Эстонское очарование русского структурализма. Осеннее эссе  о Юрии Михайловиче Лотмане. Продолжение второе 

КЛУБЫ ОЛЕ ЛУКОЙЕ 

Это было в далёком от степей и болот Крыма Ростове. Однажды в городском автобусе, а может, и троллейбусе, точно уже эссеист и не припомнит, потому что старается ходить пешком, пользуясь при первой же возможности, что называется, одиннадцатым номером, к нему пару раз обратился с неожиданным предложением застенчиво улыбающийся худенький юноша. Неожиданность предложения состояла в том, что эссеист  приглашался в губернаторский клуб любителей сновидений. Натура мечтательная и нежно хранящая воспоминания общежитейской студенческой юности, губернатор к тому времени купил  себе особняк, который когда-то занимало бельгийское консульство, и устроил в его полуподвале что-то вроде клуба для своих друзей. Фамилия губернатора напоминала эссеисту о фамилии  школьного приятеля, в семье которого любили и чтили вечную книгу Мигеля Сервантеса о приключениях Дон Кихота, а сам губернатор немного походил внешне на Санчо Пансу. От предложения эссеист  вежливо отказался, не вдаваясь в ход своих ассоциаций. Сейчас, спустя годы,  можно и подумать над тем, что побудило застенчивого юношу обратиться с необычным приглашением.   Возможно, причиной была рекламная деятельность эссеиста, среди дюжины рекламных роликов  которого был и один с образом корабля грёз, просто гениально записанный талантливейшим режиссёром Юрием Рогановым с группой лучших тюзовских актёров. 

Актёров эссеист пригласил в тоске и печали от третьей неудачи с постановкой его мюзикла «Веер императора, или дворец наваждений». Мюзикл так и не был поставлен ни в Санкт-Петербурге, ни в Ростове, а затем и безвозвратно утерян с портфелем других театральных бумаг, может быть, остался лишь в памяти друзей, которым был прочитан. Именно эти актёры и должны были по замыслу одного из театральных режиссёров играть в сказке-мюзикле эссеиста, поэтому и были приглашены несостоявшимся сценическим драматургом в прокатный ролик по собственному сценарию. Не занимающий и тридцати секунд ролик с кораблём грёз и русалками крутился долго. И вполне мог завлечь многих не только тем, что рекламировалось на волнах грёз. Так как не только текст, но и  образ его прочтения были авторскими, то этим роликом эссеист дорожил. К примеру, совсем наоборот было с чудовищным нарушением авторского замысла в другом ролике. Образ навязанного грубого вколачивания или даже заколачивания в мозги адреса ввёл исполнитель из другого театра. В изначальную труппу для постановки сказки он не входил, хотя пьеса и была заказана худруком из его театра, академического, но не тюзовского, собирающегося приступить к её постановке. Пьеса и рекламный радиоролик как осколки неосуществлённых постановочных замыслов могли быть самым вероятным поводом для знакомства в клубе любителей сновидений, но мог быть и ещё, думается сейчас, один повод. И связан он  с именем тартуского короля русского структурализма. 

Юрий Лотман и Борис Егоров как-то обсуждали в кругу своих учениц сновидения. Борис Фёдорович свой первый крупный филологический труд посвятит фольклористике, а исследователь и комментатор бессмертного пушкинского романа в стихах  уже в расцвете своих творческих сил и лет  сделает предметом  изысканий литературные сновидения, что и говорить о сновидениях и всем, что с ними связано как о бесценной сокровищнице народного сознания, сознания фольклорного. Литература и фольклор – давние  друзья  фабрик грёз – киностудий и театров. Собственно, литературно-художественное произведение вполне можно воспринимать на правах общего сна наяву для той или иной аудитории, разумеется, способной критически воспринимать сновидение. В Крыму глубинная психология и филология  в одном факультете объединяются. В Ростове  памятная доска на одном из путей к некогда зданию филфака и нескольких других братских факультетов такое единство демонстрирует, а посвящена эта мемориальная доска ученице Зигмунда Фрейда и Карла Густава Юнга Сабине Шпильрейн. Основатель кафедры литературы в университете, представитель психологического литературоведения и вовсе после эмиграции в Баку переквалифицировался в психиатры. К сожалению, о нём в Ростове даже не вспоминают, но эссеисту он конечно знаком. Это Александр Михайлович Евлахов.  

