Символ Веры

Бог поругаем не бывает.

Апостол Павел. Послание к Галатам.

      Наверное, это общечеловеческий закон, наверное, так нам заповедано, что чем ближе к концу жизненного пути, тем чаще люди обращаются, – кто в мыслях, кто в молитвах –  к Богу,  пытаясь  понять и оправдать своё назначение на земле, найти веру в своё загробное – пусть иное, пусть неземное – существование, обрести веру в бессмертную жизнь Души.

     Кто только об этом ни думал, ни говорил, ни писал, ни размышлял? 

     Я в этом ряду – не исключение. Пройдя через безумный, похабный атеизм молодых лет, перешагнув через бредовый учебник Крывелёва, через дерзкие богохульные инвективы Лео Таксиля, Зенона Косидовского и других обличителей – несть им числа – я пришёл, в конце концов, к библейским текстам и их гениальным толкователям. 

      Но сразили меня наповал слова, высеченные на могильных  памятниках Иосифу Бродскому и Фридриху Горенштейну. Первый находится в Венеции, второй – на кладбище Вайсензее в Берлине. Свои переживания и озарения от текста на надгробии Бродского я уже описал в своей книге «Тузаев. Обретение души», а слова с могильной плиты  Горенштейна,  это слова самого писателя из его романа «Псалом». Я  приведу их  прямо сейчас: 

     «Поняли люди через знамение – пылающие святой снежной белизной чёрные лесные деревья, – что после четырёх тяжких казней Господних грядёт пятая, самая страшная казнь Господня – жажда и голод по Слову Господнему, и  только духовный труженик может напомнить о ней миру и спасти от неё мир, напоив и накормив мир Божьим Словом. Тогда поняли они и суть сердечного вопля пророка Исайи: «О вы, напоминающие о Господе,  не умолкайте».

        Как соотнести этот сердечный вопль Пророка с нашей действительностью?

      Начать с того, что наш Бог почиет. Что наша церковь настырно и глупо лезет в светскую жизнь. И складывается ощущение, что советские уроки атеизма прошли даром для нынешних поколений. И вместо чистого, искреннего религиозного чувства в сердцах и умах людей царствует апологетика пустоты, безответственной, беспомощной риторики, едва прикрытой христианской лексикой. Проявление первобытного сознания я нахожу во всём этом. Везде, в любых масштабах – и личностном, и страны – нельзя притвориться, что не замечаешь убыли тепла, убыли радости бытия…

     Не сегодня сказано: «Надежда в Бозе, а сила в руце». Действительно, исключительно важно иметь в себе самом убеждение, убеждённость, что нынешнее мракобесие будет преодолено. Признаюсь, что в самом себе я подобной  убеждённости не имею. Я утратил веру, что страна, мой народ выберутся из ямы, в которой все мы оказались. И вслед за библейским псалмопевцем я твержу, как заклинание: «Спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей» ( Пс. 68/2)

       «Людям кажется, – это говорит русский мыслитель Бердяев – что если есть безвинное страдание, значит, нет Бога, нет Промысла Божьего».

    Ему как бы отвечает автор «Анатомии меланхолии» Роберт Бёртон: «Надежда и терпение… Это две мягкие подушки, на которые мы можем преклонить голову». 

      Но ещё  важнее  для меня стало  понимание, что для людской совести  нет писаных законов. Опять обращусь к Апостолу Павлу: «Истина, сказанная без любви, есть ложь». Я также поверил до конца, что нет греха непростительного, есть нераскаенный, и что простить – это значит идти дальше. Проклинать – идти назад.

   Я уверовал в главный – так я полагаю – закон жизни: в самых невыносимых обстоятельствах человек не беспомощен. Его право на жизнь отстаивают сила духа, нравственная позиция. Не своекорыстие, но человечность, но мило – и живосердие. И тогда легче пережить приговор: чему быть, того не миновать.

