ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ

   Сначала он стеснялся меня, ладошка его, когда знакомился я с ним, была влажной и подрагивала. Бабушка, давняя моя приятельница, заранее предупредила его, что придёт к ним дядя, написавший книжку о приключениях ёжика Тошки, которую читала ему перед сном. Он лишь недавно выкарабкался из долгой и тяжёлой болезни, слаб ещё был и капризен. Шестилетний, он,  как почти все часто хворающие дети, не по годам взрослел, замкнутый был, малообщительный. От бабушки ни  на шаг, тайком поглядывал на меня с  настороженным любопытством, словно ожидая чего-нибудь необычного, непривычного. Но вскоре, за столом уже, когда чаёвничали мы, подхихикивал над побасенками, которые рассказывал я, чтобы позабавить его, расположить к себе. И когда бабушка попросила внука раздеться, чтобы мог я посмотреть и послушать его, уговаривать мальчика не пришлось. Подоспело время ложиться ему спать, и он, к бабушкиной радости, не стал, как обычно, артачиться, зашептал ей что-то на ухо. Оказалось, просил её, чтобы она попросила меня немного посидеть с ним, хочет он со мной поговорить. Я, конечно же, согласился, сказал даже, что сам об этом подумывал, потому что очень мне с ним интересно. Остались мы с ним в детской вдвоём, побеседовали. Я уверен был, что поговорим мы о моём ёжике Тошке, что там с ним да как, буду ли писать о нём дальше ─ обычное и привычное дело, когда встречаешься в библиотеке с ребятишками.

Но речь у нас зашла вовсе о другом, чего я никак не ожидал. Почему, например, одни люди болеют, а другие нет, есть ли болезни, которые нельзя вылечить и от чего это зависит. И сколько вообще сможет прожить человек, правда ли, слышал он, что чуть ли не двести лет, просто по разным причинам никому пока не удалось. Ещё он спросил, возможно ли, если  медицина всё-всё будет уметь, чтобы человек жил как захочет долго, менять себе станет больные или старые органы на новые. Я сразу предпочёл нужный, приемлемый сейчас тон: повёл себя с ним как со взрослым, равным себе собеседником, внимательно выслушивал его, не посмеивался. Хоть и подивился избранности его интересов. Сошлись на том, что человеку, вообще-то, нужно жить столько, чтобы мог нормально думать, чем-то заниматься и, главное, никому не быть в тягость, как, например, помнит он, его дедушка, который два года ничего не соображал и не вставал с постели. Вот уж никогда не поверил  бы, что буду говорить так и об этом с шестилетним пацанёнком. Чтобы как-то понизить градус нашего общения, рассказал ему притчу о древнем китайском учёном, сумевшем изобрести эликсир жизни. Тот, кто выпьет его, становился бессмертным. Но при одном условии: что не вспомнит в это время о вертлявой макаке с голой  красной задницей. Не один уже век с той поры прошёл, но ни кому ещё это не удалось. Он сначала озадаченно поморгал, но быстро догадался в чём тут подвох, заулыбался и сказал: 

      ─ А вот я бы не вспомнил. Я ж не знаю, какая она, эта макака, и почему  у неё задница красная. Я и в зоопарке ни разу ведь не был. Я бы тогда, значит, мог стать бессмертным?

      ─ Ну, ─ пожал я плечами, ─ макака тут не обязательно, ты ж понимаешь, могла быть и не макака, что-нибудь другое. Вот ты, к примеру, какое условие не сумел бы выполнить?

      ─ Я? ─ призадумался. И снова улыбнулся. ─ Если бы предупредил он меня, чтобы я, когда пил, обязательно о чём-то не вспомнил, тогда, наверное, о торте. Знаете, большом таком шоколадном торте, а на нём всякие красивые узоры, розочки  из этого… как его… из крема... Я в магазине видел…

      ─ О торте? ─ поразился я, старый недоумок, у которого тут же врачебный диплом отобрать следовало бы. ─ Почему о торте?