Есть в Ростове и целый институт биохимии мозга сновидений  Ованеса Григорьевича Чораяна. В нём, думается, очень разумно именно биологи организуются, ведь культура витальности, БИОСа – первостепенна для цивилизации, думающей о своём будущем, приоритетна.  Но это всё в Ростове по части сновидений.  В Тарту, городе родном для медицины, которая хлороформ ввела руками Николая Пирогова в полевую хирургию, снами и филологи занимались. Делали это,  в клубной, факультативной форме, проблемно-групповой, НОКовской, так сказать. Состояла в кружке любителей сновидений и будущая мамочка эссеиста Валентина Кухарева.  Думается,  не могла ученица Юрия Лотмана и Бориса Егорова с последующим десятилетним стажем преподавательской деятельности в одном из крупнейших столичных институтов Китая,  не поделиться воспоминания о тартуском кружке со своими самыми успешными  учениками-кружковцами. В той же школе, где и кружки, и созданный кружковцами музей расположились, преподавала временами литературу Валентина Кухарева, которой эссеист не только сыном, но и учеником-кружковцем приходится.

Поделилась Валентина Кухарева, наверное, сновидением будущего академика и  с учениками-кружковцами. Оле Лукойе с его разноцветным зонтиком снов из сказки Ганса Христиана Андерсена знаком всем детям, детям крымских степных городков тоже. Это тема детская. Тесен мир. И до Ростова могли дойти крымские вести про эстонские сны. Вот  на ростовских улицах и  эссеисту   могли  предложить  посетить  клуб любителей сновидений, может, и вступить в этот клуб, подружиться с его членами, но литература, критика литературы и есть возможность заниматься сновидениями профессионально, так что в клуб сновидений эссеист не вступил. Однако, об одном сновидении сейчас расскажет. Это сновидение Юрия Лотмана.

НА ВОЛНАХ  СЮРРЕАЛИЗМА… 

Пересказ сновидения был опубликован в одном из номеров журнала «Вышгород» самой Валентиной Кухаревой, но эссеист приведёт  его  по устным воспоминаниям: 

 «В яркой синеве моря плывёт льдина, а на льдине белый медвежонок».  

Вот и весь сон. Его бы можно было превратить в конфетную обёртку, а то и в марку, к примеру, белого шоколада. Одним словом, этикетное сновидение.  

Рассказан сон между 1954 и 1960 годами. Сообщество слушателей преимущественно девическое, но в компании могли быть не только лаборант, но и немало представителей сильного пола, однокурсников, к примеру, Юрий Фирфаров и Алик Гершбейн, так что это сообщество вполне можно счесть молодёжными посиделками. Но входили ли эти посиделки в календарный или обрядовый циклы, были ли факультативными или обязательными практическими занятиями для студентов, о том история умалчивает, так что фольклорный анализ здесь затруднён. Так как сообщество любителей сновидений профессионализировалось в преподавании русского языка и литературы, то вполне допустим анализ литературный, ведь фольклор – немаловажный исток литературы. Не будем углубляться в психологию рассказчика и слушателей. Это можно предоставить биографическому науковедению. На сегодня самая полная достоверная биография академика Лотмана написана его сподвижником Борисом Фёдоровичем Егоровым, но деликатный историк и теоретик тонких материй снов и грёз не касался, хотя в фольклоре специалист был отличный. Мы тоже ограничимся контекстом литературным, самой биографией учёного обусловленным. 

Известно, что Юрий Лотман знал наизусть всего «Евгения Онегина»,  комментарий к которому был издан отдельной  монографией в 1983 году издательством «Просвещение» в помощь учителям. Немало страниц в этом комментарии уделено и пятой главе, в которой ключевым эпизодом можно считать сон Татьяны. Всё это позволяет литературный контекст сна филолога, рассказанного в  филологической компании любителей сновидений сузить до пушкинских персонажей, исключив из него, к примеру, сон Марфеньки у Гончарова и сон Раскольникова у Достоевского. Специальный комментарий дал Юрий Михайлович Лотман и образу «большого взъерошенного медведя» как символу сватовства и брака в обрядовой поэзии. В реальной своей жизни внутри художественного произведения, кстати, ерошит волосы и Викентьев у Гончарова, жених Марфеньки, завлекаемый в сети любви и сватовства хитроумной бабушкой Татьяной Марковной Бережковой, занимающей молодёжь чтением романа. 

