прогоняющий могучего степного орла от своего гнездовья; вот она, медленно разгорающаяся восточная часть неба, которая окрашивает, кажется, те же самые вчерашние закатные облака в непредставимо нежные розовые краски. Душа вспомнила всё. Я нашёл место, где стоял наш с матерью стожок лугового сенца, нашёл одинокое дерево, служившее нам ориентиром. Он так и стоит – одинокий железный ствол карагача с омертвевшими, обломанными нижними ветками, на которых, несмотря ни на что, держатся мелкие зелёные листочки с тонкой контурной резьбой по краю. Я без задержки и оглядки  спустился к ключу с вкусной водой, словно ходил к нему всю жизнь без перерыва. Да что говорить, если мне показалось, что в выработанных штольнях, где деревня брала глину, я увидел обломок черенка  нашей с матерью лопаты. И я прямо услышал – даже  оглянулся -  проклятия и причитания матери, что не добрали глинки, что придётся ещё раз за ней  приезжать, опять, значит, вымаливать подводу с быком, опять просить и унижаться…

 Что изменилось в облике могучего оврага? Только одно. Тогда стоял  пересыхающий летом прудок, сейчас  плотина держит много воды, хватающей и большому стаду домашних гусей, и рыбному хозяйству. 

  Я мог бы много чего порассказать из наших ночных и вечерних разговоров с людьми, живущими на стойбище. Из этих рассказов всё бы стало яснее ясного : там - голос надежды, здесь – крик души, там – твёрдый расчёт, тут – куда кривая вывезет. Всё, как у всех…

  Но утром не сам я, а прямо Господь Бог взял меня за руку и вывел на дорогу, ведущую к деревне. Никто и ничто мне не мешало осуществить заветную  свою мечту: хозяева ещё не приехали, мужики ушли к скотине, гости сидели на бережку пруда, сжимая  в напряжённых ладонях короткое удилище.  

  И вот, после  ночи, наполненной божественным  смыслом бытия, я иду по незнакомой, но легко узнаваемой,  полевой дороге. В прежние времена обочь её шелестели грубые степные травы, а сейчас шуршало жестяными листьями нескончаемое подсолнечное поле. Я шёл,  овеваемый утренним августовским, но уже колючим ветерком,  прочитывал знакомые горизонты на дальнем  окоёме, угадывал повороты, подъёмы и ложбинки, и когда   в тихом,  сосредоточенном, молитвенном одиночестве увидел впереди себя крыши домов и догадался, что это не зареченские дома, которых уже нет, а это устоявшие под напором времени дома, стоящие на Кутке, когда, скосив немного глаза,  прикинул, где могла  бы светиться железная крыша моего  отчего дома, меня охватили такое волнение,   такая внутренняя дрожь, что я испугался за себя, за своё состояние. Я прилёг на непыльные придорожные травы, упёрся взглядом в уже высокое небо и, сглотнув комок закипающих чувств, только и сумел прошептать:- это я, Господи!  Это я, человеческое дитя Твоё …

  Машина  догнала меня почти у входа в деревню. Мы с Николаем Андреевичем договорились   обязательно заехать в неё,  чтобы попрощаться с тремя героинями  книги о Щиграх: Валентиной Буруниной, Раисой  Рязанцевой (Раей Катунихой) и Анной Егоровной Рязанцевой (Нюрой Ульяновой), с которой мы уже беседовали по приезде, днями раньше. Босыми ножками  мы ходили с Нюрой по взбитой нами траве памяти; я  читал ей какие-то важные, на мой взгляд, строки, она внимательно слушала, а в самом конце уточнила:- а ты что ж, про Хвалька ничего не написал? 

  Хвалёк! Имя - прозвище пробило меня насквозь, я вспомнил его. Так прозывали одного из мужиков Говоровых, не Ефима ли? И не он ли был мужем Ксении Говоровой и отцом её дочки на год-два постарше нас?

- Ты его не помнишь штоли, Хвалька –то?

- Нюра,  как же я могу его помнить, если он ушёл на войну вместе со всеми и с неё не вернулся!?

- Ну и что, - возразила Нюра, - память  то у тебя какая? Если ты помнишь даже то, чего  и не было?!  И Нюра дружески  прищурила свой ясный, но уже  никого и ничего не видящий, глаз.

  Память имён получила чудесное продолжение в доме у Раи Рязанцевой. Она нас ждала, обрадовалась встрече. Я узнал её мгновенно, несмотря на тяжкий груз лет и немочей. Тот же ясный, смеющийся взгляд  её голубых невыцветших глаз, та же пепельная волна густых роскошных волос. И характер тот же - заводной, весёлый, лёгкий. Вспомнили всех близких, вспомнили, как ехали на сенокос в белых кофтах Талюха, Стрепетиха, Санюха, а рядом их девки - Маруся, Шура, Нюра…

  И тут я, просто на всякий случай, возьми да и спроси Раю, не помнит ли она, как прозывали тётю Пашу, матушку Кардяка, мучает, мол, меня этот вопрос? 

  Мучает его! – изумилась Рая,- Пашок её звали…

- А  не вспомнишь ли, Рая, как прозывали парня Полянского с Заречки, ставшего зятем наших ветлянских Мананковых?

- Это ты про Петяху  спрашиваешь? – уточнила Рая и я просто заорал от восторга – конечно, Петяха, конечно, Петяхой его звали!