      ─ Ну, не знаю, ─ смутился он, ─ вдруг подумалось так. ─ У меня же диабет, нельзя мне… 

       Выручила меня бабушка, заглянула к нам…

ВСТРЕЧНЫЙ

       Я обратил на него внимание ещё шагов за десять до скамейки, на которой он в одиночестве сидел. Не только потому, что всегда любопытно мне разглядывать людей, и не потому даже, что в этот тёплый день одет он был в толстый свитер, ботинки. Как-то неестественно прямо он сидел, на краешке, с напряжённо вытянутой шеей. Словно в ожидании чего-то грозящего ему, готовясь тут же сорваться, скрыться. Немолодой уже, за пятьдесят, заросший седоватой щетиной. Поравнявшись с ним, заметил я, что глаза у него какие-то тусклые, отрешённые. Постарался не выказать своего интереса к нему, взгляд сразу же отвёл. Но он успел перехватить его, подался вдруг всем телом вперёд, заговорил со мной. Тихо заговорил, невнятно, мученически кривя лицо:

      ─ Извините… Пожалуйста… Я, видите ли… ─ И умолк, засомневавшись, видимо, надо ли продолжать.

Я задержался, обыденно, будто бы не замечая странности его, сказал:

      ─ Да, пожалуйста, слушаю вас.

Он шумно выдохнул, затем трудно, выдавливая из себя каждое слово, спросил:

      ─ Извините… это… это какой город?

      ─ Ростов-на-Дону, ─ ответил я тем же невыразительным голосом.

      ─ А… а день… извините… день сегодня какой?

      ─ Вторник. Первое августа. Год вас тоже интересует?

      ─ Нет, год не нужен, ─ ответил, изумлённо глядя куда-то сквозь меня. ─ О, Господи! Августа? Август уже? Да что ж это такое?

Я не психиатр и вообще далёк от этой отрасли медицины, но почему-то не засомневался, что передо мной не душевно больной, не клинический случай ─ наверняка человек, с которым стряслась какая-то беда, и беда большая, спросил:

      ─ Я могу вам чем-то помочь?

С минуту тем же ошарашенным взглядом смотрел он в никуда, похоже, не услышал даже или не понял мой вопрос, затем вскочил, охнул:

      ─ Августа! Боже мой, Август уже! Это невозможно! Это… ─ Не договорил, побежал от меня, спотыкаясь, далеко выбрасывая локти…

Я глядел ему вслед, затосковал. Этого только для полноты счастья сейчас не доставало мне. Встретиться с чьей-то пропащей судьбой, с чем-то мистически страшным, непоправимым. Несчастный случай, несчастный человек. И никогда не узнать мне, кто этот странный пришелец, откуда он, как, почему оказался здесь, не ведая даже в каком городе, куда побежал, зачем.

  Случайно коснулась меня чья-то тёмная, незадавшаяся жизнь, и пройди я мимо, не остановись перед ним, совсем другим был бы у меня сегодня и не только сегодня день. Шёл я дальше своей дорогой, навстречу мне люди – всякие, разные,  молодые, немолодые, мужчины, женщины, дети, я мимо них, они мимо меня, я со своей жизнью, своими заботами, они со своей и своими, я им никто, они мне никто, что знаю я о них, что знают они обо мне, хорошо ли то, плохо ли… 

