 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
https://rezonans.asia/slova-i-dela-andropov/ Мы живем в неустойчивом мире, который только притворяется стабильным. То, что говорилось осуждалось вчера, сегодня становится единственно правильным. Или наоборот: запрещенное вчера становится возможным и реальным сегодня. Мир прошлого несомненно был жестче к чужому мнению. Постоянно шли, к примеру, войны между странами, базирующиеся на различающихся религии или идеологии. Такие же войны были и внутренними. Хотя они не назывались “войнами”, но люди все равно в них гибли. Сталинский период принес миллионы смертей ради выживания государства и сохранению власти одного человека. Врага при этом легче всего увидеть за рубежом, отсюда понимание “врагов народа” или “иноагентов”. Чужое мнение всегда будет опасным для слабой власти. А власть всегда слабее населения, которому просто не дают объединиться, чтобы почувствовать свою силу. Все современные информационные воздействия, идущие сегодня из России на Запад, несомненно опираются на тот опыт, который был у спецслужб СССР по борьбе с западным воздействием, когда книги и вещание западных радиоголосов сыграли свою роль в развале СССР. Можно сказать, что они удерживали точку конфликта с властью, активируя инакомыслие, за которым должно было последовать “инакоделание”. Модель сегодняшнего дня, когда появились соцсети, вроде бы иная. Но постсоветское пространство все равно однотипно контролируют власти, опираясь при этом на телевидение. Этого не было даже в советское время, когда все понимали, что, например, программа “Время” говорит так, потому что так надо говорить. А сегодня вера в правдивость пришла в политические телевизионные ток-шоу. Просто контроль мозгов перестал быть жестким, став мягким. Монопольная власть, возникшая в Союзе, несомненно разрушала многие вполне возможные позитивные начинания. По этой причине спецслужбы, созданные еще Сталиным, пережили многие демократические веяния. Они нужны были власти вчера, но оказались не менее нужны и сегодня. Только теперь этот контроль облачился в демократические одеяния. Но власть и демократия редко сочетаются вместе. Сегодня демократами стали все. Известная правозащитница Л. Алексеева вспоминает роль Андропова: “Он не мог быть хорошим руководителем. Во-первых, он человек, подавивший восстание в Венгрии, а, во-вторых, человек, множество лет занимавшийся инакомыслием в стране, человек, привыкший решать всё силовыми и административными методами. Если это так, то даже очень умный человек, а Андропов был очень умным, то как руководитель большого государства он вряд ли будет успешен" [1]. И еще ее слова о новом инструментарии: “Андропов, когда получил пост руководителя КГБ, очень изощренно подошёл к ликвидации инакомыслия. Именно в этом была его задача. Задача безнадёжная, конечно, но стоившая многим жизни и больших сроков тюремного и лагерного заключения. Он делал всё хитро и тонко. Например, при нём стали употреблять такую меру, как удаление из страны людей, которые мешали искоренять инакомыслие. Это более гуманная мера, чем посадить на долгий срок в тюрьму или отправить в сумасшедший дом. При том, что возвращение назад было невозможно, то есть это была принудительная высылка или доведение до отъезда, мера была достаточно иезуитская. Он использовал для этого уступки, которые поневоле приходилось делать. Например, выезд из СССР был ограничен, возможность выезда всё-таки была. Для евреев, на историческую родину, в Израиль. Но этим пользовались не только евреи, иной раз этим пользовались и те, кого вынуждали уехать. В частности, я и мой муж — русские, но меня вынуждали уехать” (там же). Ощущая внешнее системное воздействие, КГБ в ответ создавал свою систему реагирования на него. Тут можно разделить как бы неразделимое – людей и тексты. Вхождение текстов легко перекрывалось с помощью цензуры или глушения радиоголосов, но с людьми было сложнее. “Инакомыслие” всегда очень раздражало советскую власть. Она по сути раздражает и любую другую