К ЛЮБИМОМУ  ЧИТАТЕЛЮ

Я пишу к Вам затем, чтобы Вы, поседевший и сирый,

как  изгнанник  заклятый,  как  античный прикованный бог,

оторвали  б себя от высотной, почти неземной, одинокой   квартиры

и вдруг  бросились вновь в эти рифы мои между строк.

Проплывите  меж ними, не боясь ни порезов, ни ссадин.

Ах,  как славно мы с  Вами всё минуем  в глубинном ряду.

Если б в жизни вот так, но не мил нам певучий Саади,

Мы бренчащих кумиров сотворили себе на беду.

Подарите мне рифму с древним солнечным запахом лавра

Или  русской полыни, повергающий в сладостный бред.

А экран телевизора  пусть   будет тёмен, как мавра

лицо,  чтоб не капала кровь из него на невинный паркет.

Вот и всё. Я пишу Вам затем, что седого, больного –  люблю Вас.

Как Цветаевой, льстит  нам  далёкий  девятнадцатый век,

Но История – (эта Дама!) – нам всё-таки чуть улыбнулась,

Извинясь за поспешный, утомительный, путаный бег!

Вот и всё. Я пишу. Я люблю. Подарите…

Время длится, длятся мысли и густо сплетаются снова в строках.

Разорвите же  цепи свои, в том числе все небесные, нынче самые крепкие, сети  и нити!

А иначе, Любимый, нам не встретится вовсе для  сердечных  речей  и  наитий

при  холодных, что  бьют  во все щели,  каких-то  нездешних  ветрах.

Вот и всё. Я люблю. Я грущу. Разорвите.

Подарите. Я жду. Рассвело. Моросит. Но прозрачно, светло в  небесах.

                                                                                    

               ГДЕ  ВЫ,  ДНИ?… 

Где вы, дни с возвышенным вдохновеньем,

с неуёмным порывом, с негасимой страстью?!

Мне сейчас всё пишется не то чтобы с ленью,

а с тяжелой, как горе, ночной напастью.

 

…Кто в Америке сгинул – за счастьем проклятым,

кто во Францию врос, кто вписался в Израиль…

Старый друг мой теперь – этот Гений крылатый – 

не диктует, а стонет, как будто изранен…

 

А я в тайной России сижу, и до века,

до смерти всё буду ей клясться в любови

под туманом белесого звездного млека

в немоте до тоски и в рыданьи до боли.

 

Что сказать напоследок, перемножив итоги?!

Я люблю эту землю, а за что – я не знаю.

Может, шепчут мне в уши старинные боги,

а я что-то в том шепоте их понимаю…

 

                     Я  ПО-РУССКИ  ГАДАЮ…

                   ( из писем друзьям в Грузию)

                                          1

 Вы не верили мне, но накаркала я, как ворона.

Как Кассандра-бедняга в далеких античных веках.

И не стало дороги родной, голубой и зеленой.

Ни объятий, ни веры, ни щегла, ни синицы в руках.

 

Нет ни милого почерка в лебяжьих крылатых конвертах,

нет ни смеха, ни шутки в небесах, в парусах, в проводах.

Тянем руки, но реки глубокú и, как омуты, жутки,

и мостов-переправ будто не было здесь никогда.

 

Неужели мне больше не плыть за кудрявым ягненком – 

за руном золотым, что под соснами там, на песке?!

Не метаться по табору улицей древней и звонкой,

как медяшек забытых чистый голос в моем кошельке?!

 

Пожалейте меня – тяжелы  все мои сновиденья.

Я Кассандра, я вижу: у бездны стоим на краю,

и цыганки-гадалки вам стрекочут за глупые деньги…

Я – по-русски гадаю,  значит, с вами надеюсь, рыдаю,

и слёз не смываю, и волшебный  клубок  подаю.

