Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Культура
Две жены Александра Куприна
(№5 [395] 05.05.2022)
Автор: Дмитрий Стровский
Дмитрий Стровский

   Колокольчик, звуки которого расходились в хрустальном осеннем воздухе, было слышно издалека. Они все более приближались по мере того, как коляска, запряженная гнедой лошадкой, преодолевала последнюю сотню метров и вкатывалась в ворота постоялого двора. Кучер хлестнул лошадь в последний раз, она на полном ходу устремилась к крыльцу и встала рядом с ним как вкопанная. 

     Тут же из сенной выскочил крепкий мужичок с серьгой в ухе, одетый в ситцевую рубаху и красного цвета жилетку. Был он кучеряв, а глаза его, внимательные и смуглые, сверкали в полумраке, будто кто-то нарочно подсвечивал их. 

     – А, барин приехал! Заждались. Уж зенки просмотрели, всё думали: отчего ж это Александр Иваныч не едет.  А Александр Иваныч, родимый, тут как тут. Ну и славно!

     В ответ на это из коляски сошел крепкого вида приезжий с небольшой аккуратно постриженной бородкой. Его в меру округлое и не слишком открытое лицо чуть смахивало на монгольское, а сам он держался важно, даже высокомерно. От человека исходил густой коньячный запах, а сам он не слишком уверенно стоял на ногах. Нетрезвость выражалась и во взгляде гостя, колючем и недобром.

     – Ты, Яшка, языком-то меньше мели, – резко бросил он встречавшему. – Стол накрыт? Банька топлена? 

     – Всё сделали, барин, как велели – Яков с готовностью кивнул. – И цыгане уже заждались.

     – Заждались… Ты вот лучше Ивану Алексанычу подсоби, каналья. 

     Но второй человек, сидевший в коляске, не дожидаясь помощи, уже сошел с нее. Оба приезжих тотчас направились в дом. И сразу осветились его окна, раздались звуки скрипки, да не одной, зазвучал аккордеон, послышались смех, разные голоса. Откуда-то из глубины постоялого двора к распахнутой двери устремились какие-то люди, державшие подносы с наваленными на них кусками жареной рыбы, мяса, солений; в руках они держали бутылки с шампанским. Шум вокруг стоял невообразимый.

     Нетрезвого господина с монгольским раскосом глаз звали Александр Иванович Куприн. Ему не было к тому времени еще и сорока лет. Уже при первом взгляде отчетливо замечались одутловатость его лица и некоторая рыхлость фигуры – следствие частых и долгих застолий. Их Куприн очень любил. Не было в России другого столь даровитого литератора, который после праведных трудов выпивал бы так регулярно и помногу, как он. 

     В этом деле с ним мало кто мог сравниться. Те же, кто все-таки решался на обеды или ужины с Куприным, по большей части знали, что тот может и перебрать, и тогда, чего доброго, учинит дебош или еще бог знает что. «Фетюки», – бросал беззлобно Александр Иванович в адрес несостоявшихся собутыльников. 

     При этом Куприн был удивительно работоспособным и за минувшие несколько лет стал автором значительного числа литературных произведений. Им уже были написаны несколько десятков больших и малых рассказов и первая часть повести «Яма», которая принесла ему поистине всероссийскую известность. 

     Это позволило Куприну водить дружбу с писателями, художниками и прочими деятелями искусства. Он охотно сходился с людьми и после непродолжительного знакомства был готов потратить на них все деньги, залежавшиеся на тот или иной момент в его кармане. Куприн слыл хлебосольным и этим тоже отличался от многих своих собратьев по перу.

     Он особенно сблизился за последнее время с Буниным, с которым был одного возраста; с ним же и приехал сейчас на этот постоялый двор, что стоял на окраине Петербурга. Куприн сам выбрал это место: подальше от глаз людских, от всех этих знатных российских особ, которые с удовольствием распространяли по округе разные сплетни, способные унизить и растоптать кого угодно, кто по тем или иным причинам отличался от них. 

     Именно поэтому Куприн предпочитал предаваться загулам вдалеке от шумного города, там, где никому в голову не придет желания его искать, предаваться без опасения, что на завтра о нем напишут что-нибудь паскудное в какой-нибудь столичной газетенке – дескать, пьет новоявленный классик беспробудно, забывая о своем нравственном долге перед народом. Даже похабное двустишие канальи сочинили, пустив его по Петербургу: «Если истина в вине, сколько ж истин в Куприне?». 