Взъерошенный медведь – образ в этой традиции, литературной, – символ жениха. Юрий Михайлович Лотман приводит в комментарии исчерпывающий материал, задавая пространству образов сновидения русское народное и западноевропейское измерения. Это понятно, если учитывать западноевропейское влияние на поэта Василия Жуковского. Гончаров и Достоевский после Пушкина, их влияние исключено. Ближайший свадебно-обрядовый пушкинский контекст, который удобен для анализа сна Татьяны - баллада      Пушкина «Жених» (1825). Этот контекст дан и проанализирован исчерпывающе, а вот о том, что в этот контекст закономерно не попало позднее произведение «Сказка о медведихе» (предположительно 1830) можно лишь погрустить и подосадовать. Но делать это простительно кому угодно, но не эссеисту, ведь эссе жанр художественный, вольный. К тому же эссеиста интересует сон академика, а не сны литературных персонажей, да не обидятся на него в его крымских степях персонажи литературные и образы фольклорные. 

Из литературы или из реальности попадает он в сон филолога и становится достоянием общения филологов? Во сне медвежонок, да ещё и белый! Медведи, да ещё и взъерошенные к медвежатам самое прямое отношение иметь могут, но всё-таки «прямее» это отношение, можно предполагать, у несчастной медведихи из сказки. Сказку эту, предположим на все сто, будущий академик, не мог не знать. 

Сказка сказкой, но медведиха в сказке бурая. Мог ли у неё появиться медвежонок белый? Разве по законам «волшебного пространства». Как ни странно, это именно так и может быть.  Выходит медведиха «из-под утренней белой зорюшки». Злодей мужик «распорол ей брюхо белое». Белый цвет встречается и в  пейзаже сказки. Выйдя с тремя медвежатами «погулять, посмотреть, себя показать», «села медведиха под белою берёзою». Игру белого и чёрного цветов и задаёт окраска берёзы и окрас медведихи, бурой, но с белым брюхом.

Драма в сказке происходит «весеннею тёплою порою», когда отсутствующий в тексте белый снег предусмотрен лишь логикой предшествующего и реконструируемого события. Белый снег лишь в ближайших ассоциациях читателя  остаться может, но именно он предпочтительнее для читателя и слушателя, занимающего естественную позицию сочувствия к медведице, хотя и другие позиции здесь не исключить. Сон под белым снегом в своей берлоге был бы предпочтительней для чернобурого боярского семейства медведихи. И если бы не вставала на дыбы, защищая медвежат, боярыня лесная, а бежала  бы со всем  семейством от мужика, как «зайка-смерд, зайка беленький, зайка серенький», то и не было трагического финала для этой семьи, с шубой в пятьдесят рублей и медвежатами из мужицкого мешка по пять. Здесь эссеист вольно выходит в область возможной логики произведения, но именно возможность благополучного развития истории медведихи и предполагает появление перед концом сказки такого персонажа, как беленький зайка-смерд. Думается, в игре чёрного и белого цветов баллады и мог явиться в сон академика медвежонок, но белый, уплывающий в счастливую страну сновидений от кошмара сказки. В снах  под белым снегом в берлоге, счастливо реконструируемых и  препозитивных, мужики с рогатинами не предусмотрены, вероятностны, да и только. Всемирно известный сказочник Джанни Родари, автор и конструктор грамматик фантазии, не осудил бы эссеиста за его вольное обращение со сказкой. Верится эссеисту, что и любезные читатели эссе простят ему сей фокус:  извлечение  белого медвежонка из чёрного цилиндра с белой подкладкой. Простят и вольную игру с чёрным и белым, в которой не только пушкинские зайцы то белыми, то серыми бывают. Перечитайте сказку, сами убедитесь.

Вот такие метаморфозы возможны на волнах сновидений с текстами… Волны эти поднимают, возвышают племя человеческое над реальностью, делают «человеков» человечнее. Это волны «сюр» (над)  реальностью. Сам пейзаж сновидения по самой своей поэтике сюрреалистичен, поэтому и льдину с белым медвежонком смело назовёт эссеист флагманом сюрреализма.  И сюрреалистическая поэтика не обязательно должна быть ужасающей, родниться с кошмарами, есть в её волшебном пространстве заповедные места и для добрых сказок. Такое  человечное  дополнением к  снам сюрреалистов можно  увидеть в сказочном сне о белом медвежонке, который приснился будущему эстонскому академику и королю русского структурализма.  

