Пролог

64-летний бухгалтер небольшого частного предприятия Алексей Степанович Веленгутов, по-стариковски кряхтя и загребая носками ботинок грязный мокрый снег, шел в направлении своего подъезда. Два больших пакета оттягивали руки, под пыжиковой шапкой взмокли редкие волосы, по морщинистой шее скатывались капли пота. 

– Оно мне надо? – возмущался про себя Степаныч. – Сёмка – здоровенный оболтус, сидит днями, штаны протирает, а тут корячься за него. До чего несправедлив мир!

Главная несправедливость заключалась в том, что жена Степаныча – Суламифь Израилевна – три года назад покинула белый свет после того, как Сёмка заявил матери, что это она и только она виновата в том, что он такой неудачник. В детстве, пока все друзья резвились во дворе, ему приходилось часами мучить скрипку, потом все эти дурацкие занятия в физико-математической школе, постоянные олимпиады. 

– Наелся я всего этого вот как! – Сёмка рубанул ладонью возле кадыка. – А помнишь, как ты изводила меня подбором невесты?! Сколько кандидатур перебрала? На мотострелковый полк хватит! А я, между прочим, со школьной скамьи Ирку любил. И она меня тоже.

Кто тогда вопил, что Ирка голодранка? Что не потерпишь такую невестку. И что в результате? Мне уже под сороковник, а я до сих пор, как дворовый пёс Тузик, перебиваюсь случайными контактами. И это разве любовь? Так, попыхтели-разбежались и никаких обязательств. А мне семьи хочется, семьи…

– Сёмушка, – попробовала урезонить сына Люда (как звали ее домочадцы), – окстись, я же всю жизнь для тебя лучшего хотела. И эта «трёшка», и вся обстановка, и ковры-хрустали, – все же тебе пойдёт, моя лапушка.

– Не смей меня так называть! – заорал Сёмка.

Это был последний удар.

Суламифь Израилевна схватилась за сердце и начала вжиматься в мягкие бока дивана, стараясь утихомирить боль.

– Ага, ты еще разыграй тут сцену сердечного приступа, – сплюнул на пол Сёмка и выскочил из квартиры.

Степаныч был на работе, сынок-недотёпа весь день катал шары в клубе боулинга, а когда они вернулись, как ни странно, одновременно, столкнувшись у подъезда, всё было кончено.

– Если бы вы сразу бригаду скорой помощи вызвали, возможно, её можно было спасти, – почти равнодушно сказал врач, подписывая заключение о смерти.

Так они остались вдвоем.

Чем занимался сын, Степаныч не знал. На него все столько сразу свалилось. Готовка, уборка, стирка, глажка.

Конечно, он бы мог присмотреть себе бабульку для совместного проживания. Характеру он был положительного, вредных привычек не имел, опять же – всю бабскую работу по дому постепенно освоил. И вишенка на торте – не пил и не курил – с Людой не забалуешь!

Зато Сёмка давал дрозда за двоих – смолил, как в свое время бронепоезд, ныне застывший у Финляндского вокзала, напивался с пугающим постоянством. А самое главное – сел на шею так прочно, что уже мозоли кровавые отцу натёр.

Вот в таком невесёлом настроении приближался Степаныч к своему подъезду. О самой главной беде он и вовсе не хотел думать – она сама из всех пор лезла – сегодня ему объявили об увольнении. «Через неделю вам уже 65, – ядовито улыбнулся шеф, – пора на покой. Сколько же вы будете вставать в шесть утра и полтора часа добираться до офиса? Себя беречь надо…»

Как они теперь с Сёмкой будут жить на одну пенсию, старик старался не думать. «Может, землицы какой прикупить, лук-картошку выращивать? Всяко полегче», – это была последняя мысль, успевшая промелькнуть в мозгу до того, как он взялся за ручку двери в подъезд. Рванул дверь на себя, а тут и в глазах померкло…

Свет в конце тоннеля                      

А дальше снится Алексею Степановичу дивный сон. Будто он молодой, горячий, как степной жеребец, бредет июльским утром по густому росистому полю, заросшему алыми маками. А впереди сверкает босыми пятками Суламифь в платье из лозоревого ситца. 

Она явно быстрее его, грациозна, как тоненькая березка, отбежит на десяток шагов, оглянется и словно манит куда-то.

Алексею бежать трудно – трава по пояс – он никак не может приблизиться к девушке, наконец, она скрывается в небольшой лесопосадке. Веленгутов рвет из последних сил, падает у первого попавшегося деревца, пот катит с него градом, а из легких кто-то как будто выкачал весь кислород.

