ПРОКРАСТИНАТОР*

Тень плакучей ивы в реке рябит,

а текучей влаге и горя мало.

Сам с собой разыгрываю гамбит,

в жертве слов не чувствуя криминала.

 

Я стихи откладываю на потом,

когда суп с котом или свистнут раки

на горе, а пока лишь листаю том,

где следы от слёз – водяные знаки.

 

Так монгол возвращается в свой улус

из набега, чтоб подсчитать трофеи.

Я ещё с трофеями разберусь,

размещая каждый в своей строфе, и,

 

что ни день откладывая по дню,

выводя строку как бы из-под плети,

не сейчас, но всё-таки оценю,

сколько пролил слёз на страницы эти.

 

Облака, как рифмы, плывут в реке,

сам с собой рифмуясь, закат пылает. 

Каждый день дописываю по строке,

будто кто-то всё-таки заставляет.

____________________________________

* Прокрастинатор – человек, склонный откладывать дела на потом. 

  

ТАНАИТЫ

Ваших лиц я не видел, не знаю имён,

но понять бы хотел, как вы жили тогда – 

на краю ойкумены, средь диких племён,

как построить сумели свои города.

 

Гладил лица Зефир, бил наотмашь Борей,

а потом и пурга начинала кружить.

Мы такие же варвары, мы не добрей,

но ленивее тех, что мешали вам жить.

 

Всё же наше соседство устроило б вас,

да и мы кой-чему подучиться б смогли

и, глядишь, отработали б давний аванс – 

тот, которым вы были для этой земли.

 

Но пока ещё время не сбило нас с ног,

а Пегас отпросился гулять на Парнас,

возрождает руины Валерий Чеснок,

и надежды оркестрик играет для нас.

 

Над раскопками мерно колышется зной,

истуканы стоят, будто стража веков,

вьются пчёлы, и бродит напиток хмельной

в древних амфорах, в каждом из их черепков.

 

ТАКАЯ ЛЮБОВЬ

 

Боже мой, как же они любили!

Как были сладостны и горьки

свиданья их, знают лишь уголки

укромные в парках и автомобили. 

 

Как будто нацеленный в сердце кольт −

не стрелы Амура, а страсть нагая 

тела их, терзая и обжигая, 

пронзала разрядом в сто тысяч вольт.

 

Они всякий раз расставались в тоске,

но миг обладанья был свят и светел…

Такая любовь оставляет лишь пепел

да вкус медовый на языке.

 

А карты, как ни верти их, соврут,

хотя до конца и не скроют секретный, 

непрочный, как пепел и дым сигаретный,

увы, никуда не ведущий маршрут.

 

Шиповник, висит на колючках луна,

лиловые сумерки, виолончели…

Взлетают и падают в пропасть качели,

как горечь и сладость, как их вина. 

 

* * *

Мертвые беззащитны. Но мы надеемся,

что наши книги нас защитят. 

                      Эльза Триоле

А жизнь по-свойски разберётся с нами −

утопит, как бессмысленных котят,

и нашими окликнет именами

других, и книги нас не защитят.

 

Увы, не защитят нас наши книги,

читай их про себя или кричи.

И всё же мы играли в высшей лиге

и забивали вечности мячи.

 

Но жизнь мелькнёт, в саду увянут розы,

и срок отмерит беспристрастный суд.

Потом не вспомнят ни стихов, ни прозы,

и нас они, конечно, не спасут. 

 

А вечность надувает паруса ли,

страницы шевелит или года…

Нет наших книг, но мы же их писали

и счастливы бывали иногда.

 

Мы были и стрелками, и мишенью,

и ликовали – пусть на краткий миг, −

и в этом находили утешенье,

писатели давно забытых книг.

 

МАНОН

О взгляд твой спотыкается любой,

кто не успеет отвести глаза.

И что же это, если не любовь, −

неужто дождь и летняя гроза?

 

А голос твой малиновый, Манон,

обманывает, дразнит и звенит.

Он, будто стриж, отвергнувший канон,

летит на лёгких крылышках в зенит.

 

О взгляд твой спотыкается любой.

Не бравший в долг перед тобой в долгу.

А я не поспеваю за тобой

и тоже спотыкаюсь на бегу.

 

Ты далека. Забравшись высоко,

меня уже не различаешь ты.

И колокольчик твой, Манон Леско,

почти не слышен с этой высоты.

 

Как будто диск, вращается миньон,

вибрирует алмазная игла…

И я шепчу: − Не исчезай, Манон,

и не сжигай, пожалуйста, дотла. 