       Общеизвестно и общезначимо, что люди, творящие красоту, несут в мир Бога. Я как бы догадываюсь о глубинном смысле этого деяния – чтобы стать  и быть человечнее, добрее, терпимее, наконец, умнее… Одно меня здесь озадачивает, а именно – умозаключение, что всякая душа по природе своей христианка. Нас, христиан, среди моря людского не так уж и много. И вер и религий мировых тоже имеется в достатке. А их души как будем квалифицировать? 

      Вспоминаю в этой связи молитву буддийских монахов, которая мне безумно нравится. У нас что-нибудь близкое этому или хотя бы подобное имеется? Вряд ли…

       Итак.

      «Не ходи мыслями влево – вправо, взад – вперёд, сделай так, чтобы твои мысли были с тобой на каждой ступеньке, на которую ты наступаешь, будь здесь». Эти надписи-молитвы развешаны на ветках деревьев по дороге к горному храму.

  Здесь самое время обратиться и умом и сердцем к образу нашего Богочеловека Иисуса Христа. Он наш Спаситель, хотя иногда я вижу его не Спасителем, а Спасателем людей от реальности.  Людская любовь к Христу безмерна и бесконечна. Но, Боже мой, благодаря этой любви столько погублено жизней!...

      Верхувен говорит: Иисус не мог быть никем иным, кроме человека, он был сопротивленцем через проповедование новой веры. Он не был ханжой, фарисеем, лицемером. В конце концов, он не был аскетом – любил веселье, любил веселиться, общаться с друзьями, слушать хорошее пение. Он терпеть не мог фальши и неискренности. В принципе – он был счастливый человек… 

       Чему лично меня научил Христос? 

      Он заставил меня поверить, что души усопших следят за нами, – как мы их тут поминаем, как живём, чему и во что верим.

      В литературе есть тысячи рассуждений о поиске Бога людьми. Многие, как ни старались, Бога не увидели, не услышали, не почувствовали. Но  лично я разумную Природу, разумную Вселенную, в которой всё взаимосвязано, кажется, почувствовал, кажется, принял всем существом своим. 

    И ещё. Мой кумир среди человеков –  А. Д. Сахаров  был убеждён, что Вселенная и человеческая жизнь «без какого–то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и её законов не-пред-ста-ви-ма. 

    В это я верю, как в Волю Бога, Волю Творца.

Дивны дела Твои, Господи 

      Пытаясь найти общий подход, общий ключ к своим книгам, я искал какую-то универсальную характеристику. 

        Нашёл. Это моя память, о которой так или иначе говорили  мои читатели.

       А тут читаю на газетной, день один живущей, полосе воспоминания об отце Алексее Юрьевиче Германе его сына Алексея младшего – «Память  для него имела какое-то особое значение. Память о детстве, о родителях была его питательной средой. Это вглядывание в прошлое – реальное и выдуманное – формировало его ощущение жизни». 

       Да это же и про меня сказано, про мою память!

    Я был счастлив этим совпадением, этим проникновением в самую сердцевину творчества вообще и моего, в частности. 

    Это, наверное, и есть то самое состояние души, которое поэт Батюшков назвал памятью сердца, которая, по его же заключению, сильней рассудка памяти …

     Мне думается, что они – эти две памяти сердца и рассудка  – всегда идут рядом…

    Я вспоминаю невыразимый душевный трепет в ожидании выхода моей первой книги! Как мне было важно, чтобы издатель разослал по известным адресам сигнальные экземпляры, как похлопотал, чтобы книжка попала на полки университетской и публичной библиотек.

     Компьютеры тогда ещё были в диковинку и если привлекали внимание пишущих людей, то только развлекательными играми – пасьянс  разложить, в правильном порядке сложить кубики-шарики…. И не думалось тогда  и не гадалось, что всего-то через треть  и  даже четверть века существование печатного знака на  книжной странице, пахнущей свежей типографской краской, окажется старомодной, косной и отсталой  стариной.