     Словно всё остальное время он сутками не сидит за письменным столом и не отдает этот самый долг, и вообще, будто он что-то задолжал русскому народу. Тьфу на это все!  

     Входя в большой деревянный сруб постоялого двора, Куприн аж чертыхнулся по поводу только что возникших у него мыслей: «Хватит, определенно хватит на сегодня всех этих литературных дел». Пусть вон Толстой в своей Ясной Поляне водит по бумаге пером, да бесконечно ходит за плугом. А ему, Куприну, довольно. Он и приехал сюда, чтобы сбросить с себя навалившуюся на него за последнее время усталость и отдаться, наконец, заветному кутежу, о котором думал всю минувшую неделю, завершая свой очередной рассказ. 

     Куприн страсть как любил такие дни, когда можно было на время забыться, скрывшись от людей и послав ко всем собачьим чертям все эти интеллигентские притворности. И всё для того, чтобы пойти, наконец, вразнос, ведя себя по-ухарски, как было когда-то с ним в молодости, когда он был еще строен и обладал военной выправкой. Впрочем, он и сейчас еще ничего, не сказать, что обрюзг, залоснился. Куприн мысленно оглядел себя. Нет-нет, он еще даст фору молодым. 

     Одновременно был рад, что в этот раз ему удалось зазвать с собой на гулянку Бунина. Они уже несколько лет, как приятельствовали. Правда, Куприн в глубине души недолюбливал того за брюзжание и даже некоторую мелочность натуры, но время от времени всё же брал с собой, будучи уверенным, что тот не пойдет чесать языком по питерской округе, если сам Куприн, неровен час, и уйдет в загул. 

     Александр Иванович знал за собой этот грех – «зависать» в ходе очередного кутежа на день, а то и на два, и поэтому еще с вечера попросил свою Лизу не беспокоиться раньше завтрашней ночи. Та обреченно вздохнула: ладно уж, езжай. 

     Лиза не относилась к числу склочных женщин, подобно многим другим замужним дамам, не устраивала Куприну допросы, если тот приходил поздно. В общем, вела себя, к его нескончаемому удивлению, исключительно тихо и благопристойно, то ли по-прежнему робея перед своим мужем, как это было пару лет назад, когда они окончательно сошлись, то ли проявляя подлинную женскую мудрость и не желая накалять обстановку. Именно умение сглаживать острые углы необычайно ценил Куприн в своей второй супруге – женщине молодой и красивой.  

     «Всё-таки она удивительна! – с нежностью подумал он. – Другая бы давно всю плешь проела. А что бы добилась этим? Сотрясание воздуха и ничего более. А Лиза погрустит немного, да стерпит, а после опять будет улыбаться ему и разливать по блюдечкам чай, заварив его сухими листьями смородины или малины. Люблю ее все-таки, больше жизни люблю».

     Эти слова с быстротой молнии пронеслись в его сознании. А о большем он и подумать не успел. Под оглушающую всю комнату шальную цыганскую музыку ему поднесли на подносе стопку водки. Он стремительно приговорил ее, скинул с себя пальто и, подойдя к накрытому столу, налил себе еще, а потом еще. Пил всё время жадно, не останавливаясь и почти не закусывая, словно не получая возможности насытиться этим обжигающим горло холодноватым напитком, продирающим до печенок. 

     Перед глазами у него закружилось, потом всё быстрее и быстрее. Он не очень отдавал себе отчета в том, что делал, мутно улавливал лишь движения женщин, зашедшихся в цыганском танце, да слышал будто издалека подбадривающие крики мужиков, двигавшихся по избе в своих цветастых рубахах. 

     А потом и это пропало – сгинуло в мгновенье ока, будто и не было никогда.

II.

     Проснулся Куприн внезапно, как это бывало с ним обычно при сильном похмелье. За окном стояла беспробудная темень: рассвет еще не занимался. На соседней кровати мирно спал Бунин – не раздеваясь, ровно в том, в чем приехал. Его лицо было умиротворенным, будто лежал он сейчас в своей домашней постели, а не на постоялом дворе. 

