ГЕСИОДОВОЙ МЕРОЙ  «ТРУДОВ И ДНЕЙ» 

В наше время культурно-политической нестабильности, когда происходит разрушение прежних государств и межгосударственных союзов, равно и создание новых, когда растёт влияние негосударственных организаций, люди эпохи полицентризма неизбежно задумываются над объединяющими страны и народы идеями. К одной из таких идей и относится легенда о золотом и сменяющих его веках, встречающаяся в поэме «Труды и дни» поэта древней Греции Гесиода (конец VIII или начало VII веков до нашей эры). По этой легенде в счастливые и беспечные времена бога Сатурна, который был царём и правил в Лациуме, куда сбежал низложенный своим сыном Юпитером, обучив людей многим ремёслам, жизнь длилась долго и счастливо, прекращаясь не мучениями и смертью, а сном. В память об этих временах и остался миф о золотом веке, праздники Сатурналии. Закрепились в человеческой памяти и словесные формулы «золотой век», «серебряный век», «медный век», о сменяющих друг друга всё менее счастливых временах. В этих формулах и можно обрести знаковые формы перехода от культуры к культуре, объединения разных культур. Ведь, если, к примеру, найти подобие таких веков, допустим, «золота» «серебра» в таких разных культурах, как культуры Японии и России, то можно представить некую  единую систему координат для всех культур и народов, померить их единой «гесиодовой мерой».  

Согласитесь, идея привлекательная. Золото, серебро, медь, железо обретут, действительно, смысл формул почти магических для исторических экспериментов, теорий и практик с самыми невероятными ходами и переходами, но мы этим, что естественно для филолога-журналиста заниматься не будем. Подумаем над смыслом словесных формул гесиодовой меры истории применительно к японской и русской поэзии девятнадцатого – двадцатого веков. Что есть века серебра для поэзии стран и народов ищущего бури лермонтовского паруса и полонённого вьюнком героя Мацуо Басё. 

Оба автора из золотых веков своих национальных поэзий. Оба – неотъемлемая часть своих национальных традиций. И герои этих двух поэтов солидарны в предпочтении покоя. Вопрос созерцателя у М.Ю.Лермонтова риторичен и прямо выражает сомнение в целесообразности поисков покоя в бурях. Герой Мацуо Басё послушен обвивающему его вьюнку и отдаётся чувству покоя. Чувства обоих скорее из разряда состояний предпочтения неги сновидений, чем состояний весёлой бодрости. Здесь нельзя не вспомнить великого китайского актёра Мэй Лан Фана, который, который коллекционировал и выращивал, разводил вьюнки. А вот у писательницы постоянно бурлящей революциями Франции уже в двадцатом веке появляется жанрообразующее словечко «тропизм» для обозначения растительной жизненной механики тропического мира и уподобляемой этой механике социальных явлений. Ясно, что и сама механика жизни и роста обитателей печальных тропиков, и уподобляемые ей социальные и психологические явления Натали Саррот не приветствует. Разные времена. Разные культуры. Такие непохожие писатели. И понятным смена золотых веков серебряными. Традиции развивают  гипнабельность и погружают в сон, а потому ведут к гибели.  И это во многом объясняет появление стиля модерн, самого модернизма как феномена серебряного века. Серебро, сменяющее собою золото, порождено идеей надвигающейся катастрофы, заставляет, что называется, встряхнуться, развеять чары, мобилизовать усилия. В России эта эсхатология находит прямое выражение в архитектуре. Нельзя не найти созвучные этому явления и в Японии.  И здесь для нашего культурологического взгляда фраза уличного прохожего из поэмы Александра Блока «Двенадцать» и целый роман, к примеру, «Гибель Японии» Саке Комацу – явления одного порядка. Кто изучал в школе Блока без труда вспомнят писателя-витию, сетующего, что «Погибла Россия».  О катастрофическом сознании атакуемых цунами японцев, живущих на вулканах, напомнит название романа Саке Комацу «Гибель Японии». 

Расширяя границы эпохи «серебра»  до последней трети девятнадцатого и двадцатого веков, мы берём во внимание два фактора. Во-первых,  хронологию жизни рассматриваемых нами в предлагаемом эссе поэтов. Во-вторых, факты и саму идею эпохи серебра как времени катастроф, заставляющих стряхнуть с себя гипнотический сон традиции, что само по себе знаменует утверждение нового века, века золота, а не серебра.  Естественно, что избираемые нами общие координаты для двух столь разных стран и народов условны, гипотетичны, не обязательны для вольных на свои вкусы и мнения читателей.  Думается, и факты здесь каждый без труда подберёт свои.  Один серебряный век после разных золотых. Для Японии и России? Ввёл же в свои «Опыты по метрике и строфике» Вождь русских декадентов  Валерий Брюсов японские хокку, тем самым включив (ИХ) в состав российского серебряного века.  Русская литература по своей открытости воистину всемирная. Не способна ли и русская литература, и серебряный век сделать одни для Запада и Востока в наши времена, когда история осознавая итоги череды  революций и мировых войн, научно-техническим прогрессом, осознала  под угрозу существованию природы, а с ней  и человечества, неизбежно идёт история и к необходимости подумать над симбиозом природы и цивилизации. 