Догонявший поднимает голову и видит, что Суламифь, его лазоревый цветочек, устроилась отдыхать на замшелом пеньке.

– Иди ко мне, моя ненаглядная, – протягивает Алексей руки к любимой. 

Но Суламифь вдруг начинает таять легким эфиром, ее очертания теряют четкость, сквозь нее начинают проглядывать кривые акации.

Зато откуда-то сбоку на него коршуном налетает Люда. Она явно разозлена, в руке большая сухая ветка, которой та замахивается на бедного Степаныча.

Шипит, как змея, не разжимая губ…

– Ах ты ж, халдей! Чего удумал! Кровинушку нашу ненаглядную одного-одинешенького оставит. Ух, черт косматый. Я тебе твои кудели повырываю…

Из-за плеча Люды робко выглядывает кровинушка. Он укоризненно смотрит на отца и говорит тоненьким голосом:

– Дедушка, с вами всё в порядке? Как вы? Уже пришли в себя?

Степаныч открывает глаза. Перед ним конопатая Светка, внучка соседки из 35-й квартиры.

– Вам стало плохо, и вы сели рядом с дверью, в подъезде. Хорошо еще, что я со школы возвращалась, заметила. Может, скорую вызовем, у меня мобильный есть.

– Не надо скорую, деточка. Сейчас отпустит, – улыбается Степаныч. – А где Суламифь? Сёмка?

– Я же говорю, надо врачам позвонить. Бабушку Люду три года назад похоронили, а дядя Семён дома вас дожидается, вы же знаете, он на улицу почти не выходит…

Степаныч медленно поднимается, обтирает ладонями себе лицо и вдруг понимает: от устатку у него случился небольшой морок. 

– Не знаю, радоваться ли мне, огорчаться, – бормочет старик. – Но с момента похорон она мне еще ни разу не приснилась. А тут все, как наяву. Поле, лазоревое платьице из ситчика, кривые акации лесопосадок.

Чего это ей только вздумалось на меня с дрыном кидаться? И куда та, молодуха, растворилась.

Светка помогает Степанычу доковылять до лифта. Мужественно тащит один из пакетов. Вместе они погружаются в лифт, девчонка нажимает на девятый этаж.

Ровный гул поднимающегося лифта успокаивает старика. Он чувствует, что сердце бьется ровнее, дышать становится легче.

– Спасибо, деточка, – ласково гладит он Светку по светлым волосам, – если бы не ты, совсем бы мне худо было бы…

– Дедушка Степаныч, а могу я вас попросить  об одном одолжении?

– Да, милая, – кивает головой сосед.

– Вы бы не могли написать в нашу школьную стенгазету заметку о том, как я вас спасла? А я потом отсканирую и в группе «В контакте» размещу. Знаете, сколько лайков соберу!

У Степаныча снова перехватывает дыхание. Что за жизнь пошла? За лайки готовы душу дьяволу продать.

Но старается не показать огорчения.

– Приходи завтра. Я заметку напишу, и ты в школу ее занесешь…

Они прощаются.

Степаныч открывает ключом замок, распахивает дверь и заглядывает через полоску света шириной в двадцать сантиметров и видит уклюканного в хлам Сёмку. Две пустые бутылки из-под водки лежат на боку на столешнице, сынок «выжимает» остатки из третьей. Поднимает взлахмаченную голову и фокусирует на Степаныче мутный взгляд.

– Батя, ты не представляешь даже, как изменится наша жизнь завтра! Мы теперь сказочно богаты! В первую очередь я куплю тебе двушку с евроремонтом, можешь приводить к себе бабку и жить с нею в свое удовольствие. На работу тебе больше ходить не надо!

Себе я куплю огромный особняк, обставлю его итальянской мебелью. И посмотрю потом, как Ирка примчится ко мне на всех парусах. Заживем вместе, внуков тебе нарожаем – двух мальчиков и двух девочек! Не жизнь пойдет, а халва в глазури.

Степаныч подскакивает к Сёмке.

– Сынок, ты явно перебрал. Иди, проспись…

– Батя, теперь мы в малиновом варенье! Я сегодня заработал 100 битков!

– Каких еще битков? Это котлетки такие?

– Сам ты котлетки. Это биткойны! Запомни это слово – бит-кой-ны! За один из них дают без малого миллион рублей! Ми-лли-он! Так что у меня теперь почти 100 ми-лли-онов рублей. У нас!

