Внешне он был необычайно красив. Еще совсем не старый, высокий, с темными как смоль глазами и к тому же одевавшийся как настоящий английский джентльмен. Модно повязанный галстук, белоснежная рубашка. Из нагрудного кармана элегантного пиджака неизменно выглядывал совсем крохотный цветочек – символ изящных манер его обладателя. 

     Он приходил в кафе, привычно заказывал себе небольшую чашечку кофе, брал со стойки газету и садился в глубине небольшого зала, углубившись в чтение. Джентльмен сознательно выбирал уединенный столик, стоявший подальше от входа, в том месте, где даже в самый солнечный день царил небольшой полумрак, и не отрываясь читал. Временами он неспешно поднимал голову, словно о чем-то глубоко задумавшись, а потом снова внимательно вглядывался в мелкий шрифт. 

    Он слыл завсегдатаем этого кафе, расположенном в самом центре швейцарского Берна, где всегда было необычайно тихо. И хозяин, добродушный человек Ханс Шмидт, его уже хорошо знал. Всякий раз он радушно встречал гостя, непременно осведомлялся об его здоровье, а более почти ничего не спрашивал. Респектабельный господин не был словоохотлив, все больше молчал, а потому и общих тем для разговоров между ними почти не находилось. Разве что о погоде, но много ли наговоришь о ней, тем более что нынешнее лето в Берне выдалось сухим, жарким, и каждый день был удивительно похожим на другой.   

     Если бы Ханс Шмидт догадывался, зачем к нему с регулярностью наведывался этот человек, он бы, наверное, сильно удивился и, возможно, даже не поверил услышанному. Он ничего не знал о своем посетителе и полагал, что столь щеголеватый вид последнего скорее всего говорит в пользу его успешной врачебной или адвокатской практики. Так одевалась в Берне вся элита – люди образованные и состоятельные. К ним Шмидт причислял и своего посетителя.

     А посетитель не обладал ни одной из предполагаемых добродетелей. Он не имел призвания ни к докторскому делу, ни к юриспруденции, не был богат или связан с какой-либо уважаемой в городе практикой, и вообще все его постоянные посещения этого кафе определялись только одним желанием – замести следы, если, не дай бог, у местной полиции возникнет к нему какое-то предубеждение, или она выйдет на след после тайного посещения им подпольного кружка. Бернские ищейки имели нюх на революционеров, стремясь на корню пресечь их противоправную деятельность. Это было известно в городе каждому.

     Респектабельный господин и был тем самым революционером, с поддельным паспортом, нелегально, по заданию немецких социал-демократов прибывшим в Швейцарию с полгода назад. Во имя этого он пересек несколько границ, и однажды даже оказался на грани провала. Пришлось спешно пересаживаться с поезда на поезд и двигаться чуть ли не в противоположном от Берна направлении. Но все-таки до места назначения он добрался. Целью его приезда стало налаживание подпольных связей с местными марксистскими группами. 

     К этому времени приезжий уже имел опыт и революционной борьбы, и заключения под стражу за распространение листовок бунтарского содержания. Он уходил от полицейской погони в своем родном Вильно, и тамошняя партийная ячейка, в которой он состоял, считала его одним из самых деятельных и идейных, доверяя рискованные задания, с которыми мог справиться не каждый. 

     Почтенного на вид господина звали Лео Йогихес. Странная на первый взгляд фамилия объяснялась его литовско-еврейским происхождением. Вообще-то сам Лео был склонен причислять себя к польским эмигрантам, но все-таки родился он в Вильно, откуда и пошли его родовые корни. Впрочем, соратники по революционной борьбе чаще называли его Левкой. Это имя сам Лео использовал в качестве партийной клички – и по молодости, когда основал и руководил одним из первых подпольных социалистических кружков в Вильно, и потом, когда партия бросала его на помощь товарищам в других европейских городах. 

     Так он оказывался в Берлине, Праге. Теперь вот в Берне, где и осел на неопределенное время, и где дважды в неделю при его активном участии собирались те, кто помимо своих вполне мирных профессий жил мечтами о грядущей революции. И Йогихес ощущал причастность к общему делу, беспрестанно организуя и проводя какие-то встречи и собрания, где велись нескончаемые разговоры о будущем европейского пролетариата.