     Теперь и миром, и умами людей и даже их чувствами владеют безбрежные, необъятные и неисчерпаемые информационные сети, в которых мгновенно можно найти всё – от шедевров, рождённых гениями, до невообразимой тупости и безграмотности наших современников, завтрашних полновластных хозяев планеты Земля.

     Тем временем  вчерашний, массовый, родной и понятный читатель  умер, ушёл в небытие вместе с веком и его почти уже никто и не помнит. Нет, какой-то тающий слой профессионалов, для которых текст на бумажном носителе остаётся одухотворённой святыней, ещё сохраняется. Но, Боже мой, что будет с моей библиотекой после меня!? С нашими домашними библиотеками после нас?

    А кто и чем поручится за судьбу вот этой моей книжки, если я успею её написать и издать? 

     Как неуютно становится от подобных мыслей, неуютно и одиноко.

     Совершенно некстати (или, напротив, очень даже кстати) вспомнился образ старика-станичника, который, наблюдая за съёмками «Кубанских казаков», спросил у режиссёра: это из какой же жизни, сынок? 

     В своих рассуждениях я, наверное, и есть тот самый старик-станичник. 

     О, память сердца! Ты сильней

     Рассудка памяти печальной… 

Изба 

    История страсть как любит подшутить над исследователем, припрятать от него – где на годы, а где и на века – те или иные важные, с точки зрения исследователя, исторические сведения.

    От меня она спрятала листок, на который я торопливо, но старательно записывал историю избы и её обитателей. 

      А вскоре листок исчез, пропал, как сквозь землю провалился…

    Ах, как я жалел о потере, как мне не хватало его при описании исторической судьбы трёх деревень – сестёр малой моей родины.

    И вот, едва ли не десятилетие спустя, листок с записями воробышком впорхнул ко мне в руки, и я с изумлением, наслаждением, страстью читаю историю избы, мною же переписанную  с ветхого линованного листа старой, если не древней, амбарной книги. 

    Записанная на листах информация на целый век отодвигает вглубь веков само рождение села… Дом был построен, – пишет автор, – в 1722 году. Я обомлел, ибо все мои изыскания отсылали меня к началу всё-таки девятнадцатого, а не восемнадцатого века. И думаю я, что автор или переписчик когда-то допустил описку, опечатку. И правильно следует читать, что дом был построен не в 1722, а в 1822 году. И тогда всё становится на свои места. Дом был построен переселенцем с Орловщины Писаревым Емельяном Кирилловичем. С ним рядышком были его супруга Арина и дочь Алёна. 

     Потом дом отошёл к потомку и прямому наследнику Емельяна Кирилловича  Дмитрию Емельяновичу, к дочери которого Евдокии посватался и был принят в дом Ерохин Дмитрий Иванович – родной брат моего отца и, стало быть, мой родной дядя. Сейчас в доме проживает семья моей двоюродной сестры Марии Дмитриевны, носящей мою же фамилию. А живёт она с мужем Кузьмой Андреевичем – основательным, кряжистым мужиком из могучего рода Кривоножкиных. Наша с Марией Дмитриевной родная тётка Анна прожила жизнь в счастливом многодетном браке с Кривоножкиным же, Петром Михайловичем. И я имел счастье описать их в одном из первых своих рассказов «Птичка-невеличка» – не четверть ли века тому назад?…

    Село, не деревня, в которой стоит этот древний дом, в годы моего детства  прозывалось просто Карловкой, а сейчас величается Мало-Архангельским. По имени церкви Михайло-Архангельской  на исторической родине переселенцев. 

    К чести жителей села, оно выглядит опрятно, даже нарядно. Изукрашенные фасады, аккуратный штакетник и калитка, ухоженный палисадник… На многих домах размещена табличка: «Дом образцового содержания».

    И избы – древние, вросшие в землю, но просторные и для жилья удобные. 

