ВОСЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ

 

Разбомблённых эшелонов эхом

в этот день и дальше – день за днём –

тех, кто и до фронта не доехал,

мы, вздыхая горько, помянём.

 

А ещё девчонку в Ленинграде,

трудно выводящую слова

в тонкой ученической тетради:

− Все мертвы, лишь я ещё жива.

 

Нынче места нет трескучим фразам,

помянём без выспренних речей

всех, убитых пулею и газом,

улетевших дымом из печей.

 

Тех, кто шёл вперёд и был героем,

и ненужных жертв большой войны,

да и тех, убитых перед строем – 

и нередко вовсе без вины.

 

Помянём, как перед аналоем,

всех, кто долг исполнил без затей

и удобрил землю толстым слоем 

собственного мяса и костей.

 

Но скорбя по павшим, нерождённым,

тянущимся к нам через года,

знаем: нашим маршам и знамёнам

не вернуть ушедших никогда.

 

НА ПАРАД

 

Сознанье у нас мессианское,

дух гордый, величье нетленное…

Но общество наше гражданское

всё более что-то военное.

 

Пускай не хватает нам цельности,

ты в ногу шагай и не жалуйся.

Войны не хотим мы – в отдельности,

но если всем скопом – пожалуйста. 

 

Дитя с автоматом игрушечным,

все в форму однажды оденемся

и мясом ракетным и пушечным

вновь станем – куда же мы денемся!

 

КАК КИТЫ

 

Стекает со свечи последний парафин,

фитиль уже сгорел, расплавилась основа.

Ныряю в темноту, как кит или дельфин,

но чтобы подышать, выныриваю снова – 

 

туда, где из окна пролился лунный свет,

где на короткий миг вновь обрету свободу,

в прозрачной тишине не оставляя след,

чтоб снова в темноту уйти, как кит под воду.

 

Я не кляну судьбу и не считаю злой,

но давит на меня километровый слой

и на свободный вздох накладывает вето.

 

Страна моя, во тьме вот так же тонешь ты,

всплываешь, чтоб вздохнуть, и снова, как киты,

уходишь в глубину, где не бывает света.

  

ЭВОЛЮЦИЯ

 

Полярный круг, или южнее – тропик,

или экватор – сферы поперёк.

Мы не тупик, мы невысокий топик,

творенья венчик – мыслящий зверёк. 

 

И если эволюции химера

надумает кого-то поучать,

то нас ей взять удобно для примера,

на лбу поставив круглую печать.

 

Она для нас найдёт секретный гаджет −

транзисторы, антенны, провода, −

оценит, и осудит, и накажет;
вопрос: насколько строго, господа?

 

Всеобщее грядёт подорожанье,

природу заменяет полимер.

И вряд ли мы пример для подражанья,

скорее вообще антипример.

 

Прервём ли рост мы нашей ветки хилой,

погибнем, не оставив даже книг,

чтоб прошумел над нашею могилой −

трава травой – немыслящий тростник?

 

Но, нет, однажды новый экскаватор

ещё  отроет наши города. 

А круг полярный, тропик, и экватор

и вовсе не исчезнут никуда.

 

И мы наполним новые преданья

и сказочки для новой детворы,

чтоб новые природные созданья

собой могли гордиться – до поры. 

 

                  * * *

 

Зубы слипнуться готовы от халвы,

льём на головы не олово – елей…

Люди добрые, а добрые ли вы?

Я – так чувствую, что становлюсь всё злей!

 

Воля добрая, добрейшая душа – 

это сказка или где-то всё же явь?

Ржавый штык на острие карандаша,

кровь рекой – не одолеть ни вброд, ни вплавь.

 

То ли Зорро, то ли просто знак зеро.

Мне отмщение, но я ещё верну.

Кулаками оснащённое добро

не прощает даже мнимую вину.

 

Тянем-тянем кто куда – ни с места воз.

Там добра в мешках, как грязи, на – бери!

Не добро, а удобрение, навоз, 

только нет зерна жемчужного внутри.

 

Ни веселье, ни беда для нас не клей,

раскашлатилась связующая нить.

Мы для вида льём на головы елей,

а на деле их готовы проломить.

 

Бритву острую заносит брадобрей,

нет спасения ни другу, ни врагу…

Люди добрые, да будьте же добрей!

Я попробую – а вдруг ещё смогу!

  

СИНДРОМЫ

 

У тех, кто страну покинул, в памяти аэродром,

долгих проводов слёзы, прерванных связей нить. 

А у тех, кто остался, − просто стокгольмский синдром – 

иначе своё решенье себе же не объяснить.

 

Впрочем, в каждом конкретном случае свой резон –

порой это просто привычка быть битому батогом,

а может быть, чувство долга, − но держится гарнизон

в крепости, осаждённой вымышленным врагом.

 

Если маразм крепчает, можно не замечать,

видеть лишь часть маразма, которая за бугром,

ибо решенье подписано и сверху стоит печать.

