* * *
Молчание, – ты лучшие стихи
в часы, когда зрачкам не надо света,
чтобы видеть явь; раздутые мехи
горящих лёгких в поисках ответа
среди всемирной глухонемоты,
царящей беспробудно, монолитно.
Молчаньем искажаются черты
любви, в её попытке первобытной
заговорить, когда идёт война
меж скорбью мировой и болью частной,
и тело застывает буквой на
бумажной простыне, глухой согласной
на всё. И остаётся на губах,
в их глиняные трещины зарыта,
невысказанность слова, страсти прах,
мычание в потёмках алфавита.
* * *
На небе – месяц, на календаре –
сентябрь, и непорочный круг природы,
объятие сомкнув на сентябре,
им, как стеной, обвёл то время года,
в котором счастье былo нам к лицу,
как будто палец впору был кольцу.
Торжественными зодчими весь год
выстраивая замыслы из лучших,
мы позабыли настоящий вход
создать, и вот, мой призрачный попутчик,
мы свой собор снаружи обошли
по щиколотку в золотой пыли.
Растерянность, прозренья пустоцвет,
сжимает горло, словно тесный ворот.
В пространстве, где для нас иллюзий нет
отныне, воздух, кажется, распорот,
а там, где ты, вожатый мой, вчера
ещё существовал, – сквозит дыра.
Замкнув орбиту, нас привёл разрыв
к концу, где нет ни выхода, ни входа,
туда, где честный фокус перспектив, –
а он и называется свобода,
считали мы, пока давали крюк, –
стал точкой, до которой сжался круг.
* * *
На охоту выходят впотьмах.
Шарят в сумерках, дулами дыбясь.
Скройся в зарослях звуков, в словах,
как в гибискусе прячется ибис.
Растворись, разменяй себя на
умолчанье, затишье, безмолвье,
вместо голоса пусть тишина
защищает подходы к гнездовью.
Научись у кольца полыньи,
обводящего заводь молчанья,
замыкаться в себе, сохрани
с недомолвками и мелочами
всё, что жаль наяву и во снах
обнаружить потерей ли, кражей,
потому что не дремлет в кустах
лис, в листве притаившись бумажной.
* * *
Не всё ли нам равно, что покидать.
Все лестницы – лишь выходы из дома.
Попробуешь прийти сюда опять,
но ключ не подойдёт к замку дверному.
Забыт пароль, нет доступа в сезам,
в отечества и отчества руины.
Не всё равно ль, по волчьим ли глазам,
по звёздам ли, по песне лебединой
гадал авгур, незрячий звездочёт,
предсказывая эти перемены,
где зеркала расширенный зрачок
не видит больше красоты Елены.
Уйди прозрачным шагом, налегке
из западни, на комнату похожей,
не вглядываясь, что там на крюке
колышется от сквозняка в прихожей,
оставь ключи, кровать не застилай,
пусть кран течёт, пусть пыль летит к порогу...
Когда домой вернётся Менелай,
он всё поймёт и скажет:
слава Богу.
Собственность
Моё! – сказал Евгений грозно...
Любить – это значит вцепиться:
взахлёб, наобум, сгоряча.
Так в мошек влюбляются птицы.
Так дети азартно кричат:
«Моя!» – выбирая лошадку
из рыжих, буланых, гнедых, –
на миг обладания краткий,
на круг карусельной езды.
Владеть – это тискать и комкать,
и в душу любимую влезть.
Недаром Марина ребёнком
стремилась в бумажную десть
стихи переписывать, млея
от слов, признаваясь сама,
зачем: «Чтобы было моее.
Мой Пушкин», – твердила она.
Любить – это значит присвоить
и вес обладаньем придать.
«Моя!» – без длиннот и символик
Колхиде сказал Митридат.
О, собственность! червь опасений,
грызущий нутро гегемон.
Для плоти, земель, каруселей –
подбор сокровенных имён.
Назвать – это значит влюбиться,
сродниться до мяса, до дна.
«Тут главное – даже любимцам
не надо давать имена», –
спокойно роняет хозяин,
помост закрепляя в наклон,
телятам взойти помогая
в идущий на бойню фургон.
Иметь – притязать на сохранность
имущества, сладостный долг
господства. Так, даже поранясь
о колья с колючками, волк
объят тяготением вечным
к любви: в каталогах полей
себе выбирает овечку
и нежно считает своей.
* * *
Тобой запущена праща
события, но не вернётся
ни звук свистящий, трепеща,
ни камень, канувший в колодце
безвременья. Теперь за край
заглядывай, в надежде поздних
дождаться всплесков, вопрошай
бездействующий ныне воздух,
молчанием со всех сторон
спелёнутый. С глухих окраин
ты безголосьем окружён
и тишиною же облаян.
Читая прописи воды,
внемли рисунку светотеней,
открой прозрачнее слюды
язык предметов и движений.
Ты потерял навек своё
возлюбленное нечто, язву,
душой лелеемую, чьё
отсутствие смертельно. Разве
не милосердней без затей
замуровать страданье в стену,
из рифм не строить мавзолей
и не искать ему замену?
Экскурсия
Когда сгустившееся пекло накрыло заселённый склон,
в многометровой толще пепла живьём был город погребён.
А ныне он от наслоений очищен, для зевак открыт,
и вот развалины строений к осмотру предлагает гид.
Сюжеты потускневших фресок, длину аллей и колоннад –
он знает всё, и голос весок, и прихотлив подбор цитат.
В картинной выставке несчастья, в красотах злополучных мест
есть что-то дикое в контрасте, штрихов сомнительных не счесть.
