Cерия зарисовок о жизни и судьбах людей небольшого промышленного городка постсоветской республики на рубеже 80-х–90-х годов

Все лучшее — детям

На территории размером около трети футбольного поля располагались ржавая, несмазанная карусель и двухэтажное Н-образное здание, построенное в 70-х годах прошлого века из розового туфа, в котором отматывали срок малолетние домочадцы рабочего класса города. Окна сада с одной стороны выходили на улицу, с другой – на козырек подъезда. К ним после дневного сна прилипали дети в ожидании родителей. Наша комната располагалась на втором этаже. В комнате имелась глубокая ниша два на два метра – кухня с раковиной и шкафом для столовых принадлежностей. Из-за перпендикулярной ориентации к окнам туда почти не попадало света. Это обстоятельство сподвигло воспитательницу с няней использовать кухню в качестве «карцера» для детей. Почти каждый ребенок хотя бы раз в неделю стоя в темном углу кухни, считал тушки запутавшихся в паутине мух.

Утро начиналось с объявления войны родителям и категорическим отказом идти к Грете Тевановне. Никто из родителей нашей группы не понимал, почему дети не хотят оставаться на несколько часов с этой радушной полной женщиной, которая всегда мило общалась и ни в чем плохом не была замечена. Воспитательница  терпеливо выслушивала жалобы родителей. Она не только спокойно, с улыбкой отвечала на волнующие вопросы, но и запоминала гаденыша, из-за которого ей приходится паясничать.

Не всем детям доставалось от Греты Тевановны. Некоторые огребали и от тети Люды – няни: худой, черствой женщины с длинной косой. Тетя Люда всегда куда-то спешила и могла походя лягнуть. Случайно, не со зла.

Дети тоже были не ангелы. Но, что интересно, огребали они не за поступки, которые действительно заслуживали наказания. За внезапное проникновение мальчиков в туалет, когда там находилась девочка, могли погрозить пальцем, а за игрушку, принесенную из дома – поставить в угол. Самой изощренной мерой наказания был черный перец, который насильно сыпали в рот провинившемуся, если тот открывал глаза во время дневного сна.

Как-то раз мама не успела прийти за мной до закрытия детского сада. Грета Тевановна взяла меня к себе домой. Жила она неподалеку – в пяти минутах ходьбы от сада. Со второго или третьего этажа ее хрущевки доносились громкие голоса, похожие на хоровое исполнение какой-то песни. Окна квартиры, откуда доносились звуки, были открыты. Мы поднимались по лестнице, и с каждой ступенькой голоса становились всё громче. Наконец, распахнулась дверь, и громогласная какофония ударила в лицо. Грета Тевановна заперла дверь на ключ и направилась в гостиную, оставляя меня стоять в коридоре. Хор замолк, но после короткого приветствия снова возобновил «концерт». Мне с одной стороны было любопытно: хотелось сделать шаг и посмотреть что происходит, с другой – страшно: вдруг насыплют перца в рот или чего похлеще.

Через какое-то время песнопение прекратилось. В полной тишине доносился шелест и звук жарки. Из комнаты вышла тетя Люда с жаровней, в которой кипящее масло и нечто, завернутое в пищевую фольгу.

– Что это? – спросил я, указывая пальцем на бултыхающийся в масле предмет.

– Это сердце, – спокойно ответила тетя Люда и зашла в спальню.

Она кружила в комнате с жаровней, периодически поднимая над головой и опуская до пола. Затем к ней присоединилась незнакомая мне женщина, они о чем-то тихо шептались. В гостиной опять начали петь.

Темнело, когда в дверь постучались. К этому моменту все пили кофе и мило беседовали. Зашла мама – охранник сада дал адрес квартиры Греты Тевановны. Всю дорогу до дома я ей рассказывал о произошедшем, насколько подробно это может сделать пятилетний ребенок. Естественно, никто из домашних в эту «чепуху» не поверил. Нафантазировал черте-что, лишь бы в сад не ходить – таков был вердикт взрослых советских людей, которые нет-нет да посматривали передачи с Кашпировским. 

На следующий день я попытался бежать из сада, боясь повторения увиденных намедни кошмаров. Охранника на месте в момент бегства не оказалось, и мне удалось выйти через задний двор на улицу. Неизвестно, сколько бы я шел по тротуару и не попал бы под машину на перекрестке, если не один добрый человек, который оказался рядом.