власть, даже самую демократическую. Но когда власть является несменяемой, “монополистом” по всем вопросам, у нее появляются новые привычки по борьбе со своими даже потенциальными конкурентами. Власть чутко улавливает отклонения, особенно в сфере коммуникаций с массовой аудиторией. Учебники готовы контролировать и сами авторы, а вот литература и искусство все время балансируют на грани, поскольку их задачей является не повторение старого, а создание принципиально нового. И здесь цензура имеет бесконечное поле для своей деятельности. С одной стороны, ее подталкивает начальство не допускать отклонений. С другой, речь идет об индустрии развлечений, которая не может и не должна все время говорить правильные мысли казенными словами. Даже Сталин понимал это, говоря, что в театр ходят не только члены партии. Так он ответил на замечание писателей, что во МХАТе ставят М. Булгакова. Е. Альбац вспоминает времена перестроечной цензуры: “В перестройку, в газете «Московские новости», цензор был неплохой парень, с которым можно было выпить и попросить взять больничный — чтобы ему не надо было предупреждать начальство в Пятом управлении КГБ СССР (борьба с идеологической диверсией), что мы публикуем очередной материал о «конторе» или следователях НКВД. Над всеми этими газетными цензорами возвышался Главлит (Роскомнадзор — сегодняшняя его ну очень слабая копия) — Главное управление по охране государственных тайн в печати, которое официально называлось «при Совете министров СССР», но на самом деле оно подчинялось ЦК КПСС и было подразделением все той же «пятерки» КГБ , так же как и Совет по делам религий имел малое отношение к правительству, хотя тоже числился «при», и относился все к тому же управлению Лубянки” [2]. Всё это могло вытекать как бы даже из хороших побуждений, но реально было инструментом борьбы с мозгами населения, поскольку то, что строится на страхе, не может быть адекватным современному миру. Мир прошлого был миром страхов, но сегодня мир кардинально поменялся. Однако базовый инструментарий прошлого сохранил свою силу и сегодня. Б. Панкин, глава ВААП, вспоминал об Андропове: “Беседуя со мной, он выразил обеспокоенность тем, что в “толстых журналах” публикуется слишком много художественных произведений острой критической направленности. В результате происходит сгущение красок, и представление о реальной действительности искажается. Нет, мы не против критики. Но пусть бы каждый журнал публиковал в год одну — две вещи такого толка, и достаточно. Мера была бы соблюдена. И в очернительстве никто бы не стал упрекать. И к народу писателям надо ближе быть. Встречаться с людьми на предприятиях, в колхозах”. Я вспоминал разговоры с сыном Юрия Андропова, моим добрым знакомым, мидовцем Игорем Андроповым, который сказал как-то отцу, еще в бытность того главою всесильного КГБ: вы что же, не видите, что у вас под носом делается? — Все видим, не только то, что под носом, но и в носу. Но поделать пока ничего не можем. Моя встреча с Андроповым, который вскоре сменил Брежнева, неожиданно для меня закончилась его предложением уступать права на написанные “в стол” рукописи западным издателям. Мол, и авторов поощрим, и нашу публику защитим от дурного влияния” [3]. Это интересный метод борьбы, чтобы не сказать странный. Печатать за рубежом то, что не имеет права печататься в стране, причем делать это официально. Понять его можно только по той причине, что эти тексты все равно без разрешения печатались там. А так возникает если не контроль, то иллюзия его. Тем более финансово такие диссидентские произведения начинали работать на страну,а не против нее. Андропов в кресле председателя КГБ видел такие недостатки в работе с творческой молодежью [4]: –“В ходе осуществления мероприятий по пресечению враждебной деятельности противника выявлены факты, свидетельствующие о том, что среди одаренной в творческом отношении или стремящейся проявить себя в этом плане молодежи отмечается стремление к группированиям на неофициальной основе, проявляющееся в литературных