ПРИМИТЕ ИСПОВЕДЬ МОЮ, ДОЧЕРИ И СЫНОВЬЯ ВЕКОВ

Примите исповедь мою. Эти слова из ответа Евгения Онегина на письмо-признание к нему Татьяны Лариной читали ещё в школе все образованные россияне, но узнают ли, вспомнят ли их без кавычек и без сносок? Царскосельский золотой отрок так снизил высокие поэтические регистры, что не просто предельно демократизировал. Пушкин почти подарил их Ваньке с Катькой Александра Блока. В этом подарке не только для персонажей Александра Блока автор «Евгения Онегина» стёр саму границу между поэзией и прозой. Из этих начальных слов исповеди Онегина проросли, не ведая стыда, и шедевры нашей женской лирики ХХ века, и восприятие предвосхищающей их лирики самого Блока именно как романа. Из этой просьбы Евгения Онегина к Татьяне принять его исповедь вызрел и первый российский психологический роман, который можно считать истоком того, что мы и назовём мужской прозой в русской литературе, не торопясь давать определение используемому нами на правах термина словосочетанию «мужская проза». Татьяна видела в Онегине героя романа и даже писала своё письмо на языке персонажей прочитанных ею книг. Сам язык этот, как предупредительно счёл нужным напомнить школьным учителям уже в ХХ веке академический комментатор Юрий Лотман,  французский, но отнюдь не  русский.   

Повествователь у Пушкина откровенно ироничен к своему денди, оказывающемуся поневоле среди уездных франтиков и им подобных. Завершив  объяснение, столь драматическое,  Онегин и Татьяна «пошли домой вкруг огорода». Ирония намного глубже, чем может показаться даже вдумчивому читателю. Само слово «исповедь» для литературных героев и читателей времён Пушкина вводит не столько в религиозный ритуал христианства, но в другой роман другого автора. Этот роман тоже разворачивается на лоне сельской природы, которую Пушкин откровенно перегружает  своей философско-драматической нагрузкой. Это знаменитая «Исповедь», которую написал гувернёр и учитель музыки, родоначальник самого жанра психологического романа философ Жан Жак Руссо. Как известно, Руссо сын часовщика, лакей, что для дворянина, призванного гордиться своим аристократическим происхождением и соответствующими ему занятиями, давало повод, мягко говоря, снисходительно улыбнуться, над «пошедшими домой вкруг огорода» собеседниками. Уже Ромео смешон в своём монологе на балконе перед Джульеттой. Он герой всего лишь печальной повести, а не мифа о богах, не признанных христианами, даже представляя которых, положено спускаться на сцену из театральных машин, но отнюдь не лезть куда-то вверх. Что уж говорить об исповедующемся перед сельской девицей подражателе лакею. Даже статуи Царского села, став свидетелями подобной сценки, не сдержали бы своих улыбок. 

Мы не статуи и не аристократы времён героев Пушкина и нам не до улыбок. Самый момент зарегистрировать мгновение зарожденья российской мужской прозы. Но не будем торопливо уподобляться известному регистратору. Акакий Акакиевич Башмачкин ещё и не родился волею воображенья Николая Васильевича Гоголя. Чего ему уподобляться. Да и уж очень печальна его судьба в своей неприглядности. Примерять на себя чужие шинели, даже и живописуя это,  до добра не доводит. Ещё долетают до нас слова из другого классического романа. Они были сказаны над низвергшимся от дуэльного выстрела со скалы претендентом в романтические герои. С  каким сарказмом обронил их не забытый нами Печорин: «Finita la comedia!»   А так ведь до того старался  покрасоваться перед дамами из общества тот ещё претендент на роль романтического героя: в прошибающей жалость толстой солдатской шинели на глаза попадался, под ручку прелестную попадался и стаканчики ронял. Слова было бы достаточно. К чему здесь пистолеты и дуэльные ритуалы.  Но  авторам порой не хватает слов, что уж говорить о персонажах.  Помним мы и о судьбе нашего недавнего современника, известная картина которого «Шинель отца», стала для её автора прелюдией к смертельной пуле инкассатора (воздержимся от комментариев). 

Мужская проза в русской литературе рождалась не в один присест и, нужно сказать, не без участия французской словесности. Здесь, конечно, нельзя обойти вниманием Альфреда де Мюссе, чья «Исповедь сына века» появляется на свет после путешествия в Италию с эмансипированной знакомой по приёму, данному редактором журнала «Обозрение двух миров». Можно только догадываться, какие именно картины могли нарисоваться этой новой знакомой автора поэмы «Намуна», берущегося соперничать с самим к тому времени покойным Байроном. Байрон, как известно, потрясал воображение пейзажами. К чему горные пейзажи! Пусть лучше читатели (и читательницы) представят себе лежащего на медвежьей шкуре абсолютно голым юного и прекрасного восточного богача Гасана. Так, вполне вероятно, думал будущий автор «Исповеди сына века» и уже состоявшийся автор восточной поэмы «Намуны» Альфред де Мюссе, пробуя превзойти английского лорда-поэта Джорджа Гордона Байрона. А вот что могла вообразить себе, читая «Намуну», знакомая Альфреда де Мюссе одна его читательница, с которой этот поэт-романтик знакомится на приёме, устроенном редактором одного популярного французского журнала? Знакомую французского поэта, пробующего соперничать с Байроном, звали  Жорж Санд. Основоположница эмансипации Аврора Дюдеван, хоть и скрывалась на обложках под мужским именем, любила мужское общество в качестве женщины. Именно после знакомства с этой эмансипированной дамой писателя потянуло исповедаться, кстати, он был сыном биографа Жан Жака Руссо. 