– Мальчик, ты куда идешь?

– Домой.

– А где твои родители?

– На работе.

Он взял меня за руку и повел обратно в сад, к шастающим по кухне крысам и тушкам мертвых мух. 

Сирень

Неописуемая радость, ощущение праздника и легкого расслабления окутывало нас в двух случаях: когда отпускали на улицу выкапывать дождевых червей и когда чьи-то родители  приходили за своим ребенком раньше всех. Мы не завидовали ему, а радовались, потому что он побудет на свободе чуть больше нас и за нас надышится воздухом свободы. А с утра снова в тюрьму. То есть, в детский сад.

Наш детский сад не с чем сравнить, кроме как с колонией для малолетних, где вместо вертухаев – воспитатели и няни с садистскими наклонностями. Садизм в те неспокойные времена был в порядке вещей. Многие родители порой сами были не прочь отхлестать свое дитя. Ведь и так много проблем: на улице хаос, забастовки, митинги, пустые прилавки магазинов, а этому гаденышу не сидится спокойно. Почему бы хоть дома не навести порядок?

У воспитателей с няньками были свои изощренные методы вымещения накопившейся агрессии. Они не оставляли синяков на теле. Острый перец во рту  или многочасовое стояние на одной ноге в темном углу им не предъявишь. Разве что боль в животе или ухудшение зрения, но это уж малец сам виноват. Может, он что-то грязное в рот засунул или на солнце долго пялился. Разве это проблемы воспитателя? За всеми не уследишь.

Агрессия, согласно закону сохранения энергии, никуда не исчезала. Она передавалась нам и мы точно также обращались с существами, которые были слабее нас. Это были дождевые черви: их мы выкапывали из влажной почвы и резали на части куском разбитого стекла, наблюдая за тем, как они корчились от боли. Собаки или кошки, имевшие наглость перелезть через калитку сада, тоже удостаивались радушному приему в виде града летящих в их сторону камней, ржавых гвоздей, кусков стекла и кафельной плитки. Воспитатели спокойно наблюдали за происходящим: перца-то на всех хватит.

Рушится государство, деформируя общество, «ячейки общества», людей, и наконец, их детей. Эффект домино. Не расплющиться под тяжестью такой махины могли только Атланты, но Атлантов советская система не воспитывала. Более того, она методично перемалывала Атлантов-самородков, которые могли вынести на своих плечах всю тяжесть тех дней. Люди с внутренним стержнем мало поддавались деформации, хотя их стержень под воздействием ядовитой среды превращался в сухую, ломкую ветку. Сколько советских граждан не смогли пережить этот ад — трудно пересчитать. У каждой семьи своя математика.

Он так и не увидел, что страна, в которой родился, жил и работал, с грохотом и пылью оседает, подобно сносимому аварийному зданию во время контролируемого взрыва.

– Это мой дед! – выпрыгивал я из кровати и голышом бежал в сторону двери, которую он тихонько приоткрывал, дабы никого из спящих детей не будить.

Но никто не спал. Где это видано, чтобы дети спали в тихий час?! Праздник, праздник к нам пришел! Можно не спать и никто в присутствии взрослого родственника не насыпет перца в рот. Потом сделают свое грязное дело, когда тот уйдет и заберет счастливого однокашника. Но это потом. А сейчас можно ловить затаившихся под кроватью крыс за хвосты и бросать в девочек. Те издадут истошный крик и бросят оцепеневшего от страха грызуна обратно в сторону обидчика.

Мы с дедом этой кутерьмы не видим. До нас только доносится гулкий ор воспитателей, которые пытаются  утихомирить распоясавшихся гаденышей.

Воздух свободы – то, о чем мечтал каждый ребенок. Запах цветущих акаций, море желтых одуванчиков, непрестанное чириканье воробьев – совершенно иной мир, чем тот – полчаса назад. Хотя ржавая калитка никуда не делась, и дворняжка, с опаской подглядывающая из под кустов, та самая, которую закидывали камнями. Но я теперь по другую сторону баррикад и нас ожидает черная «Волга» – такси. На ней мы с ветерком прокатимся до дома.

Квартира наша в новостройке, дом только сдан в эксплуатацию. Внутри все пахнет олифой и цементом. Строители переглядываются: кто этот статный мужчина с соседским ребенком в руках? По приближению к двери я улавливаю нежный аромат сирени, который пробивается из-под щелей дверного проема.

– Бабушка! – заорал я.