                                                                     

                            Я ПИШУ ВАМ 

 Дорогие! Я давно вам пишу на черном бархате ночи,

на белых, летучих, растрепанных облаках.

А звезды в черной небесной книге – мои многоточия

о том, что не высказать мне на земных языках.

 

Давно не доходят до вас обыкновенные письма.

Может, их убивают где-то, почти  как людей.

Но вы все со мной, дорогие,  как прежде, - и ныне, и присно – 

старинное красное слово так славно легло в борозде

 

моей стихотворной. Простите, Я найду поновее:

“экстремисты”, “заложники”, “беженцы”, “мины”, “террор”

и чертовы “баксы”, которых я так же, как вы, не имею…

Простите, я знаю: для писем всё это и вздор, и позор.

 

Я вам напишу на туманах, ползущих в ущельях,

на гривах дождя,что скакать между гор будет к вам.

Дорогие! Что рокочет сейчас на закате проспект Руставели?

Или  в сумерках ранних  старинных платанов  молчит  караван?!

 

Я вам напишу про житейские страсти и бури,

впрочем, эти напасти, точно ветер, не знают границ.

Говорят, что Мераин, конь чудес,  вдруг исчез… 

 но по-прежнему в парке “Мзиури”

конь-дитя смотрит в небо из-под сказочных длинных ресниц.

 

Ну, а мальчик-седок собирается ль в путь, когда время так круто?

И в сачке у него всё трепещутся крылья мечты?!

Мне бы только узнать, как прошел он все беды и смуты,

может быть, в кувшине у него не осталось воды?!

 

Напишите в ответ точно так же, как я,  на тумане, на бархате ночи

и  проверьте,  проверьте   поклажу  его, и сачок, и кувшин…

 Где же конь, ускакавший с земли, конь мечты, что по звёздам топочет?!

Может, мальчик вернёт его к людям, одолев сто дорог,  сто  вершин!

                                  

        НОЧНАЯ  ЭЛЕГИЯ 

Все дни мои с утра расхватаны.

Их по кусочкам рвут соседи и родня.

И оседают клочьями лохматыми

желания мои к исходу дня.

 

Зато мне ночка темная дарована, 

подружка верная со звездами во лбу.

Она милее чем родня единокровная.

Мы сочиняем всё с ней – рифму и судьбу.

 

Любимая мулатка темнокожая,

не уходи, не удаляйся от окна!

Прости, что каждый раз тревожу я

тебя, быть может, жаждущую сна.

 

Но ты – подруга! Ты отбрасываешь дрёму

от черных глаз своих широким рукавом.

Моя бессонная! Переберем в тиши знакомых

и всех по совести и чести назовем.

 

Всё так. Когда б не ты, плутала б

я в лабиринтах дня, сходя с ума.

Тебе одной – все свитки жалоб,

темноволосая моя подруга-тьма.

 

Моя безмолвная, про  выстрелы  безумные молчишь ты,

молчишь   про всё, сквозь  что  ты пробралáсь.

Тем больше знаю я, чем более молчишь ты.

Мне б к черному плечу лишь твоему припасть!

 

В обнимку вспомним все свои  печали,

 А радости – их меньше – помнятся вдвойне…

Хитросплетенья  дня безумны и случайны.

Как ты правдива, ночь, дрожащая в окне!

                                        

                БЕЛАЯ  ЛОШАДЬ 

Из какой темноты, из каких позабытых полей

на  мечты полудетской кристальную красную площадь

прискакала под занавес жизни напрасной моей

с недоверчивым глазом снежно-белая Белая лошадь?!

 

Как летуч её бег, только цоканья слышится ритм.

Кто её подковал, кто ей гриву чесал вековую?!

Каждый камень ей что-то в ответ на удар говорит.

Понимает ли лошадь ту речь, точно дебри, глухую?!

 

Где кончается край этих красных и древних камней?