Ищите женщину. Всегда и во всём, а не только в детективе, для раскрытия криминальных загадок. Мужская проза не может обойтись без женщин, её истоки игриво обрисовываются в прозе женской. И, к примеру, для того, чтобы до российских литературных олимпов конца ХХ века донеслось громогласное «ЭТО Я, ЭДИЧКА!»  Эдуарда Лимонова немало потрудились Луиза де Варанс, воспитательница автора «Исповеди» Жан Жака Руссо, и Аврора Дюдеван, компаньонка и близкий друг автора «Исповеди сына века» Альфреда де Мюссе по итальянскому путешествию. Без этих французских исповедей не представить «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова и всей последующей российской мужской прозы. Главная содержательно-стилевая черта этой, собственно мужской прозы – не столько доверительно интимное таинство исповеди, снимаемое уже иронией в классической поэме-романе у Александра Сергеевича Пушкина, сколько публичность, поначалу камуфлированная игрой коммуникаций в калейдоскопе личного дневника-журнала, реальных встреч и воспоминаний у Лермонтова.   Эта камуфлированная, точнее, костюмированная публичность  цирковым балаганом  романа-сказки «Наряд Мнемозины» превращается в настоящий литературный аттракцион Владиславом Отрошенко. В рощице с номерами телефонов на «объявлениях» от Авроры и других дам  новеллы «Любовь 24 часа» Салавата Вахитова новейшая исповедальная публичность может быть прочитана как метафора добрачных хороводных игрищ. Пляжный амфитеатр разворачивающегося соблазнения обманутых туристок новейшим Казановой  в шортах и майке из  очерка «Ганеша всё слышал» Олега Гонозова – это тоже лишь форма, разновидность, вариация классической черты мужского психологического романа. И эта публичность может прятаться, скрываться второстепенным характером персонажей, уходить в тень эпизодов  максимально. Повесть «Домик в деревне», Владимира Перцева, обыгрывающая названием «Домик в Коломне» Александра Пушкина, прячет исповедальный монолог героя за признаниями о трудностях и горестях писательской жизни.  Увы, монолог завершится раздумьями на  свежей могилке.        

Перечень современных превращений таинства исповеди в её публичность можно продолжать, но можно и попробовать перейти к обобщающему продолжению.   Думается, мы сейчас не в самом начале волны спада, снижения центрального персонажа, который уже перестал быть Богом, но ещё не осознал своего комизма.  Скорее наоборот. Фигура коммоса, комического шествия изо всех сил сопротивляется и не хочет быть Богом. Мол, в  её коробочке совсем, якобы, не божественные показатели анализов предвидятся. Но, хочет или не хочет того эта фигурка, она уже вырастает, и начинает понимать, как трудно быть Богом. Эта фигурка ещё застыла в беге по вазе я «с головой повёрнутой назад», как, можно себе представить по воле поэтического воображения, её обрисовал Александр Кушнер. Мы находимся в той стадии литературного процесса, когда смерть героя начинает означать рождение в его читателе нового Бога. Это рождение может означать и криминальный загул Ваньки с Катькой, у которой керенки есть в чулке. Новый литературный персонаж и сочувствующий ему читатель могут превратиться  в самых  обычных  уголовников, камуфлирующих себя под кого-нибудь из двенадцати.  Задушил же один настоящий военный полковник чеченскую девушку. Может, и дальше пошёл бы душить-крушить, да ростовские судьи не позволили. Руссо и Мюссе этот настоящий полковник вряд ли читал, но уж психологический роман Михаила Юрьевича Лермонтова не мог не прочесть, как и осудившие его судьи, которые экзамены по литературе  вступительные на юридический факультет сдавали.

Идею круговорота элит высказал в давние времена итальянский социолог Вильфред Парето. Не побоимся посмотреть через её призму и на литературных персонажей, а к персонажам относятся и литературные образы литературных авторов. И сейчас мы ждём не возрождения умерших богов, чью смерть громогласно вслед за Фридрихом Ницше признала литература. И здесь нет смысла кивать на Ричарда Олдингтона, делая вид скромной невинности, что это всё к русской литературе отношения не имеет. Ищите женщину. И не обязательно отправляться для таких поисков на приёмы, устраиваемые редакторами зарубежных журналов. Почитайте Анну Андреевну Ахматову. У нашей российской поэмы давно нет героя. И не только потому, что поэма в своей героике давно стала частью героического эпоса, то есть фольклора. Героическое начало приняло господство в лирике. Споры о лирическом герое давно отгремели, никто уж и не сомневается, что он был и есть, умалчивая скромно о таких феноменах, как, антигерои и героини, в том числе и лирические. Надо не сокрушаться и рыдать безутешно  над героями, которых нет в реальности, да и в самой художественности воображения быть отказано. Надо приветствовать в их лице рождающихся богов, предусмотрительно защищаясь от соблазнов узреть в этих персонажах, плодах фантазий, уголовников. А как здесь быть? Героически божественны лишь деяния авторства, то есть творение искусств, наук, но не уничтожение чего бы то ни было. В круговороте элит рождается лишь интеллектуально-артистическая элита. В появлении и росте, возвеличивании криминальных авторитетов рождается нечто иное. Здесь мы и подходим к идее о том, что мужественность в прозе и за её пределами есть способность творить, а не душить, или расчленять, мня себя бонапартами наших времён и забывая о том, что литература – это искусство, вымысел, игра воображения. Наши авторы это понимают. Хочется такое знание азов школьной эстетической грамотности ожидать и от читателей.    

ВДОХНОВЕНЬЕ И ТВОРЕНЬЕ: ГОРМОНЫ И ГАРМОНИЯ

Мы можем восхищаться непосредственностью проявления творческой природы человека в монологах любви и признаний персонажей, как восхищаемся пением птиц и красотой окраски аквариумных рыбок. Но уже о восхищении писателем, а не его персонажами история учит задумываться с позиций не одной только эстетики, а и этики. Слишком бывают печальными судьбы творческих натур, а не только их персонажей. Конечно, есть немалый соблазн видеть в творческих людях, писателях разновидность лишних людей. Все дела делают, производят товары, а эти пусть уж потешают публику своими печалями и радостями, а не выдумками о таковых, но так легко уподобиться римскому плебсу, потешающемуся в цирках боям гладиаторов. Плебс не мог понять, что такой этикой искусства поверг в итоге свою  империю, претендующую на мировое господство, в руины. Мы привыкли порицать такую позицию   плебса  и общества социальных страт (уровней) повыше. Но соблазн  вкусить  этих сомнительных удовольствий велик даже порой для школьного работника, учителя по должности. Что и говорить, манипулирование предосудительно даже на рынках ценных бумаг. Ну, можем считать, что «Минздрав предупредил».  Теперь вернёмся к мужской прозе.  