    Теперь, чтобы в избу войти, надо разуться на нижней ступеньке крыльца, снять свою обувь, какой бы она ни была. Тут же тебе или тапочки дадут, или иди так – в носочках, либо босиком. Полы и сеней, и избы застланы толстой дерюжкой, паласом, а то и ковром. Окна в избе занавешены и прикрыты снаружи ставнями, стены избы сплошь завешены коврами; в простенках – большие деревянные рамы с фотографиями и иконы, судя по виду и убранству, древние, намоленные. 

    В сенях – две внутренние двери, одна ведёт в избу, другая – в надворные постройки: амбар с ларями, полками, выгородками; большой погреб с тяжеленной крышкой; водопровод с артезианской скважиной, а далее – у кого имеется – помещения для живности: коровник, свинарник, загончик для овец и коз, курятник…

    Основательно люди живут, кроме как на себя, ни на кого другого не рассчитывают…

    Древний дом моей двоюродной сестры, кроме всего прочего, утопает в цветах. Цветами устлан весь палисад и всё подворье: полутораметровые мальвы, кусты донника, море петуний и анютиных глазок;  жаркие шляпки календулы и чернобривцев…

     Подворье от огорода отделяет узкая полоска целинного массива, покой которого оберегают кусты пижмы и жилистые стебли небесно-голубого  цикория.  А в дальнем углу, независимо от кого бы то ни было, стоит могучий куст нежно цветущего татарника-репейника… 

    Вот бы и людям так!

    Да куда там! Безумный  и жестокий минувший век развеял по ветру казалось бы несокрушимые людские судьбы. Да и новый, судя по всему, добрее, милосерднее к людям, да и просто умнее, не будет.

    А изба стоит! И умирать, после двухсот прожитых лет, к счастью, не собирается. 

     Живи, изба! Пока ты жива, и мы живы будем. Другой веры у нас не осталось.

Подарок 

   Посылка тебе, – говорит жена, – из какого-то Волжского, и протягивает мне листок – извещение. 

   Не какого-то, – возражаю я – а из того, который стоит на берегу великой реки, как раз напротив Волгограда. 

    Это не первая мне посылка из Волжского, где живут две мои прекрасные подруги, мои читательницы-почитательницы – искренние, светлые, доброжелательные, великодушные и наблюдательные. Породнили нас мои книги, которые невероятным окольным земляческим путём попали в Волжский. 

   Читательницы мои наверняка будут постарше меня, они – чистейший беспримесный продукт советской эпохи, сохранившие при этом  ясность и критичность ума, трезвость и взвешенность в оценках трудного нашего стариковского бытия, неприемлемость идеологического и пропагандистского убогого шаманства и кликушества…

    Время от времени они присылают мне то книжечку какую, то тетрадочку с первыми девичьими стихами, от чистоты и искренности которых берёт оторопь. А то – бандероль с конфетами, травами и прочими сладостями-слабостями…

    В этот раз на почте вручили мне конверт, в котором угадывалось  большое письмо.

    Я вскрыл пакет и извлёк из него многажды сложенную газету. Но какую!

    Это был экземпляр газеты «Правда» за номером, кажется, 111, за четверг, 10 мая 1945 года. Не репринт, не ксерокопия, а подлинный номер – ветхая, ломкая на сгибах, пожелтевшая бумага,   сильно выцветшие фотографии.

   После я в интернете прочитал, что подобные экземпляры  продаются и покупаются, и стоят достаточно дорого. Но ни моя дарительница, ни я об этом не знали и знать не могли – торговля чем бы то ни было – не наш профиль жизнедеятельности…

    Моим первым (он же и последний) порывом было – переслать этот бесценный экземпляр в районную библиотеку на малую мою родину. С библиотекой у меня установились прочные взаимоуважительные отношения, там проходили презентации моих книг, выставки, читательские конференции. При редких наших встречах я не мог налюбоваться на сельских библиотекарей – служителей, хранителей, проводников и поводырей  постаревшей, ослабевшей, обобранной культуры.