  Где-то в ходе беседы заговорили о соседях. 

- Шандаковы были наши соседи. Лёшку-то Кусёя, небось, не забыл?

  С ответом я немного задержался и Рая дала некоторую наводку к образу Кусёя: да не мог ты его забыть, он один только вместо малахая танкистский шлем носил…

 Не поверите, но чудо состоялось, я, действительно, как живого увидел Лёшку Шандакова по прозвищу Кусёй. 

 И тогда я решился на главный вопрос:- Рая, а почему вы Катуновы?

- А дед. Шубник он был, шубы шил. Шустрый такой, круглый.. . Договорится с кем насчёт шубы, сроков шитья, а сделает раньше. Приходит к заказчику: а вот и катун к вам прикатился, встречайте, и шубу получайте. Он и вправду, - говорит Рая, - настоящий катун был, в любую щель закатится. 

 И тут я вспомнил, что катунами у нас звали шары перекати-поля. Так счастливо была разрешена загадка, долго-долго мучившая меня.

 Рая была непревзойдённая частушечница. Она их, наверное, сама и сочиняла. Были, например, такие таланты как Рая Катуниха, Нина Карлова, тётя Машиха, Василий Кириллович… 

Про частушки я и спросил её. И она тут же задала мне встречный вопрос:- а ты помнишь, с какой частушкой сватался ваш Ерохин к нашей Чирковой? Рая с трудом приподнялась, приосанилась, входя в образ,  и выдала:

А всё метель, метель, метель

Дорожки запорошила…

Мне богатую не надо, 

Дайте мне хорошую…

  Расстались мы с Раей до смерти влюблёнными друг в друга… В прямом, не переносном смысле слова – до смерти…

  Сюда подверстаю я ещё одно драгоценное открытие, подаренное мне женой Николая Машкова и дочерью моего школьного друга по чернавской семилетке Володи Балабашина. 

  Решился я на прямой вопрос к ней: почему отца кличут Тилимом?

  Ответ ошеломил меня: потому, что он по отчеству Пантелеимонович, а  отсюда и Тилим.

 Ничего  более лучшего и более органичного я не встречал. В оборот взяты основные опорные звуки  Т  - Л -  М и вместо трудно выговариваемого  имени получаем нежное пение птички иволги:-тилим, тилим-тилим… Чудо как хорошо… 

 А на прощание я поведаю, что памяти трава подросла в эти дни ещё одним драгоценным и незабвенным именем Валентины Буруниной. В  мою книгу  о Щиграх и их насельниках она дала безупречно точную родословную линию, долгие годы остававшуюся для меня неразрешимой задачей. Беседовал с ней незадолго до моего приезда Николай  Андреевич и я непременно хотел с Валей повидаться. Не судьба! За сутки до нашего приезда её увезли в  районную  больницу и мы остановились у калитки, на которую была накинута запорная цепочка. Ничего, - утешил меня Николай Андреевич, – я к ней попозже заеду, как только она из больницы выйдет. Он и заехал. Только на похороны и фотографии прислал, которые прямо и непосредственно работают  на продолжение темы родословия.  На карточки сняты Михаил Ерохин, сын, как я понимаю, Володи и Марии Ерохиных (Марии Котовой), сын Раи Говоровой, как я понимаю, вошедший в круг родни, и редкие наши мужики – Петр Павлович Мананков, Геннадий Михайлович Ломовцев, сын Николая Рудского, сын, если не ошибаюсь, дяди Паши Карлова.

  Вьётся и рвётся нить жизни, пролетают над миром века и эпохи, исчезают страны и народы. Казалось бы, всё! Казалось бы, никаких надежд!

  Но вот блеснёт лучик, жест, намёк, напоминание из невозвратного  прошлого и к тебе приходит понимание, приходит вера, что ничего в подлунном нашем мире не исчезает бесследно, что всё, что было, может вернуться, повториться, возродиться. 

  На нашу встречу приезжал из Ульяновска Анатолий Иванович Шаталов, с которым мы не виделись с июня пятьдесят седьмого года. Мы спели с ним, как певали в юности, хорошую песню, выпили по братской стопке и Толя делает жест, который меня просто ошеломил. Выпив, он перевернул стопку и поцеловал донышко. Я не скажу сейчас, чей это был излюбленный жест, но Толя его воспроизвёл с генетической, с природной точностью. Этот жест меня потряс, как потрясло обличье мужиков и женщин  Карловых, Стародубцевых, Шаталовых,  Стрепетковых, Шабановых, многих других… У того жест, у того  поворот головы, у того  прищур глаз, у того  покашливание, у того тембр голоса и говорок взахлёб…И тогда начинает чудиться, что существование человека, жизнь людей вообще  вечна и бесконечна. Возможно, она уходит на времена, в человеческом измерении – на века, чтобы однажды, после нас, вернуться снова и просиять над мирозданием новым началом… 

  После  прощания с Нюрой и Раей я боялся встретить кого-либо ещё, я боялся расплескать сосуд души, до краёв наполненный надеждой и печалью, верой и любовью, благодатью и милостью людской и божественной и попросил Николая Андреевича  поскорее взять курс на районное село. А ещё через короткое время мы покинули гостеприимную Ивантеевку и увезли с собой её непритворное душевное тепло, которым так щедро одарили нас земляки ивантеевцы и щигровцы. 

_______________________

© Ерохин Николай Ефимович