чтениях, выставках живописи и графики, постановках спектаклей на частных квартирах и в случайно подобранных помещениях. Намечается тенденция к выпуску и распространению машинописных журналов, составленных из неопубликованных произведений. Изучение обстановки в подобного рода группированиях в г. Москве показало, что, будучи предоставлена самой себе, часть творческой молодежи не находит общественно-полезного применения своим способностям и порой становится на путь нежелательных проявлений, которые, как правило, инспирируются лицами, занимающимися антиобщественной деятельностью, или иностранцами”; – “Показателен и тот факт, что в творческих союзах крайне мало людей в возрасте до 30 лет: по данным на декабрь 1974 года, в Союзе писателей СССР из 7549 членов только 48 человек в возрасте до 30 лет (в Московской писательской организации соответственно из 1672 членов Союза — 5 человек), в Союзе художников РСФСР, например, из 8026 членов — 107 человек до 30 лет (в МОСХе соответственно из 3457 членов — 49 человек)”; – “У молодых писателей, которые годами не могут напечатать свои произведения, возникают настроения уныния и недовольства, что отрицательно влияет на их творчество и приводит к стремлению публиковаться на Западе”. Констатация фактов правильна, но ничего подобного сделано не было, чтобы принципиально изменить ситуацию. Каждое новое поколение хочет большей свободы, чем имели его предшественники. И это с неизбежностью вело к отбрасыванию старой модели удержания массового сознания в строгих рамках. Андропов скорее напоминает Берию как такого же главу ведомства надзора над мозгами. Берия тоже решал множество задач, и многие видят его неиспользованный потенциал по трансформации страны не только физическими методами, с которыми он вошел в историю как палач, а, как и Андропова, его вписывают в нереализованные процессы трансформации страны. Д. Быков, например, говорит: “Следует пересмотреть роль Берии. Берия был человек неожиданный, интересный. Страшный. Но если бы его не убили в 1953, перестройка случилась бы намного раньше (это не моя мысль — мысль Аксенова). Я надеюсь, что в нашей книге о реформах, которую я задумал и буду осуществлять, получится наглядно рассмотреть его проект реформ” [5]. Так постепенно Берия и Андропов оказываются в современном массовом сознании в одной связке. При этом странным образом они претендуют на роль нереализованных демократов. Но, наверное, тем опаснее они были именно для демократии, поскольку хорошо понимали ее опасность для власти. В. Шендерович иронически прошелся по биографии Андропова в роли посла времен венгерского восстания: “как на главном телеканале демократической страны можно трактовать подавление венгерского восстания 1956 года? А вот как: посол Андропов, рекомендуя Москве немедленную интервенцию, пытался предотвратить кровопролитие! А венгры (вот же твари неблагодарные) начали стрелять по нашим мирным танкам, вошедшим в Будапешт, чтобы стабилизировать ситуацию! Что после этого оставалось делать нашим мирным танкистам?..” [6] Это вообще интересная модель, когда Андропову, главе КГБ, делалась биография главного демократа страны. Это принципиально невозможно. Ведь даже А. Бовин, высоко ценивший Андропова, внезапно отказался писать о нем книгу после его смерти: “Университет — это значит профессора и преподаватели. Мне тоже повезло. И конечно же главным и основным профессором был Юрий Владимирович Андропов. О нем разговор будет впереди. Постараюсь быть объективным, хотя и не ручаюсь. Боюсь, что симпатия, привязанность, благодарность окажутся сильнее логики фактов. После смерти Андропова я подрядился писать о нем книгу. Заключил договор. Начал работать. По моей просьбе друзья из КГБ позволили хоть мельком (для начала) заглянуть в некоторые бумаги, имеющие подпись Андропова. Все можно было объяснить. Но не все можно оправдать. И я не стал писать книгу…” [7]. Самое страшное в близкой к нам истории состоит в том, что мы много в ней не знаем, поскольку власть не хочет этого раскрывать, считая, что