    И я немедленно организовал пересылку, к месту вспомнив завет мудреца Руставели: «…что отдал, твоим пребудет, что оставил, потерял». Библиотекарей я только попросил указать на экспонате имя дарительницы Пикулиной Зинаиды Георгиевны…

      И пришлась эта отсылка как раз к майским победным торжествам. Вскоре мне сообщили, что подарок принят с благодарностью и будет широко использоваться в патриотической и просветительской работе…

    И тут меня как обухом в висок ударило! Что это я им послал?! Как всё, что есть в газете, может быть истолковано?  Чему послужит? …

   В газете четыре полосы. Половину первой занимает монументальное, в полный рост, в мраморе что ли? – изображение вождя.  Фуражка, строгий китель, орлиный взор и согнутая в локте, чтобы скрыть изъян, коротенькая высохшая левая  рука. Остальное поле полосы отдано под Приказ Верховного Главнокомандующего.

    В самом низу, почти по обрезу, – скромные фотокарточки Черчилля и Трумэна. И неподалёку – ещё одна фотография – Сталин, Рузвельт и Черчилль делят мир по праву победителей. 

    Я вздохнул с облегчением, когда на второй полосе увидел статью за авторством И.Г.Эренбурга. Статья заканчивалась такими словами: «В это утро  мы думаем об одном человеке…», «Утро мира»… И ни одного имени.  Ни одного, даже малейшего,  намёка на просто Ивана, на просто Марью, вынесших на себе эту страшную войну… Зато размещены фотопортреты 19 маршалов Советского Союза и маршалов родов войск. Нетрудно догадаться, что открывает парад имён наш первый среди военачальников, уверенный, что «бабы новых нарожают», что разминировать предполье Зееловских высот будут солдаты, не технику же гробить в самом то деле…

   Ниже маршальских рядов прилепились три фоточки – Эйзенхауэр, Александер, Монтгомери…

    На третьей полосе царствует с программной победной статьёй М.Ф. Шкирятов. Это имя что-нибудь говорит  современному человеку? Ну хоть что-нибудь?. Шкирятов – глава партконтроля. Малограмотный, невежественный человек, палаческий кнут для провинившихся партийцев. 

    Других достойных имён, чтобы войти в историю, почему-то не нашлось. Хватит с неё, с истории, одного дремучего Матвея Шкирятова.

    В этом победительном номере кроме приказов, распоряжений и указаний, кроме кратких заявлений Черчилля и Трумэна нашлось местечко для трёх стихотворцев и коротеньких – в шесть-восемь строчек – стихов. Слава тебе, Господи, обрадовался я, увидев фамилию Суркова. Но в опубликованных в этом номере стихах я Суркова не узнал. А про два других стихотворения говорить просто тошно. Беспомощный Щипачёв и бездарный, пустой, глупый Демьян Бедный. Других поэтов для  этой  великой минуты в стране не нашлось….

    И тут что-то нашло на меня. Как наваждение какое. Я словно воочию увидел – стоят у моего подарка, вписанного в экспозицию, две моих одноклассницы. Старенькие, слабенькие, но не потерявшие интереса к событиям. К жизни.

    Я слышу их неторопливый разговор: «Гляди-ко, писатель-то наш вроде как одумался, образумился. Поумнел, что ли? Подарок- то какой прислал! А то в прошлый свой приезд  он Сталина-то уж так чехвостил, так поливал… Я ни слушать, ни слышать не могла. Вот как паморки какие на меня нашли – вспоминаю его речи, вникаю в них – и ужас, ужас охватывает: да что он, писатель-то наш вытворяет! Что ж это такое ?! Вникну и только  ужас, сплошной ужас – говорю.

     - А ты не вникай, – улыбается в ответ подружка, – у меня приятель был. Не вникал – благоденствовал: вник – удавился.

    Вон оно как! – изумляюсь я – самого Михаила Евграфовича Салтыкова нашего Щедрина в советчики зовут! 

    И моё застарелое меньшинство  показалось мне на этот раз не таким уж горьким и безнадёжным…

    Сработал, получается, подарок, сработал как надо. 