В русской классической прозе – И. С. Тургенев в «Первой любви», Л. Н. Толстой в «Войне и мире», И. А. Гончаров в «Обрыве» – дали достаточно поводов с иронией вспомнить о монологе Ромео на балконе. И юный, что птенец желторотый, повествователь, сидящий на заборе, и нигилист на дереве выступали в роли шекспировского персонажа. Но вот самая неожиданная сцена. Ночь в имении Отрадное, где остановился Андрей Болконский у старого помещика и дворянина Ростова. Случайно он слышит монолог Наташи Ростовой у раскрытого окна над его комнатой. Монолог юности, самой природы, радующейся жизни в самом естестве героини и в природе вокруг этой героини, девушки, созданной для любви и счастья. Наташа, в сущности, ни к кому не обращается, она подобна поющей птице. Ирония литературной аллюзии здесь так смягчена, что в этой аллюзии  почти угадывается полемика с Шекспиром. И эта полемика  гораздо глубже, чем можно себе представить, улыбаясь закономерно возникающей аллюзии (литературной ассоциации), позволяющей вспомнить Шекспира. Русский прозаик незаметно, возможно, что даже для самого себя, не просто предоставляет, а отдаёт слово героине. Князю Андрею остаётся только смотреть на происходящее вокруг него, тем и жить, возрождаться. Главное сказано героиней. Война и мир могут быть увидены в картинах, которые представил читателям и некоторым  персонажам  автор Толстой, но самые сильные и задушевные слова сказаны в романе именно здесь, у окна, именно героиней, а не только плетущей общую вязь салонных бесед Анной Павловной Шерер. Театр Шекспира предоставлял слово, мужчинам, вначале актёрам «Глобуса», располагающегося на постоялом дворе. И уж совсем невозможно было и вообразить женщин на сцене, когда «Глобусами» стали называть корабельные театры с драматургией Шекспира в репертуаре. Поэтому, когда современная российская поэтесса и прозаик Лидия Григорьева фотографируется с глобусом, иронично улыбаясь, то представляешь, если раздумываешь о мужской и женской прозе, не столько знаменитый эпизод из фильма Чарли Чаплина «Великий диктатор», сколько театр Шекспира как таковой. Именно весь театр Шекспира со всеми его сценами и монологами Толстой фактически отдаёт женщинам, оставляя мужчинам роль слушателей и зрителей.   

Наверное, можно предположить, что сам гормон искусства слова устного и письменного, книжного и театрального, кинематографического, создающего саму модальность художественной условности, есть не что иное, как часть, продукт женской природы. Мужчин вынужден самой природой этого гормона искусств, пассивно воспринимая многообразие условностей и возможностей, действовать реально. Мужчина, монополизируя, отнюдь не в силу своего биологического превосходства, само право на реальность, действительность, отнюдь не артист, художник, учёный и т. п., но гормональный инструмент, исполнитель дамских желаний и капризов. Конечно, с такой же вероятностью можно предположить иное, противоположное. К примеру, инфантильно-моцартовская природа творчества, она тоже равноправна как возможная гипотеза и действующая  концепция гормона искусств. В любом случае. Мы вправе забыть театр античности и возрождающих её времён, восхищаясь не представлениями богов, устроенных простыми смертными, но самой природой. Гормон и сам способен производить гармонию. А катарсисы? Аффекты? Можно и без них. Они, как и всяческий пафос, граничат с патологией, есть нечто болезнетворное и болезненное. Но что без них останется? Театр магический, а не артистический? Игры в бисер? Фельетон и его эпоха? Энциклопедии и словари на память об эпохе Просвещения?  Почему бы и нет? Разве этого мало? Кто хочет подлинного, реального, настоящего, тот должен подумать над тем, а не хочет ли он чего-то первобытного, даже до античных катарсисов и аффектов не дотягивающего. Одним словом, а не хочет ли он, фигурально выражаясь,  в зоопарк, а не в театр. Желающим заняться  Достоевским  надо подумать, а не «Достоевщины» ли они хотят попробовать? И даже чего гуще и поострее похлебать. Бесовщины, к примеру.   Может быть, нравится Толстовщина, а не Толстой,  Есенинщина, а не Есенин? Тёмные тени способно отбрасывать творчество не одного  писателя, но мы предпочтём светлые. Такой поворот в разговоре о мужской прозе, может быть, слишком крут, но кровавые сенсации из мира современной школы, заставляют подумать не о военруках и вахтёрах, тех, кто призван нести ответственность за «человека с ружьём», который вдруг перешагивает порог школы. Это уж не наше дело, мы ведь читать и писать предпочитаем в силу своих скромных способностей.  Нам по силёнкам надо лишь над книжками думать.  Да и то не над всеми думать книжками мы сейчас собираемся, а над современными российскими книжками художественными в их связи с русской классикой. Копьё литературного старца Дон Кихота поднимать даже не будем, но природный пыл юных персонажей   не мог не вызывать мыслей о театре времён Шекспира. О художниках слова, мужчинах, а не женщинах, увы, не бывающих в театрах Англии и уж тем паче на английских кораблях. Заодно подумаем о знакомой нам немного в русской литературе интеллектуально-артистической прозе, чем и откровенно, по-мужски поделимся. А виной всему, конечно женщина. Издала же совсем недавно в Санкт-Петербурге Светлана Смирнова из Уфы книгу под названьем «Кафе «Связь времён», взяв часть фразы «Порвалась связь времён» из пьесы Вильяма Шекспира «Гамлет», чем и навела нас на  аллюзии, которыми мы и поделились, вне прямой связи со «Связью времён» именно в кафе и у Гамлета. Прости нас, мужчин, снисходительно автор, эссеист ограничился упоминанием, не вдаваясь в анализ и сопоставления. Эссеисты любят рассуждать с книгой в руках, не обязательно вчитываясь в замыслы автора, такие уж они, эти мужчины, нафантазируют себе чего-то, не хуже старика Дон Кихота, разве что с копьём не пускаясь в дальние дороги.

