Заключительная часть воспоминаний о собственной жизни с описанием реальных событий и конкретных людей. Это своего рода трилогия в стиле условной триады «Детство-Отрочество-Юность». Первый период охватывает возраст от рождения до 9 лет (1939-1948) и отражен в повести «В начале жизни», опубликованной в электронном журнале relga.ru , в №300 от 5.10.2015 

http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles

и затем в сборнике моих работ: Журналистика и общество: научные работы, публицистика, рассказы и повести. - Ростов-на-Дону, Фонд науки и образования, 2015 (ISBN978-5-9907681-6-1). - C.300-355. 

Второй период охватывает возраст от 9 до 15 лет (1948-1955) и отражен в повести «Отрочество»,  опубликованой в журнале relga.ru , в № 378 от 1.12.2020  

http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles

В данной повести описаны события моей жизни в возрасте от 15 до 19 лет (1955-1958).   

*

Новый учебный год мы, самаркандские школьники, встретили во дворе нашей любимой 37-й школы с особенно торжественным, приподнятым настроением. Еще бы: мы становились самые старшие в школе, нас особенно выделяли учителя, всячески подчеркивая наш авторитет перед остальными учениками. 10-й класс – это было престижно, значительно, но и ответственно, накануне ожидаемого окончания школы и, следовательно, новой, неизвестной жизни…

Мы и на самом деле после прошедших каникул как-то неожиданно быстро выросли и впервые вели себя друг с другом иначе, чем раньше, серьезнее и уважительнее. Расспрашивали друг у друга, кто как провел лето, что нового в жизни и какие планы. Ощущение некоторой грусти по поводу того, что этот учебный год – последний, когда мы еще вместе, и абсолютной неясности того, что за его пределами, – не оставляло…

Учеба в 10-м классе стала еще более интересной. Учителя были хорошие, квалифицированные, постоянно стремились дать больше предусмотренного программой и воспитывали в нас постоянное стремление к знаниям.  

Упомянутая в очерке об отрочестве директриса школы Максимова, отдавая всю себя работе, достигла хороших результатов: школа не просто улучшила показатели по учебе, но стала лучшей в городе по спорту и очень заметной в общественной жизни. Однако главным ее достижением, теперь мне это очевидно, стало создание атмосферы здоровых отношений в коллективе учителей и среди школьников, независимо от возраста, культ знания, воспитание оптимизма, уверенности в будущем. Чтобы это оценить, надо помнить, в какое время это происходило, в каких условиях люди жили…

Страна постепенно залечивала раны прошедшей войны, борьба за власть в высшем руководстве нам, как и народу, была неведома, но приход Н.С. Хрущева вселял надежду на стабильность и рождал надежды на улучшение жизни, что стало постепенно происходить. Чувствовалось, витало в воздухе ожидание послаблений в жестком режиме далекой от народа власти. Никакого представления о репрессиях и системе подавления личности, тюрьмах и лагерях, миллионах политических заключенных, лагерной экономике, создающей блага за счет подневольного труда, – ничего об этом не только школьники, но и абсолютное большинство населения не знало…

Я стал лучше учиться, много читал, по-прежнему русскую, затем советскую классику, которая мне нравилась меньше, и зарубежную литературу, конечно, в очень малых объемах, только в рамках расширенной школьной программы, 

Испытывал творческий подъем папа. Хотя руководство мединститута также ему не помогало, он добился высоких результатов в научной работе, в продвижении открытого им лекарства, много публиковался в научных журналах, о нем писали в газетах и снимали сюжеты для кинохроники. На съемках документального фильма о лагохилусе на горных склонах Чопан-Оты я присутствовал и, кажется, немного принял участие. 

Однако главным событием в научной деятельности отца стала подготовка и защита докторской диссертации, которая предстояла в столице Казахстана Алма-Ате, поскольку диссовета по фармакологии в Самарканде не было. Хорошо помню его возбуждение после того, как он закончил печатать текст диссертации. Получив пять экземпляров текста от машинистки, он пригласил на вычитку друзей – преподавателя латинского языка Армана Григорьевича Мирзоева с женой Натальей Филипповной, ученого секретаря мединститута  Алмазова, двоих преподавателей из маминого музучилища и еще кого-то, не помню. Предполагалось, что подобранные люди лучше других были подготовлены по языку. Но главное – по настоянию мамы, в этом мероприятии принял участие и я. Это было почетно, папа пробовал оспаривать с мамой мое участие, но она убедила, что я сейчас изучаю язык и знаю современные правила, учась на отлично. Суть вычитки заключалась в том, что отец читал текст вслух, а все остальные следили по тексту, каждый в своем экземпляре. Арман Григорьевич с Натальей Филипповной вдвоем читали один экземпляр. По мере чтения каждый, заметив опечатку, объявлял об этом вслух, после чего это быстро обсуждалось и, при утверждении, аккуратно вносили в текст, для чего каждому были приготовлены стиральная резинка и лезвие. После общей команды о завершении корректировки данного места чтение текста папой вслух продолжалось. 

Я чувствовал себя очень уверенно и опечатки замечал сразу, но делал паузу, чтобы о них сначала произносил кто-то из старших, а свое мнение высказывал, когда остальные были не уверены или не замечали опечаток. Отец вначале сомневался в моих поправках, переспрашивал, что меня обижало, на самом деле, думаю, втайне рад был этому, поскольку меня всегда поддерживали участники коллективной читки. Я очень старался быть скромным, так воспитывали родители, но про себя удивлялся, как такие грамотные люди не знают или не помнят тех или иных правил орфографии и пунктуации, хотя, конечно, это было вполне естественно. Во всяком случае, у меня осталось удовлетворение, что я как-то помог отцу. Естественно, он мог легко отдать текст корректору, но ему очень хотелось и прорепетировать чтение вслух, и создать благоприятную обстановку, поскольку все были искренне рады папиному успеху, прикоснувшись к его содержанию. Закончилось мероприятие, конечно, вкусным маминым обедом…

После этого помню уже телеграмму из Алма-Аты, которую папа прислал после защиты с указанием результатов голосования. Мама и друзья были очень довольны, поздравляли, по приезду отметили. Мне же это казалось естественным, напротив, затянувшимся успехом, замедленной оценкой его труда…

*

1955-й год для меня остался навсегда значимым еще одним событием: вышел в свет двухтомник Сергея Есенина. Его подарил кто-то из друзей родителей, скорее всего, Арман Григорьевич, который всегда дарил книги, в каждый визит – то детские для сестрички Лизы, то мне, в соответствии с возрастом. Книг издавалось много, к тому же у Армана Григорьевича было знакомство в главном книжном магазине под названием «Узкитаб» («Узбекская книга»), где обожавший его сотрудник, культурный, интеллигентный человек (сейчас помню его лицо!), сразу бросался к нему с припрятанными для него, особо хорошими книгами. Книг издавалось много, стоили они дешево, так что даже рядовой преподаватель без степени, с неработающей женой на иждивении, Арман Григорьевич, мог их приобретать. Причем покупки книг у него не были особым событием, он это делал постоянно, впрок, откладывая на случай какого-то события, для подарков разным людям. 

Вот и двухтомник Есенина принес, который, скорее всего, был дефицитом, ввиду ограничения в продаже. Но это мои предположения сейчас. Главное состояло в другом: до этого Есенина не издавали совсем, не могу сказать точно, какой период, но десятки лет после его гибели, и моему поколению он совершенно не был известен. Я имею в виду реальные тексты в печатном виде. Само собой, что никогда его не читали и на радио. Подделки, сплошь блатные, в виде песен с матом и жуткими искажениями, по всей видимости, умышленно запускаемые в уличное пространство, были, я слышал иногда от крутых пацанов либо случайных пьяниц на вокзалах или темных частях парков. Периодически наш классрук Валентина Ивановна в своих воспитательных экспромтах на текущие темы после уроков или между уроками, когда задерживался почему-либо учитель, делала назидательные вставки типа предостережения: «и не поддавайтесь есенинщине, не слушайте, это вредно и вам не нужно»…

И вдруг!.. Боюсь, не смогу передать чувства, охватившие меня при чтении. Книги Есенина, этот двухтомник, оставили без внимания мои родители, так мне казалось, ну, скорее всего, из-за сильной перегрузки и отсутствия времени, а главное – ввиду того, что далеки были от литературной среды. Их становление пришлось на 30-е годы, когда Есенина уже не издавали, а их родители, мои дедушки и бабушки, были из беднейшей необразованной среды (у папы к тому времени умершие). Я это понял позднее, когда увидел в домашних библиотеках своих московских друзей книги и Есенина, и многих других, в разное время запрещенных авторов…

Я читал стихи Есенина запоем, по многу раз, они врезались в мою память навсегда. Многие годы спустя я читал на память потрясшие меня строчки из шедевров, безусловно, великого русского поэта, мне это сразу стало понятно и обидно до слёз, почему это скрывалось от нас, почему не издавали?!