*  *  *

 Сёмка подхватывает отца, кружит его по кухне, а потом, видя, что Степаныч начинает дышать, как рыба, вытащенная на берег – мелко и часто – опускает отца на стул и спрашивает:

– Батя, скажи мне, как на духу, чтобы ты хотел в жизни больше всего?

Степаныч суровеет взглядом. Смахивает неожиданно скатывающуюся на бритую щеку мужскую слезу и вздыхает:

– Нам бы мать-покойницу воскресить! Да, бывало, доставалось мне от ней, и, скажу честно, ангельским подарком её назвать сложно. Но – это моя жизнь со всеми ее небольшими радостями. И потом сколько мы с покойнице прожили рядом, тебя вот воспитали…

Сёмка в ответ тоже выдыхает с явным надрывом.

– Нет, батя, для того, чтобы мамку вернуть и 100 миллионов рублей не хватит. Я давно хотел тебя спросить: а вот когда вы впервые встретились, она была хорошая-хорошая?

Степаныч напрягает лобные морщины. Жует губами. Снижает голос почти до шепота.

– Да как тебе сказать? Откуда я тогда знал – хорошая, не хорошая. Но то, что необычная – это факт. Видать понравился я ей. Потому что погладила она меня по голове и сказала: «Всем ты хорош, но уж больно смирный». Я тут же спросил: «А это плохо?» Она улыбнулась: «В твоем случае, конечно, плохо». И чуть помедлив, объяснила: «Есть такая пословица: на смирного осла сразу двое ездоков усаживаются». А потом добавила: «Ну не волнуйся: теперь на тебя никто не посмеет усесться – Боливар не выдержит двоих».

Отец снова смахивает слезу и вздыхает:

– Сёма, у меня трагическая весть: меня отправили на пенсию…

Сын поднимает над столом лохматую голову.

– Батя, ты меня не слышишь? К чёрту пенсию, мы теперь миллионеры. Будешь заниматься тем, что тебе нравится! Никуда больше на работу ходить не надо. Я как знал – у меня запрятана 250-граммовка коньяка. Разделим на пару и спать!

…Ночью Степанычу снится страшный сон. Вроде бы какая-то возня в комнате у Сёмки, потом дверь распахивается и на пороге два странных тёмных силуэта. Они подходят к его дивану, и один спрашивает другого:

– А что с этим старым мухомором делать?        

Второй принюхивается к дыханию пенсионера.

– Фу, от него разит спиртным. До утра он не проснется…

– А если вдруг? Может, не будем оставлять свидетеля?

– Какой из него свидетель? Он дрых без задних ног. Ни к чему второй грех на душу брать…

Степаныч силится проснуться, но эта тонкая грань между сном и реальностью скользка, как лёд. Он то поднимается, то спотыкается – возвращение из объятия Морфея длится мучительно долго.

Наконец, он приходит в себя, тянется рукой к тумбочке, на которой стоит стакан воды – к этому его когда-то приучила супруга. 

Выпитый коньяк буквально выжигает нутро, сухо, как в монгольской степи. Веленгутов-старший делает несколько глотков и чувствует, как сушняк куда-то испаряется. Зато на лбу появляются капли пота. То ли от страшного сна, то ли от того, что трубы уже не горят…

Он снова бредет июльским утром по густому росистому полю, горячо обнимает Суламифь, шепчет ей в ушко самые нежные слова. С тем и проваливается в глубокий сон…

Степаныч просыпается с первым лучом солнца, приникающим в небольшую щель между тяжелыми гардинами. И с головной болью. Обычно пенсионер сам задергивает гардины, но вчера коньяк оказался явно лишним, Степаныч не помнит, как добрался до дивана – ему было явно не до штор.

Он допивает остаток воды из стакана и пару минут лежит в раздумье: что делать дальше? То ли Сёмку позвать, чтобы поухаживал за отцом, то ли, наоборот, не будить непутевого сына. Что он там болтал с вечера про миллионы? Это же надо так напиться?! И ладно бы белочки пришли к столу, а то какие-то битки. Каково их полное название Степаныч, как ни силился, вспомнить не мог.

Мираж это? Или они на самом деле существуют? Ладно, что голову напрягать – Сёмка проснётся и все подробно объяснит…

Пенсионер, кряхтя и покашливая, не спеша продвигается по комнате. Первым делом – туалет. Потом умывание, зарядка, горячий чай с бутербродами – не зря же он купил в магазине 236 грамм докторской колбаски.

Делать ли перед чаепитием зарядку? Оно вроде бы и надо, но сил нет. К тому же Степаныч вспоминает, как вчера ему плохо стало в подъезде. И зачем после этого он согласился пить коньяк?

Туалет, умывание и чай проходят, словно в тумане цвета беж. После чая с бутербродами в хозяина квартиры снова вцепляется своими дано нестриженными ногтями седой, как хлопья снега, Морфей.

На это раз сон короток. Проснувшись, Степыч все так же медленно шлёпает к двери, ведущей в комнату Сёмки. Поднимает руку, сжимает пальцы в кулак, но стучать не решается. Прислоняет ухо, поросшее седыми волосинками, к фанере, которой обиты двери, чутко прислушивается.

Тишина. Из комнаты сына не доносится ни звука.

Пожилой человек возвращается в кухню – пусть поспит непутевый. Это же надо так не знать меру!

Сам Степаныч за всю свою супружескую жизнь так «накушивался» два раза. Первый, когда родился Сёмка, а Суламифь с младенцем лежала в роддоме, где почти «прописалась» тёща. А тесть рванул к нему, отмечали, пока комната не завертелась, как в песне: «Крутится-вертится шар голубой».

Утром его тесть отпоил куриным бульончиком с меленькой вермишелью. 

А второй раз это случилось, когда Сёмка в десятом классе пришел и сообщил, что его любимая Ирка сделала от него аборт. Суламифь за десять минут до этого помчалась в гастроном – после обеда обещали выкинуть «синенькие» – так в то время называли угасших от нервного срыва цыплят. А Степаныч выдул в одно горло бутылку водки и развернулся в весь свой рост между столом и газовой конфоркой…

Суламифь тогда чуть не осталась вдовой. Но с утра и весь день (благо было воскресенье) отпаивала мужа бульоном из «синеньких». К вечеру следующего дня он, наконец, произнес членораздельно: «Прости, мать…»

К счастью, Степаныч вчера прикупил в магазине куриную лодыжку. Большую, обрамленную бело-кремового цвета жирком. Бульон обещал быть наваристым и очень «пользительным».

Веленгутов-старший заботливо и аккуратно снимает с поверхности воды свернувшийся белок, добавляет в бульон большую луковицу, в оранжевой «одежке» – Суламифь всегда утверждала, что бульон тогда имеет особую прозрачность и «вкусный» цвет. Нарубил пластинками очищенную морковь и тоже отправил ее в кастрюлю. Поджарил пол луковицы, предварительно измельчив ее на дощечке, на двух ложках аппетитного нерафинированного кубанского подсолнечного масла. 

Но прежде чем бросать зажарку, отправил в бульон две жменьки мелких вермишелек, которые варятся не более 4-5 минут.

От всей этой кухни Степаныч обильно пропотевает, летит в ванную, обтирает морщинистое тело холодной водой и насухо растирает полотенцем.

Теперь можно будить и Сёмку.

Отец яростно стучит в дверь, но из-за нее никакого ответа.

– Сёмка, бездельник, пора просыпаться! Время уже на вечер повернуло!

На сына эти стук и крик не производят никакого впечатления.

– Ну я тебе сейчас покажу, – рычит Степаныч и толкает дверь.

Она распахивается, и взору Веленгутова открывается страшная картина. На диване он видит Сёмку в странной позе. Курчавая голова с проблесками седины неестественно свисает с дивана. Одеяло задрано и на нем белеют кулаки, захватившие края одеяла.

В глубине комнаты виднеется раскуроченный системный блок компьютера. На мониторе расползлись какие-то трещины.

Степаныч подскакивает к сыну, хватает его за голову и одергивает пальцы от холодной кожи. Сёмка уже не дышит.

Степаныч рычит по-звериному, сползает на пол рядом с диваном. Ему тут же вспоминаются два темных силуэта и, как мухи о стекло, бьются два слова – «свидетель» и «грех». Один говорил другому – второй грех на душу брать не надо.

Не уберег сыночка, поддался на его уговоры, напился и спал, как убитый. Что же теперь делать?! Как жить дальше?!  

*   *   *

Остаток дня проходит для Алексея Степаныча, как в страшном сне. Он не находит в себе силы даже пошевелиться. Конечно, нужно что-то делать, вызвать полицию, медиков, возможно, позвонить в ритуальную контору, кто-то же должен заниматься скорбными делами? Но у него самого жизнь, словно вынули одним махом.

Из состояния небытия беднягу выводит звонок в дверь. Пенсионер мутным взглядом косится на дверь и решает, что лично ему никто звонить не может, а Сёмке уже без разницы, кто к нему пришёл в гости…

Продолжение следует

________________________

© Москаленко Юрий Николаевич