Но не будем торопиться сдавать в багаж безумного в своём увлечении рыцарски романами долговязого старика в потешных латах, да ещё с копьём. Хотя. Почему бы и нет. Да-да. Конечно. В пути всякое, как известно, с багажами приключается. Вспомните, даму Самуила Яковлевича Маршака. Сдала она в багаж маленькую собачонку, но, как говорится, «за время пути собака могла подрасти». И в подросшей собаке дама не узнала своей собачонки. А чудак-читатель почтенного возраста, да весь в латах и при копье! Представьте только. Но… Мужская проза не собирается шокировать дам. Мужской прозе смело можно и Росинанта доверить для багажного вагона, который в альманахах литературных имеется. Только посмотрите. Кого вам, любезные читатели способен напомнить кавалер ордена Золотого Руна, «необыкновенно маленького роста плешивый старичок лет восьмидесяти, одетый в ярко-зелёные брюки, чёрный фрак и пантофли, расшитые бисером». Немного фантазии. Ещё немного. Смелее. И вот, вам, любезные читатели, трансформация грозного старца до полной противоположности, потешного старенького кавалера, поминающего свою дружбу с герцогом Бургундии Филиппом Добрым и его супругой Изабеллой. Этот старичок из повести-сказки Владислава Отрошенко «Наряд Мнемозины» «дремал, положив под щёку обе ладошки, в приоткрытом багажнике, где его и возил штурвальный, устроив ему там уютное жилище с крохотным торшером и сундучком для нарядов». (Лёд и пламень. - М. 2013. – С.1980).  Впрочем, «нетленный рыцарь Золотого Руна» от начала до конца  повести не дремлет, а ведёт себя, ну, прямо как капризный ребёнок, всеобщий любимец и баловень. Он клянчит себе арбалет, постоянно переодевается в умопомрачительные наряды, пляшет, пиликает на скрипке и  наклеивает себе три пары перевёрнутых бровей, а под  конец повести даже командует установкой цирка, в который обращается повествование, и шлёт воздушные поцелуи публике.  Да-да, любезные читатели. Литературные метаморфозы персонажей не знают пределов, а пути их воистину неисповедимы. Вот и преобразился испанский идальго из грозного книгочея с копьём в милого потешного старичка, которому впору подружиться с Карлсоном и Малышом Астрид Линдгрен.    Такова, думается, литературная метаморфоза произошедшая по воле новейшего литературного мага Владислава Отрошенко. 

Последуем структурно-сюрреалистической логике в реальность единого семантического пространства новейшей интеллектуально-артистической словесности российской литературы. О. чудо! Светло-зелёные брюки лысого плешивого потешного старичка превращаются в окрашенные зелёным цветом роскошные девичьи волосы (Ну, прямо, эпатаж всяческим серым брюкам  начальников, дефилирующим по сценам в мероприятиях лагерей отдыха!).  Вспомним магическую формулу «Брильянтовой руки»: «Брюки превращаются, брюки превращаются». Был потешный старичок, а теперь очень серьёзная бритая наголо зелёноголовая будущая леди. Неформальная молодёжь. Просим, дорогие читатели, любить и жаловать. Эму называется. Зеленеет лысая голова будущей леди четырнадцати лет в российской литературе всерьёз и надолго. Эта голова свободно изъясняется на английском, пишет и публикует статьи, принимает участие в дискуссиях.  Надо будет, она без натуги заткнёт за пояс и такую светскую литературную львицу, как   «Пеппи длинный чулок» с её огненно рыжей гривой. Столь почтенного персонажа ввёл в нашу словесность известный в Уфе, и не только в Уфе,  прозаик Салават Вахитов. Зовут его героиню Юлия, точнее, Джулия. А повестью с ней «Разорванное сердце Адель» заключается первая часть книги Салавата Вахитова «Хорошие люди». Джулия тоже человек хороший, так что названия повести не бойтесь.  Даже если избалованы, вы, счастливыми концами, читайте до конца всю первую часть и заключающую её повесть, сердце никто никому не порвёт даже собака, чья милая мордочка на обложке книги. И как не вспомнить с улыбкой «Дикую собаку Динго» Рувима Фраермана, читая историю Джулии под обложкой с мордашкой собаки. Не только коменданты снежных крепостей были в  детско-юношеской литературе нашего отрочества. 

Удивительны превращения рыцарей почтенного возраста в девочек, столь смело проделанные аттракционом эссеистики благодаря фокусу со сдачей в багаж, которым богата наша художественная словесность со времён Самуила Яковлевича Маршака! От лысин только в глазах зарябить может  до головокружения. Впрочем, литература занятие серьёзное. И только на первый взгляд кому-то может показаться, что в клоунских фокусах эссеистики с персонажами никаких проблем. Старцы, равно и девочки, да мальчики, они персонажи, скажем прямо, из лесов архетипов, тропинки их затейливы в своих, от времён Протея, превращениях. Способны такие тропинки не только рыцарей на пути-дороги выводить, но и драконов, которые, однако, давно уж стали ручными,  милее эти драконы бывают и такс, делящих с хорошими людьми их диванные досуги. Российские Пеппи в длинном чулке могут и дракону  улыбнуться, и Росинанта на скаку остановить, что ему с настоящими рыцарями в турнирных боях копья да кости ломать.   