Цензура 

     На рубеже 80-х–90-х годов минувшего века удалось мне прочитать статью о советской цензуре за авторством, кажется, Б. Сарнова. Что-то из прочитанного, особенно меня поразившего, я тогда записал. И вот через пропасть лет, через сорок лет, я привожу здесь некоторые образцы похабной советской цензуры. 

    У авторов гимна страны строка звучала так: «Да здравствует, созданный волей народной…» Цензор, в данном случае – лично Сталин, исправил на  «волей народов…».

                 У Асеева: «Да здравствует революция,

                                 Сломавшая власть стариков». 

                    Стало:   «Да здравствует революция 

                                  И партия большевиков»…

      В своё время Ростовский госуниверситет достойно отметил своё 90-летие на донской земле. В рамках культурной программы удалось устроить встречу с Е.А.Евтушенко. У меня была возможность напомнить ему о чудовищном искажении смысла четырёх его поэтических строк. Чувствительный поэт был взволнован и растроган напоминанием просто до слёз.

          У Евтушенко: Летят по стенкам лозунги, 

                               Что Гитлеру капут, 

                               А у невесты слёзоньки

                               Горючие текут.

    Исправлено на:    Летят по стенкам лозунги 

                                И с русским пьёт якут. 

                                А у девчонки слёзоньки

                                 Горючие текут. 

   Вот такая похабень получилась... А дальше, хотя уже вроде и некуда, похабень закустилась и зацвела амброзией на брошенном поле. Приведу некоторые примеры, сразившие меня тогда,  как говорится, наповал. 

       Под молот цензуры попадает  Багрицкий, который пишет так:

Фронты за фронтами, ни лечь, ни присесть!

Жестокая каша, да сытник суровый;

Депеша из Питера, страшная весть

О том, что должны расстрелять Гумилёва.

Я мчалась в телеге, просёлками шла. 

Последним рублём сторожей подкупила,

К смертельной стене я его подвела,

Смертельным крестом его перекрестила…

А теперь посмотрим на исправленные строки:

… страшная весть 

О чёрном предательстве Гумилёва…

… И хоть преступленья его не простила, 

К последней стене я его подвела,

Последним крестом его перекрестила…»

Читаем далее, то, что было напечатано:

Я знаю, как время уходит вперёд, 

Его не удержишь плотиной из стали,

Он взорван, подземный семнадцатый год

И два человека над временем стали.

И первый, храня опереточный пыл,

Вопил и мотал головою ежастой;

Другой, будто глыба, над веком застыл, 

Зырянин лицом и с глазами фантаста.

На площади гомон, гармоника, дым, 

И двое встают над голодным народом…

За кем ты пойдёшь? Я пошла за вторым – 

Романтика ближе к боям и походам.

   Так следовало читать. А в действительности поэт написал так:

Но грянул суровый семнадцатый год

И два человека над временем стали…

И первый из них был упрям и хитёр.

Бочком пробирался, стыдясь и робея,

Другой волосатый – провизор иль чёрт –

Широкий в плечах и с лицом иудея.

На площади гомон, гармоника, дым

И двое горланят над шалым народом.

За кем ты пойдёшь? Я пошла за вторым – 

Романтика ближе к боям и походам.

       Вот так. Ни убавить, ни прибавить…

«Механик Ерохин»

     Получив известие, что мои друзья – волжане по дороге на «юга» специально остановятся в Ростове, чтобы повидаться со мной; что идут они тремя  машинами, под завязку набитыми жёнами и детворой, я поспешил поделиться с женой радостной этой вестью и нарвался, считай что, на скандал, на форменную истерику: - ты с ума сошёл? Ты подумал, как у нас  можно разместить тринадцать, а то и пятнадцать человек?! Посадить за обеденный стол,  который  рассчитан  максимум на  четыре персоны? А где стулья взять? А посуду? У нас и кастрюли такой не было и нет, чтобы на такую ораву что-то сготовить.