Может быть, проблема серебряного века  для Запада и Востока – это проблема глобальная? Всё может быть. Сокрушение Дома Романовых в октябре 1917 и торгового комплекса близнецов  Ямасаки Минору 11 сентября 2001 в Нью-Йорке – факты для семиотики всемирной культуры сопоставимые и по своей глобальности, и по своей локальности, хоть и различные  по топологии своих  метафор самой реальной действительности.

ВОСХОДЯЩЕЕ СОЛНЦЕ В ОБЪЯТИЯХ ГИПЕРБОРЕЕВ

Страна Восходящего Солнца – восточная соседка Страны Гипербореев. Народ пресыщенных жизнью любимцев Аполлона, живущих в песнях и танцах на крайнем севере среди грозных великанских ветров, постоянно пребывает в своеобразном золотом веке. Жизнь здесь столь прекрасна, что от пресыщения её радостями люди сами прекращают её ход, бросаясь со скалистых обрывов в море. Представители одного из течений поэзии символизма называли себя акмеистами (от слова «акме» – вершина, издавали журнал «Гиперборей»). Самый  известный и яркий представитель этого течения муж Анны Ахматовой Николай Гумилёв (1886–1921) культивировал силу и первозданную чистоту чувств первого человека Адама и восхищался экзотической красотой дальних тропических стран Азии и Африки, создал динамичные, чрезвычайно пластичные образы зверей, путешественников, завоевателей-конквистадоров. Был расстрелян за причастность к  контрреволюционному  мятежу. Характер и сам образ этого поэта был бы близок таким хранителям самурайских традиций чести феодальной Японии, как прозаики Юкио Мисима и Ясунари Кавабата. Но в поэзии Японии ему трудно найти чем-либо близкую  фигуру. Образ восходящего солнца в объятиях ураганных холодных ветров – скорее плакатная фантазия, умозрительная абстракция, чем конкретное варьирование. 

Мы позволили себе этот вольный коллаж на правах возможной  картинки-эмблемы в стиле массовой культуры японских гравюр Манга и созданных по их сюжетам фильмов. Поэзия – сокровенная жизнь человеческой души. Её интимность и доверительность, сама неповторимость, единственность передаваемых в поэзии мыслей, чувств, переживаний ничего общего с массовой культурой не имеют, но феномены массовой культуры существуют, и почему бы не воспользоваться ими даже просто из парадокса. Реальность японской поэзии серебряного века совсем иная, но тем сильнее её можно почувствовать в диссонансе найденного слова о ней. Например тогда, когда читаешь строки Басё о всплеске  в тишине, оставленном прыгнувшей в воду старого пруда  лягушке.

Что за  традицию можно возвести к этому хокку Басё, представляя себе восходящее солнце в объятиях мифического ветра Гиперборея? Ну, конечно, исключив вульгарные аналогии и метафоры. Человек с улицы, из семьи буддистского священника, сельский учитель, довольствующийся скромной ролью газетного корректора Исикава Такубоку и пресыщенные жизнью мифические гиперборейцы? Тайные мятежники из гиперборейцев реальных?  А добавьте к этому нищету и вечного спутника поэтов туберкулёз.

 Именно туберкулёз губит традиционалистов японского серебряного века Масаоки Сики (1867–1902) и Исикаву Такубоку (1886–1912). Здесь впору вспомнить печальную типичную судьбу россиянина Семёна Надсона (1862–1887) и многих других российских интеллектуалов того времени. А взять, к примеру, рафинированного элитарного интеллектуала-авангардиста из японского серебряного века, сына банкира Нисиваки Дхюндзабуро (1894–1982)? Нет, в разговоре о поэзии главное, сокровенное – сами поэтические строки, словесные формулы  чувств и мыслей, пережитых и тем самым открытых поэтами. Традиционалист Сайто Мокити (1882–1953) может быть директором психиатрической клиники, а авангардист Хасиваро Сакутаро (1886–1942) может представлять своего лирического героя учеником плотника и позволять ему демонстративно выть на луну, не боясь попасть в клиенты таких клиник. Важна не одна только биографическая судьба поэта, но и осуществлённое  литературно-художественное открытие или подтверждение верности, ценности сказанных предшественниками слов, самого их выбора пути. Какие же открытия даёт нам японский поэтический серебряный век? В чём своеобразие предложенного им выбора?   

ИКАРОВЫ КРЫЛЬЯ АРХАИСТОВ И НОВАТОРОВ

Литературовед, критик и художник слова серебряного века Юрий Тынянов условно разделил в своём  труде всех писателей на архаистов и новаторов, так и назвав свою вышедшую в 1929-м году книгу «Архаисты и новаторы». Архаистами можно назвать крайне консервативных сторонников традиций, но важно и само представление о слове традиционалистов их читателями и слушателями, если оно воспринимается  старым, отживающим, то именно тогда оно и считается архаичным, а если новым, непривычным, лишь претендующим в силу амбиций автора на зачин новой традиции новаторским. Усиление и признание новаторов, осознание ими своего исторического выбора и влияния делает их авангардом.  Думается, что вне зависимости от избранных приоритетов, в силу разных обстоятельств часть писателей оказываются в состоянии упадка и даже культивируют его, получая название декадентов. Но многие не превозносят свой декаданс, не делают из него культа. Жалость к страдающему человеку и анализ  причин страдания способны сделать  реалистами. 

Мы вернёмся к легендарной античности и выберем образ мифа об Икаре, который сделал себе крылья и долетел до самых высей, и Дедале, его сыне. Крылья Дедала были скреплены воском, который растаял при приближении к солнцу.  Дедал разбился и не делал из своего падения культа, не повлекло горестное падение и каких-либо общественных обвинений демократического или иного толка. 

Античный миф очень удобен при взгляде на серебряный век. Катастрофы серебряного века могут восприниматься всего лишь задачами времени, подчас для кого-то и несущественными, а для кого-то приобретающими статус вызовов истории.  Позволим себе  взгляд реалиста на серебро очередного века. Не всем дано родиться вечно юной Гебой. Сочувственно улыбнёмся Аполлону Григорьеву, жалея Надсона и Фофанова в силуэтах судеб и японской поэзии. Были фигуры печальных судеб и в окружении вождя русских декадентов Валерия Брюсова, да и разве не печалимся мы его роковой простуде в Коктебеле? Не каждому суждено стать всемирным сеньором-маскарадом, королём-клоунадой и гением эпатажа, как Сальвадору Дали.  Но и Фёдор Иванович Тютчев, бывало, кутался в занавес, но остаётся для нас философом двойного бытия, собеседником Фридриха Вильгельма Йозефа Шеллинга, а не чудаком, коих знавали и золотые века. Ведь и классический миф о золотом веке хранит в себе традиции сатурналий, обратные празднества-перевертыши, дающие право даже рабам и господам своими местами во время этих  праздников  меняться.

Японские народные сказки хранят в себе сатирические концовки некоторых сказок о принцах и нищих, где знатный феодал может в итоге остаться ни с чем, а бедняк стать на место феодала, если их стража перепутает. В духе таких сказок, повышающих производительность труда, и в Японии двадцатого века были в некоторых фирмах специальные комнаты с резиновым муляжом начальника и резиновой дубинкой.

В свете таких комнат можно воспринимать и пары оппозиционных фигур нищеты и богатства, болезней и здоровья, краха надежд и успеха. Игры судеб лишь разнообразил двадцатый и последующий века. Премьер Японии с трудом становится ремесленником, мастером керамики и почитает за честь быть удостоенным выставить образцы своих изделий в витрине универмага.  Такая история вполне в духе игр судеб Японии, но это история и англоязычно полярного   глобального мира, испаноязычно полярного мира «el mundo». Столь философичную сказку намёков лжи мы делаем прежде, чем пригласим своих любезных читателей вглядеться в силуэты поэтов японского серебряного века.      

ПЕЧАЛИ КУКУШКИ: МАСАОКИ СИКИ

Годы жизни Ито Сатио (1864–1913) напоминают нам об игровых для Европейского Возрождения годах и позволяют чуть выше её  нижней хронологической  планки наметить и чёрточки судьбы Масаоки Сики (1867–1902). Масаоки Сики (кукушка) самим своим именем напоминает о традиционном японском персонаже поэзии – птице, сопровождающей своей печальной песней в мир смерти. А само название одной из книг Масаоки Сики «Песни бамбукового селенья»  могут напомнить о классике золотого века японской поэзии Мацуо Басё (1644–1694). Печальные песни кукушки раздавались порой и в стихах Мацуо Басё. Но поэт, чьё имя, напоминая о бамбуковой хижине, могло напомнить о перевёрнутом буддистском образе корзины листьев, мириады и мириады которых   составляют в своей перспективе вселенскую корзину поэзии, этот поэт продолжает традиции Мацуо Басё, и на закате восхищаясь, песней жаворонка, доносящейся издали с небес сквозь вешнюю горную дымку.  В усиливающийся дождь он готов прикрыть своим зонтом даже цветок пиона, если он напомнит ему вышедшую из дома в непогоду ветреную красавицу.  Поэт готов не только сохранить в душе, но защитить от непогоды красоту японской, родной ему традиции.  Поступление на литературный  факультет Токийского университета введёт его в мир профессионалов, позволит затем  возглавлять общества поэзии, журнал  «Хототогису» («кукушка»). Сделав своим  принципом «отражение жизни», поэт и художник Масока Сики становится  лидером реализма среди традиционалитов серебряного века Японии. Отстаивая традиции «Манъёсю» («Собрание мириад», VIII век), знаток, эрудит и критик видит и оценивает  современную ему поэзию в  панораме лучших достижений мировой культуры. Вместе с тем поэт способен и в истукане у дороги узнать Будду, хоть он уже давно превратился в обычный камень, течение времени оставило его без головы и откололо у него руки. Да, печальны песни кукушки, но сохраняют они традиции древности до наших дней.

Вместе с Масаоки Сики первую пару поэтов в наблюденьях и раздумьях нашего эссе о серебряном веке японской поэзии в его созвучии серебряному веку поэзии русской   образует Нисиваки Дзюндзабуро. Традиционалист и авангардист, типичный японский патриот и типичный японский западник-англофил, фигуры нижней и верхней хронологических планок японского серебряного века (позволим себе и границы русского аналога расширить от последней трети девятнадцатого до последней трети двадцатого веков).  Оба фигуры крупные, патриархи своих направлений, сопоставимые. 

Нисиваки – гражданин мира, который и среди его просторов замкнут высокими стенами  башни посвящённых в тайны западного искусства. Масаоки, чувствуя сердцем и дорогие его душе дали родных просторов, культивирует малый садик поэзии своей души, такой традиционный для японца, который даже из нескольких камней способен создать сад своей души. Он счастлив и в комнатушке, собирающей вокруг своего хозяина компанию близких друзей, любителей поэзии.

Масаоки – Нисиваки. Такова первая бинарная оппозиция оппозиция умозрительной структуры нашего взгляда на японскую поэзию серебра. 

ГЛАЗА ИЗ ПЕСКА: НИСИВАКИ ДЗЮНДЗАБУРО

Преуспевающий сын банкира Нисиваки Дзюндзабуро (1894–1982) не знал мучений болезни нищеты туберкулёза, как Масаоки Сики. Не штудируя с профессиональной дотошностью филолога классических собраний, он  писал свою дипломную работу экономиста и социолога на чистейшей и не обязательной даже  для классически образованного европейца латыни.  Не подставляя зонта для классического дальневосточного символа красавицы пиона, он, уехав в Англию, связал свою судьбу с представительницей туманного Альбиона. 

В одном из своих стихотворений он смотрит на южный прекрасный город сквозь плещущие в лицо пеной волны. С палубы корабля он смотрит на волосы и открытые в вечность глаза, изваянные в камне. Даже звуки изваяны в камне.  Розы и песок за водной гладью. Розами туманится сердце. Мы не знаем, ситуация ли это байронического прощанья или, может, пушкинской встречи с новыми прекрасными брегами  российского последователя лорда-скитальца.  Есть только изваянные в камне глаза, что открыты в вечность. Это сюрреализм  с его  отчуждением. Пусть где-то дрожит печаль бытия. Даже если здесь и туманится сердце, то  встреча с глазами изваяний – это встреча с глазами,  бесстрастно открытыми в вечность. Эт встреча с тем, что над самой преходящей реальностью.  Это пейзаж из глаз затуманенного сердца, но не помрачённого разума. 

Пейзаж из глаз… Вот он поднимающийся над реальностью  в своей парадоксальности образ, а не житейские  сюжеты ситуации этой встречи лирического героя.  Вода…  Люди… Незыблемость и прочность человеческой данности. Казалось бы, всё для картины, счастья, любовного восхищения красотой, ощущения жизнерадостности, полноты жизни, пусть даже печали и пресыщения, но нет, здесь сама  абсолютность глаза. Глаза, едва ли не в самом математическом расчёте самих себя представляют собой пейзаж из самих себя.  Так, например, и выщербленный валун под безрадостные думы в ясном свете осеннего солнца – это само сгущение реальности до её кристаллической ясности. Он почти из «Постороннего» Альбера Камю.  Валун есть валун. В этом валуне не сокрыт Будда.  Он сам способен на тебя взглянуть, да так, что ты сам затуманишься. 

 Да, журналист и дипломат Нисиваки Дзюндзабуро будет способен впоследствии прикоснуться к живительным национальным истокам. Но его восхищённое открытие Запада, достижений западной культуры, именно оно, это восхищённое открытие, составляет главное слово Нисиваки Дэюндзабуро в диалоге культур Востова и Запада. Живительно ли само прикосновение к этой культуре Запада для самого Востока. Не из песка ли сотворены сами глаза, взирающие на нас в поэзии сюрреалиста Нисиваки Дзюндзабуро?  

«НЕ ОТТИРАЯ ВЛАЖНЫХ ГЛАЗ»: ИСИКАВА ТАКУБОКУ (1885 - 1912)

А вот лирический герой сына буддистского священника,  узнал и мучки болезни нищеты туберкулёза, и скитания в поисках грошовыхзаработков.  Лирический герой  этого поэта живёт, словно в зыбком песочном мире.  Именно таким он входит в свою национальную литературу. Его книга  «Горсть песка»  (1909)  благодаря переводу Веры Марковой и публикации в составе «Библиотечки журнала », «Азия и Африка Сегодня» отдельным выпуском N 2 (14) за год 1973  становится визитной карточкой японского  традиционалиста Искавы Такубоку в странах нынешнего Содружества Независимых Государств.  Любимый и у себя на родине,  этот представитель  поэзии «жизненной школы», который призывал писать на упрощённом языке и олицетворял не элитарную, а самую демократическую тенденцию в японской поэзии серебряного века.  Благодаря Вере Марковой и Александру Долину он признан классиком японской литературы и в России. 

Песочный мир – это образ не только новой японской позы, где достаточно вспомнить роман  Абэ Кобо «Женщина в песках (1963), но и персонаж европейский, от любимых немецкими романтиками сказок до  грустных детских стихов Андрея Вознесенского «Песчаный человечек из его книги «Витражных дел мастер» (М: «Советский писатель», 1980. – с. 175 ). 

Лирический  герой «Горсти песка» играет с крабом на песчаном берегу, не отирая влажных глаз. Этот эпизод в пяти строках открывает книгу пятистиший и создан от первого лица. Он даёт  полный контраст с  пейзажем глаз сюрреалиста Насиваки Дзюндзабуро, открывающемся герою будущего патриарха японского авангарда с палубы корабля. Бесстрастные глаза статуй, которые сами собой создают из себя парадоксальный пейзаж, и не отирающий влажных глаз одинокий человек, который в задумчивости играет с крабиком в песке на безымянном острове в океане, называемом поэтом  Восточным океаном. Встреча Востока и Запада в стихах традиционалиста и англофила-авангардиста. Два поэта одной страны восходящего солнца. Сухость безжизненного множества глаз и влажность одной единственной пары, глаза статуй и живые глаза человека, мёртвая в своей статике неподвижность и зарождение так и не осуществляемого жеста, пейзаж глаз, которые сами в своей статике есть взор как деяние и забава с существом, панцирь которого спобен напомнить глаз....  Сколько здесь оппозиций! Сколько токов мысли способны они родить в напряжении своего внутреннего противопоставления! Может быть эти напряжения так микроскопичны, что не заметит их даже инфузория туфелька – крохотное существо, так напоминающее один из островов. Но такие напряжения, не способны ли они быть подобны порождающим молнии? А эти молнии?  Океаны и острова ведь способны помнить и взгляды сквозь очки безмолвно пикирующих камикадзе, которые для фото за недолгое время перед последним полётом любили поиграться с щеночком и лишь после этого запечатлеться  всей эскадрильей  на память .  Ассоциации… Поэзия, её поэтические миры – империя ассоциаций. Они эти ассоциации, рождаемые в сопряжении поэтических строк способны быть разными, но могут они быть такими, именно этими ассоциациями.

Серебряный век несёт в себе не только утончённые лирические чувства, несёт он в себе и возможность катастрофических шоков. Само понятие о золотом и серебряном веках с его умозрительными координатами, что оно предуготовляет самим своим появлением? Что за перекличку строф, нанизанных движением руки читателя или  даже просто движением его зрачков  способны породить такие игры стеклянных бус, игры в бисер. Знаменитый философ Герман Гессе, писатель-интеллектуал, наверное, видел или даже держал в руках невинную забаву восточных малышей – бусины четырёх цветов на звёздном поле с лунками для их закрепления и передвижения. А может, и не видел, не держал в руках, а роман "Игра в бисер" и сама философская идея такой игры независимо от детских пустяков возникли благодаря воображению писателя.  Кто знает. Может, эти игры в бисер и спасут человечество от реальных катастрофических шагов своими вероятными мирами, стратегиями, планами взаимодействий, диалогов, просто встреч.  

Исикава Такубоку – Нисиваки Дзюндзбуро. Вторая оппозиция, используемая нами тоже бинарна, но всего двумя оппозициями объединяются три поэта, два из которых - традиционалисты. Зато следующая пара будет скомбинирована из поэта-врача, это директор психиатрической клиники Сайто Мокити, и поэта, лирический герой которого не боится избрать роль того, кто может стать пациентом такого специфического врача, к которым принадлежит Сайто Мокити, Это друг воришек-собак, чёрных и даже синих кошек авангардист Хасиваро Сакутаро.    

ЗАРЕВОЙ БАГРЯНЕЦ  ПЕСЕН СВЕРЧКА: САЙТО МОКИТИ (1882 - 1953)

Сайто Мокити – традиционный для буддизма гуманист. Он жалеет жучка, ползущего под ногами, светляка, порхающего над дорогой. Разве что буддист ортодоксальный метёт перед собой специальной метёлочкой, чтобы на жучков не наступать, и даже комарика прихлопнуть не позволит услужливо предлагающему сделать такой жест вежливости вояке, а вот Сайто Мокити и на жучка всё-таки вначале ненароком наступит, а потом пожалеет, даже не комарика, а светлячка прихлопнет вначале, а потом уже и пожалеет. Ну, почти по Фёдору Михайловичу Достоевскому. 

Сайто Мокити – человек здравого смысла. Его душе мили песня мучений любви одинокого сверчка, но он знает меру поэтической чувствительности. И этой условной меры не нарушит. Поэтическая роль вообще – это, возможно, что благодаря позиции переводчика, роль почти театральная.  Ему приятно нежное прикосновение язычка кошки, но будет ли он с кошкой дружить?   В его душе находят отклик песни лягушек, но сам он даже изображать квакающую земноводную животину не станет, всё-таки он психиатр по избираемой в жизни социальной роли и в пациенты к своим коллегам не торопится. Так и с патриотическими традициями, отличающими сторонников классических поэтических форм. Собирая ракушки в морском прибое, Сайто Мокити скажет откровенно об  оживающих перед ним  бликах былых дней.  Но сожмёт ли его сердце печаль при этом? 

Тающий в небосводе дым над костром взволнует сердце японского поэта-традиционалиста Сайто Мокити. И это волнение напомнит нам о философских диалогах россиянина Фёдора Ивановича Тютчева. Может, именно поэтому аналогичные чувства о бренности, малости нашего единичного бытия находят отклик в нашей душе российского читателя.  Единичность, единственность, малость жизни человека вызывают у поэта искреннюю легкую печаль, на которой он не будет особенно рефлексировать и которой не станет особо предаваться. Предмет культа здесь скорее не углубление, анализ и самоанализ, а лёгкость и мимолётность, с которой достойно думать о бренностях жизни человек хоть и тонкой, но сильной и закалённой души. 

Картины былого пусть оживают, когда в задумчивости бредёшь по мелководью у берега. Для того и развита чувствительность, чуткость. Живописать мир природы в искреннем своём душевном отклике.   Таков эстет-традиционалист. Окрашивающий багрянцем долину свет вечерней зари тронет не только чуткий глаз, но и само сердце Сайто Мокити,  книгу, а не единичное стихотворение  Сайто Мокити посвятит багрянцу не вечернему, а рассветному и назовёт книгу «Рассветный багрянец».

Листва облетевшая в отсветах заката,  в багряном зареве всюду ловит взор Сайто  цветы жёлтых роз, но даже тогда, когда именно на востоке багровеет над горами утренняя заря Сйто Мокити, мы вспомним в багрец и золото одетые леса российского поэта отнюдь не японского золотого века, который, впрочем, Отечеством своим почитал Царское Село.  Созвучия красок объединяют цвета серебряного века японской поэзии золотого века русской. 

ИЗГОИ И ЗВЕРИ: ХАСИВАРА САКУТАРО (1886 - 1942)

Уважение, умиление и даже восхищение песнями сверчков и трепетом крыльев бабочки у поэтов Дальнего Востока имеет разумные пределы, чем значительнее и масштабнее становится живое существо, тем разнообразнее становятся и чувства им вызываемые. Лягушки в сказках, например, обычный предмет насмешек. В стихах они ещё появляются, хоть не культивируется их встреча с бабочками, обычным кормом лягушки, но такого почёта царского, как в русской сказке, лягушке с её песнями и танцами не оказывается, а японка здесь способны, что называется, перестараться и попасть на соревнования по прыжкам в Калаверас к своим сестрицам у Марка Твена. Но душе русского читателя сочувствие к лягушках в коробочках книжных томиков так понятно. Близка и понятна дружба-соперничество барина-кота и дворового слуги пса. 

Стоит ли ожидать исключений для серебряного и золотых веков. Для китайца Лу Синя и россиянина  Гоголя внимание к собачьим разговорам повод подумать о визите к психиатру, а к поискам работы у зоопсихологов-лингвистов. Культ артистических способностей собаки начинается с Каштанки у Антона Павловича Чехова и достигает своего апогея в весёлых кабаре не унывающих декадентов и авангардистов. Не отстают в проявлении внимания к псу и японцы. Но всё-таки собаки – устойчивый символ – изгоев, дна общества, людишек с улицы.  Изображение из себя собаки граничит если не с безумием, то явным скандалом, эпатажем. Живые драгоценности, дворцовые императорские собачки, к примеру, пекинесы, не рискуют попасть в историю Марка Твена о принце и нищем.

И здесь очень интересен эпатажный авангардист из Японии серебряного века Хагивара  Сакутаро, признанный не только у себя на родине, но и в мире ведущим поэтом японского модернизма. Хасиваро по своему образованию дальневосточный западник. Он – филологически образованный специалист по немецкой литературе, так что мог бы слушать песни-зонги в существующем на реальной сцене  театре Бертольда Брехта и даже побывать в магическом театре Германа Гессе, который, как известно, существовал только  на страницах философской повести  «Степной волк» и был открыт исключительно «только для сумасшедших».  Близки бы ему были и всевозможные кабаре в духе российских модернистских «Бродячих собак». Характерно, что в своём образе человека большого города урбанист-западник не занимает сценической площадки элитарной фигуры литературного истеблишмента в роли отчуждённо бесстрастного жреца храма искусств.  Это не сюрреалист с многоглазыми каменными пейзажами, он скорее из новелл Сюгоро Ямамото. В своей близости к париям общества, деклассированным героям дна он живёт мечтой стать учеником плотникае.  Хагивара Сакутаро  ставится самими переводами Веры Марковой в один ряд с Исикавой Такубоку. Это демонстрирует, что он в глазах переводчика не чужд демократизму национальной традиции не только в его философско-этической вариации буддиста, но и в выборе христианского пути, даже избирает традиционный для левой социологии образ своего «я», не просто в качестве обычного подмастерья, но безликого солдата армии термитом.  Правда этот термит любит пить в оживлённых барах кофе, подаваемый улыбчивыми подругами, сохраняет своё живое человеческое лицо и, думается, что улыбка на этом лице христианская. 

Можно найти и не просто  христианско-демократическую традицию в стихах Хагивара Сакутаро, но именно почвенническую, именно в эпатажно авангардистской книге «Вою на луну». Именно лик, лик, а не лицо – вот,  что проглядывает во мраке кромешном из самой глуби земли, проглядывает именно в почве. Болезненность страдающего недугом обличья дань страданьям в стиле Фёдора Михайловича Достоевского, так популярного в стране урбанизма Японии. Так в в стиле Достоевского решён и образ жестоких детей, а даже просто наблюдающий за ними человек уже лишён лика, у него под шляпой просто человечье лицо. Как, читая стихи об этом, не вспомнить строчку Николая Заболоцкого «м лошади лицо, и морда человечья»! 

Хагивара Сакутаро равно близки и просящие взяться за кисть виды Франции, и китайская традиционная живопись, а не только то, что можно воспринять, читая это эссе,  глазами Поля Сезанна. И в его стихи внезапно влетает признание в том, что по нтуре он ворон Пустоты, словно сам Ворон Эдгара По. Пусть. Думается, это с порывом западного ветра.  Пусть! Ворон пустоты лишь эпизод. Да и примостился этот ворон, словно флюгер.  Стихи же, написанные при созерцании пейзажей родного края, - это специальный цикл. Но возникает, рождается этот цикл в душе специалиста по немецкой литературе, японского западника по образованию. Стихи  «Тайна увиденного во сне сада при заброшенном доме» позволяют подумать, что так собственная национальная традиция обращается в милую, но тайну, возвращается из образа уже глобально западного в его всемирном воплощении. И печаль по родному национальному прошлому появляется и в подсветке, рождаемой из под кисти Босха, но лишь в подсветке, храня в себе не тайны ада, но   таинство утерянного рая.  Со всей своей любовью к национальным традициям, даже делая в мечтах христианский выбор, поэт-демократ остаётся авангардистом-западником.  

ПАРАДОКСЫ   АКУТАГАВЫ РЮНОСКЕ (1892–1927)

Безумие и смерть матери приводит к усыновлению старшим братом по матери. Культурный  статус девятимесячного будущего гения стремительно повышается. Прощай районы вульгарных особняков для свежеиспечённых богачей. Теперь мальчик коренной потомок знатока старины из сурового, но престижного квартала. Путь его  лежит в императорский университет на престижное отделение английской литературы. Он сам станет коллекционером древностей и модным популярным писателем. Со студенческих лет Акутагава Рюноске  примечен и обласканн  классиком японской словесности Нацумэ  Сосэки, автором романа «Ваш покорный слуга кот» (1905), но не становится учеником и последователем  известного англиста Цубоути Цёё, призывающем японских писателей следовать канонам английского реализма, самой технике письма мастеров английского романа.   В одной из своих ранних новелл Акутагава очень критично, почти в сатиричных, как может сразу показаться, тонах изображает старого школьного учителя английского языка. Английский-то он знает лучше своих учеников, да и популярных среди молодёжи преподающих и западную словесность спортсменов-мастеров дзюдо. Но английского мало понравиться детворе. Забыть и не уметь сразу подобрать для перевода на родной японский язык такого простого слова, как обезьяна – это уж совсем непростительно в глазах молодёжи. 

Сюжеты удивительных новелл Акутагавы поразят даже российского фантаста А. Стругацкого, но черпать эти сюжеты  Акутагава будет из древних хроник. Открытиями Акутагавы признает восхищённый и ужасающийся  фантаст три закономерности. Во-первых,  ни человек из народа, ни рафинированный интеллектуал не могут  понять и выразить по-настоящему достойным образом искреннее чувство. Во-вторых, искусство жестоко и требует жертв, но и не прощает жертвоприношений, хотя и остаётся выше действительности. И, наконец, искусство и реальная действительность подобны магниту (магнит не может состоять из одного полюса, так и он, вынуждены быть разными полюсами).

Общеизвестно, что Акутагава знаток северной школы драматургии, дарующей  миру не только Ибсена, но также и Чехова. Но  этот англист по образованию признан в Японии и мире как новеллист. Однако хоть сборники новелл Акутагавы Рюноске могут стоять  на книжных полках рядышком со сборниками новелл Эдгара По не только у одного автора  этого предлагаемого, интересен писатель и своими стихами в традиционном для Японии стиле хокку. Здесь он подлинный мастер, утончённый и самобытный поэт, красотой Японии рождённый, автор всемирных шедевров. 

Вот Акутагава занят изготовлением искусственного цветка из возка. Согласитесь, необчное занятие для поэта. Пазве не гуманизм не только ценителя. Но м хранителя царства флоры проявляется за таким занятием.  Вот он замечает в связке вяленой рыбы остающийся цвет морской волны. И замечает это после бури. Не способно ли вывести из аксаковского бурана подобное наблюдение на всемирных перекрёстках культур?      

В одной из своих новелл, она о мире капп, таинственных водяных, Акутагава выводит себя. Не обезвожен ли он в реальной действительности по закону магнита? Страсти, творчество и даже деньги, успех иссушают, испепеляют. Их пепельный мир воплотил в своём «Портрете» ещё россиянин Николай Гоголь. Не живёт ли в реальной действительности модный новеллист, западник и знаток европейских литератур, но утончённый коллекционер родных японских художественных древностей Акутагава в одном из пепельных миров, в испепеляющей реальности которого нет места ни водяным существам, ни даже искусственным восковым цветам?

В каких алмазных копях добыл крупицы своего астрального серебряно-матового блеска Акутагава? Не из чёрных ли перьев воронова крыла Эдгара По чернь этого серебра в новеллах японца? И не стариком ли с волшебного портрета, оставленного нам Гоголем, прикинулся мрачный ворон отрицанья Эдгара По здесь, не в пепельном даже мире, а в черни серебряных лунных бликов  таинственного Акутагавы Рюноске? 

Не печально ли песчаны глаза и реального, действительного Акутагавы, сочиняющего сказки о водяных? Поиграли с крабиком черепа писателя критики, издатели и прочие читатели, насладились фантазиями живого мозга трепещущей в литературном станке обезьянки, да и занялись другими играми, не отирая глаз, как человечек из горсточки песка Исикавы Такубоку? 

СЕРЕБРО  ПЕЧАЛИ НА ДОРОЖКЕ ПЕСЧАНОЙ   

Издательско-артистический мир Японии славится более жёсткими, чем даже себе можно представить, изнурительно тяжёлыми условиями труда. Муки и радости творчества воистину для человека Востока адовы. И завершая наше эссе о серебре японской поэзии, мы перелистаем  книгу Андрея Андреевича Вознесенского «Витражных дел мастер». Найдём в этой книге на 175-й страничке детские стихи «Песчаный человек». Эта книга сочинена не в далёкой Японии, а в России. Она издана в Москве, издательством  «Советский Писатель», в 1980-м году.  Модный гений эстрады был удостоен за эту книгу  Государственной премии.   И уж слова  мартышка, обезьяна и даже горилла, иже с подобными им он знал получше старого учителя английского языка из новелл Акутагавы Рюноске.  Вспомните «Пожар в  Архитектурном институте»!

Кто в детстве не носил маечек и рубашечек шведок, тот не поймёт детских стихов Андрея Вознесенского. Эти скромные и дешёвые детские наряды, словно сито. Они состоят из специальной ткани, не окрашенной рисунком в мелкий горошек, а  специальной проколотой множеством маленьких дырочек. Настоящим детям в них и знойным полднем не жарко, а вот песчаный человечек из детских стихов поэта в шведке долго не продержится, он через неё просочится, просыплется струйками  песка. Об этом и стихотворение. В нём при желании можно увидеть и аллегорию. К примеру, погони за Нобелевской премией. Можно, конечно, и угнаться за ней по дорожке песчаной. Но чего это стоит. Каждым шагом растрачиваешь себя на заветную цель в науке. Бежишь и бежишь. Вот она уже в руках, да от самого тебя ничего не осталось. Весь просыпался, словно песочек через ситечко рубашки. 

Печальные стихи написал поэт-лауреат. И после этих стихов, кстати, получил и раздал немало премий, много написал стихов, достиг не только государственной, но и всемирной известности. Бывало, возил чемоданами деньги и премировал талантливую молодёжь. Нобелевским лауреатом, правда, не стал, но в поэзии остался, да и не только в поэзии. Нет, не из песка был слеплен российский поэт-лауреат, как его печальный персонаж.  

Литература:

Акутагава Рюноске. Новеллы. – М.: «Художественная литература», 1974, - 704 с.

А. А. Вознесенский. – Витражных дел мастер. М.: СП, 1980, 304 с.

Мацуо Басё. Хокку. – Томск.: ООО ПК «ТомСувенир», 324 с.

Исикава Такубоку. «Горсть песка». – «Библиотека журнала «Азия и Африка сегодня». Выпуск 2 (4). 1973. – С. 3–14.

Японская поэзия серебряного века. – Санкт-Петербург: «Азбука-Классика», 2005. – 496 с.

Японские поэты двадцатого века. – В кн.  «Восточный альманах. Выпуск второй» - М.: «Худож. Лит.», 1974. - 698 с.

_____________________ 

© Пэн Дмитрий Баохуанович