Да. Вот чем у нас в эссе обернулся монолог Наташи Ростовой в Отрадном. Отрядная эпатажная шутка с причёской в стиле Эму – это тоже своеобразный монолог. И по своей природе Джулия – это современная российская Наташа Ростова. Между излиянием души в имении Ростовых с таким щедрым и добрым именем «Отрадное».  И смелым  стильным поступком-дефиле в отрядном ребячьем коллективе, берущем себе в название имя «Чикаго», имеющее на одном из индейских языков значение «друг». Кстати, одно из значений слова «loco» («сумасшедший», а как ещё может назвать Дон Кихота здравомыслящий) в латиноамериканской версии испанского языка «друг», то есть тот, с кем можно и побезумствовать. Так что будем дружить с литературными персонажами новейшей российской словесности. Разумеется, по-настоящему дружить с литературой можно, не чураясь университетов, в которых она преподаётся, а не только ограничивая себя школьными знаниями и обязательными уроками филологических дисциплин. Всё-таки неслучайно один из них, а именно Сорбонский, именовали в документах «дочерью короля». Средней школой, да и обычной высшей, литературное образование полностью ограничивать – себя обделять. Конечно, и университетские миры излишне идеализировать не следует. История с Патрицией Херст приключилась ведь не где-нибудь, а в университетском кампусе. Но не будем отвлекаться от новейшей российской художественной словесности в историю мировой журналистики и новых левых. Не станем предаваться университетскому снобизму. В президенты американские мы не собираемся (университетское образование, как известно, одна из традиций американских президентов). В связи именно с новейшей литературой и жизнью высшей школы мы перейдём к следующим размышлениям вслух. И связаны эти размышления будут именно с интеллектуальным эскапизмом.   

ЭСКАПИЗМ. КАК МНОГО В ЭТОМ ЗВУКЕ

Эскапизм. Этим словом английского происхождения обычно называют предпочтение собственного вымышленного мира, существующего в воображении, а не реальной действительности, предлагаемой на правах общественной нормы. В широком смысле словом «эскапизм» можно было бы назвать само занятие художественной словесностью, противопоставляя это занятие профессиональной журналистике, работающей именно с действительностью, которая может быть и отрицаемой, к примеру, в жанрах сатирических, а в  жанрах позитивных  желательной, общественно нормативной для ближайшего будущего. Но в русской литературе литература существует преимущественно в журнальной форме. Начиная с натуральной школы девятнадцатого века, она даже проходит обязательный натурный класс физиологического очерка. Если литератор не отвлекается в академические мифы о богах, в сюжеты исторической героики и служит по примеру журналистики насущному дню, то в конечном итоге рано или поздно приходит к социальному заказу в чистом виде, отработанному недавним опытом соцреализма, или к чартковщине гоголевского «Портрета», то есть заказу частному. В этом, «чартковском», варианте отработанной веками на классических образцах академической болванке придают сходство с внешностью реальной заказчицы.  Классические русские прозаики проходят через натурный класс и идут за реальной жизнью натуры в безграничный мир действительности, где оригинальность и своеобразие живых человеческих судеб, оказываются притягательнее своего собственного «Я» художника, такова уж природа человека, существа общительного, социального.  Обычно в само понятие эскапизм вкладывается доля негативной эмоциональной оценки. За это надо благодарить английский лексический первоисточник «escape», имеющий первым значением именно бегство. Не будем предаваться  углублённому анализу английской семантики, хотя это и может привести к очень интересным в своей плодотворности результатам. Ведь художественная словесность – это всё-таки не лексикология. Стоит ли предаваться и  философскому, психологическому анализу понятия «Я»? Ведь ясное, как солнце, изложение понятия о философии «Я», к примеру, предпринятое Йоганом Готлибом Фихте, губительно. Об  этой губительности предупреждает античная сказка, знакомящая с Икаром и Дедалом. 

Всевозможные же туманы лишь затемняют представление о понятии. Раз уж используем  слово «эскапизм» применительно к русской литературе, то поищем в самой русской действительности, прежде всего, литературной, возможности применения этого слова «эскапизм», так и просящегося в словари, где его нет,  после слова «эскалоп». Отнюдь не кушанье, означающее слово «эскапизм», вполне можно применить и к традиционной скифской тактике. Избегать сражения, углубляясь в собственную территорию, не столько из боязни, сколько из хитрости, заманивая в незнакомую местность, окружая, изнуряя, пользуясь другими преимуществами избранной тактики. Разве это не эскапизм в некотором смысле? Михаила Илларионовича Кутузова из романа о князе Андрее Болконском и Наташе Ростовой вполне можно назвать эскапистом. А не только, к примеру, Александра Грина, который творит свой собственный художественный мир романтики, убегая от социального заказа, как из тюрьмы, словно из севастопольских застенков. В Севастополе из этих застенков Александру Грину  так и не удалось убежать к ждущему его посреди открытого  моря паруснику.  В этом смысле, предлагаемые серые отрядные будни для Джулии Салавата Вахитова позволяют ей бежать в разноцветье своего эму-образа  внутрь своего предпочитающего детское разноцветье «Я», а название отряда «Чикаго» только глубже укореняет «беглянку» именно в российскую словесность, и не только переводом на один из индейских языков, где означает  «друг». Ещё чеховские мальчики бежали в Америку, вовсе не догадываясь о существовании в Калифорнии форта Росс.  

Американская мечта давно, с чеховских времён,  была детской русской мечтой, которую осуществили для себя и своих друзей такие писатели, как Александр Грин (для друзей-читателей, наделённых даром мечты и воображения) и, к примеру, Максимилиан Волошин (для друзей-писателей, имеющих ещё и скромные возможности реального путешествия в Коктебель и обратно).  Это от имени таких мечтателей поётся в опере Алексея Рыбникова по мотивам поэмы Андрея Вознесенского «Авось»: «Расформированное поколение, мы в одиночку к истине плывём». В самой поэме это музыкально напористое, выходящее, буквально, вылетающее на парусах коллективное «Мы» рефрена звучит драматичнее и гораздо пессимистичнее в сольном «исполнении» повествователя «Вступления»: «Нас мало, нас адски мало, \\  и самое страшное, что мы врозь…» (А.В. Витражных дел мастер. – М.1980. – С.197).  Душевное же излияние Наташи Ростовой у раскрытого окна в Отрадном есть углубление в своё природное «Я». Это «эскапизм» от обычных житейских встреч с князем, чьё появление в доме, явно не оставляет её равнодушной.