любая информация о ней опасна. И каждой власти всегда есть что скрывать от населения. Исследовательница Барбара Мартин видит особенности того периода так: “Диссидент — это человек, который выражает свое несогласие с какой-то политикой, даже когда ему за это угрожают репрессии. В СССР было довольно много инакомыслящих, это, например, люди, которые читали самиздат, потому что только в самиздате они могли найти произведения или тексты, которые соответствовали их образу мышления. Но людей, которые решались показать свое несогласие, было гораздо меньше. Был период так называемой «оттепели» при Хрущеве, когда цензура ослабла и стало возможно говорить, например, о сталинских репрессиях, издали новеллу «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына о жизни в ГУЛАГе. Тогда некоторые люди, в основном из интеллигенции, начали говорить вслух о репрессиях при Сталине, а также в некоторой мере о недостатках советской действительности. Но когда Брежнев пришел к власти, оттепель быстро закончилась, хрущевская десталинизация пошла на убыль и цензура ужесточилась. Сначала были протесты, видные деятели интеллигенции писали петиции, протесты… но к концу 1960-х, после вторжения советских войск в Чехословакии, уже стало опасно критиковать советскую власть или просто говорить вслух то, что многие думали” [8]. И еще о мнении дисидента: “Медведев считает, что от репрессий его защищал Юрий Андропов (он в 1967 году стал главой КГБ), который ознакомился с его работой «К суду истории» еще в 1964 году. Возможно, Андропов считал, что Медведев не опасен для режима и что лучше оставить его на свободе. Документы показывают, что в 1983 году, когда Андропов был генсеком, глава КГБ того времени хотел арестовать или выслать Медведева из страны, но Андропов не дал своего согласия”. Конечно, Андропов не мог прийти к власти, не будучи всеми фибрами души за нее, тем более возглавляя КГБ, который должен был выполнять всю “грязную” работу, за которой стоял и направлял ее ЦК. Это сегодня все может выглядеть более или менее спокойно, но тогда это было одним из основных элементов управления, в рамках которого ломались судьбы несогласных. Андропов писал, отвечая на критику западных компартий: “отказаться в данный момент от уголовного преследования лиц, выступающих против советского строя, невозможно, поскольку это повлекло бы за собой увеличение [числа] особо опасных государственных преступлений и антиобщественных проявлений. Опыт показывает, что деятельность «диссидентов», которая вначале ограничивается антисоветской пропагандой, впоследствии, в ряде случаев, принимала такие опасные формы, как террористические проявления, организованное подполье в целях свержения Советской власти, установление связей с зарубежными спецслужбами, занимающимися шпионажем, и др. Из сказанного видно, что отказ от активного пресечения политически вредных действий «диссидентов» и других враждебных элементов, как этого хотят французские и итальянские товарищи, мог бы вызвать самые серьезные негативные последствия. Делать в этом вопросе принципиальные уступки, как нам представляется, нельзя, т. к. они неизбежно повлекли бы за собой дополнительные неприемлемые для нас требования. Все вышеизложенное подтверждает правильность линии нашей партии на решительную борьбу «за ограждение советского общества от действий враждебных элементов». В соответствии с этим органы государственной безопасности будут и впредь решительно пресекать всякую антисоветскую деятельность на территории нашей страны. Целесообразно проводить оправдавшую себя линию на разумное сочетание профилактических и других оперативно-чекистских мер с мерами уголовного преследования в тех случаях, когда это необходимо. КГБ будет строго следить за тем, чтобы так называемые «диссиденты» не могли создать организованное антисоветское подполье и проводить антисоветскую деятельность, в том числе и с «легальных позиций» (сахаровский «комитет защиты прав человека»185, XIII, «группа Международной амнистии»XXIX, проведение сборищ с определенными политическими целями и т. п.)” [9]. И еще: “Спецслужбы и идеологические центры империализма прилагают усилия к тому, чтобы опорочить советские законы, представить их устаревшими, догматичными и не соответствующими духу международных документов, в частности «Декларации прав человека»178, II. За эти утверждения цепляются антиобщественные элементы внутри нашей страны. С ними, к сожалению, перекликаются появившиеся в коммунистической печати Франции и Италии известные высказывания относительно демократических свобод при социализме. Тут игнорируются реальные условия классовой борьбы в современный период, недооценивается подрывная деятельность мирового империализма и его агентуры. Выступающие с подобными заявлениями товарищи, даже после событий в Венгрии и Чехословакии, не хотят видеть того, что и в условиях развитого социализма, несмотря на монолитность и политическое единство общества, все еще сохраняются в тех или иных формах в большей или меньшей степени антисоветские проявления” (там же). Вот из “отчета” за подписью Андропова, где раскрываются объемы анонимных документов, по которым КГБ искало авторов: “В настоящее время органами КГБ-УКГБ разыскиваются авторы, распространившие в крупных городах страны около 10.000 листовок, главным образом содержащих клевету на КПСС, государственный и общественный строй СССР, национальную политику партии, провокационные призывы расправы над коммунистами, а также направленных против партийности в руководстве страной и призывающих к организации забастовок, беспорядков и других антиобщественных действий. Всего на 1 января 1976 года в органах госбезопасности имеется 964 дела розыска на авторов, распространивших в 1975 г. и ранее свыше 14.000 антисоветских анонимных документов. Комитетом госбезопасности и подчиненными ему органами на местах приняты меры по дальнейшему повышению в 1976 году результативности розыска и разоблачения авторов антисоветских анонимных документов” [10]. При этом сами эти “судьи” жили в другом ментальном пространстве. Для них даже переводились и издавались другие книги. Вот воспоминания Э. Неизвестного [11]: – “Хрущев был двойственной натурой. То он меня обвинял в участии в империалистическом заговоре, утверждал, что я глава тайного Клуба Петефи, а то обнимал, ласково смотрел в глаза, чуть ли не целовал. Я пришел к выводу, что, отменив сталинский страх, он вдруг понял, что управлять этой разнородной многонациональной страной, управлять аппаратом, даже самыми близкими людьми, без страха невозможно. Он был весь соткан из неожиданностей: мог человека сделать Героем Советского Союза, а потом посадить в тюрьму. Окружение Хрущева, аппаратчики его страшно боялись. Помню, сказал ему: «Вас же эти люди обманывают! А ну, скажите, кто из них внушил вам, что вы разбираетесь в искусстве?»”; – “Все референты и советники Хрущева, а впоследствии команда Горбачева и Яковлева, были читателями и тайными поклонниками либерально-оппозиционной литературы. Они наизусть шпарили Евтушенко, Окуджаву, Галича. Интеллигентные люди. Не нужно забывать, что это были ребята, которые окончили философские и исторические факультеты. Не просто выдвиженцы из деревни. Знали по нескольку языков. Такой антисоветчины, как у них, я не встречал даже у диссидентов. Конечно, высказывались они так только в частных разговорах. На квартире у одного из личных референтов Брежнева я слушал запрещенного Галича и Окуджаву, и он в такт дирижировал. Эти люди, как сейсмографы, чувствовали скорое пришествие перемен”[11]. Следует возразить, что скорее всего никаких перемен они не чувствовали, поскольку их тогда не знал никто. По этой причине шла напряженная работа идеологов и спецслужб про искоренению любого инакомыслия. Хоть Андропов и говорил своим сотрудникам, что они борются не с “инакомыслием”, а только с “инакоделанием”. Но это скорее фигура речи, чтобы защитить самих себя, никто не хочет, чтобы тебя называли жандармом. Кстати, Э. Неизвестный описывал свой тип работы, противопоставленный власти, так: “Искусство прежде всего мистическая вещь. Как форма деятельности оно тождественно религии. Коммунистические лидеры и аппаратчики, которых так живо описывает Аксенов, очень боялись стихотворений Вознесенского, песен Окуджавы и моих скульптур — не потому, что те реставрировали веру и религиозность, а потому, что они в них чувствовали неуправляемую таинственность” [11]. И это было не столько таинственностью, как он считает, а скорее неуправляемостью, что еще страшнее для системы власти, поскольку искусство всегда выходит на массовое сознание, и потому власть хочет его контролировать, как привычный для нее выпуск станков и машин. И оказывается, что такой “мягкий” продукт не так легко контролировать, как продукт “жесткий”. В свое время Сталин создал вариант “колхозов” для творческих людей – Союзы писателей, композиторов и под. Но этого оказалось мало. Главным методом управления стала цензура как подспорье спецслужб. Управление мозгами – слишком “тонкая” вещь, чтобы оставить ее без специалистов. Вот рассказ одного из главных цензоров страны, записанный Е. Альбац, раскрывающий почти бесконечную работу этого ведомства, В. Солодина, который по неофициальным данным являлся генералом КГБ СССР, а трудился в Главлите с 1961 по 1991 [2]: – “У нас работали люди самых разных специальностей. В гуманитарных отраслях были юристы, журналисты, филологи, театроведы, искусствоведы, и т.д. Но не надо забывать, что Главлит всегда занимался еще и охраной государственных тайн в печати, и вот там все профессии были собраны, начиная от атомной физики и химии, кончая агрономией, были экономисты, юристы, каждый читал литературу по своему профилю. В центральном аппарате Управления работали люди более 80 профессий. А всего в центральном аппарате — 450 человек, по всей стране 1500. Это не по России, а по Союзу. В республиках были главлиты республик, в каждой области был обллит. Формально Главлит назывался так: Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР. Но к Совету министров СССР Главлит не имел никакого отношения, он был подчинен ЦК партии. Точно так же органы на местах были подчинены по прямой линии Главлиту и по месту пребывания — обкому партии или республиканскому ЦК партии. Это было прикрытие. К органам советской власти мы не имели никакого отношения, только деньги на зарплату там получали, а подчинялись партийным органам”; – “Сразу же изымалась вся литература, которая была издана в эмигрантских издательствах, будь то политологический сборник или собрание сочинений Пушкина. Это делалось автоматически. Большинство газет и журналов политического и социального направления имело генеральные ограничения. New York Times приходит — сразу конфискуется: работали цензоры, хорошо знающие язык, и если наше правительство особенно не ругают, никаких особенных выпадов против него нет — обычно таких бывало 5-6 номеров в год, — то разрешали учреждениям, где есть спецфонды, получить эти издания. Все книги прочитывались. У нас была картотека на 2,5 миллиона карточек. Приходит Сэлинджер, условно, какой-то роман. Ищем: был прочитан, то-то и то-то. И по аналогии решается вопрос”. Последний параграф там такой: “§ 359 Запрещается опубликовывать сведения о советской цензуре и данные, раскрывающие организацию и методы работы органов цензуры” [12]. А в целом, читая, возникает вопрос, как при таком количестве запретов, вообще можно было что-то публиковать. Это была гигантская, в том числе и творческая, работа. Жаль только, что это была работа по разрушению, а не по созиданию. И все это в результате оказалось напрасным, и отбросило страну назад на десятилетия. Мы жили и живем в мире достаточно сурового контроля. И самое странное в том, что этому контролю подлежит не столько сам мир, как его описания… И Андропов был как бы главным “контролером” этого мира, то как глава КГБ, то как глава страны. И его скорее боялись, чем любили, поскольку ведомства, возглавляемые им, любви не подлежали. И вот еще несколько фактов, которые расставляют все на свои места, поскольку все это