     Первое, что хотел сделать Куприн, это растормошить Бунина: дескать, нечего тебе, друг ситный, бока давить, когда я рядом. Но, подумав, Александр Иванович отказался от этой идеи. Взвоет еще, чего доброго, Бунин, полезет под кожу, и поминай как звали доброе настроение. Но что-то все-таки взъерошило Куприна, не дало ему забыться крепким сном, как это бывало прежде при таких вот попойках. 

     А что – он и не мог понять.

  Куприн отчего-то вспомнил вдруг свою прежнюю жену Марию Карловну. Поначалу – и тогда, когда он только планировал на ней жениться, и потом, в 1902 году, когда они уже обвенчались, – она казалась ему женщиной, исключительной – по-настоящему светской да и культурной во всех отношениях. Современники отмечали ее остроумие и яркость. 

     Самому же Куприну более всего импонировал ее литературный вкус. А как страстно интересовалась она его творчеством, как беспрестанно что-то советовала, устанавливая связи то с одним издательством, то с другим, чтобы его произведения увидели свет. У нее это получалось много лучше, чем у него – благодаря врожденной женской активности, которая сейчас била во все колокола не ради личной прихоти, а во имя его дела – того, которым он жил все последние годы. В одном из своих писем Куприн признавался, что «страстно обожает» за это супругу. 

     Так ли это было или не совсем – кто знает. Писатель оставил после себя великое множество писем, но почти все они больше походят на короткие и деловые заметки. О чувствах к близким в них часто ни слова. 

     Впрочем, скоро Куприну стала надоедать эта неуемная напористость жены. Интерес к его писательству постепенно перерос у нее в мелочный контроль, сопровождаемый назиданиями, а порой даже окриками в его адрес – за то, что он ленится, тянет с очередной своей рукописью. Она требовала от него беспрестанного погружения в им же придуманные сюжеты, напрочь выматывая его своей неуемной опекой; даже решительно и в грубой форме гнала из дома, если он не выполнял установленную ею же дневную писательскую норму. 

     Возможно, тем самым она стремилась остановить его от чрезмерного пьянства, продолжавшегося все эти годы, однако безудержный контроль точно подкосил нервную систему Куприна. 

     Будучи не в силах сопротивляться жене, он бесцельно слонялся вечерами по их околотку, а потом сидел на ступеньках парадной лестницы, ведущей в их квартиру, и не в силах был унять слезы, стекавшие у него по щекам. Хорошо, что их хотя бы никто не видел. 

     Куприну было препротивно от осознания своей ущербности, хотя это чувство породила отнюдь не его душа, а нутро той, которая все более становилась ему противной, противоестественной его характеру и чувствам. Однако он был не в силах что-то изменить. 

     Жена, похоже, ощущала это, пользовалась бессловесностью Куприна, бог знает откуда взявшейся у него, как военного человека. Это, похоже, так и осталось загадкой его личности, словно состоящей из двух несхожих половинок, неспособных найти друг с другом общего языка.  

     Мария Карловна не только бесконечно воспитывала супруга, но и рассказывала об этом своим знакомым, коих у нее в Петербурге водилось немало – главным образом по причине ее деятельного характера. Так что через какое-то время едва ли не весь столичный бомонд был наслышан об этой стороне жизни Александра Ивановича. Его жена любила смаковать и подробности: кого-то де Куприн облил горячим кофе, кому-то воткнул в живот вилку... 

     Что в этих рассказах правда, а что нет, разобрать было решительно невозможно. Создавалось впечатление, что Мария Карловна дико уставала от неуемных выходок мужа. 

     Протрезвев, он ощущал себя паскудно от всяческих наветов, сыпавшихся на него, чувствуя себя будто нашкодивший мальчишка. Как могло случиться, много раз задавался он вопросом, что ему, человеку военному, обладавшему крепостью духа, была уготована такая участь? 

     Но что было – то было. Ему временами хотелось всё бросить, закрыться где-нибудь на чердаке и там предаваться только одному – творчеству – неспешному, обстоятельному, не зависящему от контроля со стороны всё более постылеющей жены. Но всякий раз, когда эта мысль возникала в его сознании, он отчетливо понимал, что сделать ничего не может, что Мария Карловна существовала на свете будто его собственная плоть, давным-давно вжившаяся в него самого и существующая как единое целое с его душой, чувствами, верой в необходимость устойчивой жизни. 

