|
|
|
Но – и вся на чрезмерностях, ибо: Меня убили. Мозг втоптали в грязь. И вот я стал обыкновенный «жмурик». Моя душа, паскудно матерясь, Сидит на мне. Сидит и, падла, курит. Стих жёсткий, дерущий мозг: так – порою кажется – голые зимние кусты дерут воздух: коли не могут крикнуть. Кутилов предпочёл не крик: но лапидарность четверостишия, в котором, как в алхимическом сосуде, смешав иронию и отчаяние, выразил мучительную альфу своего земного бытования-бытия. Кутилов был необыкновенно глубок: он обладал особым, точно стереоскопическим зрением, и мысль его была подчас настолько изощрённой, что напоминала сложнейшие корейские старинные изделия из кости – когда множество шаров помещаются друг в другу, и каждый несёт сложно сделанный мир: Себя я люблю, но не скоро, а прежде – Россию любя, в России – Сибирь, в ней – свой город, в нём – сына, а в сыне – себя. Здесь – словно проступает необыкновенное дело всеобщности: точно тень старого русского философа Фёдорова становится очевидной, распускает великолепные лепестки постижения себя во всех… Жизнь – череда сыновей. Жизнь – бесконечная цепочка отцов. Стих Кутилова мог быть византийски-роскошен, пышен, обрамлён в дорогие дуги фантазии, инкрустирован интереснейшими перламутрами мысли: Вновь я там, где простился с детством. В милом детстве теперь я гость... Синий воздух ломая с треском, выйди из лесу, чёрный лось!.. Напугай меня белым рогом, бей копытом в трухлявый пень, закружи по лесным дорогам, но верни мне из детства день. При этом всегда кутиловский стих был связан с бездной народной жизни, с густотой российской плазмы: так часто залитой водкой, отчаянием, играющей порой блатными перезвонами… …зарождение любви – такое земное, со столь уместно упомянутой картошиной, становящейся метафорой: зарождение – как прорастание драгоценного зерна, которому нет износа: Кем-то в жизнь ты неласково брошена. Безотцовщиной звали в селе... Откопал я тебя, как картошину, в чуть прохладной сибирской земле. Я впустил тебя в душу погреться, но любовь залетела вослед... И теперь на тебя насмотреться не смогу и за тысячу лет. И впрямь ощущалось, что и тысяча лет не помеха кутиловским созвучиям, коли в них загорались звёзды, позаимствованные у небес. Он окунал кисти в небо. Он прополаскивал зрачки радугой. Мысли его были тяжелы, как брёвна: но даже такие изображал строками лёгкими, как пух… Интересно, как он сам оценивал собственную жизнь? Мечтал ли о признании, наградах, томах: или просто, на манер Г. Сковороды, шёл и пел. И мир, даже если бы захотел поймать его, – не поймал бы… ____________________ ©️Балтин Александр Львович Аркадий Павлович Кутилов родился 30.05.1940 г. В деревне Рысья Иркутской обл., умер в июне 1985 г. в Омске — русский поэт, прозаик, художник. Один из самобытнейших русских поэтов XX века. Несмотря на то, что его стихи в переводе на английский включены в академическую антологию «Русская поэзия XX столетия» (Лондон), его творчество по-прежнему малоизвестно российскому читателю. В начале 1960-х служил в армии в Смоленске, где вошёл в литобъединение, участвовал в семинарах и был замечен Твардовским. Стихи начали публиковаться в областных и армейских газетах. В 1969 г. создал цикл «Рассказы колхозника Барабанова», полностью опубликованный в 1989 г. в альманахе «Иртыш». Вследствие ярко выраженной социальной неадаптивности и психологической неадекватности подвергался принудительному психиатрическому лечению, а также, в соответствии с законодательством СССР, привлекался к ответственности за тунеядство и бродяжничество. В 1971 г., находясь в заключении, написал повесть «Соринка», впервые опубликована в альманахе «Иртыш» за 1997 г. Цитата – Евг.Евтушенко: «Замечательные молодые омские художники Владимиров, Клевакин, Герасимов буквально зачитали меня стихами Кутилова, так и не замеченного столичными журналами и критиками. Действительно, в городе Л. Мартынова жил и другой, достойно неоценённый нами при жизни поэт.» Википедия |
|