ЗАЙКА 

Я возвращался домой, торопился – с минуты на минуту собирался хлынуть дождь. В пустовавшем ближнем скверике увидел забытого кем-то маленького плюшевого зайчика. Сразу же вспомнилось незабвенное «зайку бросила хозяйка» Я сунул его в карман, следуя завету нынче менее уже памятной, увы, Агнии Барто. И даже знал уже, какова будет дальнейшая его участь. У подруги моей Марины неисчислимая коллекция игрушек, самых разномастных, почти все они ей подарены. Но особенно дорожит она вот такими беспризорными, где-то найденными, почитая это не случайным, знаковым каким-то даром судьбы. Хотелось мне порадовать её своей находкой. Утром следующего дня выплыло бодрое, незамутнённое солнышко, обещая тёплый, погожий день, я, выходя из дому, облачился теперь в белые брюки. И не менял их дня три, совсем вдруг позабыв, прости меня, Мариша, о томившемся в тесной джинсовой темнице плюшевом зайце. Вспомнил лишь, снова погрузившись в джинсы, уже на улице,  сунув руку в карман. Пересекая сквер, встретил знакомую, гулявшую с пятилетним внуком Тёмкой. Задержался, пообщался немного с ней, с Тёмкой. Тёмка, обычно жизнерадостный, словоохотливый пацанчик, был не очень расположен, разговор не поддержал, отошёл в сторонку. 

─ Не в духах мы сегодня? – поинтересовался я у знакомой.

Та поведала мне, что не первый уже день Тёмка в плохом настроении, ничто ему не в радость. Очень тяжело перенёс гибель своего любимца, жившего у них декоративного карликового кролика. А потом, в память, наверное, о нём, не расставался с похожим на него игрушечным зайцем, который, как на зло, подевался куда-то. Повела его в магазин игрушек, предложила выбрать любого зайца – отказался, прежнего хочет, капризничает. Прямо беда с ним.

─ Не велика беда, ─ небрежно пожал я плечами. ─ В этом мире нет ничего невозможного. Если очень захотеть. – Трижды сказал «крекс, фекс, пекс», шикарным жестом извлёк из кармана зайку, протянул Тёмке: - Нужен?

Конечно же, очень Тёмка обрадовался, завизжал даже, но видел бы кто, как посмотрела на меня та знакомая. Много чего в жизни моей бывало, но никогда ещё никто на меня так не глядел.

АВТОГРАФ 

Трамвай был полупустой, сел я в конце вагона возле окна. На следующей  остановке вошла молодая женщина, лицо её показалось мне знакомым. Память на лица, не раз уже жаловался, у меня слабая, поэтому давно взял за обыкновение на всякий случай здороваться, если подозреваю знакомство, чтобы, как не однажды бывало, не пришлось запаздывать, когда женщина первой поприветствует меня. Но сейчас сомневаться не приходилось – она, высмотрев меня, радостно, узнаваемо улыбнулась. А я, соответственно, издалека кивнул ей. И тут же сообразил, откуда мне знакомо её лицо. Вылитая молодая Инна Чурикова в фильме «Начало» – те же блаженные глаза и, особенно, улыбка. Чурикова, поющая ля-ля-ля-ля с Куравлёвым, конечно, не в роли Жанны д. Арк. А женщина, по-своему истолковав этот мой жест, засеменила ко мне, пристроилась на сиденье рядом, улыбнулась совсем уже восторженно:

- Вы меня тоже, значит, запомнили? Как это хорошо!

- Чего ж плохого, – нейтрально отозвался я.

- А я вас тоже сразу узнала, хоть вы и с бородой! – веселилась она во все свои розовые дёсны. –  Это же вы, правда?

- Это действительно я, – признался.

- Вы ведь у нас раньше выступали, книжку мне подписали, правда?

- Не исключено, – и это не стал я отрицать. Опять же на всякий случай спросил: - А какую книжку?

- Ой, сейчас прямо не вспомню! – игриво схватилась она за щёки. - Красивая такая книжка, цветная, с картинкой! Для бабушки!

- Почему для бабушки?

- Она вас знаете как любит? Она как узнала, что вы у нас будете, велела без книжки с вашей подписью, если продавать будут, домой не возвращаться! – Поспешно добавила: - Но я вас тоже люблю, не думайте. У нас все вас любят, даже которые совсем ничего не читают и вообще, по телевизору вас видели! Надо же, в трамвае встретила! А вы куда едете?

Этого только не хватало. Ехать было ещё три остановки, а мне от одного лишь её голоса жить расхотелось. Сказал, что сейчас выхожу.