 

Ты искрою летишь в слепящий свет,

что для тебя, конечно, не впервой,

и тает твой инверсионный след,

и тень крыла витает над травой.

  

* * *

Ах, юности честнейшее зерцало!

Всё то же ты, но время истекло

и наготой запретной  отмерцало

сквозь млечно запотевшее стекло. 

 

Неопытные, мы и не гадали,

друг с другом перебрасываясь в пас,

что мячики – секунды ли, года ли –

сосчитаны – и вот иссяк запас. 

 

Как капли конденсата, быстротечны,

омыв нас от макушки до стопы...

А мы бессмертны были и беспечны,

чисты и расточительно глупы. 

 

Но роясь нынче в хламе и утиле

и заново мгновенья теребя,

надеясь, что ещё не упустили,

в сухом остатке ищем мы себя.

 

Что ж, время отгремело, отбряцало,

но, исполняя давний наш заказ,

всё то же беспристрастное зерцало 

нас отражает честно, без прикрас.

 

Душа не изменилась − только тело,

оно в обноски душу облекло.

И рады мы, что млечно запотело –

от слёз, должно быть − старое стекло.

  

ГОРНАЯ БОЛЕЗНЬ

Всего лишь маленькая ранка,

но сквозь неё прошла душа.

А эта юная горянка

была чертовски хороша!

 

Она гуляла в поднебесье −

по снегу, выше облаков.

К ней снизу вверх тянулся весь я,

хотя был слаб и бестолков.

 

Модель одежды − выездная:

кроссовки и комбинезон.

Но что я делал там − не знаю, −

какой в горах искал резон?

 

Я житель плоскости, долины,

с врождённым страхом высоты.

Я слеплен, видимо, из глины

и с высотою не на ты.

 

На чай подув, я пью из блюдца

и проверяю каждый шаг.

Мне до неё не дотянуться,

но я тянулся, как ишак.

 

Льда безупречная огранка,

и эта дева впереди,

и снег, как скатерть-самобранка, 

страх и томление в груди…

 

Ориентируясь по смеху,

внезапно став силён и смел,

стремился я за ней по снегу,

но так догнать и не сумел.

 

И эта юная горянка

за склоном скрылась не спеша…

Всего лишь маленькая ранка,

но сквозь неё ушла душа.

 

БЫЛ ЛИ Я ЗДЕСЬ?

 

Мир в слепом постоянстве

ночь меняет на день.

Я ж в трёхмерном пространстве

только плоская тень. 

 

Что меня освещает –

солнце или фонарь?

Как мой звук укрощает

одинокий звонарь?

 

По неструганным доскам,

по осколкам годов

я скольжу отголоском  

колокольных ладов,

 

гулким речитативом

на крутом вираже,

где меня не найти вам – 

ни ещё, ни уже. 

 

Будто мелочь в кармане – 

напоследок сочти – 

я в дожде и тумане

растворился почти.

 

Кружит клочьями вальса

эта сырость и взвесь… 

Для чего же являлся

да и был ли я здесь?

 

ФИЛОСОФСКИЙ ВОПРОС

Что первично – яйцо или курица?

Можно мудрые мысли и дичь нести.

А история даже не хмурится −

прёт себе, невзирая на личности. 

 

Узость между Харибдой и Сциллою

вождь осилит, смирившись с потерею.

Без Атиллы же или с Атиллою

гунны всё же разрушат империю. 

 

Так в искусстве Гоген и Кустурица – 

нет нужды им в вожде и диктаторе.

Разоряется глупая курица,

яйца ж молча лежат в инкубаторе.

Но история, старая ключница, 

кур ещё созовёт на собрание…

Ну а кто из скорлупки проклюнется, 

предсказать невозможно заранее.

 

РОМАН С ДОЖДЁМ

А дождик прыгал в воду, как спортсмен,

отталкивался быстрыми ногами

и волны, как от радиоантенн,

транслировал концертными кругами.

 

Пузырь цветастый плавал на кругу,

и пруд дымился, будто чашка чая.

Сидели мы с тобой на берегу,

обнявшись и дождя не замечая.

 

Ты шелестящий слушала концерт

и мне была такой родной и близкой,

и тихо открывалась, как конверт

с короткой, но любовною запиской.

 

И я свои сомнения отверг,

читал записку сызнова и снова.

Однако после дождика − в четверг −

нельзя в ней было разобрать ни слова.

 

А в среду дождик прыгал на волне,

смывал тоску и мрак с души и тела…

Но ты − ты позабыла обо мне,

как только снова солнце заблестело.

 

АРТИСТКА

Не достижение, а цель, но

всегда бегущая из рук,

она была виолончельна, 

но не на ощупь, а на звук.

 

Стремительна и недвижима,

дразня, как шалая вода,

она контактного режима

не признавала никогда.

 

Была прохладною сначала,

а прикоснись – сожжёт дотла. 

Но, боже, как она звучала,

какую музыку несла.

 

Виолончельна и альтова,

струна, серебряная нить,

она истечь была готова

и капельки не уронить.

 

Виденьем чудным ускользала,

мерцая где-то вдалеке.

А я следил за ней из зала,

букетик тиская в руке.

 

Я лишь прикидывал масштабы,

не целое – пусть даже треть,

чтоб к ней приблизиться хотя бы,

и прикоснуться, и сгореть.

 

КТО ОН?

Он концентратор силовых полей,

и тёмная материя, и свет,

прямой вопрос, уклончивый ответ, 

но держит крепче, чем столярный клей.

 

Он бессистемный хаос и закон, 

и волны, и камыш на берегу,

чрезмерное доверие врагу

Он осуждает, как Лаокоон.

 

Однако и отсутствия любви 

не одобряет, говорит: − Любой

любви достоин. Он и сам Любовь.

А если есть сомненья – отзови!

 

Но всё же Он не строгий контролёр,

не ментор и не расточитель благ.

Путём перераспределенья влаг 

Он только регулирует костёр.

 

А мы сидим у этого костра

и говорим «Вселенная» и «Бог» −

кто как Его себе представить смог,

насколько мысль у каждого остра. 

 

Лицом к лицу не увидать лица,

но брезжит осознанья торжество:

мы часть, хотя и малая, Его...

Кого? Мы не постигнем до конца!

 

СТАРАЯ ПЛАСТИНКА

Обычно нужен спусковой крючок.

Какой-то полустёршийся значок,

конверт измятый, фантик от конфеты,

пластинка, отзвучавшая давно, 

как триггер, запускают память, но −

ты больше не участник эстафеты.

 

Что делать, ты остался в дураках,

и с эстафетной палочкой в руках

теперь бежит другой «невольник чести». 

А ты, припомнив запах, вкус и звук,

быть может, и зайдёшь на новый круг,

но осознаешь, что бежишь на месте.

 

Два раза в ту же реку не нырнуть,

и в фантик пустоту не завернуть,

да и значок не обновить гуашью.

Но палец о булавку уколов,

припомнить можно много разных слов,

хотя забег назвать всего лишь блажью.

 

Ну что ж, потомкам опыт передав,

ты им внушаешь: – Время – волкодав, 

поэтому фантазии отриньте.

А ты и не Икар, и не Дедал,

хотя и строил что-то, и летал,

но Минотавр остался в Лабиринте.  

 

* * * 

Зелень пру́да – будто фон на старом снимке,

но внимательней картинку рассмотри:

ты по зелени скользишь себе на спинке,

и горят на ярком солнце пузыри.

 

Этот день родился, видимо, в рубашке,

расточившейся с рассветом, словно дым.

Зелень пру́да – как налёт на медной плашке,

а начистишь – снова станет золотым.

 

А над пру́дом зелень бледная акаций,

отражённая зеркальною водой. 

Ты хотела б в ней растечься, расплескаться

и навеки оставаться молодой. 

 

Чтоб на крыльях из невидимой вискозы

свежий ветер отдавался виражу,

и вычерчивали быстрые стрекозы

бесконечные фигуры Лиссажу.

 

Взгляд уже не оторвать, глаза не сме́жить – 

остаётся принимать, как жизнь, всерьёз  

эту зелень, это золото и свежесть,

узаконенные подписью стрекоз. 

 

СВОЙ КРЕСТ 

...Не помру, тебя не брошу,

Ведь никто не подберёт

Крест тяжёлый, да хороший,

Угадавший свой черёд.

Ольга Савельева

 

Как бы лихо ни косил он,

этот хэви метэл рок,

раздают кресты по силам,

чтоб на весь хватило срок.

 

И, конечно, мало прока

в нашей жизненной тщете.

Будем в срок по воле рока

мы на финишной черте.

 

Но кому-то станет худо

до черты, − какой тут спрос!

А ему кричат оттуда:

− Почему, мол, не донёс?

 

Рок грохочет: − Знай и ведай, 

на какой сойти версте

и явиться как с победой −

под крестом иль на кресте.

 

Но пока ещё далече

пограничный город Брест.

Давит, давит мне на плечи

непосильно тяжкий крест.

 

Я ж, добравшись до криницы,

пью живительный глоток.

Не спешу достичь границы,

поношу ещё чуток.

__________________

© Вольфсон Борис Ильич

Июль-август 2021 г.