     Ему нравилось, что на встречу с ним постоянно приезжали доверенные лица, в том числе и от российских большевиков, и Лео невольно всеми клетками своей пассионарной души чувствовал свою причастность к чему-то очень большому, светлому, к тому, что наступит пусть не завтра, но непременно когда-нибудь наступит. И те, кто был рядом с ним, и те, кто давал ему указания, не могли не ощущать неуемное горение его души - энергию, вырывавшуюся оттуда и сметавшую все сомнения в праведности выбранного им пути. 

     Он был необычайно хорош, когда начинал говорить. Польский акцент сразу же выдавал в нем эмигранта, но выступал он ярко и сочно. При этом глаза его горели всепроникающим огнем. Это не просто привлекало внимание – завораживало каждого, кто впервые видел Лео, оказываясь в эти моменты под магией его обаяния.  

     Схожее чувство ощутила и Роза Люксембург, приехавшая в Берн из Цюриха по заданию немецких социалистов. Она уже не первый месяц жила в Швейцарии, спасаясь от преследований полиции в ее родной Польше. В этот вечер, впервые слушая Лео, она ощутила вдруг необычайный душевный подъем. Ей не было еще и двадцати, она училась в Цюрихском университете, но при этом в буквальном смысле жила революционными идеями. Лео, впервые заметив ее среди товарищей, совсем не придал значения ее появлению. Он лишь деловито осведомился у кого-то, надежный ли она человек, и получив утвердительный ответ, потерял к Розе какой-либо интерес. 

     Та почувствовала по этому поводу горечь, как это бывало с ней и раньше. Роза знала, что ей не суждено пользоваться вниманием мужчин. Она была маленькой, неуклюжей, отчего ее голова казалась больше по размерам, чем была на самом деле. Вывих сустава, случившийся с Розой в детстве, дал рецидивы на всю жизнь, и она сильно прихрамывала. Чтобы неровная походка была менее заметной, Роза носила длинные темные платья и юбки. Но даже такая одежда не могла спрятать ее физические недостатки. Мать всегда говорила, что жизнь ее дочери вряд ли окажется счастливой, какой же мужчина возьмет в жены такую дурнушку, с непропорциональным сложением тела и массивным носом, напрямую выдавшим ее еврейское происхождение. Тут уж не поможет даже приданое.

     Роза смирилась со своей внешностью, отталкивающей многих, и рано осознала, что надеяться она может только на себя. И поэтому неистово овладевала знаниями, изучая в университете философию и юриспруденцию, и запоем читая политические брошюры. 

     Родители, люди степенные и зажиточные, не спрашивали, чем она занимается в свободное время, но даже со стороны становилось понятным, как меняется Роза, какой зрелой не по годам становится в своих суждениях. Ее острый ум вызывал у них сложные чувства. С одной стороны они гордились дочерью – в их окружении не было еще таких образованных, а с другой опасались: как бы эта неистовая любовь к книгам окончательно не сделала ее затворницей, и советовали Розе больше бывать на людях. 

     Вместе с тем никакое образование не уменьшало в Розе острую потребность ощущать мир чутко и трепетно, будто он в одночасье рождался на ее глазах, а она боялась его исчезновения. Роза никогда не хотела производить на людей слишком хорошего впечатления, понимая, что это выглядит в ее положении двусмысленным, но тихо мечтала о счастье. При этом отчетливо понимала, что при всем желании не может приблизить это чувство, почувствовать, насладиться им, ощущая то, что было, как ей казалось, знакомо многим женщинам, но что так и обошло ее пока стороной.

     Обделяя людей красотой, Всевышний порой дает им иное – стремление глубже всматриваться в жизнь, воспринимая ее как возможность преодоления себя и тех обстоятельств, которые преследуют, не дают распрямиться , но которые в конечном итоге отступают под напором сильного и непримиримого характера. Так происходило и с Розой. 

     У нее никогда не было подруг в привычном смысле этого слова, она привыкла коротать время в одиночестве, за книгами и конспектами, которые она вела по поводу прочитанного. И если не считать встреч с товарищами по революционному движению то в одном швейцарском городе, то в другом, то Роза, пожалуй, и жила бы исключительно уединенно, сознательно отторгая себя от окружающего, не слишком благодарного к ней мира. Собрания стали важной частью ее жизни – тем, без чего та утрачивала свои краски и казалась ей неполной, будто и не было ее вовсе.  

