* * *
Жизнь съёжилась, как вера святотатца,
дыханье затаив на полпути...
Ушло лишь то, что не могло остаться.
Осталось то, что не могло уйти.
Я, том стихов придвинув к изголовью,
шепчу в пространство предстоящих дней:
Удачи Вам, живущие Любовью,
и мне, с моею памятью о ней,
о днях вблизи погасшего камина,
с тобой и гладью чистого листа,
с кассетой, где Аль Бано и Ромина
поют о том, что есть Felicita.
* * *
Мой добрый друг, ты мне давно как брат;
когда ты здесь – закрыты двери ада;
аттракцион неслыханных утрат
переносИм, лишь зубы стиснуть надо.
Не вспоминай про достижений рой;
дворец Побед оставим на засове...
Давай молчать. Молчание порой
намного эффективней послесловий.
Мне б научиться, засосав стакан,
жить равнодушней, злее и спокойней,
как мой знакомый мачо number one –
маэстро туш, мясник на скотобойне.
И просто пить, вцепившись в край стола,
с тобою, друг. Распутать эти сети.
И что с того, что женщина ушла.
И что с того, что лучшая на свете.
* * *
Лелея призрачную веру в бедовой юной голове,
она идет-бредет по скверу, по желтой замершей листве.
Тускнеет сонное светило по воле сумрачных богов.
Река растерянно застыла в бетонной хватке берегов.
И в бессюжетной этой драме ни голосов, ни СМС...
Лишь птицы – черными штрихами на серой вывеске небес.
И проку нет в любом вопросе, хоть плачь, хоть смейся, хоть кричи.
Такое это время – осень: к замкам теряются ключи.
И оттого так отрешенно, ища хоть в чем-нибудь ответ,
грустя в овале капюшона, глядят глаза ее на свет.
Часы отсчитывают мили и меру всех сердечных сил...
Нет, ей не нужно, чтоб любили.
Ей нужно только, чтоб любил.
* * *
Была ты узницей свободы
и величавой праздной лжи;
надежной, как прогноз погоды,
доступной, словно миражи,
всегда готовою к разрыву,
ко взрыву, к выстрелу в упор.
Глаза сверкнут – и быть бы живу
и пережить минутный спор.
Плыла ты без ориентиров –
давно заклинило штурвал –
не сотворя себе кумиров
и видя жизнь как карнавал;
была порочней Мессалины,
беспечней ветреных стрижей;
твоих достоинств шлейф недлинный
носили тысячи пажей.
Твоя душа от слоя грима
была белее, чем зима...
Но как же ты была любима! –
до помрачения ума.
Девятнадцать
Когда и ты ушла, и всё ушло,
перемешав семь нот в безумной гамме,
и жизнь моя, как битое стекло,
лежала у разлуки под ногами;
когда повсюду рушились миры
и даже солнце восходило реже,
а в телеке стенали «Песняры»
о Вологде и пуще в Белой Веже;
когда слова «потом», «попозже», «впредь»
казались футуристским жалким бредом,
когда хотелось лечь да помереть,
укрывшись с головой тяжёлым пледом;
когда стихов горели вороха,
когда в воде не находилось брода,
а лёгкие вздымались, как меха,
от яростной нехватки кислорода,
казалось – гибель. Унесло весло,
а сердце раскалилось, словно в домне...
Но – всё прошло. Ей-богу, всё прошло.
Пройдёт и то, что я об этом помню.
Океан
За века ни на миг не состарясь,
не утративший силы ничуть,
океан мой, усталый Солярис,
на минуту прилёг отдохнуть.
Чтоб к покою его причаститься
и не знать ничего ни о ком,
стань его составною частицей –
тёмной рыбой, холодным песком.
В отдаленье от линии фронта –
тишина. Ни событий, ни дат...
Лишь кривой ятаган горизонта
нарезает на дольки закат.
Чуткий воздух, пропитанный снами...
Притяжение мягкого дна...
Перед тем, как нахлынет цунами, –
тишина.
Тишина.
Тишина.
* * *
Увы, судьбы не превозмочь... И как отчаянно некстати, что день, помноженный на ночь, даёт в итоге ночь в квадрате, что под ногами шаткий мост, и нет надежды в птичьем гаме, и жизнь набросана на холст аляповатыми мазками, в которых никакой знаток не различит и тени смысла...