– Да, бабушка тоже приехала, – улыбнулся дед, – как ты узнал?

– Сирень! Она всегда приносит с собой сирень из нашего сада в деревне.

Отворилась дверь.

– Амалия, он почуял запах сирени за закрытой дверью. А ведь вокруг зловонный запах олифы… Как такое возможно?

Буржуйка

С наступлением зимы отец сделал керосиновую буржуйку из тонкой оцинкованной стали. Печь имела форму параллелепипеда, с верхней грани которого, рядом с варочным отверстием, выходила дымовая труба. К торцу буржуйки на расстоянии двух дюймов крепился небольшой керосиновый бак, с приваренным самодельным топливным краном, почти у дна. Из крана капли солярки стекали в воронку, а оттуда через топливную трубку – в буржуйку. С помощью болта-шестигранника М5, служащего краном, можно было регулировать напор топлива, а следовательно и отдаваемую тепловую мощность.

Керосиновые буржуйки быстро обрели популярность в учебных заведениях. Они не требовали технического обслуживания, были компактны и практичны. Одного литра солярки зимой хватало на несколько часов – до конца уроков. Стандартный режим: одна капля в секунду, в морозные дни – две. Для комнат, в которых имелись затянутые полиэтиленовой пленкой окна вместо стекол либо прогнившие стеклопакеты, режим «две капли» являлся стандартным. В целях экономии тепла стыки по внешнему периметру оконной рамы забивались ватой, поролоном и поясами женских халатов. Особо ценились толстые хлопковые поясы банных халатов. Уплотненные стыки заклеивались рулоном канцелярской коричневой самоклеющейся бумаги, которую надо было предварительно смачивать.

В тот вечер, когда отец принес ее, буржуйка стала экспонатом для домочадцев. Печку мне приходилось видеть в дедовском доме – почерневшую от сажи круглую, толстостенную махину, которую топили каменным углем. А эта отливающая серебром штука была скорее похожа на изделие из популярных тогда фантастических фильмов.

– Эта тоже почернеет после первой растопки, – сказал кто-то из взрослых.

Мне стало жалко. Я начал уговаривать отца сделать другую буржуйку, «поуродливее», а эту оставить на память. Следующим утром он увез ее с собой. 

Температура в доме опустилась ниже двенадцати градусов. На диване лежала старая телогрейка из овечьей шерсти, в которую мы вечерами закутывались. С наступлением сумерек зажигали керосиновую лампу. Ходили слухи, что кто-то из соседей смастерил приспособление для заварки чая на керосиновой лампе. Мы же для этой цели использовали большие белые таблетки, от которых пахло нафталином – «сухой спирт». Но одной горелкой дом не согреешь и картошку не запечешь.

Через неделю у нас в квартире появился второй экспонат – дровяная буржуйка, совершенней и красивей первой, керосиновой модели. Как оказалось, отец отнюдь не из-за моих ходатайств решил смастерить вторую модель, а из практических соображений. Дровяную печку можно топить чем попало: старыми газетами, валежником, торфяными брикетами. В ней был встроенный духовой шкаф – мечта домохозяек тех времен.

Буржуйка недолго стояла без дела. По соображениям безопасности решили ее поставить в коридоре, там же складировали дрова.

Растопка дровяной печи – отдельное искусство. Предварительно очистив зольник, на газетную бумагу (лучше всего загоралась «Советская Армения») нужно сложить «домиком» сухие лучинки, на них сверху аккуратно несколько чурок толщиной с палец. После розжига, минут через пять клали поленья и торфяные брикеты. Для быстрой сушки под буржуйкой складировали сырую древесину.

После растопки печки квартира оживала: можно было вылезть из дедовской телогрейки. Сразу же ставили чайник, чистили картошку. Родители отправляли единственного «гонца» с приглашением к соседям по лестничной клетке — на чай, погреться. Те охотно соглашались и отправляли своих маленьких «гонцов» к соседям с верхних этажей, а эти, в свою очередь, к соседям с нижних. Кто-то приходил один, кто-то всей семьей. На всех места в маленькой однокомнатной квартире не хватало.

– Добрый вечер.

– Заходите, милости просим.

– А, тут у вас полно народу. Ну ладно, я в следующий раз.

– Ничего страшного. Вот стул, располагайтесь.