     …После окончания их первой встречи Роза Люксембург подошла к Лео и поблагодарила его за выступление. Она озвучила что-то еще. Йогихес слушал ее, но продолжал думать о своем. На том они и расстались. Он попрощался с ней равнодушно, и горечь вновь охватила ее. 

     С этим настроением она вышла на улицу, прошла несколько шагов и вдруг поняла, что Лео необычайно зацепил ее своей страстной речью. Он говорил о том, о чем размышляла и она, когда, будучи в одиночестве, проглатывала социалистическую литературу или готовила короткий отчет в партийный центр по поводу посещения ею очередного собрания. И его слова о будущем мира, который должен стать лучше и честнее, чем сейчас, до глубины души тронули ее, позволили ощутить, что она не одна в своем мучительном стремлении понять сложные вопросы текущей жизни. Но Лео, отметила про себя Роза, видел дальше, чем многие, и это выглядело очень привлекательным для нее – сродни сверкающему огню, который в этот момент вдруг явственно возник перед ее глазами. 

     Возвратившись в гостиничный номер, она долго сидела и смотрела на застывшее звездное небо, стоявшее над ночным Берном. А потом положила перед собой лист бумаги и вывела на нем то, что не решилась сказать Лео сегодня и что непременно, как ощущала она, должно быть договорено: «Я была на встрече с вами. Вы произвели на меня сильное впечатление. Я смотрела в ваши глаза и отчетливо видела в них всю решимость довести наше общее революционное дело до победного конца. Именно такие люди, как вы, способны к героическим поступкам, которые ждут наши единомышленники…».

     Через день Лео Йогихес читал это письмо. Оно не оставило его равнодушным. И Лео вдруг к неожиданности для себя решил встретиться с этой удивительно некрасивой девушкой. Впрочем, даже в этот момент в нем не возникло никаких чувств к Розе. Он попросту отметил для себя ее свежий взгляд на организацию социалистического движения, чем она поделилась в том же письме. Кто знает, может Роза Люксембург окажется полезной в его работе. Социал-демократам нужны надежные связники, почему бы не попробовать ее на этом поприще?

     И Йогихес назначил ей встречу в уютной чайной, совсем недалеко от того места, где они впервые увидели друг друга. На встрече они говорили долго. Роза понравилась ему. В ней было что-то от неистовой Валькирии – той самой женщины из немецкой легенды, несущей свободу людям. И Лео назначил ей новое свидание, на сей раз в своей совсем крохотной квартирке, которую снимал на деньги партии. Приглашая ее к себе, Лео был почти уверен, что Роза откажется. Тогдашние правила приличия шли вразрез с такими ангажементами. Но Роза приняла приглашение. Она сделала это с готовностью, будто ждала его долго. И Лео незримо почувствовал ее желание оказаться рядом с ним, слушать его с тем чувством, которое возникает в сознании людей трепетных и эмоциональных. Он не знал еще, как будет вести себя, увидевшись с Розой вновь, но что-то интуитивно подсказывало ему: все будет как-то по-другому, чем предполагает обычное общение между партийными товарищами.

     В назначенный час Роза постучалась в его квартиру. Лео обратил внимание на то, сколь изысканно для такой некрасивой девушки, оделась она, идя на встречу. Лео пригласил ее вовнутрь, предложил чаю. Они поговорили о чем-то несущественном. Роза вновь повторила, как ей понравилась речь Йогихеса, а потом неожиданно для себя добавила, что ей хотелось бы чаще видеть его. Это прозвучало двусмысленно, и каждый про себя обратил на это внимание.

   - Вы хотели бы чаще бывать со мной на собраниях? – осторожно поинтересовался он.

     - Не только, – ответила Роза, и в этот момент слегка покраснела. Лео заметил и это.

     - Вы можете всегда рассчитывать на мою поддержку, – произнес он.

     Через месяц, после еще нескольких встреч, они стали любовниками. Йогихес не воспылал к ней чувствами, он просто хотел, чтобы Люксембург была рядом, служа прикрытием для него в подпольной деятельности. Роза продолжала оставаться в Цюрихе, но часто приезжала к нему, оставаясь у него в квартире на ночь или две. Вместе они в эти дни гуляли по городу. Лео это нравилось. Кто же заподозрит в его душе какие-то козни общественному порядку, если он с такой любовью глядел на Розу. 