реакции отнюдь не демократа [13]: – “Ходили слухи, что какое-то время он служил на Военно-морском флоте, однако известна его едва ли не истерическая реакция на постановку Юрия Любимова «Борис Годунов». Премьера состоялась как раз в день избрания Андропова генсеком. Появление на сцене Валерия Золотухина, игравшего самозванца, в образе матроса представители КГБ расценили как едкую насмешку над советским лидером…”; – “В полной мере неизвестна степень его осведомленности о подготовке заговора по свержению Хрущева, но в этой схватке он поддержал победителей… Андропов – мне об этом рассказывали люди, которые с ним работали, – обладал удивительным даром создавать вокруг себя команду. Он умел находить и окружать себя интеллектуалами. Достаточно назвать экономистов Георгия Арбатова, Олега Богомолова, политологов Александра Бовина и Федора Бурлацкого… Впоследствии их стали воспринимать как идеологов перестройки, а ведь в начале 1960-х все они под началом Андропова работали в отделе ЦК КПСС, занимавшемся связями с коммунистическими и рабочими партиями соцстран”; – “Андропов внимательно изучал оружие своих идеологических противников: он прекрасно знал все, что «производит» диссидентская среда. Он читал своих врагов, знал их аргументы и систему ценностей. Человек очень умный, не боялся интеллигенции и считал, что ею достаточно легко управлять. Вообще он был уверен: противника надо бить силой интеллекта. И сумел создать в КГБ мощную интеллектуальную команду. Достаточно назвать генералов Владимира Пирожкова, Филиппа Бобкова, Вадима Кирпиченко – каждый из них курировал определенное направление. На качественно новый уровень Андропов вывел внешнюю разведку. Вообще он отличался неистовой работоспособностью. Приезжал на службу ежедневно, включая субботу и воскресенье”; – “Было известно, что Михаил Суслов, который вел все партийные дела и был на четыре года старше Брежнева, не хочет быть лидером государства. Андропов считал, что время работает на него, он все-таки был чуть моложе и Брежнева, и Суслова. Только после того, как умерли Суслов и Косыгин, не переносившие Андропова (причины этого неизвестны), он стал вторым человеком в государстве”; – “Он был готов к масштабным реформам, но только косметическим, в рамках социалистической системы. И, как мне представляется, у него в отличие от Горбачева могло бы получиться. Дело в том, что Андропова безумно боялись, воспринимали как «инквизитора», поскольку знали, что за ним стоит КГБ. Он был уверен, что экономические преобразования надо проводить прежде, чем политические. Представить, чтобы Андропов разрешил «гласность», просто невозможно…”. Неясность фигуры Андропова подкрепляется его более чем сильной и эффективной борьбой за власть и свое продвижение наверх. Это была гигантская и кропотливая работа. Есть версия, что на самом деле Брежнев остановил свой выбор не на Андропове, а на Щербицком, тем самым подписав себе смертный приговор. Вот изложение этой версии: “Последняя встреча генсека с Ю.В. Андроповым и вызывает очень много вопросов у всех, кто соприкасался с событиями тех в прямом смысле судьбоносных дней. Так, В.М. Легостаев, А.В. Островский и Ф.И. Раззаков уверяют, что именно на этой встрече Л.И. Брежнев ознакомил Ю.В. Андропова со своим планом «транзита власти» в пользу В.В. Щербицкого, который через день станет известен остальным членам Политбюро, а затем будет узаконен на ближайшем Пленуме ЦК. Более того, Ф.И. Раззаков утверждает, что сразу после этого довольно продолжительного и явно непростого разговора генсек позвонил министру внутренних дел и передал ему вкратце содержание беседы, в том числе о том, что сам генерал армии Н.А. Щёлоков перейдёт на должность заместителя председателя Совета министров СССР по силовым структурам, а новым главой МВД станет его первый заместитель, брежневский зять генерал-полковник Ю.М. Чурбанов. По свидетельству заместителя начальника личной охраны генерал-майора В.Т. Медведева, вернувшись на дачу, около 20 часов вечера Л.