Нет ли рва, нет ли пропасти, кольев и прочей измены?!                                                  

Только Белая лошадь в тревоге всё скачет быстрей

и роняет на площадь мечты моей  белую пену.

 

И поймать эту белую, белую лошадь нельзя.

И засну. И проснусь. А она непонятным виденьем

скачет день, скачет ночь, человеческим глазом кося,

по  горячим, родным, затаившимся, древним каменьям.   

                                                                                                

                       ЧЕРНАЯ  ЛОШАДЬ

Как долго несла меня чудная Белая лошадь!

Сверкали каменья да искры слепили глаза.

И всё не кончалась прекрасная красная площадь,

и я не старела, врезаясь, как ветр, в небеса.

 

Так что же случилось? Где жаркие искры, где площадь?!

Туман ли здесь встал, как стена, словно туча густой?!

Как, когда я вскочила на дикую Черную лошадь, –

очнулась в полете над черной немой пустотой?!

 

Я впиваюсь руками в тревожную черную гриву.

Лошадь Белая, дальняя, легкая, где ты – прощай!

Мне холодные искры плетут роковые извивы…

Черной лошади ржанье… и – бездны чернеющей край…

                                                    

         ЭЛЕГИИ-ЭТЮДЫ

                                Элегии подарены поэту Евгению Каминскому 

                                                     в день его шестидесятилетия.   

                        1

Вопят с экрана про любовь

так глуповато, так истошно.

Я говорю себе: не суесловь

и прикуси язык – нарочно,

нарочно – чтоб стояла боль

во рту твоем. До крови

ты прикуси язык, чтоб соль

ее – вся! – оказалась  в слове,

родившемся от боли. Запиши

его, как мету

времени. Изволь забыть,

что ты слывешь поэтом,

а только выведи пером, спеши:

Любовь, Любви, Любить

под сумасшедшим ветром

на этих дней дымящейся крови                    

                          2

Я всё пережила: войну…нет – войны, войны.

Отчизны славу и бесславье заодно.

Мне не являлся Бог ни в громе, ни спокойно.

Но я пережила, что было мне дано.

И вот стою, упряма и безвестна.

стою, наверно, из последних сил

опять у края, опять у бездны

судьбы своей, отчизны нелюбезной,

стою, любя, и этот мир мне мил

и страшен бездной, пламенем и тьмой,

сомненьем, жаждой, истиной немой… 

Кто не стоял вот так – не жил,

а просто суп гороховый варил…                      

                                 3

“На свете счастья нет, но есть покой и воля.”

Но воли и покоя тоже нет!

Есть только жизнь – у смерти на приколе.

И небо, и земля. И ход планет.

Но главное – есть цель и средство.

Мечта и явь. Прощенье, стыд.

Всё – только жизнь. И гений, и злодейство… 

А смерть в толпе свое готовит действо,

и шапка на костлявой не горит!                      

                 4                                                                              

…Меня не стало.

И, когда меня не стало,

девчонка с обликом моим прошла.

И, где прошла она,

земля меня узнала,

и девочку ветрами обняла.

 

Мне видится,

что в бушеванье мира

она не растеряла детских снов.

Знакомая позванивает лира

под ритм ее младенческих стихов.

 

Пройдут века. И стих изменит форму.

И всё ж он будет вновь, как благодать.

И снова будет девочка средь формул

неведомые знаки рифмовать.                                                    

                       5           

                                           К Н.              

Распался Третий Рим,

и гибнет всё – поэзия и слава.

Стекает ли наш карнавальный грим

иль просто бледные стоим

у края Бездны величавой?!

 

Смешалось всё. Где – варвары?! Где – мы?!

Всё повторяется,как в первом Риме.

Но не окончен путь. Из тьмы

тысячелетье новое клубится в дыме.

 

А я люблю тебя в тоске и на краю.

А я люблю тебя и говорю стихами.

Мне никогда не быть, наверное, в Раю.

Но пройден Ад. Испытан Рим.