- Жалко как, – изобразила она мусеньку, – даже не поговорили ни о чём толком. – Вот буду рассказывать… О! – встрепенулась. – Сейчас чего-нибудь найду! – Раскрыла сумку, покопалась в ней, что-то досадливо бормоча себе под нос, затем вытащила какую-то, похоже, квитанцию, протянула мне. – Извините, ничего другого подходящего нет, вы уж тут на обороте, где чисто. Зато ручка, повезло, у меня как раз есть, подпишитесь мне, пожалуйста. 

     Я черканул, привстал, давая ей понять, чтобы посторонилась. 

    - Во здорово! – восхитилась она, разглядывая мою закорючку. – Девки наши обзавидуются, когда увидят! А уж бабушка-то – слов нет! Как узнают, что я с Корецким вместе в трамвае ехала, что сразу узнали вы меня и сами к себе позвали, не поверят же!.. 

МЯЧ

      Расскажу, как я стал бедней на 10 (десять) миллионов долларов. Напомнил мне сейчас об этом давний мой столичный приятель. Он же, дока в таких делах, и назвал мне когда-то сию фантастическую цифру. Я об этом, помнится, где-то уже ранее писал. Мой дядя, забытый ныне писатель Цезарь Солодарь, кроме того, что был азартным болельщиком, работал ещё спортивным обозревателем. Такого причём высокого ранга, что сопровождал сборную футбольную команду СССР на чемпионаты мира. В те «невыездные» поры удачей это было немыслимой. Побывал он и на мировом чемпионате 1958 года в Швеции, выигранном сборной Бразилии. Знаменитой ещё и тем, что впервые сыграл в её составе 17-летний Пеле, будущий Король футбола. Но и без него хватало там легендарных игроков: Гарринча, Жилмар, Вава, Диди, Зито, Марио Загалло, да вообще вся эта великая команда. И на том чемпионате мой дядя совершил… даже не знаю, как сказать… подвиг, безрассудство, воровство, хулиганство ─ тут всё, наверное, вместе взятое. Невозможно в это поверить, не менее трудно вообразить, однако же удалось ему. И  бесспорное тому свидетельство: мяч этот держал я в своих руках.      Когда прозвучал финальный свисток финальной игры, удостоверявший  победу (5 : 2) бразильцев над шведами, дядя выбежал на поле, схватил мяч и умчался с ним, скрылся в подтрибунном  пространстве. Затем как-то умудрился проникнуть в бразильскую раздевалку и уговорить всю (!) бразильскую команду расписаться на этом мяче фломастером. Умолчу уже о том, где и как раздобыл он этот замечательный фломастер, у нас тогда, кажется, слова даже такого не знали. И до конца своих дней истово заботился о том, чтобы ни одна фамилия не поблекла, с лучшими специалистами советовался. Чему и поражался я, рассматривая лишь чуть потускневшие буквы. Последний раз навещал я дядю в подмосковном писательском посёлке Ватутинки, где находилась его дача, незадолго до своего дня  рождения. Детей у него не было, меня он привечал всегда сердечно. И безмерно благодарен я ему, что с его подачи повезло мне познакомиться с несколькими обитавшими там даровитыми писателями. С Юрием Нагибиным, например, жившим напротив, написавшим тёплое предисловие к моему роману «Лампа А. Ладина». Позволил я себе, извините, это маленькое отступление, возвращаюсь к мячу. Сказал дядя, что дарит мне его, но пока он побудет у него, не может с ним расстаться.