     Куприн понимал, что при всем своем желании не в силах порвать с женой, чтобы начать новую для себя жизнь.  

     И с такими мыслями он существовал несколько лет. А потом на горизонте появилась Лиза. Она была много моложе Куприна, стеснительной и совсем не жаждущей, в отличие от жены, общения с людьми. 

III

    Собственно, Куприн знал Лизу и раньше, когда только-только обзавелся семьей. Он был счастлив и совсем не обратил на нее внимания, а через некоторое время и вовсе потерял ее из виду. За прошедшие после их первого знакомства годы Лиза превратилась в молодую привлекательную женщину, освоила профессию медсестры и даже проработала во время русско-японской войны в полевом госпитале, за что была представлена к медалям. Тогда же она чуть было не вышла замуж, да одумалась. А потом, спустя несколько лет вновь увиделась с Куприным, когда Мария Карловна по случаю попросила ее поухаживать за их дочерью, заболевшей дифтеритом. 

     По этому случаю Лиза вновь встретилась с Куприным и уже более не рассталась с ним.

     Нет, не всё оказалось так просто. Лизе поначалу претила сама мысль о том, что она может разбить чью-то семью. И уж тем более семью того, чьи книги читала и боготворила. Она напрочь отвергла робкие попытки Куприна, стеснительного и часто неуверенного в себе, проявить к ней мужское внимание, и дабы навсегда перечеркнуть эту страницу своей жизни, попыталась скрыться из вида. Нашла больницу на окраине Петербурга, устроившись работать в ее инфекционное отделение. 

     А Куприн продолжал думать о ней, пока, наконец, не нашел ее. Ну, или она не нашлась сама, когда услышала от кого-то из его друзей, что он уходит в частые запои. Почему она все-таки решила вытащить его из этого состояния? Кто ж ответит на этот вопрос. И вообще, разве возможно найти точные объяснения тому, отчего, казалось бы, несхожие по своему жизненному опыту и характеру люди испытывают симпатию друг другу, которая потом перестает в нечто большее. 

     Так получилось и в жизни Куприна и Лизы. 

Целеустремленная и не по годам серьезная Лиза, привыкшая всего добиваться самостоятельно и не расположенная к случайным отношениям, как будто бы не должна была очаровываться Куприным. Несмотря на всю его писательскую известность, он совсем не был ангелом во плоти, скорее наоборот – способным грубо, если не хамски, ответить женщине. Всё это Лиза увидела еще много лет назад, что отвращало ее от частого общения с Куприным. 

В личных отношениях, однако, порой возникают совсем необъяснимые явления, когда надсада и непонимание вдруг сменяются иным чувством – незнакомым прежде, но всё более проникающим исподволь в каждого участвующего в этих отношениях. Наверное, что-то подобное случилось и в Лизиной душе. Тем более, что и сам Куприн оказался готовым к решительным действиям. Он решительно разорвал со своей прежней семейной жизнью, оставив все свое имущество Марии Карловне, в том числе и права на издание его сочинений, и пообещал Лизе, что отныне станет другим человеком, порвав с неумеренными загулами и тем, что сопровождает их. 

        Она поверила ему.

     Слова своего Куприн не сдержал. Трудно сказать, предполагала ли Лиза такое развитие теперь уже их общего сюжета. Возможно, она была совсем наивной, чтобы осознать призрачность обещаний, идущих от зрелого и уже состоявшегося в жизни человека, доверяла ему. Так или иначе, но он совсем мало изменил своим привычкам по сравнению с его прежней жизнью. Так же беспрестанно сидел за своим письменным столом, болезненно реагируя на то, что кто-то может потревожить его в эти моменты; так же уходил во все тяжкие, забывая о своих обещаниях что-то сделать, с кем-то встретиться. 

     Потом, выйдя из очередного запоя, он необычайно тяготился своей необязательностью и даже черствостью перед Лизой. Но ничего не мог с этим поделать. Лишь страдал, оставшись наедине с собой, как страдает человек с доброй душой, неспособный преодолеть разного рода обстоятельства на пути к вожделенному для него спокойствию. 

     …И глядя сейчас в окно постоялого двора, за которым не было видно ни зги, Куприн с предельной ясностью осознал, что тяготило его в этот неурочный час. Ему вновь стало необычайно совестно перед Лизой, от которой он вновь уехал накануне, не сказав толком, когда вернется. 