Как жаль, что не душа, а числа бесцветный выведут итог: мол, столько сотворил детей, и столько тугриков на счёте, и столько лет отдал работе, и столько исходил путей... А то, что сердце изошло на колебанья и невзлёты – так здесь всего уместней ноты. Слова и ноты. Не число.
Упиться в поросячий визг, чтоб отвалились, как короста, ни в чём не виноватый Бостон, ни в чём не виноватый Минск, чтоб осознать себя на миг вне времени и вне событий, чтоб кукловод ослабил нити и вырвал грешный свой язык. Без сердца стать. Без головы. Не человек. Не гуманоид. Лишь так окрестный мир не стоит пустопорожнего «Увы!»...
«Увы!» - противное словцо. И в нём мерещится мгновенно порою постное лицо, порой искромсанная вена... А коль без крайностей, то в нём иные символы и знаки: холодный дождь, недобрый дом и одиночество во мраке. За компромиссы заплатив душою, совестью и верой, ты не вписался в норматив под дробный лязг секундомера. Достигнув финишной черты, ты в пустоте бесследно сгинешь...
И, как матрёшка, слово «ты»
войдёт в другое слово – «финиш».
Дзэн
на дворе трава на траве дрова
хорошо когда есть и кол и двор
только с каждым днем всё желтей листва
а за ней зима как багдадский вор
запирай свой дом запирай амбар
закрывай в себе для других пути
ведь еще чуть-чуть и аллах акбар
ведь еще чуть-чуть и господь прости
и не надо труб прохудилась медь
допиши письмо дострочи сонет
это будет жизнь это будет смерть
различи поди коль различий нет
на семи ветрах гулкий город эн
всё живое в нем изошло на юг
остальное всё погрузилось в дзэн
почему бы нет и тебе мой друг
ты прости других и прости меня
ничего уже не судьба спасти
потому что ночь будет ярче дня
потому что дня больше нет почти
только ты молчи сбереги слова
не гляди в окно там темно и смог
на дворе трава на траве дрова
убирайся вор на душе замок
Палач из Лилля
Палач из Лилля угас немного, колоть устала рука бойца. Подлей, трактирщик, бедняге грога, добавь трудяге еще мясца. У душегуба друзей не густо, кривит он губы от горьких чувств: как жаль! Ведь жизни лишать – искусство. Не самохудшее из искусств. Налей, трактирщик, бедняге кофе, плесни шампани ему в бокал. Палач из Лилля – отменный профи, никто бы лучшего не сыскал. Он не прославит себя в беседе – и слава богу, merci beaucoup! Но он умеет клеймить миледи и рвать суставы еретику.
На жертв – в камзоле они или в платье – палач не тратит напрасных слёз. Ведь он на сдельной сидит оплате. «Быть иль не быть?» – не его вопрос. Меняя страны, оружье, лики, он победителен и здоров, ведь в нем нуждается Карл Великий и самый первый из всех Петров, шериф усатый на черном Юге, холёный Габсбург, Плантагенет... И вечно мышцы его упруги, и в пользе Дела сомнений нет. Ему спиртного всё мало, мало; сопит, разлапистый, как паук... А завтра ждёт на работу Мао. И сигуранца. И ГПУ.
Палач из Лилля по вольным выям, по гордым шеям с оттяжкой – хрясь! Пущай посмотрят ещё живые на то, как головы рухнут в грязь. Людского «аха» скупая нота уйдет в ничто, как душа – во тьму... Палач... Топорна его работа. Но безработным не быть ему. Багроволицый и востроглазый, но дан ему – получи, владей! – безумный дар исполнять приказы. Любой приказ от любых вождей. Он научился вживаться в роли по день сегодняшний с давних пор...
И не ржавеeт от нашей крови
его единственный друг топор.
Золото
В шумном мире, дрязгами расколотом,
мы страдаем, любим, пьём вино...
Но молчанье остаётся золотом,
хоть в Начале было не оно.
Слово есть костёр в процессе тления.
Спешка. Недодуманность. Недуг.
Странно лживы по определению
мысли, обратившиеся в звук.
Видим снег, и ад, и синь небесную,
ввысь взлетаем, падаем на дно...
Нет, не обратишь в труху словесную
то, что нам прочувствовать дано.
И пускай нам будет во спасение,
обретя уверенность и вес,
сдержанное непроизнесение
ничего не значащих словес.
________________________
© Габриэль Александр Михайлович