Современные и классические русские писатели помогают лучше понять и новейшую российскую словесность, её литературные судьбы. Одной из таких судеб наделила литературная история Николая Димчевского (1926-2002). Во многом продолжает она свою реальную издательско-читательскую жизнь благодаря заботам дочери Екатерины Бабаевой, не только переиздающей  книги своего отца, но осуществляющей подготовку, публикацию мемуаров о Николае Димчевском. Литературный ученик Алексея Толстого, Николай Димчевский получает классическое философское образование в Московском университете и успешно начинает карьеру преподавателя философии высшей школы, но живая реальность кипучей действительности сотрясающих мир шестидесятых решительно ведёт его «за стекло» вузовских корпусов. И преподаватель философии становится философом. Свою философию он найдёт в литературном труде, а перед этим  обретает с изыскателями и первопроходцами Сибири. После Сибири позовут Николая Димчевского и в дали-глубины не только бескрайней российской природы, но и в саму русской души. Так после уроков Алексея Толстого рождаются стихи и проза, вводимые в современную русскую литературу Александром Твардовским. Счастливая издательская судьба продолжается и в наши дни, что интересно художественно и философски не только в качестве русского парадоксального, на первый взгляд, эскапизма второй половины ХХ века, но и как плодотворная традицию русской классической прозы, большаки которой прокладываются и  поэзией.    

О современном  русском эскапизме, в его лучших образцах, позволяет говорить и творчество Анатолия Кима, чья проза после «Соловьиного эха» углубляется в сокровенную проблематику творческой личности наших дней, самой природы творческой среды и художественного творчества («Белка»), а не ограничиваться анализом социальной природы имитаций, что, конечно, тоже интересная проблематика, волнующая других авторов. Но, думается, имитации – это скорее технологии творчества. Технологии, они не в самой эстетике классического пионерского анализа, осуществлённого «Портретом» Николаем Гоголем, а в том, что таилась за рамой портрета, в мешочке с золотом. Эстетика в пепле и в способном  испепелить всё  в огне человеческого взгляда. К магическому театру для кукольных девочек и мальчиков ведёт не столько золотой ключик, сколько  котелок на холсте папы Карло. И мы даже не будем пробовать подвергать в нашем эссе критике отрицания известный роман другого современного автора, о котором любезный читатель догадывается. Кто возьмётся оспаривать роль златого тельца в поднятии цен на всевозможные ценные бумаги имитаторов искусства, да и на самих имитаторов? Художественные права золотых тельцов  бесспорны. Имитации искусства тоже искусство. Просто такие физиологические очерки всё той же гоголевской натуральной школы не предмет нашего внимания. Смелые устремления в глубины и высоты «Я» нам здесь предпочтительнее, чем откровенное торжище на  рынке искусств.

Эскапизмом может быть и не бегство в «Я», а не каждому доступный военный манёвр. Этот  военный  манёвр девичества  в Отрадном и  в лагерном отряде  мы выше отметили. Похожую тактику использует, принципиально не погружаясь в глубины социальной  психологии художественного творчества,  Владислав Отрошенко.  Он просто творит миф цирка собственного «Я» повествователя. Конечно, какой-нибудь ухищрённый аналитик попробует  раскусить  этот празднично разукрашенный орешек из подарочного пакета на детском празднике, но не лучше ли просто полюбоваться ловкостью гистриона-жонглёра, встреченного в пути. Разве не лучше было не предаваться  анализу в случае с зелёноголовой лысиной Джулии, да и саму Наташу Ростову не подвергать анализу. C лысиной, точнее, бритой головой, ведь она появляется как дело рук обожаемого вожатого, действительно, анализ может оказаться чреват дополнительными педагогическими дискуссиями, ведь  первоначальная дискуссия в повести, о которой была речь, организуется с известным журналистом, а им оказывается папа героини:

«Садись, красавица, - сказал Рома и предложил мне единственный стул в комнате. Немного подумав, достал бритвенный станок и пошутил не очень остроумно:

 - Думаю, нужно чуть подравнять, особенно на висках

Бритьё длилось долго – около часа. Процедура несколько непривычная, но прикосновения  Роминых рук были нежны и приятны, а от рубашки его пахло  папиным потом. Между делом Рома как бы невзначай предложил: «Ты как-то рассказала мне о пяти причинах, почему хочешь покинуть Россию. Завтра по приглашению начальника лагеря приезжает известный журналист, давай после ужина устроим  с ним диспут по твоей статье. Я думаю, это будет неожиданно для журналиста и интересно ребятам. Кстати, твой внешний вид будет  неплохо сочетаться с возмутительной темой», - добавил хитрющий Рома.

Ну как я могла отказать человеку, которому обязалась помогать с самого первого дня пребывания в лагере?» (Вахитов С. В. Хорошие люди. – Уфа, 2014. – С. 39)

  Ещё Пушкин поначалу заметил в  главе первой своего романа «Евгений Онегин», что «мудрец Китая нас учит юность уважать». (Пушкин А. С. ПСС в 10 томах. Том 57. ─ М., 1957. – С. 585). Последуем здесь Конфуцию из первого варианта бессмертного романа, вернёмся к первоначальному замыслу классика в отношении к юным героям и сделаем вид, что не поняли в дальнейшем содержании никакой иронии по поводу прогулки вкруг огорода.  Будем уважать детство и юность в других литературных персонажах. Это предлагает и Салават Вахитов в образе отца Джулии, который готов, как окажется,  даже собственную бороду выкрасить за компанию с ней. 