      Придётся мне, коряво пошутил, «нетерпеливо» дожидаться его кончины. Было ему тогда около семидесяти, крепкий, энергичный был мужик. Мы с ним довольно часто, не реже раза в месяц, общались по телефону. Он к тому времени женился вторично, первая жена умерла. И вот звоню ему ─ отвечает незнакомый женский голос.  Дядя, оказалось, умер. Далее ─ несусветный какой-то диалог. Можно позвать его жену? Она здесь больше не живёт. А где она живёт? Не знаю. А кто знает? Не знаю, она мне адрес не оставляла.  А вы, простите, кто? А вы кто? Я его племянник, такой-то. Не звоните сюда больше, я тут чужой человек, ничем полезной вам быть не смогу. И отключилась. Я вскоре всё-таки позвонил. Услышал, что такой номер не существует. Какова судьба подаренного мне мяча ─ неведомо. Тот московский дока снова уверял меня, что Кристис или Сотбис оценили бы его уж никак не меньше, чем в десять миллионов зелёных. Очень мне сейчас пригодились бы. Даже не зелёных. И без нескольких нолей…

НЕСУДЬБА 

     Я сидел в коридоре поликлиники, дожидался своей очереди. Впереди меня – двое. Один уже на приёме, другой, передо мной, высокий худощавый мужчина лет пятидесяти. Несколько раз оглянулся на меня, улыбнулся:

─ Что врачам тоже лечиться надо, понять могу, но чтобы в очереди сидеть… ─ И никакой от меня реакции не дождавшись, продолжил: ─ А я вас узнал, у меня память на лица, что называется, фотографическая, пусть и столько лет прошло. Сейчас я скажу сколько. – Помедлил немного, прикрыв глаза и беззвучно шевеля губами, потом сказал: ─ Надо же, двадцать пять. Могу и поточней: столько и ещё три месяца.

     Я опешил. Тоже пригляделся к нему. Нет, не похоже, что разыгрывает меня. Но чтобы с точностью до месяца…

─ Я ж тогда в вашей больнице лежал, с желудочным кровотечением. Вы меня консультировали. Сбежал я оттуда, благо кровить перестал.

─ Почему сбежали? – полюбопытствовал я.

─ Да так, из-за одного анализа нехорошего, ─ отмахнулся он, ─ вспоминать не хочется. А ведь вы, вообще-то, вполне можете и помнить меня, жуткая тогда в больнице шумиха была, не каждый раз такое случается. И фамилия у меня редкая – Н. Ничего вдруг не говорит она вам?

    Говорит, и не вдруг. Была б другая, вряд ли через такую пропасть времени вспомнил бы, тем более что слабовата у меня память на фамилии. Но Н., совпало так неожиданно, – девичья фамилия моей жены. Сразу же отчётливо всплыли в памяти и та гадкая история, и та шумиха, и что сбежал он из больницы, разыскать его не могли. И действительно не каждый раз такое случается, боже упаси. 

─ Куда же вы делись тогда? – снова не скрыл я своего любопытства. – Дело прошлое, но всё-таки. Не хотите – не рассказывайте.

─ Ну почему же, – пожал он плечами. – Теперь чего уж, могу рассказать, время скоротаем.

    Он рассказывал, я слушал. Как его, молодого мужа и отца, сыну полгода всего, привезла «скорая» с желудочным кровотечением, взяли у него на следующий день кровь на анализ, выявили ярый, в четыре креста, сифилис. А потом, соответственно, вызывали в вендиспансер для обследования его жену, у малыша тоже кровь брали, на учёт их поставили. Как рассвирепела жена,  никогда её такой не знал он и не видел, кричала, что знать его не желает, пусть на глаза теперь больше не попадается, вернулась с сыном к родителям. Все его попытки оправдаться и слушать не желала, объявила, что подала уже на развод. Приходил и тесть, милицейский майор, разбушевался, предупредил, что если хоть однажды увидит его, паршивца, возле дома, то горько он пожалеет, тоже ни словечка в защиту не дал сказать.