И. Брежнев легко поужинал вместе с супругой, пожаловавшись только на то, что ему «тяжело» глотать. А затем, не оставшись на традиционный просмотр главной новостной программы «Время», он поднялся на второй этаж и ушёл в свою спальню. Туда же через пару часов поднялась и его супруга Виктория Петровна Брежнева. А утром следующего дня, около 9 часов, сам В.Т. Медведев и прибывший ему на смену В.А. Собаченков пошли будить генсека и обнаружили в спальне его бездыханное тело. Как уверяют В.Т. Медведев и Е.И. Чазов, все попытки реанимации генсека, предпринятые сначала его охраной, а затем и медиками, прибывшими из Кремлёвской больницы, не увенчались успехом, и около 10 часов утра врачи констатировали смерть Л.И. Брежнева. Однако в данном случае крайне любопытна не сама кончина Л.И. Брежнева, а то, кто первым узнал о ней и первым прибыл на его дачу. Например, Е.И. Чазов утверждает, что именно он, оповещённый В.А. Собаченковым, ещё до Ю.В. Андропова прибыл туда и сразу понял, что Л.И. Брежнев «скончался уже несколько часов назад». Лишь затем он позвонил Ю.В. Андропову и попросил его срочно приехать на дачу генсека. Лечащий врач Л.И. Брежнева М.Т. Косарев говорит о том, что он раньше Е.И. Чазова оказался на его госдаче и присутствовал при реанимации генсека, которую проводили В.Т. Медведев, В.А. Собаченков и О.А. Сторонов. Однако целый ряд авторов, в том числе В.Т. Медведев, Ю.М. Чурбанов, Ю.П. Изюмов, В.М. Легостаев, Л.Н. Сумароков и Ф.И. Раззаков, утверждают, что первым на дачу умирающего Л.И. Брежнева прибыл именно Ю.В. Андропов. При этом все они, кроме В.Т. Медведева, а также комендант брежневской госдачи О.А. Стронов говорят, что он сразу забрал из брежневской спальни какой-то чемоданчик то ли с «шифрами», то ли с «компроматом» и быстро уехал” [14]. И еще одна версия столкновения с Щелоковым, о чем много писал Е. Додолев [15]: – “Впервые о событиях осени 1982-го – попытке государственного контр-переворота – мне рассказал Юлиан Семенов. Писатель неоднократно встречался с Игорем Юрьевичем Андроповым. Сын шефа КГБ, сменившего пятизвездного генсека, отказался подтвердить или опровергнуть версию контрпереворота. Хотя позднее (1990 г.) председатель КГБ Владимир Крючков, например, при личной встрече с автором “Семнадцати мгновений весны” дал понять: верны не только фабула, но и конкретные детали”; – “10 сентября 1982 года, 9.45 утра. Министр внутренних дел СССР Николай Щелоков получил у генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева карт-бланш на трехсуточное задержание недавнего (ушел с поста 26 мая) председателя КГБ СССР Юрия Андропова для “выяснения обстоятельств антипартийного заговора”. Тайный разговор длился три с половиной часа. О беспрецедентной операции не знал даже министр обороны. Хотя Щелоков, придя в столь ранний час домой к своему старинному товарищу (благо жили они с Леонидом Ильичом в одном подъезде дома № 26 по Кутузовскому проспекту), не сомневался в том, что получит “добро””; – 14.30. “Сразу после перестрелки на Кутузовском по указанию Андропова была прервана связь с внешним миром. Все международные рейсы из “Шереметьево” отменены из-за – официально! – розы ветров. Оперативно была выведена из строя компьютерная система французского производства, регулировавшая телефонную связь между СССР и зарубежьем. Система закупалась накануне Олимпиады-80, и сам факт ее закупки Кремлем стал супер-рекламой. Стало быть, огласка странной “поломки” могла служить столь же эффективной антирекламой. Но дело было улажено: грамотная деза слита в западные СМИ. КГБ в те годы вполне эффективно дирижировал западной прессой и поэтому умело замял “телефонный скандал””. Не может быть нормальной жизни у страны, где все покрыто мраком. В ней нельзя вынести реальных уроков из прошлого, поскольку оно никому неизвестно. Прошлое должно обучать, а не прятаться от массового сознания. Постсоветское пространство никогда не обретет подлинной устойчивости, пока не учтет по настоящему уроков прошлого. Литература
________________________ © Почепцов Георгий Георгиевич |
       
|