Ближе к полуночи соседи разбегались по домам. Тлеющий пепел в буржуйке едва нагревал очередной чайник до комнатной температуры. Эта порция воды шла на заправку грелок и пластиковых бутылок, которые засовывались под одеяло. Холодная постель в течение получаса прогревалась до приемлемой температуры. 

Вишня

Наш квартал граничил с пахотными полями деревни Г. и прилегающими землями, которые считались «ничейными». На самом деле и земли принадлежали совхозу, но поскольку комбайны не могли проехаться по колдобинам и холмам, до поры до времени они оставались непаханными. В конце февраля там расцветали подснежники, в марте — фиалки. Летом и осенью покрывало из желтых одуванчиков простиралось вдоль полей почти до самой деревни Г.

Жители квартала с годами прибрали к рукам «ничейные» земли и разделили между собой каменной кладкой. Получилось что-то вроде игры в «музыкальные стулья»: своими шестью сотками на периферии города обзавелись те, кто раньше всех получил квартиру и перебрался из общежитий с прусаками в чистенькие новостройки.

Поначалу никто не рассматривал маленький огород в качестве источника пищи. Огород считался местом, где жарким летом под сенью акаций или яблонь можно скоротать время: почитать книжку, поиграть с соседом в нарды. Строительный мусор, панели, арматуры, горы песка и цемента настолько захламляли пространство, что люди инстинктивно пытались отгородиться от этого в своем зеленом уютном уголке. Каких-либо удобств в виде ржавых, скрипучих качелей для детворы не предвиделось – рушилась страна, не до детей было… Тем не менее никто не жаловался: дети получили тонны строительного мусора и небольшую асфальтированную площадку между двумя многоквартирными домами для травмоопасного футбола, жители второго и третьего этажей этих домов получили новую головную боль, а остальные любовались своим огородом, заросшим многовековым сорняком.

Огород есть. Что дальше? Отец смастерил деревянную скамейку и небольшой стол у импровизированной калитки. Рядом со скамейкой посадили яблоню. Дед принес из деревни саженцы вишни. Наши соседи по участку принялись за то же самое, хотя не у всех получалось одинаково хорошо. Рабочие, инженеры, учителя, врачи, надо признать, не самые искусные садоводы.

Деревья поливали питьевой водой, которую ведрами таскали из дома. Те, чей огород был рядом с домом, перебрасывали конец шланга через окно, а другой конец подключали к кухонному крану. Аналогичным способом летом мыли ковры. Огородники, воспользовавшись моментом, спускались во двор с ведрами и выстраивались в очередь за водой. Таскать воду оттуда было проще, чем из дома. «Хозяйка шланга» делилась с соседями водой, но в сердцах проклинала, поскольку вереница «муравьев-носильщиков» с пустыми ведрами не имела конца и края.

Шли годы, прилавки магазинов стремительно пустели. Соседи стали присматриваться к участкам более серьезно – уже не с эстетической, а с практической точки зрения. Красивыми цветочками сыт не будешь, вот если посадить картошку, кукурузу или фасоль… Но до фасоли с кукурузой начались территориальные споры между соседями и перемещение каменной кладки в пользу той или иной стороны. На смену символическому  каменному «бордюру» пришли высоченные заборы. Отец решил, что забор – элемент лагерного антуража и попытался отгородить участок тонкой алюминиевой проволокой, которая ни от чего не защищала и по сути играла декоративную роль. Проволока исчезла в ту же ночь. Килограмм алюминия тогда можно было обменять на батон черного хлеба. Делать было нечего, отец снова обмотал участок проволокой. В конце-концов, после третьей или четвертой неудачной попытки он обмотал огород стальной колючей проволокой. Благо, в нашей необъятной стране нехватки в колючей проволоке никогда не было.

Деревья начали плодоносить. Особенно радовала нас молодая вишня, которая осталась в память о покойном деде. Мы относились к дереву как члену семьи. Бабушка часто смотрела из окна на это дерево и радовалась, когда шел дождь:

– Ну, вот, – приговаривала вполголоса она, – теперь наша красавица напьется вдоволь.

В том году мы собрали два ведра вишен, из которых получилось несколько банок варенья.

– На что вам колючий забор, ваша вишня не годится для топки, – вопрошал сосед по участку, присаживаясь к нашему новогоднему столу.

– Вы попробуйте варенье.

– Да, действительно, вкусно. Не зря дед М. ездил за саженцами так далеко. К нам воришки тоже перелезают.

– Караулить их легко, окно выходит в сторону огорода.