В ОСЕННЕЙ НОСТАЛЬГИИ ПО СЮРЕАЛИЗМУ 

Вернёмся меж тем в Крым, где пишется для вас, любезные читатели, это эссе. В осенней тоске по сюрреализму смотрит эссеист на степь и небо за приоткрытой балконной дверью. В разгаре не только введённое крымскими законодателями, но и бабье лето, то лето, само названье которого заставляет морщиться феминисток, да и не одних феминисток, уж очень оно по-мужицки звучит, такое название. Бархатное лето? Второе лето? Октябрьское лето? Тонкое? На паутинке? Да, наверное, лето на паутинке. Так всем понятнее, а не только в крымских степях. Летят, серебрятся паутинки, а на одной из них и паучок солнышко прихватил, тебе в подарок несёт. 

Таким паучком на паутинке ассоциаций и значок с шашечно-шахматным рисунком вспомниться может. Серенький, кругленький, в коробочке плетёной коричневой. Поэтика значка изобразительная, вся графика, они, конечно, в стилистике с опт-артом сближаются. Всё, однако, в стилевом развитии относительно, многое конвергентно. И опт-арт у Эшера  сюрреалистические кошмары способен напомнить, а «обманки» сюрреалиста  Магрита, наоборот, игру пространств оптического искусства, опт-арта. Вот и значок из коробочки  воображение вольное, метафорическое, куда только не поманит витиеватыми тропинками ассоциаций. Значок этот, то клубком кошачьим сворачивается, то паучком на паутинке в полёт отправляется, ассоциативный минор добавляет в бархат октябрьского лета, второго лета первой осени. В болотах и степях северной Тавриды, если честно,  зимы и вовсе нет, а после лета все оттенки осени постепенно  сменяются первыми штришками весны, постепенно расцвечивающейся красками лета. Осень в этом отношении самое пластичное и подвижное время года. Саму же пластичность, подвижность, метаморфоз  времени открывает поколению эссеиста великий Сальвадор Дали. Вот этой пластичностью искушает, соблазняет осень всех сезонов, начиная со второго, бархатного, октябрьского лета, лета на паутинке. Вдруг, и покажется, что подчинится время желаньям человеческим, продлится, извернётся, вернётся, самым желанным сезоном обернётся. В этом желании, в этой возможной кажущейся видимости и появляется осенняя ностальгия, рождается уже в самом начале октябрьского бархата. Ещё и Пушкин открыл лирику домашней дрёмы и её видимостей.  

В сюрреалистической ностальгии и возвращаешься  в морскую лучезарную синеву - и рекламного ролика, летящего на парусах под призывные песни русалок, и сна о белом медвежонке на льдине. Этот медвежонок, словно с конфетной обёртки, и этот корабль сокровищ, словно из приключенческого романа, - они в одном волшебном пространстве моря, моря волшебного пространства, с которого лишь тёплый бриз, вдруг, да и повеет йодистой солью, будто у самого лица пролетит, мелькнет над степью чайка.     

Может ли быть отчиной осень? Наверное, может. Ведь рождаемся мы не только в определённом пространстве, но и в определённое время. Вот повезло, так повезло! Законодатели-реформаторы у меня отчизны времени, отчизны осени ни одним мгновеньем не забрали, а тем, кто пораньше родился, будем  считать, подарили вторую родину. Что же ты, эссеист родимый, подвываешь так жалобно? Тебе ли, эссеист,  ностальгировать по осени? Это уже не хор серых и хвостатых братьев меньших с утренним мадригалом после ночи любви под балконом гитары перебирает. Это и не чайки залётные к болотам над степью промелькнули. Неужели паучки на паутинках солнце несут к балкону? Вот и над тополем оно поднялось серебристым. Заиграл опт-арт листвы, заблистал серебристой изнанкой.  

ЛИРИКО-ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О СТРУКТУРАЛИЗМЕ, СЮРРЕАЛИЗМЕ, ИНТЕЛЛЕКТАЛЬНО-АРТИСТИЧЕСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ И  ЭССЕИСТИКЕ 

Авторское «Я» в эссеистике многолико и свободно в своих метаморфозах. Такой уж свободный это жанр, эссе. Для интеллектуально-артистической словесности жанр эссе в нашей литературе имманентен. От минеролога  академика Ферсмана до исследователя языка публицистики профессора Введенской учёные работали в жанре эссе. Именуют их обычно очерками или этюдами и отводят им место жанра вспомогательного, словно стесняясь пленэрной живости произведения, его откровенной субъективности. Автопортрет с натурой и в академической живописи станковой не самоё почётное место занимает. В артистическом мире из писательской братии разве что импровизаторы, рыцари буриме и литературных турниров, мастера поэтических игр собственно за артистов почитаются, да сценаристы, драматурги, барды. Всевозможные литературные деяния журналистов, критиков, даже искусствоведов всех разновидностей  при всём уважении к почтенным авторам тоже имеют статус вспомогательный, служебный, технический. Объявить эссе центральным, важнейшим и первейшим жанром можно лишь для интеллектуально-артистического союза, в котором и поток сознания и анализ этого потока, импровизация и обязательная схема композиции, психологические нюансы мира автора и детали, оттенки мира объекта – уравновешиваются в гармоническом (дисгармоническом) целом произведения.   