─ А я, доктор, ─ говорил он мне, ─ тоже психанул, потому что никакой вины за собой не чувствовал, как из армии пришёл, ни с одной женщиной, кроме будущей жены, не был. Но это что, я же ещё два раза перед тем донором был, кровь сдавал. Если б чего такое у меня было, сразу выявили бы, ежику понятно. Так нет же, с дерьмом смешали, слушать не захотели, похерили. Тут ещё венеролог ваш чокнутый в меня вцепился, одно к одному. Короче, попросил я дружка одежду мне принести, ночью и удрал. А потом – пошло-поехало… 

    Как у него пошло-поехало, слушал я с замирающим сердцем. Дружок у него в военкомате работал, первая чеченская война в ту пору разгоралась, через считанные дни оказался он в Грозном. Воевал, две контузии, ранили его, ногу до колена ампутировали, один госпиталь, другой… Разведённый уже был, ушлый тесть все эти загсовские процедуры и без него обстряпал, жена сподобилась уже  нового муженька себе найти, тот мальчика усыновил, на свою фамилию перевёл, повидаться с ним не давали, судились… Запил он после этого крепко. Если бы не медсестра, с которой в госпитале познакомился, вообще, наверное, до ручки дошёл бы. Хоть тут повезло. Женился на ней, двое ребятишек у них…

     Дальше я не дослушал – подоспела его очередь, вошёл он, заметно хромая, в кабинет. А я не стал дожидаться пока он выйдет. И на приём не пошёл, расхотелось. Бродил по улицам, и так на душе пакостно было, словами не передать. Угораздило же меня встретиться сегодня с этим Н., разговориться с ним. Не знал бы ничего этого, не досадовал бы так сейчас, не маялся. Конечно же, мгновенно вспомнилась мне вся эта история, разве такое забудется? В терапевтическом отделении сразу у троих – у троих! – выявили сифилис, причём в самой скандальной форме. Лежат они в общих палатах, бездарно их, с приёмного отделения начиная, проморгали, только причастные ко всем этим проблемам постичь могут, чем всё это чревато и на каком уровне взыскивается. Трое их было: Н. этот, восемнадцатилетняя девушка и женщина-пенсионерка. Тут каждый подобный больничный случай – ЧП областного масштаба, но когда сразу трое, в одном отделении… Разбирались, бодались, ждали результатов повторной серологической экспертизы из Облвендиспансера. Более всего поражало наличие в этой троице пенсионерки. Всяко, конечно, бывает, но чтобы на восьмом десятке, свежий сифилис…

    Не стану вдаваться в подробности. Нерадивая медицинская сестра поленилась взять из вены кровь на анализ у всех троих, набрала в шприц только у девушки, разлила её по трём пробиркам, наклеила на них бумажки с фамилиями, отправила в лабораторию. Тому же ёжику ясно,  что инфицированной была лишь девушка...

     Какие тут ещё слова надобны? Судьба, несудьба… 

ОДИНОЧЕСТВО 

      На перекрёстке в ожидании зелёного обратил я внимание на стоявшего рядом  пожилого мужчину в сильных очках. Заметно было, что нервничает он, тревожно озирается, боялся, возможно, как показалось мне, переходить широкий проспект. Я спросил, не надо ли помочь ему, он смущённо улыбнулся, ответил, что не отказался бы, если это не очень затруднит меня. Ходоком он был тоже никудышным. Когда оказались мы на другой стороне, поинтересовался он, знаю ли я, где находится пенсионный фонд. Я знал, было это недалеко и по дороге мне, предложил сопроводить его туда. Он многословно поблагодарил, взял меня, испросив разрешения, под руку, и мы неспешно пошли. Он, наверное, полагал, что обязан в виде своеобразной платы развлекать меня беседой, поэтому почти не умолкал. Но вовсе тем не досаждал мне – с первых же фраз понятно стало, что памятью и интеллектом он не обделён и не пустомеля. Вскоре зашла у нас речь о театре – проходили мы мимо театральной афиши. Полюбопытствовал он, часто ли я посещаю  спектакли. Услышав чистосердечное моё признание, что плохо помню, когда последний раз бывал там, он заметно огорчился и, даже с неким придыханием киношной Дорониной, посетовал, как много, сами того не ведая, теряют люди, не любящие театр. Со мной тут всё было не так уж однозначно, однако не счёл я нужным затевать с ним дискуссию, защитился классическим суждением о театре чеховского доктора Дымова из «Попрыгуньи». Расчёт оказался верным, хватило, чтобы к теме этой он больше не возвращался. Но потом заговорил он о прискорбных нынешних временах, когда всё насущное либо гибнет, либо до того уродуется, что опознать невозможно, чего ни коснись: театра ли, кино, музыки, а уж книги, похоже, скоро вообще без читателей останутся. Вы, − горячился он, − спросите-ка у ста первых встречных знают ли они кто такой и откуда тот же доктор Дымов, хорошо, если трое вспомнят. Истинное бедствие наше, никогда прежде такого безобразия в России не бывало, бездари и хапуги власть обрели, пропадает всё пропадом. Во многом разделял я эти его обличения, но не до такой же крайности. 