– Не успеваю я за ними. Пока заметишь, спустишься, добежишь... А зимой без теплой одежды на улицу не сунешься.

– Думаете, рискнут перелезть через забор, зная, что хозяева поглядывают?

– Сейчас такие времена… хотя вашему вишневому саду ничего не грозит. 

Он встал из-за стола и подошел к окну.

– Вон там наш сад, как на ладони.

Луна тусклым светом озаряла все вокруг. Пшеничное поле, покрытое толстым слоем снега походило на огромную хоккейную площадку.

– Слушайте, а там кто-то есть…

Пока сосед пытался нащупать фонарь в кармане брюк, оттуда донесся глухой стук.

– Эй, кто там?! Ты что творишь, гад!

Свет фонаря был направлен в сторону звука. Вдруг под нашим вишневым деревом замерцали две белые точки. Это были испуганные глаза негодяя, который от внезапной вспышки на секунду оцепенел.

Он бросился в бега, хотя с его тучной комплектацией это было затруднительно: c каждым рывком все больше увязал в снегу. Кое-как добрался до забора с колючей проволокой и исчез за горой строительного мусора.

Утром мы обнаружили следы крови на проволоке и на снегу. Дерево наше не уцелело, от малейшего дуновения ветра могло свалиться на бок. Мы только обмотали рану куском тряпки и полиэтилена, надеясь на чудо.

Вечером отец встретил соседа с нашей лестничной площадки с забинтованной ладонью.

– Что у тебя с рукой?

– Да так, зацепился за что-то режущее. Ерунда. Уже сполоснул огненной водой,— улыбнулся он.

– Не ерунда. Береги себя.

Весной он скончался от сердечной недостаточности. Много пил. В день похорон его тучную фигуру с трудом удерживали несколько мужчин. Впервые за несколько лет жители нашего дома хоронили не молодого призывника, погибшего от пули неприятеля, а своего соседа. Зима выдалась тяжелой.

Но чудо все-таки свершилось: вишня зацвела.  

Ah, vous dirai-je, maman!

Как правило с этой детской песенки Моцарта про поедание конфет из хрестоматии для первого класса начиналась музыкальная жизнь всех скрипачей нашей необъятной страны. Конечно, мало кто из детей догадывался, что скрыто под незамысловатым заголовком «Аллегретто». К тому же лишнее упоминание конфет могло расшатать их хрупкую душевную организацию и переключить внимание со смычка на зов урчащего живота.

– Мне хочется играть на скрипке, как та девочка, – ткнул я как-то пальцем в экран телевизора.

– Зачем тебе скрипка? Ты ведь не знаешь, как трудно играть на этом инструменте, – сказал кто-то из взрослых.

– Она же научилась. Я тоже смогу.

Сопротивляться такому желанию было бессмысленно. У родителей на мой счет были совсем иные, немузыкальные планы, и они думали, что этот мимолетный детский каприз быстро пройдет. В те нелегкие времена нужно было уметь себя защищать: то бишь методично размахивать руками и ногами. Хоть Ленин про это и не писал, но оказалось, что в высшей фазе развития коммунизма наличествует не только беспредельное счастье, но и беспредельный бандитизм. Посему необыкновенную популярность в фазе счастья обрели восточные единоборства. В каждой конуре открывались школы карате, где учили драться как в кино. Родители радостно несли своих чад на поруки полууголовным элементам. Те учили детей метелить слабых и беззащитных однокашников, хотя больше всего от малолетних каратистов доставалось бродячим собакам и кошкам. Каким образом приемы карате могли защитить от бандитских пуль и ножей – никто не объяснял. Да и родители в большинстве своем не задавались таким вопросом. Примерно так под веянием моды со своим чадом собирались поступить и мои родители, наивно полагая, что это спасет от тлетворного влияния улицы. Что удивительно, именно выходцы из спортивных клубов наиболее часто попадали в переделки.

Занятие классической музыкой внезапно стало считаться чем-то несерьезным, дурацким и даже девчачьим. Тюремные правила, тюремный жаргон вместе с блатной музыкой как Джин вышли из бутылки и начали дирижировать нашей простой рабоче-крестьянской жизнью. К счастью, нашу семью эта беда обошла стороной. Точнее, мы забаррикадировались от Джина в дзоте и успешно отстреливались патронами грамотности.

Но Джин пожирал всех. Все блатное, к которому еще вчера относились презрительно, стало считаться приличным и элитным. Дети теперь мечтали не о науке и технике, а о тонированных мерседесах. Музыканты превратились в придворных лабухов. «Бах» в их лексиконе возникал исключительно в контексте мокрого дела. Отрицательный отбор со скоростью шестисотого мерседеса мчался по всему бывшему союзу, показывая пенность ценностей, которые прививало центральное телевидение. Жить как в плохом американском кино: грабануть банк, поубивать людей и с мешком денег очутиться на пляже с проститутками – вот какие ценности тогда котировались. Но то американское кино. А у нас адаптированный сценарий. Грабануть банк не получится: там ни шиша, но есть завод, который можно продать. И новейшие станки под металлолом. Всех, кто будет этому сопротивляться – запугать или расстрелять. А проституток – на любой вкус и цвет: секретари райкомов, депутаты, министры. Хоть ведро подставляй. 

Война

– Я еле унес ноги оттуда, зачем мне эта война? Если надо будет, и фамилию сменю, – раздвигая меха аккордеона оправдывался наш сосед Радик. 

Желтоватый свет керосиновой лампы отражался от глянцевого корпуса инструмента и окрашивал хрустальные предметы в серванте алым. Пытаясь скрыть дрожание рук он засовывал их в карманы треников и молчал несколько секунд. Потом продолжал:

– Там остались все, кто мог постоять за свою семью. Мы уехали. Не мое это дело, понимаете?

Радик был беженцем из зоны боевых действий. Со своей женой Анжелой и с детьми он вскоре уехал из нашего городка навсегда. Они не смогли остаться в пекле войны и не захотели разделить с нами тяготы тыла. Окончив школу и техникум, он готовился к незатейливой жизни разнорабочего на заводе. Война сломала эту конструкцию. Она сломала конструкцию в головах людей по обе стороны фронта. А всё потому, что кто-то наверху решил расковырять гной ржавым скальпелем.

Вечера заполнялись музыкой и задушевными разговорами. Когда нечего терять, кроме куска черного хлеба, жизнь становится более философской. Материалистическая суета мирного времени улетучивается. «От тебя ничего уже не зависит, будь что будет» – нашептывает тебе совесть. Взрослые поголовно становились фаталистами, а дети привыкали к жизни военного времени. Уже потом, из страниц запылившихся на верхних полках чулана отцовских журналов «Радио» и «Квант» становилось ясно, что у них, у взрослых, жизнь была не такой уж и скучной, как они об этом рассказывали. И даже фронтовые письма прадеда на фоне мычаний новоявленных царьков казались оптимистическими.

– Вам достается «Сектор Шиш», – сказал бы Влад Листьев, если бы наша республика оказалась в тройке игроков «Поле чудес». После землетрясения, грабежа и разрухи еще и война. Такого подарка от Фортуны никто не ждал. Правда, о войне за столом не говорили. О войне больше молчали.

Радик прятался в туалете, когда была объявлена всеобщая мобилизация. Его сосед по этажу задолго до этого оставил двух малолетних детей и добровольцем ушел на фронт. Еще один со второго этажа, тоже отец двоих детей, получил черепно-мозговую травму и был демобилизован с полной потерей зрения. А кто-то с пятого этажа решил собрать манатки и бежал с семьей в Чехословакию. Демократия на практике: хочешь – бери оружие и защищай семью, хочешь – беги с семьей, хочешь – голодай с семьей. Голодание тогда было самым популярным занятием. Не то что сейчас – показухи ради. Все было очень серьезно. Ты не мог ночью стащить колбасу из холодильника, потому что ее там нет.  Никаких шансов нарушить диету. Любой голодающий достигал модельных кондиций максимально быстро.

Чтобы иметь утонченную фигуру, недостаточно просто голодать. Нужно тренировать мышцы ног и рук. Для этого предназначалась программа сбора валежника с окрестных деревень. Диета диетой, а зима наступает по календарю.

У нас в классе праздник. Приехал с фронта отец нашей одноклассницы. Решил сразу в школу заскочить. Лицо его я не запомнил – все вояки тогда были на одно лицо. Густая борода едва скрывала радость, с которой он смотрел на нас. Как и все солдаты, мимо головы которых свистели пули, он не любил говорить о войне и всячески увиливал от вопросов, касающихся военной тематики. До поры, до времени.