Внутренний, глубинный диалог и полилог эссе в его архитектонической порождающей грамматике. Но эссе монолог и целостное произведение. Иван Александрович Гончаров и Луи Арагон равно, хоть и с разных, противоположных сторон, начинают объединять эссе и роман. Томас Манн пишет и роман, и сочинение о своём романе, и это тоже шаг к объединению эссе и романа в один гибридный, синкретический жанр. Особенно к этому провоцирует незавершённость романа. Критический комментарий в этом случае восполняет и завершает роман. И в этом смысле можно говорить о двух эссе-версиях романа Пушкина «Евгений Онегин» – версии Лотмана и версии Набокова. Эссе максимально открыто в своём гибридном варьировании. Роман – самый неожиданный, на первый взгляд, пример. А другие жанры? Репортаж? Интервью? Эти жанры журналистики «первые в очереди»…   Такое возможно и с другими жанрами, вплоть до симфонии и фрески. Но не будем забывать, что наше эссе и по предмету и по субъекту своему структурно-сюрреалистическое.

Если верна доктрина Зигмунда Фрейда, а Сальвадор Дали был восторженным поклонником венского мудреца и культуролога, то сюрреализм универсален, как возможный способ художественного «вытеснения». Фашизм как вышедший из под контроля пациент, а сюрреализм как пай-мальчик, которого добрый доктор даже кандидатом в свою «паству» не числил – вот «диапазон» доктрины психоанализа.    Сюрреализм может быть выявлен на правах тектоники личности  в художественном  субъекте любого деятеля культуры. И это  может дать проявление мощной испанской  ветви Дали как феномена культуры всемирного, «мундиального». Проявляемая тектоника может стать  и  объектом, натурой, моделью для отражения этого деятеля культуры. Наверное, скоропалительно объявлять сублимации Дали – панацеей и прививкой от самых жутких форм фашизма, но в этом направлении допустимо подумать. Нас же интересует лишь сюрреалистический компонент эстонского явления русского структурализма.       

Объект изображения в структурном и сюрреалистическом эссе предстаёт как персонаж отношений, не герой «иконы», но координатная константа взаимосвязей множества других персонажей, среди которых не последняя роль отводится и эссеисту, чьё эссе имеет внутреннюю мотивацию этих взаимоотношений, дополняя и развивая их, а не внешний характер. 

Но не будем «растекаться мыслию по древу». Нас ещё ждёт набережная реки Дон в Ростове, где эссе об эстонском короле русского структурализма получит своё неожиданное продолжение, а затем и встреча с супругой академика Юрия Михайловича Лотмана, только после этого и последует завершение предложенного вашему любезному вниманию, дорогая читательская публика, осеннего эссе.  

Заключая же эту, третью часть эссе, автор надеется, что читатели понимают условность метафор художественной словесной коммуникации. В эссе много метафор и даже сравнений. Не следует понимать их прямолинейно. Литература – аттракцион приёмов воображения. Вот, к примеру, «король» – это метафора, общепринятая в России и Эстонии. Нет нужды устраивать революции и перевороты, свергать королей, а так же и репрессии учинять. Это давняя игра, в которую играет читающая и пишущая публика. Так после революции, избранный в России королём поэтов Игорь Северянин (Игорь Лотарёв), эстонский дачник, оказался эмигрантом. Так в Россию и не вернулся, хоть и был зван даже и послом России в Швецию Александрой Михайловной Коллонтай, дальней родственницей своей. Архив Северянина – особая история, в которую вдаваться эссеист не будет, но лишь скажет, что никаких королевских сенсаций в продолжениях не последует. Все они посвящены эстонскому королю русского структурализма, гениальному, признанному, известному исследователю русской литературы – академику Юрию Михайловичу Лотману.  

(Продолжение следует) 

___________________

© Пэн Дмитрий Баохуанович