Вернёмся, однако, к поступкам судеб. К эскапизму в духе Николая Димчевского, предпочитающего современные ему горьковские университеты жизни, а не учебные корпуса высших школ.  Такой эскапизм присущ и другим интересующим нас прозаикам интеллектуально-артистического склада. Владислав Отрошенко блистательно начинает именно интеллектуальный путь академического исследователя в стенах высшей школы, посвящая себя новейшей лингвистике. С первого курса ростовского университета заинтересует учёные советы своим вниманием к логике предикатов и структурам целостности текстов, а после МГУ от сюжетно-ролевых блоков и традиционной семантики перейдёт к социолингвистике,   предпочтя затем вольную стезю художника слова. Новая стезя художника слова не помешает ему украшать собой престижные европейские справочники интеллектуалов, читать время от времени в европейских интеллектуальных центрах лекции и даже освежать в лучших европейских университетах свою любимую латынь.  Останутся идиллические юношеские образы интеллектуалов в прозе, и останутся не вопреки цирковым аттракционам Мнемозины, а в материнском согласии содружества муз, где сейчас приоритеты у Владислава Отрошенко безраздельно принадлежат десятой музе, музе кино: в самом ходу съёмки  фильма по новому роману Владислава Отрошенко «Приложение к фотоальбому», который недавно начал один из выдающихся мастеров мирового кино. 

Салават Вахитов тоже лингвист с академическим именем и опытом. Язык современного города, социолекты молодёжи для Салавата Вахитова – открытая книга, а не только приятно нежащий кожу бархат академической мантии, один  вес которой другого удовлетворил  бы с избытком. Живая журналистика и сама стихия молодёжных сленгов не позволяют застыть в келейно-кабинетном анабиозе, остановиться в развитии, предполагают движение как таковое, пространственно урбанистическое, социальное и даже географическое, что называется, зовут в дорогу. Труд лексикографа уже сам по себе организует, дисциплинирует и даёт живое чувство пути. Что и говорить, он даёт не только свежесть новых лексических красок и оттенков, а линии и ритмы речевых характеристик, не может не вести в синтаксис, сам рисунок речи. Предпочтение академических студий вольному слову писателя и журналиста – это у Салавата Вахитова  эскапизм в самом ядре его российской парадоксальности.

Интеллектуально-артистическая проза – это именно мужская проза, интеллектуал, артист это роли творческой активности, активности познания и творчества, которому наука в чистом виде предлагает лишь инструментарий, а дидактика не противоречит, а воспитывает при необходимости уважением к юности, которое предусматривает позиция мудрости, мудреца. Уже у мудрого старца Толстого ирония, которую мы находим у повествователя вчерашнего воспитанника Царского села и самого отрока, не чуждого заговорам дружеского круга с чашей пунша Пушкина, снимается приязнью, любованием и восхищением.   

 «БИГЛЬ» И  «АФИНА ПАЛАДА». НЕ «ТИТАНИК» И НЕ «КОВЧЕГ»

Знаменитая часть «Поэтики» Аристотеля считается не утерянной бесследно, а надёжно спрятанной мудрыми книжниками. Эта часть бессмертного трактата, как полагают, посвящена комедии, смеху, а не трагедии и трагическому. Причина утаивания – проста. Простые смертные обречены существовать в юдоли скорбей. А что способно начать твориться и вытворяться, если будут разгаданы технологические секреты комедии! Комическое пострашнее атомных и водородных секс-бомб и секс-помп! Придавленное гнётом страстей человечество, приходящее по праздным дням в себя благодаря катарсису, изредка переживаемому в театре, получит рецепт жизни богов. Со смехом, оно просто сможет уничтожить себя, всю цивилизацию, не зная меры. Забавным покажется всё, даже то, что вызывало естественные защитные эмоции слёз и страха. Ведь одно только чувство иронии, ведомое романтикам, поднимая их над реальной действительностью, немало способствовало революциям, сметающим на своём пути старый мир. Поэтому не будем отвлекаться в воспоминания о древних  и современных трактатах, которые можно считать учебниками комедиографии, а вспомним о двух современниках тоже двух не таких  уж и старых бородачей. Один из бородачей  весело сочинил  на кухне «Капитал», а другой книгу, которая ещё смешнее – «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Эти два учёных мужа решили поучить человечество искусству жизни. Получилось очень забавно, но, увы, не без кровавых революций. Бородачи эти были очень близкими друзьями, но в их времена жили и другие два человека, которые не дружили и даже не были знакомы, отличались необычайной серьёзностью, но их книги тоже несли в себе зерно искуса конкуренции, борьбы, соревнования, которое могли  заронить  в души читателей зерно философии бородачей. Современниками этих бородачей были русский писатель  Гончаров и английский биолог Дарвин.   

Английский естествоиспытатель Чарльз Дарвин (1809-1882) и русский романист Иван Александрович Гончаров (1812-1891) жили в одном давнем для нас девятнадцатом веке, путешествовали на кораблях, любили поесть и занимались сочинительством. Но один создал теорию естественного отбора и происхождения видов, а другой в трёх своих романах о русской жизни выявил и живописал два типа российского дворянина – практический и артистический. Практик здесь, позволим себе вольность эссеиста, не в смысле тургеневского хоря, но интеллектуал реального склада ума, интеллектуал, которым способны быть и врач, и даже не чурающаяся организовать для молодёжи литературные развлечения бабушка. Не будем, панически предаваясь мыслям о неизбежном конце нашей цивилизации,  прямо уподоблять человечество нашего времени ни несчастным гедонистам с роскошного круизного судна, ни счастливым избранникам библейского Ноя. Однако учёный и художник слова своими трудами позволяют предположить, что интеллектуально-артистическая пара мыслителей и соответствующий ей артистический вид персонажей, художественных образов  дарованы нам, потомкам, самой историей человечества. Подобная пара вполне могла претендовать на местечки в ковчеге и на билетики для роскошного круиза. Это не психиатрически акцентуированная  парочка, не пара социальная, тем паче не биологическая.  Это именно литературные персонажи, а ведь для эссеистики реальные писатели интересны своей способностью стать персонажами эссеистики. Это и позволяет нам говорить об интеллектуально-артистической словесности как о неком факте самой эссеистики, возможных рассуждений о литературе. 