− Так уж и пропадём, − возразил ему. – Будто не было у нас времён и похлеще. Ничего, выжили.

─ Бывали хуже времена, но не было подлей! – с чувством продекламировал он.

─ Ну почему же? – снова не согласился я. – Вот, например, знаете ли вы, что  правильный царь Николай Первый в виде наказания предоставлял господам офицерам выбор между гауптвахтой и прослушиванием оперы Глинки? И как вы думаете, что выбирало большинство русского офицерства, цвет общества?

─ Неужто гауптвахту? – сбился он с шага. 

─ Нет, до этого не доходило,─- успокоил его. – Но всяко бывало, да и сама постановка вопроса, знаете ли…

─ Но порядок однако же в государстве был, уж об этом-то правильный царь позаботился! Вот хают сейчас недоумки Сталина. А ведь при Сталине…

     Мы приблизились уже к зданию пенсионного фонда, и я этому порадовался. Симпатичный он был мужик, толковый, но давно уже зарёкся я вступать в диспуты на эти и подобные им темы. Одно на одно: Крым, Украина, Сирия, квасные патриоты и продажные дерьмократы, Горбачёв, Ельцин, Путин, счёта нет, один душегуб Сталин чего стоит… Всё равно никому ничего не докажешь и тебе не докажут, только себе и другим настроение портить да друзей терять, опыт печальный у меня имеется. 

─ Ну, вот и ваш пенсионный фонд, ─ показал ему. – Спасибо за приятную беседу. Будьте здоровы, удачи вам.

─ Это вам спасибо, ─ не сразу выпустил он мою руку. Глаза его за толстыми стёклами увлажнились. – Вы даже себе не представляете, как… – И всхлипнул вдруг, не договорив.

- Ну что вы? – поразился я. – Вовсе не в труд было проводить вас, к тому же по пути мне.

- Да не в том только дело, ─ беспросветно махнул он рукой. – Хоть поговорил я с вами. Мне ведь, признаюсь вам, даже поговорить не с кем. Нет у меня никого,  один остался. С утра до ночи один, а ночью хуже всего, не спится мне. Вы уж простите меня за такую откровенность. Сам я кому-то навязываться не приспособлен, а тут вы, удача такая, отдушина…

    Расстались мы. Шёл я своей дорогой, жалел его, старого, одинокого, немощного человека. Я вряд ли много моложе его, но жизнь у меня, к счастью, иначе сложилась, от недостатка общения не страдаю. А ещё подумал о том, что мог же я дать ему номер своего телефона, созванивались бы иногда, посудачили бы о том о сём. Не убыло бы меня, а ему в радость. Могли бы изредка и повстречаться, погулять. Опять же не в тягость был бы он мне, человек неглупый, деликатный. А что закоснелый, сразу видать, сталинист  – тоже не катастрофа, как-нибудь пережил бы, не касались бы, в конце концов, этого, обошлись бы. И ведь не поздно ещё было вернуться в этот его пенсионный фонд, разыскать его там…

      Не вернулся я, не разыскал. Мог бы я объяснить, доказать  и себе, и кому-либо, почему не сделал этого, какие весомые были у меня причины, проку-то… Не вернулся же, не разыскал…