     Йогихес с рождения был прирожденным актером, и он мастерски играл свою новую роль. Говорил Розе комплименты, дарил ей цветы. Роза в такие моменты чувствовала себя по-настоящему счастливой. Она ждала их и, когда они наступали, в буквальном смысле таяла. Лео выглядел в ее глазах большим и сильным как лев, уверенным во всем том, за что брался. 

     Откуда же было знать Люксембург, что столь любимые цветы и коробочки конфет часто покупались Йогихесом за счет партийных средств. Нет, ни о чем таком она и предположить не могла. Роза совсем скоро всецело прониклась к своему избраннику, хотела быть с ним постоянно. А то, что не решалась высказать вслух, писала восторженно в письмах, с регулярностью направляемых Йогихесу. «Ты стал для меня лучом солнца, согревающим меня так, как может это делать по-настоящему сильный мужчина…». «Если ты однажды сможешь произнести слова любви, а я молю об этом, мне будет это достаточным на всю жизнь, хотя я и не знаю, что уготовано мне…»

     Иногда Лео тоже отправлял ей письма. Он писал в них о тех задачах, которые предстоит решать им в ближайшем будущем, и будто совсем отринул тему любви. Для него и впрямь существовала только работа, а Розу он видел как своего надежного помощника по написанию политических статей. Той и в самом деле удавалось облечь мысли Лео в логическую цепочку, делавшую все его рассуждения доказательными и осмысленными. Самой Розе было приятно такое доверие, но в письмах Лео почти совсем не чувствовалось души. Они были сухи и деловиты.  Это разрывало ее. Но показать свои чувства Йогихесу Роза боялась. 

     Ей казалось, что в этом случае он непременно отвернется от нее, и поэтому слала ему фразы, ненавистные ей самой. В них нельзя было увидеть любящую Розу. Она смотрелась в этих случаях деловито и отстраненно. 

     «Вы просто представить не можете, как я довольна вашим выбором, – писала она, получив от Лео в подарок томик статей на экономическую тему. – Ведь Родбертус – мой любимый экономист, я могу читать его сотни раз из чисто интеллектуального удовольствия…». «Когда я получаю письмо от Каутского…», указывала она в другом письме. «Я счастлива, что вопрос Вашего гражданства, наконец-то, решается, – писала она спустя какое-то время, – и что Вы энергично работаете над диссертацией. По Вашим письмам чувствуется, что Вы весьма настроены на работу…» 

     Но иногда Розу в буквальном смысле прорывало – словно плохо построенную плотину, которая рушится под нахлынувшим на нее потоком воды. И тогда она забывала о своих мыслях по поводу революции, немецкого пролетариата и «женского вопроса». Забывала и начинала писать Йохигесу чувственно и порывисто, словно ощущая себя в роли неприкаянной девочки, пытающуюся получить от жизни хоть крохотную толику любви. Кто знает, может, она в самом деле чувствовала себя так… 

     «О, милый, как я мечтаю… Наша комнатка, наша мебель, своя библиотека, тихая и регулярная работа, совместные прогулки. Время от времени – опера, маленький – очень маленький – круг близких друзей, которых можно иногда пригласить на ужин, каждое лето – выезд на месяц за город, чтобы никакой работы!.. И, может быть, даже маленький ребенок, совсем крошечный? Это допустимо? Хоть когда-нибудь?..»

     Таких писем, где не прорывалась – отчетливо слышалась боль отчаяния, Роза написала Йогихесу ни одно. Она очень хотела ребенка. Просто как женщина, она стала уже уставать от всех этих вопросов партийной жизни, на которых долгое время делала себе имя среди европейских социалистов. На встречах с товарищами Люксембург продолжала по-прежнему говорить о важности революционной борьбы и роли женщины в переустройстве жизни, а в душе… В душе ей давно хотелось иного – того, что несло бы в собе тепло близкого человека. 

     Но человек, который казался ей близким, не был готов к появлению ребенка. Он вообще отвергал семейные отношения, считая брак пережитком прошлого и полагая, что настоящий революционер должен пренебрегать соблазнами, тем более такими, которые сулят уход в лоно неги и достатка. 