     Он не раз прежде ловил себя на мысли, что не испытывал ничего подобного в своей семейной жизни. Недовольства Марии Карловны его загулами всякий раз ощущались им холодно и отстраненно. Со временем он привык к этим недовольствам, как привыкает любой человек к чему-то неизбежному, но лишенному радости и сердечности. 

     Загулы в новой жизни вызывали в душе Куприна совсем иные чувства – обремененности и пустоты, которые накапливались в его душе, а потом, когда он приходил в себя после попоек, раздирали его.

      Так было и в этот раз.

      В сознании Куприна вновь замелькала какая-то мозаика. Вот он впервые обнял Лизу, еще совсем не принадлежавшую ему, к которой начал ощущать неимоверное внутреннее тепло. Обнял и прошептал неожиданно для самого себя: «Я больше всего на свете, больше семьи, себя, всех моих писаний люблю вас». Лиза внезапно покрылась пунцовым румянцем, вырвалась из его объятий и бросилась прочь от Куприна. Однако в тот момент он понял: Лиза будет его женщиной. 

     Объяснить спонтанно возникшее в его голове умозаключение Куприн не мог, просто интуитивно почувствовал то, что подсказывал имевшийся у него богатый жизненный опыт. 

     При этом Куприн ждал от Лизы совсем не того, что стремился получать в моменты близости от других женщин… В нем не было острой потребности физического обладания ею, хотя что тут неестественного для полного сил 37-летнего человека. Но нет, Лиза стала в его зрелом мужском сознании чем-то большим, нежели просто плотью, дающей инстинктивное удовлетворение. Да и сам он ощущал в себе необычное влечение к ней, в котором явственно превалировала душа, а не необузданная мужская сила.  

     …В 1907 году Куприн и Лиза стали, наконец, жить вместе, а спустя какое-то время обвенчались. Он чувствовал в тот год необычайный прилив сил, благодаря которому удивительным образом выросла его потребность в писательстве. Но главное, в нем продолжало жить то же самое чувство, охватившее его в момент знакомства с Лизой. Это было для Куприна совсем из ряда вон выходящее ощущение, о котором он прежде не подозревал, а почувствовав это состояние, не мог к нему привыкнуть. Всеми фибрами своей души он улавливал его непроходящую новизну, и его охватывала даже неистовая эйфория, незнакомая ему прежде. 

IV

Нажмите, чтобы увеличить.

     Много лет спустя Куприн написал Лизе: «Сам не знаю, почему я так часто и нежно думаю о тебе. И во всех моих мыслях одно: нет лучше тебя ни зверя, ни птицы и никакого человека».

     К этому времени они прожили вместе 23 года. Самому Куприну тогда исполнилось 60, его жене было 48 лет.

     Стоит ли искать какие-то закономерности, способные пролить свет на чувства, которые жили в душах этих двоих? Да и существует ли на свете такая логика, что может всё это до конца понять и объяснить? Вряд ли. Будь так, мы бы давно узнали главный секрет человеческого счастья.  

     Куприн и Лиза через все годы, отмеченные им судьбой, пронесли веру в то, что именно глубокая сердечная привязанность является главной добродетелью, двигающей человеком. Не предшествующие успехи и признание, но внешне не очень заметное чувство, способное по-настоящему раскрыть его. Иначе как объяснить, что, несмотря на окружающие тяготы, которые, казалось бы, должны навзничь опрокидывать все доброе, что живет в человеке, множится, заслоняя собой все остальное, что-то более основательное и сильное.

     …Это были удивительные для них двоих годы – те, что прошли до революции. Летом они выезжали на дачу. Лиза высаживала цветы, а Куприн с регулярностью их поливал и все спрашивал у жены, правильно ли он это делает. А еще они приваживали к своему домику всякую живность: бесхозных собак, кошек, ежиков, белок – целый зоосад. А потом… Потом, в 1917-м, к власти пришли большевики.

     Куприн не принял советскую власть. Он уходил из Петербурга вместе с отступавшими белыми, и Лиза была с ним. Они осели в финском Гельсингфорсе, и Куприн устроился в газету «Новая русская жизнь». Денег для сносного обустройства быта у него не было, ощущения себя, как некогда в России, – тоже. Русская эмиграция тотчас забыла, кто есть кто, и безжалостно переступала через все, еще недавние авторитеты. Куприн стал теперь лишь «одним из», и ему было очень неуютно. 