Ну, а у тех, кто уехал, в памяти аэродром.

  

ПОБЕГ

 

Как челюсти волчьи на горле, 

сомкнутся железные двери,

качнётся и сразу отстанет 

покинутый мною перрон.

Но запертый в душном вагоне, 

в безвыходность я не поверю,

пока ещё не превратился 

в добычу для наглых ворон.

 

Мне здесь неудобно и тесно, 

я местный режим не приемлю, 

хотя и следит за порядком 

седой перевозчик Харон.

Эх, притормозить бы мне поезд  

и спрыгнуть на твёрдую землю,

пока ещё не превратился 

в добычу для наглых ворон.

 

Грохочут колёса, а поезд 

уходит под чёрную воду,

и тьма поглотить нас готова, 

придвинувшись с разных сторон.

Мы движемся по расписанью, 

но я выбираю свободу,

пока ещё не превратился 

в добычу для наглых ворон.

 

Быть может, побег мой неловкий 

оставит Харон без вниманья: 

пусть меньше одним пассажиром – 

не столь уж заметный урон.

Но главное – нужно решиться! 

Что ж, резко срываю стоп-кран я,

пока ещё не превратился 

в добычу для наглых ворон!

  

ПОСЛЕ ОТТЕПЕЛИ

 

Кто долго здесь живёт, тот знает: тирания 

не вечна, холода сменяются теплом.

Но оттепель пройдёт, и к нам придут иные

холодные снега – и это поделом.

 

Я выпью и налью, смахну слезу, икая,  

и новый круг начну. Но стоит ли труда? 

Здесь воля лишь на миг, на годы дурь людская,

а если ты старик, то это навсегда. 

 

Я видел – и не раз – свержение колосса. 

Он снова восстаёт, не клят да и не мят.

И в старой колее такие же колёса,

ломая кости нам, по-старому гремят.

 

Наверное, и впрямь такой уж путь особый:

ослабнет и опять затянется лассó. 

И некуда бежать, и выскочить не пробуй,

когда над головой нависнет колесо.

  

АТЫ-БАТЫ 

 

Аты-баты, мы солдаты,

раскудрить ли нашу мать!

А девиз у нас, ребяты:

− Век свободы не видать!

 

Бурю матом нежно кроем,

укрепляем организм.

Аты-баты, что мы строим?

Развитой феодализм!

 

Пусть у нас не густо в супе,

но кастрюля на плите.

Не толчём мы воду в ступе,

просто носим в решете.

 

Всемером собравшись с ложкой,

поминая ту же мать,

ловим мы того, кто с сошкой, −

только как его поймать?

 

Продовольственным вопросом

мы попаримся потом.

Ртом едим, а дышим носом,

ну, а варим − суп с котом.

 

Наши грозные колонны

маршируют – два и ать. 

Но в одном мы непреклонны:

− Век свободы не видать!

  

14 ИЮЛЯ 1789 ГОДА

 

Так что же, что растут на шеях длинных?

Они порой бывают твёрже стен.

И вот лежит Бастилия в руинах,

и что-то чертит доктор Гильотен.

 

Им головы, как видно, напекло там – 

на двойки все экзамены сданы.

Чем помешала башня санкюлотам – 

неужто укорачивать штаны?

 

Потом не раз такое повторится – 

смирись и рот в ухмылке не криви. 

История ещё воздаст сторицей

тем, кто построил храмы на крови.

 

Но кажется, что тою же монетой

расплачиваться нам пришла пора.

Пусть год другой, но снова над планетой 

колышется июльская жара. 

 

Мир новый, как мираж, маячит смутно,

но зря солдаты строятся в каре.

Бастилиям живётся неуютно,

и дело тут, конечно, не в жаре. 

  

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ И ТРИ ДНЯ

(Августовским событиям 1991 года посвящается)

 

Три дня − нам в них не просто разобраться,

хотя и сокрушаться не к лицу.

Мы, как евреи, вырвались из рабства,

чтобы в пустыне выпекать мацу.

 

Истории времянки и чертоги… 

На горизонте высится Парнас… 

Но победил ГКЧП в итоге, 

он оказался историчней нас.

 

Признаемся, что песенки допеты,

себя включая в длинный ряд утрат.

Ну что же, фантазёры и поэты,

нас одолел безликий бюрократ.

 

Мы проиграли схватку, крыть нам нечем.

Враг торжествует – пусть не навсегда.  

История длинна, но я конечен – 

вот в чём моя конкретная беда.

 

Грех жаловаться, я живу неплохо, 

но жалуюсь, судьбу свою кляня.

Моя корова, жвачная эпоха,

дожёвывает медленно меня.

 

Когда-нибудь придёт иная мода:

нас примет наяву, подобна сну,

Земля, где реки молока и мёда…

Но до неё я вряд ли дотяну.

___________________

© Вольфсон Борис Ильич

Май-июль 2021 г.