     Йогихес пресекал чувственные разговоры даже когда они оставались с Розой наедине. Лишь уезжая, писал в качестве оправдания: «Вы думаете я не понимаю вашей ценности, не знаю, что когда бы ни прозвучал призыв к оружию, Вы всегда будете рядом, чтобы оказать мне помощь и подбодрить в работе, забыв все ссоры…»

     Он, безусловно, понимал ее ценность как идейного соратника, но, похоже, никогда не видел в ней страдающей женщины. А может, попросту не хотел этого замечать.

     «Я могу стать хорошей женой», – как-то призналась Йогихесу Роза, добавив при этом, что готова браться за любую домашнюю работу: варить, стирать, гладить. Трудно сказать, прозвучали ли эти слова искренне, или за ними стояло лишь неувядающее желание видеть любимого человека рядом. 

     Очевидно одно: Роза Люксембург не была твердокаменной феминистской, как это может показаться из ее работ. Кажется, все ее стремление к освобождению женщин, ставшее для нее едва ли не краеугольной идеей, зиждилось на невозможности создать семейное счастье. Да что там семейное… С годами она все более ощущала, что Лео Йогихес не дает ей даже надежды на какие-то изменения в ее жизни. 

     В этом смысле Роза мало отличалась от обычной женщины. Она могла громко высказываться на темы политики, но не была готова целиком раствориться в ней. Похоже, Лео так и не понял этого. 

     «Дорогой, – писала она ему, – знаете, что настигло меня вчера на прогулке в парке? И я ничего не преувеличиваю. Ребеночек, лет трех-четырех, в красивом платьице, со светлым и волосами: он уставился на меня, а я вдруг ощутила всепоглощающее желание схватить его и стремглав унести домой. О, милый. Будет ли у меня когда-нибудь родное дитя?».

     Такие вопросы всегда оставались для нее без ответа. Иногда Роза даже смирялась с этим, говоря себя, что она не одинока в этом мире со своей неразделенной любовью. Но временами ее начинали душить слезы и ощущение бессмысленности проживаемой жизни. Она продолжала много работать, помогая Лео во всех партийных делах, но сама замечала, как начинала относиться к происходящему все больше механически, перестав вкладывать в этот процесс свои эмоции. 

     Через 16 лет после их знакомства, эти сложные отношения были вконец завершены. Лео, похоже, вздохнул с облегчением, ему давно поднадоела эта истеричная женщина, требовавшая от него невыполнимого. Она же прекратила их связи обреченно, но с достоинством, черкнув перед окончательным расставанием Йогихесу: «Мне не хотелось бы более раздражать вас своим присутствием». 

     Что в действительности царило тогда в сердце революционерки Розы Люксембург, мы никогда не узнаем. 

     Ее жизнь впоследствии сложилась бурно и трагически. Несколько коротких романов, в том числе и с сыном своей соратницы Клары Цеткин, который был намного моложе Розы; выход замуж не по любви, а исключительно по расчету – ради получения немецкого гражданства. Но последнее также не добавило светлых ощущений в ее сердце.

     Поэтому уходы в революционную деятельность стали для нее единственной возможностью не растерять себя в огромной череде ее личных разочарований. 

     Она продолжала оставаться исключительно идейной до конца своей жизни, завершившейся трагически. А сложись ее личная жизнь по-другому, стала бы Люксембург Валькирией революцией, написав множество работ, в которой никогда не звучала тема любви? Вряд ли. Ее бы в этом случае поглотили совсем иные заботы.

     «У меня нет личной жизни – только публичная», - озвучила она незадолго до своей гибели в январе 1919-го.

    Удивительным образом складывается подчас судьба. Ее избранник, социалист Лео Йогихес, был убит в немецкой тюрьме выстрелом в затылок всего два месяца спустя.

     Публичная жизнь человека почти никогда не способна показать, что творится в его душе. А мы часто не задумываемся, что эту жизнь часто двигают не героические, а совсем обычные чувства, далеко не всегда заметные со стороны. Но именно они оказываются более показательными, чем все то, что формально создано им. 

     И с годами это понимается все больше.

_______________________

© Стровский Дмитрий Леонидович