     Лиза, как могла, поддерживала его. Тайно от Куприна, пока тот был в редакции, бралась за любую поденную работу, дабы заработать немного денег. Делала всё, чтобы лишний раз не просить у него на прожитье, а он мучился от бессмысленности своего существования, от невозможности хоть как-то встать на ноги в чужой для него стране. Не для себя старался – для Лизы. О чем и писал Илье Репину, осевшему неподалеку, в местечке Куоккала. А иногда, по старой привычке, сбегал от Лизы к Репину – «выпить горькую». 

     Репин и сам жил стесненно, но на бутылку водки для Куприна не скупился. «Тоска здесь», – признавался в разговоре с ним Александр Иванович. А потом добавлял: «Тоска будет всюду, и я понял ее причину вовсе недавно… Я изнемогаю без русского языка».

     Они теперь жили с Лизой совсем бедно. Куприн продолжал писать рассказы, но без желания. А пил много. И пропадал надолго, «зависая» в каких-то ночлежках, где его уже никто не узнавал. Бывало, Лиза искала его по городу часами. Когда находила, не ругала, и, смотря на Куприна, больше плакала. Тихо так, чтобы не привлекать его внимание. Но ее реакция на происходящее не ускользала от его взгляда. 

     И он начинал плакать вместе с ней. Еще крепкий человек, и всё та же косая сажень в плечах. А сдержаться не мог. 

     Спустя два года проживания в Гельсингфорсе они с Лизой переехали в Париж. Это она вытащила туда Куприна. До этого убеждала его, что так будет лучше для него. Всё-таки там прежних знакомых больше, да и жизнь повеселее, чем в тихой и вечно дождливой Финляндии. Куприн в конце концов махнул рукой. «Ты мудрая, тебе видней».

     «Обитаем в двух грязных комнатушках, – писал он своему знакомому, – куда ни утром, ни вечером, ни летом, ни зимой не заглядывает солнце. Елизавета Морицовна сама стирает, стряпает и моет посуду».

     Как она все это выдержала?

     Не знаю. Просто Лиза очень любила своего мужа. Не спала ночами, думая о постоянно неоплаченных счетах, мучилась, где купить еду подешевле, попыталась ради заработка открыть даже переплетную мастерскую. Совсем скоро «прогорела». Но и в этом не стала признаваться Куприну, дабы не тревожить его лишний раз. Отлично видела, что тот чахнет от окружавшей его безнадеги. 

     Иногда, редко правда, Лиза говорила ему, что ей удалось что-то заработать, и поэтому Куприн должен поехать на французский юг – отдохнуть. 

     Врала она ему безбожно. Ничего она не зарабатывала сверх того, что могла. А когда он уезжал, часто совсем ничего не ела. Зато радовалась, как девочка, получая каждодневные его письма. «Сам не знаю, почему я так часто и нежно думаю о тебе», – обращался к ней Куприн. 

     Женщина может многое вытерпеть, если любит. Лиза любила своего мужа больше, чем себя. Прожив к сегодняшнему дню, большую часть жизни, я понимаю это много отчетливее, чем прежде. 

V

     Последний год их пребывания в Париже был совсем тяжелым. Куприн загибался – от болей физических и моральных. Он совсем перестал писать, часто пил горькую, нарывался на ссоры с незнакомыми людьми, еще чаще, чем прежде, стал исчезать из дома. Он знал, что у него рак и пресекал все разговоры об этом.

     Лиза отчетливо понимала: приближается конец. Всему тому, что пусть скудно, не очень осмысленно, но всё же определяло их жизнь. И она приняла решение увезти его из Парижа обратно на родину – в СССР – в страну, которую совсем не знал Куприн. Она обивала пороги советского консульства чтобы им дали визы. Его сотрудники кивали головами, слали телеграммы на согласование в Москву. 

     Время почти застыло для нее, Куприну становилось хуже. На календаре был 1937-й.

     Понимали ли они оба, в какую страну стремятся возвратиться? По-моему, Куприна это не очень волновало, главное – на Родину. Наконец, разрешение на въезд было получено.