Пустоты, залитые гипсом, в разнообразье поз и черт –
наглядный памятник погибшим и украшенье бренда «смерть».
Фотографируясь у слепков, роясь над тишиной одров,
жужжат туристы, словно слепни, сосущие живую кровь.
И ты отходишь, цепенея, в отчаянье глухонемом,
держа в себе свои помпеи, в подвздошье ощущая ком.
И, сострадая, по привычке грести теченью вопреки,
всем тем, кого из жизни вычли, чьи души нынче далеки,
кого теперь запанибрата посмертно продают за грош,
в душе несёшь свою утрату, и ты опять осознаёшь,
что ты и сам хранишь трёхмерный, неизлечимо полый след,
и что живёшь, неся каверну, где человека больше нет.
Элегия
Нет, говорю, ни свеч, ни кринолинов,
ни почерков не жаль, всё это взнос
в счёт неизбежности, – но слов старинных,
но прежней речи, музыки и слёз!..
Благословясь, отважусь крохоборски
добыть себе на память вороха
отживших слов из нежного подшёрстка
седого тонкорунного стиха.
Себе в любовь, другим в предубежденье,
насмешкам вопреки, хочу посметь
спасти от повседневной дребедени
останки слов, чья маленькая смерть
миров не сотрясла, не распорола,
когда c эпохой наперегонки
иной словарь вломился ледоколом
в течение державинской реки.
Слова, на дно ушедшие колонной,
вы – временем назначенная дань,
но болью настоящей, не фантомной
болит похолодевшая гортань.
Бурун унёс в заглохшие низовья
изломанные лиру и трубу.
Свернувшись, речь готовится к безмолвью –
уснуть улиткой в собственном гробу.
Пройди, зима!.. не замерзайте насмерть,
слова любви, оспорьте свой закат,
вернитесь, пылкость и несообразность
утраченного ныне языка.
Вернись и ты, – пусть нет несовременней
мечты: растрогать словом ледостав, –
великий дар старинного уменья
достать чернил и плакать, что достал...
* * *
...И тогда, увидев необъяснимый свет,
позволяющий и зарубки прочесть, и метки,
ты узнаешь, что всё сошлось, и выхода нет
из подвздошной темницы, острога рёберной клетки.
Уязвлённый, впадёт сперва в отчаянье дух,
словно воин в поле от пустоты в колчане,
но в беззвучье оцепенелом начнёт на слух
различать: тишина вокруг – или же молчанье.
И, ворочаясь в тесном теле, поймёт потом,
всё плотней прирастая к пористому исподу,
что на самом деле находится под замком
и с какой стороны решётки и есть свобода.
Jungle book
Он приходит с работы. Полная чаша дом.
На стене ковёр с недурной коллекцией сабель,
ятаганов, мечей и кханд, и особняком
помещён анкас, что изогнутый крюк осклабил,
исходя сарказмом. Жена накрывает стол
и щебечет бездумно о чём-то своём, о дамском.
Сыновья приходят (о, хоть бы один с хвостом!)
и садятся за ужин – здоровый, вегетарианский.
Болтовня, пересмешки. Как там твой новый босс,
ничего? у соседей уже распустился лотос,
а гибискус как раз погиб, эта хна для моих волос
не подходит совсем, а куда мы поедем в отпуск...
Перед сном телевизор и ласки – почти обряд
в кашемировой душной спальне на шкуре тигра,
под какое-то пенье с мяуканьем. Пряный смрад
бергамота с кедром, вот, наконец, и титры.
Сколько раз просила, носки в корзину, так нет,
волка как ни корми, без конца по дому охапки
собираю везде, – и швыряет в сердцах браслет
из слоновой кости. (Как его звали – Хатхи?) –
Подышу чуть-чуть. – Он выскальзывает за порог.
В небе тысячи глаз разгораются словно угли
в том горшке, я забыл, там, кажется, жил цветок.
Диким потом, мясом и сыростью пахнут джунгли
далеко за городом. Где-то в тумане выпь,
надрываясь, пускает голос по чёрным рекам.
И, закинув голову, он начинает выть,
чтобы хоть на секунду снова стать человеком.
* * *
Воздух влагою мелко закапан,
но грозе наступить недосуг.
Словно флейты заклинивший клапан
проглотил ожидаемый звук,
словно длится, и длится, и длится
нескончаемый взятый затакт,
и, дыханье держа, полнолицый
от натуги, краснеет закат.
Словно в поисках нужных отметин,
пригибаясь к листам, близорук,
продувает отрывисто ветер
поперхнувшийся зноем мундштук.
В партитуре захватанной шарит,
уповая, что сыщется гром.
Духота будто войлочный шарик
застревает в гортани комком.
И тогда, напряженьем измучив,
ослепительный щёлкает кнут,
будто где-то срываются в тучах
и в тарелки, не выдержав, бьют.
Гром прерывисто рвёт перепонку,
нарастает, горласт и мясист,
и ему, спохватившись, вдогонку
зазевавшийся свищет флейтист.
* * *
Где стебли тростника в воде набрякли,
в окрошке ряски, между пантомим
стрекоз латинской S застыла цапля
на фоне влаги – знаком водяным.
Как будто бы позируя для кадров,
ни разу не моргнув, оцепенев,
стоит заглавной буквой, как параграф,
как вензель, украшающий рельеф.
Всё лето напролёт, когда ни взглянешь
туда, где камыши и краснотал,
белеет, не ища других пристанищ,
точёной цапли стройный интеграл.
Быть может, к холодам она очнётся,
заметит тучи, дождь и листопад
и улетит из нашего болотца –
по осени считать своих цыплят.
______________
© Шварцман Майя