      В общем,  так и напугала, и убедила меня жена, что я рванул в «Интурист» и, рискуя нарваться на невероятно большие расходы, забронировал назавтра целый отсек из четырёх  комфортных гостиничных номеров. Ночь я провёл в размышлениях – где и у кого, и на каких условиях разжиться необходимой суммой денег…

     И вот она, долгожданная и желанная встреча. Друзья и бровью не повели на расходы, остались премного довольны подбором гостиничных номеров Так и сказали, что были уверены, что я эти вопросы решу играючи, что другого они от меня не ждали и ждать не могли… А когда мне удалось решить и другую задачку, а именно разместить на хоздворе три их, выше крыши нагруженные, «Лады», из проблем у меня осталась только одна – позвонить жене и сказать ей, что всё идёт путём, что сейчас будет ужин, на который её  дружно приглашают. Ну, и сказать, что, возможно, ночевать мне дома не удастся… 

    Пока я обдумывал операцию «Ужин», жёны друзей шустро организовали сказочно обильный стол. Ещё чего, - сказали мне, - тащиться в ресторан, где хрен его знает что могут дать – подать, когда тут всё своё, родное и любимое.

    А выпить помаленьку? – вопросил я и в ответ на стол были выставлены три квадратных штофа:- наша, своя, наш «Источник» производит. 

     - Да уж больно много выставлено–то!

     - Чего-о-о? Нет, вы поглядите на него! Много ему! 

     И дружный смех смял мои робкие сомнения…

     Следующим днём было решено, что я веду друзей  в недавно открывшийся прибрежный ресторанчик, такой  весь из себя  деревянный и плетнёвый, в котором, -уверял я,- готовят настоящую донскую уху и совершенно изумительно, опять же  по- донскому, готовят раков. 

   Друзья заказали  на стол бутылку водки, но пить из неё не стали, достали свою –  в квадратных бутылях. – Мы только своё, другое вообще в упор не видим… 

    Вот не знаю, чем бы закончилась дегустация блюд – победой моей или поражением, но тут я догадался - после рассказа о Богатяновке – пригласить друзей к воде... Дон, как двумя часами раньше Богатяновский спуск, откровенно разочаровал волжан: А я-то думал, Дон как наша Волга могучий и вольный! А он и вправду тихий-тихий, просто смирный какой-то. 

     И тут случилось что –то  невероятное, случилось то, что случилось .- А чего это   танкерок –то раскричался? Кому он гудки то посылает? 

    Прямо перед нашими  глазами медленно - медленно, подавая короткие гудки, то ли маневрировало, то ли снималось с мели трудовое судно, на борту которого легко читалась крупная надпись – «МЕХАНИК ЕРОХИН»  

    Нам гудок посылает, - нашёлся я,ьт- моим друзьям посылает и мне, конечно, читай название–то. В мою честь судно названо!

    Ё–моё! – изумились, восхитились и с восторгом взревели друзья, - а мы–то думаем – и чего  гудит, чего гудит!? 

    Кто –то тут же начал подводить соответствующую базу: ну да, ну, конечно же, как же нам самим-то в голову не пришло?! Ты ведь механик? Ты наш авиационный заканчивал? А он кадры готовить ой как умел… Мои робкие попытки признаться, что я неумно пошутил, успеха не имели. Детей поставили рядком рядом с нашим Фимычем, сняться на фото на память, потом снялись друзья, потом все вместе. Мои попытки как–то объясниться услышаны не были самым категорическим образом:- не скромничай, мы всегда знали, что личность ты выдающаяся… А с судна. ну просто как нарочно,. приветственно помахали рукой тем. кто был на  берегу… 

       Встреча, вместо запланированной ночи, продолжалась ровно трое суток. И было намерение – на обратном пути повидаться снова. А от меня требовалось только договориться с капитаном судна и покататься на нём всем вместе по этому самому Тихому Дону.  

_____________________

© Ерохин Николай Ефимович