Я стерла карнавальный грим

и нежная стою перед веками.

                           

 ЭЛЕГИЯ  БЕССМЕРТИЯ 

      (Метаморфозы) 

                                                                 Бессмертия  у смерти не прошу.

                                                                                          Иосиф  Бродский                                                                                                                                   

Оно придет, как и у всех:  вот  ветер

 бессмертно так шуршит по камышу,

по волосам живущих, по столетью!

Я Бродскому всё это расскажу:

 что мы надышим караваны облаков,  

      Из них падём лавиной ливня  в грозы!    

      Зачем просить! Вся жизнь – метаморфозы: 

      в бессмертье смерть 

      перетекает так  легко,

      как в водопад стиха 

      ритмичность старой  прозы.

     

      Бессмертным  умершим я задаю вопросы,

      и слышу голос ветра в мгле  веков,

      и снова караваны облаков,

      и дождь, и град. Мы выпадаем в росы.

      Бессмертие. Я не прошу его, но мир таков:

      не верит ни в пророков, ни в богов,

      и вертят круг его одни  метаморфозы!                               

                                                                                                                         

            УЛИЦА  ПРОШЛОГО

Это улица прошлого. Нет конца у нее и начала.

Я ребенком сошла на нее из неведомой мглы.

Ничего не осталось. Но какие-то властные чары

возвращают мне всё – от церквушки до старой ветлы.

 

Это улица прошлого. Здесь я верила в то, что  и  ныне

 Еще искры даёт от былого  живого  огня.

Здесь был старый забор, он стоял надо мной, как твердыня.

Вот собрат его новый.  Красив. Покорить чем-то хочет меня.                                

Это улица прошлого. Смех и песни. Тревожно. Бессонно.

 За туманами громкая музыка, и сомнение странное в ней.                                                                          

Частоколы  времён память  движется  вновь   удивлённо,

 я смотрю – ничего  не осталось. Но былое  я  вижу ясней.

 

Это улица прошлого. Путь надежды, сомненья и силы.

Нет  конца у нее, как у жизни, любви и тоски.

А начало в туманности, там, за безвестной могилой

уплывает все дальше, как венок на ладонях реки.

 

Это улица прошлого. Как закаты  багровы над нею!

Это улица прошлого. Все восходы её  широки.

Если  травы забвения всходят, мечты холодеют.

Только  жгучи здесь  ветры, и пылают в раздумьях  виски…

                                                 

                     ЗОЛОТЫЕ  ВОРОТА

                  Посвящение Киеву, городу ранних детских лет

Вот последний подъем… Но мне кажется, кажется: что-то

прозвенит слаще жизни над концом  оборвавшихся дней!

Я затем отправляюсь постучать в Золотые Ворота,

Что  стоят на холме на прародине дальней моей.

 

 Час пробьет -  не проснусь, не воскресну, не встану.

Не вернуться там слуху,  не открыться потухшим глазам.

Золотые Ворота, отворитесь мне в мир без обмана -

Я всё слышу и вижу. Отворитесь, родные. Сезам!

 

Отворитесь мне в память, точно в звездное вечное небо,

 где начала, концы и невидимый старенький Бог!

Отворитесь мне в нежность, мне не нужно ни соли, ни  хлеба – 

только нежность – на Запад, на Север, на Юг и Восток.

 

Отворитесь мне в слово. Да, об истинном слове забота.

Ведь без слова такого  нет жизни – темно, и не видно ни зги.

Отворитесь в сердца человечьи, в сердца, Золотые Ворота,

в  те  сердца, что забыли звучание  слова  «враги».

 

И тогда уж, наверно,  –  я надеюсь – прекрасное что-то

прозвенит слаще жизни над концом незапятнанных  дней:

это  в счастье покоя и воли откроются чудо-ворота,

раз  исполнилось всё, что желала  я в жизни моей.

_____________________

© Кресикова Иза Адамовна