Отдавая предпочтение именно артистическому развитию, а не сугубо интеллектуальному, мы используем лишь предпочитаемый нами мужской образ, дорогой любезный читатель, и нижайше просим не укорять в косметических ухищрениях. Знание, учёность лишь способ создать образ, произвести впечатление, поэтому не  претендует на абсолютную истинность, непререкаемую объективность, оно откровенно субъективно в своей связанности с субъектом, личностью. Эссе - это мужская проза о мужской прозе и прозаики в нём – мужчины. Может, они видят себя несколько иначе. На съёмочных площадках и в павильонах и студиях современного искусства.  А здесь, только взгляните, Вот причёска в интеллектуально-артистическом стиле, увиденная на зеркальной поверхности  эссе.  Не покажется ли излишне старомодной такая причёска? Но поверьте, это не худший вариант. Согласитесь, любезные читатели, и тогда уж конечная главка нашего мужского эссе о мужской прозе не заставит себя ждать. 

Этим ответвлением   мы предуведомляем  завершающую главку нашего эссе о мужской прозе. В этой главке мы коснёмся  новеллы ярославского прозаика Владимира Перцева «Конец сказки» из его книги «Одинокий воин». Эта изящная новелла снова позволит нам вспомнить «Войну и мир» Льва Толстого. Ночной эпизод в Отрадном (Здесь князь Андрей слышит Наташу Ростову, восхищённую полнолунием) волнует через века! Голос собеседницы Наташи Сони отступает на второй план. По классическим законам драматургии собеседница играет  служебную роль наперсницы, второстепенного персонажа, который вводит и поддерживает речь героини. Фактически перед нами монолог. В свете классики  произведения современных авторов обретают  исторические перспективы. И слава Богу, любезные читатели, мы не на «Титанике» и не в ковчеге Ноя.  Ни корабль, ни мир вокруг не гибнут. И, может быть, где-то в японской мультипликации,  так называемой  анимации, этом чуде из чудес, любезные читатели, произойдёт вот какой симпозиум.  Повстречаются и Чарльз Дарвин в компании со своим о другом Гексли, и Гончаров Иван Александрович в компании со своим пока ещё приятелем Иваном Сергеевичем Тургеневым, да произойдёт эта встреча при ясном свете, пока ещё два весёлых учителя человеческих не побили фонарей, а они на это дело,  оказывается, были мастаки. Ну, а побьют фонари, не беда. И при ясной луне повстречаться можно.   

В «КОНЦЕ СКАЗКИ»

«Одинокий воин». Под таким холостяцким названием  вышла в Ярославле книга не просто члена Союза российских писателей, а председателя Правления Ярославского регионального отделения Союза российских писателей, которому 17 декабря 2021 – ни много ни мало – 30 лет.  Славная дата регистрации приемника прав могущественного СП СССР. Поэтому в ареале времён этой праздничной сказки мы и ведём разговор о мужской прозе авторов из очень разных мест, очень разных по своему творчеству, хоть и объединены они нами в одну общность, интеллектуалов и артистов пера. Самое главное эстетическое единство авторов, о которых мы говорим, в их прочной основе на незыблемой и непотопляемой основе континента русской классики. Способен этот континент объединить на своей основе все языки и все народы. 

«В нескольких шагах от бара налит молочным неоновым светом стеклянный куб автостанции. И в нём у окошечка сидит совсем молоденькая девушка с острыми чертами француженки, с живым, подвижным, улыбчивым ртом. Читает книжку и время от времени всматривается в сумерки за стеклом. Художник подошёл к кассовому окошку, склонился, спросил билет до Судака, глянул серыми смеющимися глазами, улыбнулся. Девушка засмущалась, тоже улыбнулась и тут же  нахмурилась. Не глядя на молодого человека, сообщила, что автобус до Судака только что ушёл,  следующий будет через час и потому лучше ехать на маршрутке. Молодой человек кивнул и пошёл на другую сторону шоссе, остановился под фонарём и стал ждать, всматриваясь в далёкие вечерние огни.» (Владимир Перцев. Одинокий воин. – Ярославль, 2019. – С. 97)

Вот и вся встреча. Молодой художник «мазал» весь год картины для дешёвых салонов, накопил денег и приехал первый раз в Крым, Бродит по всему южному берегу, опьянённый  его просторами, и «жадно, ненасытно» пишет. Но сказка заканчивается, он отправляется из Коктебеля в Судак, откуда вскоре соберётся и домой. Девушка, увиденная им в киоске, станет мимолётным дорожным воспоминанием. Вспомнит и она его. Дочери учительницы, живущей сдачей внаём жилья курортникам, нет сил и особого желания  учиться после школы дальше. Она подрабатывает кассиршей, а в один из вечеров после работы пооткровенничает с мамой о предлагающем ей идти за него замужем женихе, полном и нудном. Вспоминая вслух это мало её интересующее предложение, тихо, про себя вспомнит взгляд и художника. Мимолётное воспоминание так и останется для молодых людей всего лишь мимолётным воспоминанием.  Последний, прощальный штрих крымской сказки лета для юного художника. Может быть, этот штрих и мелькнул в уголках губ персонажей, но  так и не превратился он ни в слова любви, ни в поцелуи. Уж, наверное, вызреет и на крымском небе луна. Но Наташа из окна дома останется далеко и давно  в Отрадном. Это девице полузабытого девятнадцатого века  захочется «подхватить себя под коленки» и полететь. Нынешним девушкам, о которых так насмешливо пишет в своих стихах поэт Андрей Коровин, подобные глупости в голову, к счастью, не приходят. Всё-таки лирическая миниатюра Владимира Перцева живёт и дышит в нашем практичном веке чистым и светлым дыханием героини Льва Толстого, а не  «лёгким» дыханием роковых страстей русской классики,  не самими этими страстями, искушений «нелегкого». Без всемирно русской классики Льва Толстого не представить и новейший гедонизм физиологических очерков Олега Гонозова (Ярославль), и затейливую мозаику философских мыслей и наблюдений Юрия Извекова (Улан-Удэ), и цирковые аттракционы интеллектуальной фантасмагории Владислава Отрошенко (Москва), и дефиле бритой девушки, увлечённой своим вожатым, в повести Салавата Вахитова (Уфа), и многое другое. Наверное, монолог Наташи Ростовой, услышал не один только Андрей Болконский. 

А природа у русской прозы не меняется с веками, одна она и у мужской прозы. 

___________________ 

© Пэн Дмитрий Баохуанович