— Запомните, дети: война – зло. Мы все оказались на передовой не потому, что так захотелось. Они могли предотвратить кровопролитие, но решили постоять в сторонке и понаблюдать, чем дело кончится. Потом спохватились, но вместо того, чтобы замотать, решили расковырять рану. По глупости или бездарности – я не знаю. Теперь нам всем придется расхлебывать ту кашу, которую они заварили. Учитесь «на отлично», станьте хорошими специалистами и не перекладывайте свои обязанности на чужие плечи, как эти сволочи…

Наступила мертвая тишина. Учительница, растерявшись от такого неожиданного поворота, пыталась подобрать фразу, которая бы разрядила обстановку. Тишина длилась буквально мгновение, но нам она показалась бесконечной. Мы сидели опустошенные и, в некоторой степени, разочарованные. Ведь поведение этого человека, его мысли, слова не совпадали с шаблоном военного, который у нас формировался по советским фильмам – гордого, строгого, сурового, хладнокровного и решительного, увешанного орденами и медалями. На нас смотрел обыкновенный, в потрепанной гимнастерке, измученный бессонницей, исхудавший от недоедания, непричесанный и небритый человек. Да, он мог отдать жизнь за нас в смертельном бою, но не кичился и не бравировал этим. Он мог бросаться на амбразуру дзота, но в парадном обмундировании, с золотыми петличками и нашивками смотрелся бы нелепо. Солдат, который думает, что война – зло. Где это видано? Народы, жившие душа в душу семьдесят лет, начали воевать. Как такое возможно? Строй, победоносно шагавший по планете, посыпался, как песочный замок. Что вдруг случилось? А случилось то, что и должно было случиться –  закрылся отдел агитации и пропаганды при ЦК КПСС. 

Голод

Зеваки, шныряющие вдоль и поперек улиц, старики, играющие в нарды на лавках, женщины, вывешивающие белье на веревках, протянутых между торчащими с балкона металлическими прутьями, их неугомонные дети во дворах, тонко улавливающие настроение родителей – все эти люди, от мала до велика, – претерпевали метаморфозы. Мужские разговоры от критики производственного процесса на заводе плавно перетекали в более приземленное русло: что будет дальше со страной, куда бы податься на заработки. И неважно, о чем был спор, в конце его все сходились на мнении, что властную элиту надо расстрелять, а иных вешать на площади республики в назидание ворам более мелкого калибра. Женская болтовня за чашечкой кофе или чая заканчивалась примерно таким же единогласным приговором, но с акцентированными проклятиями.

Голод порождал злобу в людях, которые выросли, ощущая опеку вездесущего государства. Все воспитывались на кнуте и прянике партии. Теперь же пряник отменили, точнее, изъяли из рациона. Остался кнут. Граждане, не умеющие бороться за свои права против всемогущего кнута, начали вымещать злобу на таких же безмолвных и терпеливых трудягах, как они сами. Участились ругань между соседями по лестничной клетке, амикошонство в транспорте и магазинах, поиск засланных шпионов. В этой тлеющей вражде и контролируемом хаосе вольготно чувствовали себя только те, кто отродясь был движим злобой и корыстью. Зерна их таланта попали на благодатную почву.

Голод ощущался повсюду. В школах начали раздавать печенье из солдатских пайков вместо обеда. Судя по твердости и вкусу, печенье, вероятно, было найдено археологами в окаменевших солдатских пайках римских легионов. Отсутствующий взгляд учителей и фраза классрука, брошенная в пустоту, – «сегодня нечем топить буржуйку», подсказывали нам, дурашливым сосункам, что завтра будет хуже. Перед родителями, а следовательно и перед их детьми вставал выбор между бесплатной улицей или бесперспективной профессией. В этой неравной борьбе, с нокаутом в первом раунде, победила улица.

Появился человек-обменник. Перед кинотеатром, на площади в простонародье называемом «ишак-мейданом» из неоткуда явились люди, покупающие и продающие валюту. У каждого из них было свое место на тротуаре. Если человек сидит на корточках, значит, закончилась валюта, либо перерыв, либо приступ тунеядства. Если же неспешно расхаживает по площади и с вопрошающим взглядом мямлит «куплю-продам рубли, доллары» – он на боевом дежурстве.

Человек-обменник в те времена – незаменимый помощник в быту. Очень удобно: продал квартиру, тут же обменял драмы на доллары, купил билет на самолет и свалил из страны.

_____________________

© Абгарян Тигран Меликович