      – Дурак ты, Сашка, – сказал ему Бунин, когда они гуляли по набережной Сены. – Не понимаешь, куда едешь.

     – Домой еду, – ответил ему Куприн. – А более и не надобно мне нечего. 

     Бунин скептически покачал головой, замолчал. 

     В конце мая все того же 1937 года Куприн с Лизой возвратились в Москву. Через несколько дней советское правительство одобрило просьбу Куприна поселиться в Ленинграде, ему выделили просторную квартиру в самом центре города.  

     Таких квартир не было ни у кого из писателей, о чем, конечно, знал Куприн. По правде говоря, ему было всё равно, в каких условиях жить. 

      Его здоровье с каждым месяцем ухудшалось, всё чаще донимали боли в желудке. Иногда приходил врач, что-то прописывал, настаивая, чтобы Куприн принимал лекарства. Тот соглашался: конечно, лечиться надо, и благодарил доктора за посещение. Но после его ухода ощущал ко всем рецептам полнейшее равнодушие. Иногда, втайне от Лизы, он даже рвал их на мелкие кусочки, а потом с каким-то плохо скрываемом злорадством выбрасывал эту бумажную требуху в мусорное ведро. А выбросив, садился и погружался в задумчивость, как это было всякий раз прежде, когда его донимал возникавший в сознании очередной сюжет рассказа или повести. 

     Но более Куприн ничего не писал. В Ленинграде у него возникло полное отторжение к литературному труду, прежде всегда вселявшего в него спокойствие. И сейчас он задумывался уже не о писательстве, а о том, сколько времени остается ему на этой земле. 

     Лиза пропускала через себя все его муки. Но вслух ничего не говорила.

     Куприн почти ни с кем не встречался, лишь по вечерам выходил пройтись по набережной, сохранившей остатки прежней роскоши с дореволюционного времени. Из прежних его друзей в городе не осталось почти никого, а новых знакомых Куприн сторонился. 

     По вечерам он ставил на старенький граммофон тяжелые черные пластинки и слушал Вертинского. Рядом с ним всегда садилась Лиза. Он клал голову на ее колени, она гладила его. Так мог пройти час, а то и больше. 

     Слушая ностальгически Вертинского, Куприн ощущал, что прежняя жизнь уходит от него. Уходит не только эмоционально, но и физически, но от этого ему не делалось хуже. Даже наоборот. Он ощущал всеми фибрами своей увядающей души, что умирать не так страшно, как ему казалось поначалу и потом, в годы его расцвета, что с этим чувством вполне можно сжиться. И он, похоже, в самом деле если не сжился, то, во всяком случае, примирился с ним, ни на что не сетуя, не тревожа себя сомнениями на сей счет.

     Куприн беспокоился лишь об одном: что будет с Лизой после его смерти? И не мог ответить себе на этот вопрос. В тот день ему вдруг вспомнился постоялый двор, где много лет назад они были с Буниным и где он думал по поводу Лизы. 

     Боже, как давно это было! А ему почему-то показалось сейчас, что совсем недавно. И та комната, у окна которой он стоял, вглядываясь в темень, и Бунин, спавший на топчане – все показалось чуть ли не вчерашним. Как будто и не прошло с той поры двадцати лет. В памяти вдруг заиграла разбитная цыганская мелодия, которая встретила его в тот вечер, обрушилась на него, закружила. А он вновь увидел себя, державшим ту самую стопку ледяной водки, которую жадно пил. 

     А потом уткнулся лицом в Лизину руку, и всё, померк свет. 

     Лиза пережила Куприна на несколько лет и умерла в блокадном Ленинграде. Наложила на себя руки, устав от бессмысленного одиночества и непроходящего голода. Все последние годы она регулярно наведывалась в церковь и ставила свечку за упокой души Александра Ивановича.  

     Когда незадолго до смерти, ее спросили, что было главным в ее жизни, она ответила двумя словами: «Мой муж». Эти слова прозвучали в нетопленной комнате, без всякого пафоса. На обеденном столе, за которым уже давно никто не ел, на нее смотрел с поставленной в рамочку фотографии Куприн. И она смотрела на него, ведя с ним неторопливые разговоры. 

     Мне почему-то кажется, что этот диалог продолжается и сегодня. Его никто не слышит, но это не значит, что он завершился.

_______________________

© Стровский Дмитрий Леонидович

Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum