 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
1 Оптика Арсения Тарковского – помимо особых, присущих только ей свойств – укрупняет каждый кадр бытия, заставляя всматриваться в него, внимательнее относиться к естественному процессу жизни… Кухарка жирная у скаред На сковородке мясо жарит, И приправляет чесноком, Шафраном, уксусом и перцем, И побирушку за окном Костит и проклинает с сердцем. Обстановка кухни вырисовывается за толстым плечом кухарки, костерящей побирушку: два полюса жизни обнажаются безжалостно, и туго и ярко, сочно и смачно нарисованная картина заставляет лишний раз задуматься о несправедливости такого роскошного мироустройства… К тому же: А я бы тоже съел кусок, Погрыз бараний позвонок И, как хозяин, кружку пива Хватил и завалился спать: Кляните, мол, судите криво, Голодных сытым не понять. Тощая душою избыточная сытость. Умеренная – необходимая не только, чтобы существовать, но и чтоб работать, не говоря – творить… Ярый голод, готовый жрать сам себя; и бледная худоба молодого поэта, который: У, как я голодал мальчишкой! Тетрадь стихов таскал под мышкой, Баранку на два дня делил: Положишь на зубок ошибкой… И стал жильем певучих сил, Какой-то невесомой скрипкой. Сравнения Тарковского алогичны и феноменальны: они рисуют мир контрастными красками, заставляя по-иному видеть предметы… Эта видимость – сквозящая: сквозь плотное тело скрипки проступают небесные лучи, несущие совершенные слова стихотворения. …поэт сквозит рыбачьей сетью, и может висеть над землёй: словесно дана ситуация голодной молодости, но в ней, как в капле воды – вселенная, отражается предназначение поэта: парить… Совершать полёт и оставлять наследие, которое позволит сделать это другим… Финал стихотворения высок, как всё оно: он примиряет с жизнью, какой бы она ни была, и он поёт жизнь, дарующую возможности подобной поэзии. 2 Читая, перечитывая стихи Арсения Тарковского, вновь и вновь поражаешься их земной, земельной мощи – в сочетании с нежностью и тонкостью звука, идущего из неведомых, могущественных, световых сфер. И я ниоткуда Пришел расколоть Единое чудо На душу и плоть… Особая оптика сочетается с уверенностью говоримого, и голос обретает властную сдержанность: своя правота не исключает чужие мнения, которыми, впрочем, стоит пренебречь, зная свою правоту. Речь густа, речь закипает ассоциациями, множится букетами сравнений, играет великолепием эпитетов. Может ли улыбаться верблюд: На длинных нерусских ногах Стоит, улыбаясь некстати, А шерсть у него на боках Как вата в столетнем халате. О да! Непременно, ибо жизнь хороша, несмотря на войны и кошмар онтологической бездны, ибо мы в ней чего-нибудь стоим, как утверждает мастер, а он не может врать. Или не знать. Вечерний, сизокрылый, Благословенный свет! Я словно из могилы Смотрю тебе вослед. Пусть даже ощущение «измогильности», депрессивное, вероятно – но свет же! И не простой: сиятельный, сизокрылый, роскошно данный. Всё от света, всё замешано на нём, из тьмы нельзя строить. Кактус равен Карловым Варам – имея в виду феноменальность любого явления жизни, его неповторимость, его вмещённость в собственную особую ауру; но строгость и чёткость мастерства Тарковского не равно никому, ибо любой поэт – наособицу, хотя и ясны его корни. Небесное и земное совмещены в самих пластах языка – и звёзды сияют так ярко, как славно работают кузнечики, а мощь новоселья с массою предметов обещает простую, сытную жизнь. И что первозданный рай малинов – верится, ибо, как не верить такому огромному поэту. 3 Арсений Тарковский словно давал новые имена явлениям и предметам, перевосстанавливая их в совершенно необычном, густом, гудящем, малиновом, разноцветном звуке; и эмоции словно становились выше, и запредельность обнажалась непререкаемой величиной: Когда я вечную разлуку Хлебну, как ледяную ртуть, Не уходи, но дай мне руку И проводи в последний путь. Постой у смертного порога До темноты, как луч дневной, Побудь со мной ещё немного Хоть в трёх аршинах надо мной. Орган звучит, античность выстраивает свои панорамы: всё смешано, как будто в шаровой бесконечной бездне: в культурном космосе, где стихи должны быть питательны, как млеко, высоки, как звёзды. Слово только оболочка, Пленка, звук пустой, но в нем Бьется розовая точка, Странным светится огнем… Вот каково слово, вот в чём суть его, его наполненность – и из розового огня вьются свитки и хроники времён, возникают колоссы эпосов… Чудо жизни высветляется, чётко, немного печально: И я ниоткуда Пришёл расколоть Единое чудо На душу и плоть… Речь будет необыкновенно высока, и, поднимаясь в совсем уж неизведанные пределы, не затихает, но расходится новыми стихами: от которых идут лучи, озаряющие души. 4 Ах, восточные переводы… Языковая мощь раскрывается с первой строки: Шах с бараньей мордой на троне… Вы видите шаха, его ужасный взгляд, вы ощущаете его душную тираническую скуку, понимая, что от подобной можно избавиться только глобальным кровопусканием, произведённым народу; вы понимаете – насколько «Самарканд – на шахской ладони…» - великолепный, таинственно-торжественный, с пышными и сияющими бирюзой мечетями Самарканд – весь распростёрт на державной, страшной, в рубцах хиромантии ладони; и то, что «У подножья лиса чалме…» нисколько не смягчает ситуацию… Но дальше – нить перебрасывается в современность, и раскрывается «я» грандиозного поэта и переводчика, и сожаления, текущие кипарисовым ароматом из строфы: Ах, восточные переводы, как болит от вас голова! – опровергаются историей поэзии, равно ею самой, столь роскошно обогащённой переводами Арсения Тарковского из щедрот восточного словесного неистовства. И розы сахаринной породы, и соловьиная пахлава входят в реальность вовсе не сусальностью, или пустыми орнаментами – но фрагментами жизни, открываемой выдающимся мастером для соотечественников. И снова мерцает канал, который легко перемещает поэта по временам и пространства, и снова ярко горят картины: Полуголый палач в застенке Воду пьёт и таращит зенки. Всё равно. Мертвеца в рядно Зашивают, пока темно. И вам становится так, будто это на вас таращит круглые, налитые кровью, бессмысленно-жестокие зенки огромный палач, уже не задумывающийся над чьей-то болью, как над пустяком… Ленты стихотворения разворачиваются мощно и ярко, и постоянный рефрен, свидетельство усталости, вспыхивает солью надежд на обилие грядущего творчество, и вместе играет роль баланса – точно определённого между различными реальностями. 5 За что Арсений Тарковский приговорил Елену Молоховец Она – классик русской кулинарной литературы, автор когда-то знаменитой, длинно названной книги: «Подарок молодым хозяйкам или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве», содержащей более 1500 рецептов, вариантов приготовления пищи, описаний способов едового священнодействия… …за что приговорил её Арсений Тарковский в своём стихотворении? А ведь он приговорил: утверждая с лепной мощью великолепных, тщательно выделанных строк: Вот ты сидишь под ледяной скалой, Перед тобою ледяной налой, Ты вслух читаешь свой завет поваренный, Тобой хозяйкам молодым подаренный, И червь несытый у тебя в руке, В другой – твой череп мямлит в дуршлаге. Жутковата нарисованная картина: отдаёт неистовыми видения Босха; жутковата – и круто выписана, чувствуется масло каждого слова, положенного на полотно. За что же Молоховец такая участь? Что плохого в особом отношение к кухне, к еде, столько значащей в жизни человека… Молоховец писала в своём знаменитом пищевом трактате: Кухня есть также в своём роде наука, которая без руководства, и если нельзя исключительно посвятить ей несколько времени, приобретается не годами, но десятками лет опытности, а этот десяток лет неопытности иногда очень дорого обходится, в особенности молодым супругам… Ведь замечательно – правда? Молодые хозяйки будут довольны, дом – имея в виду метафизический аспект бытования – словно потечёт плавным, волшебным кораблём супружества, будут кушать много и сытно, отдуваться, сыто чмокать, жиреть, тупеть, наращивать животы… Мир Молоховец противостоит – очевидно, с точки зрения поэта – всему высокому, что есть: тому, что, в частности, рождает поэзию. Еда необходима. Простая, сытная, не отнимающая избыточно много времени. Но еда, превращённая в религию, что сделала Молоховец, – порочна: по отношению к человеческому духу, подразумевающему воспарения, художественные свершения, научное дерзновение… Страшно звучит начало короткого – а будто огромного! – стихотворения, бьёт набатом: Где ты, писательница малосольная, Молоховец, холуйка малохольная, Блаженство десятипудовых туш Владетелей десяти тысяч душ? Вот они собираются – десятипудовые туши: их много, они наползают на вас, ничего не зная о творчестве: но всё – о деньгах и еде: материях, сжирающих жизни миллионов… Миллиардов – если брать историю. …роскошь эпитетов и перечислений последуют дальше: В каком раю? чистилище? мучилище? Костедробилище? А где твои лещи Со спаржей в зеве? раки бордолез? Омары Крез? имперский майонез? Кому ты с институтскими ужимками Советуешь стерляжьими отжимками Парадный опрозрачивать бульон, Чтоб золотым он стал, как миллион… Фатальное золото определено бесконечно точно:…как миллион. Омары, соперничающие с Крезом, избыток смака, жуткие потусторонние раки, скрещенные со скорпионами, топорщащие хищные клешни… Тарковский приговорил отношение к жизни: сытое, потребительское, исключительно едовое: такое, как у нас сейчас… …а книга Молоховец долго оставалась популярной. 6 Двойной аккорд А. Тарковского Алхимия звука и магия смысла – альфа бытования поэзии Тарковского: сияющая пластина его мистической визитной карточки. Он был мистиком – безусловно. Мистиком – в плане далёком от современных спекуляций – но: очевидно столь тонко чувствовавшим струи и лучения космоса, что это, преображая его стих не здешним светом, слово показывало меру возможностей слова: Предчувствиям не верю, и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет: Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семьдесят. Двойной аккорд в названии стихотворения – «Жизнь, жизнь» - свидетельствует о силе восприятия феномена, в котором мы находимся. Тарковский пишет так, что веришь – смерти нет! А предчувствия…слишком они бывают связаны с человеческими фантазиями, с мерой выдавать желаемое за действительное, плюс множатся, порой, на приятное ощущение собственной значимости… Космос бессмертен: мы – элементы космоса, соответственно, делайте выводы: элемент не может погибнуть без потери целым целостности – значит и смерть есть часть бессмертия. Великое стихотворение завораживает: и звучанием своим, и глобальным ощущением всеобщности: Живите в доме - и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий, Войду в него и дом построю в нем. Вот почему со мною ваши дети И жены ваши за одним столом,- А стол один и прадеду и внуку: Грядущее свершается сейчас, И если я приподымаю руку, Все пять лучей останутся у вас. Каждый отражается в каждом: и пятилучие руки-звезды словно простёрто в вечность. И даже попытка жизнью заплатить за что-то – нереальна: ведь ведёт именно её, жизни, вектор: в бессмертие, из века в век: Мне моего бессмертия довольно, Чтоб кровь моя из века в век текла. За верный угол ровного тепла Я жизнью заплатил бы своевольно, Когда б ее летучая игла Меня, как нить, по свету не вела. Мерцает эта игла, священен полёт её, и стихотворение, введённое в явь космосом, переданное через А. Тарковского сверкает мудростью звёзд. 7 Голос отца звучит в фильме сына: Арсений Тарковский читает свои стихи. Его голос суховат, строг. Он пронизан волшебными вибрациями, определяющими сущность стихотворений, которые он прочитал в «Зеркале» - очень красивом фильме: магическом в той же мере, в какой магическими воспринимаются стихи отца. Повлиял ли Арсений на Андрея? В жизненном плане, конечно: можно обратиться ко всевозможным воспоминаниям, но вот – творчески? Фильмы Андрея насыщены болью жизни, но и – полнотой её, единством приятия оного дара: высот. Тем же напитаны стихи отца: всеединством, целостностью мировосприятия; и порою кажется, что в монтаже Андрея есть нечто от монтажа, которым пользовался отец, создавая свои вершины… ______________________ © Балтин Александр Львович |
       
|