ПЕНЬКОД

      Я узнал этот хрипловатый голос. Звонил он мне два дня тому назад. И я сразу понял, что это один из тех мошенников, которые «разводят» людей, чтобы поживиться деньгами с их банковских карт. Даже если бы не слышал или не читал об этих прохиндеях едва ли не каждый день, не был предупреждён. Плохо он преподносил себя: тон взял неверный и косноязычен был. В тот раз я, на первой же минуте вычислив его, сказал, чтобы не морочил мне голову, вычеркнул меня из этого своего списка и больше не звонил, пригрозил ему на всякий случай проблемами. И, конечно же, безмерно подивился, что известны ему не только номер моего телефона и как звать меня, но и сколько денег, пенсия как раз пришла, хранится на моей карте. А он, надо думать, то ли плохо услышал меня, то ли невнимательным был, если через день уже снова объявился. Мне вдруг стало интересно. Зачин его был прежний. Назвав меня по имени-отчеству, представился служащим сбербанка и спросил, не отправлял ли я недавно кому-нибудь денежный перевод со своей карты. Судя по всему, кто-то пользуется моими реквизитами, необходимо срочно это выяснить. Взволнованным голосом я ответил, что да, переводил, и очень меня теперь это беспокоит. Он поинтересовался, какую сумму я перевёл. Признался я, что пятьдесят две тысячи восемнадцать рублей. Помедлив чуть, переваривая неожиданный мой ответ, спросил он, переводил организации или частному лицу. Не скрыл я, что частному лицу. В городе или за пределами его? За пределами. С карты на карту или по адресу? Там нет адреса, это будка путевого обходчика. Далеко от города? Нет, минут двадцать всего на дрезине. После каждого моего ответа паузы между его вопросами удлинялись и голос делался не таким уже напористым. Похоже, заподозрил что-то неладное. Но я, похвастаю, лицедеем, наверное, был получше его, очень правдоподобно тревожился дойдут ли до адресата мои деньги, удастся ли отыскать злоумышленника. Спросил, облегчит ли поиски денег знание места нахождения будки, попросил записать его. И не дожидаясь его согласия и слова не дав ему вставить, затараторил: записывайте, станция Иланская, это недалеко от города Канска Красноярского края, будка номер двадцать семь, путевой обходчик Шварцман Иван Ахметович, инвалид второй группы, левая нога и кисть правой руки ампутированы, афганец он, может, это тоже для розыска важно. Удалось мне всё-таки услышать, как тихо он, хоть и прикрывал микрофон ладонью, выматерился. Полагал я, что он, дабы избавиться от такого клинического идиота, отстанет от меня, но он решил держаться до последнего. Откашлялся, отдышался, сказал, что все эти подробности безусловно облегчат поиски, но начинать надо с пин-кода, это сейчас важней всего. Далее диалог наш обрёл вообще феерический характер.

─ Какого пенькода?

─ Вашего, конечно, какого ж ещё.

─ А какие ещё бывают?

─ Всякие бывают, но поисковой службе сбербанка нужен ваш. И чем быстрей, тем вам же лучше.

─ А чем лучше?

─ Ну, скорей выясним, существует ли опасность.

─ Кому опасность? Мне или Шварцману?

Он, еле уже сдерживаясь:

─ Карте вашей, карте, неужели не ясно?

─ Преступник может её уничтожить?

─ Да не уничтожить, а пользоваться ею, плакать тогда будут ваши денежки!

─ Если они без пенькода этого останутся?

 ─ С пенькодом, с пенькодом! 

─ Так ведь я ему не скажу, откуда ему тогда знать? Или у него теперь такой же самый? Или как у Шварцмана?

      На этот раз микрофон он закрывать не стал, громко, внятно объяснил куда и как нужно мне идти. Жаль, оборвался на том наш разговор, я бы с удовольствием продолжил. Кстати сказать, моей жене на этой неделе тоже звонили два раза. Только голос был другой, женский.

_______________________

© Кисилевский Вениамин Ефимович