Сейчас трудно представить, но тогда и после выхода этого двухтомника и отдельных редких публикаций в газетах и журналах, еще целых пять лет (!) Сергей Есенин оставался в забвении. И только в 60-м (!) в «Литературной газете» я увидел, наконец, на разворот, на две полосы, большую статью писателя Прокофьева, кажется, в то время секретаря Союза писателей, со словами, которые и тогда всё еще были восприняты как чрезвычайно смелые: «Пора говорить о Есенине как о великом русском национальном поэте!»

(Я тогда не знал, что открытия великих имен будут продолжаться еще много лет – и Булгаков, и Заболоцкий, и другие, а еще позднее – Платонов. Ощущение обиды от сокрытия великой культуры так и оставалось до второй половины 80-х, до перестройки М.С.Горбачева. Но это будет еще не скоро…)

На меня произвели неизгладимое впечатление не только мелодия, звучания стихов, как песен, но и неожиданные образы, поражавшие емкостью и гармонией слияния с природой.

«Отговорила роща золотая», «Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне», «Алой розой поцелуи веют, лепестками тая на губах», «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове», «Несказанное, синее, нежное, тих мой край после бурь, после гроз, и душа моя – море безбрежное дышит запахом моря и роз», «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» и много-много прекрасных строк, наполняющих душу, обогащающих...     

И не оставляло чувство личного оскорбления: как же от меня, от народа (а я неизменно ощущал себя его частичкой, спустя годы прочту у другого забытого – Платонова – «без меня народ неполный») – столько лет отнимали такую красоту, такое богатство? Кто это сделал? Зачем? С какой целью?!

Год ХХ-го съезда

Наступил новый, 1956-й, год. Под новый год, 31 декабря, было принято передавать поздравление по радио главы государства. Каждый год после окончания войны нам обещали поздравление Сталина, но потом его заменял Ворошилов, потом не помню кто, еще, возможно, Маленков, но с 56-м уже должен был поздравить Хрущев. Мы сидели за столом и ожидали, когда наступит полночь по московскому времени, кажется, разница тогда была три часа, но, сказать честно, не помню момента поздравления. К тому же телевизора у нас не было, да и настолько это была редкость, что об этом вообще и не упоминалось. Встретив новый год с новыми надеждами, мы еще не знали, до какой степени он окажется значительным, знаковым – и для страны, и для семьи, и для меня лично…

После смерти Сталина, ареста и казни Берия, происходило много значительных событий в стране, связанных с реконструкцией жестокого режима, реабилитацией и освобождением из тюрем и лагерей более миллиона заключенных, принимались меры по ослаблению режима и постепенному внедрению хотя бы каких-то норм законности. Но основная часть населения об этом не знала, т.к. правовые законодательные документы выходили под секретными грифами, а некоторая часть – в закрытых письмах ЦК для первичных партийных организаций. Так что уж говорить о школьниках. У нас были только ощущения…  

Однако весной 56-го лед тронулся. Самым значительным событием года, конечно, стал ХХ съезд КПСС, ставший поворотным пунктом в истории страны. Однако этому предшествовало закрытое письмо ЦК для первичных парторганизаций. Дело в том, что новый генсек Н.С. Хрущев, готовясь к разоблачению Сталина на предстоящем съезде, безусловно, понимал шокирующее воздействие его предстоящего доклада на массовое сознание, как минимум, двух поколений советских людей и, чтобы смикшировать его воздействие, решил за два месяца до съезда направить информационно-директивное письмо  коммунистам. По всей видимости, этот документ, так же, как и предыдущие, не был широко известен в обществе, но в данном конкретном случае вечно строгие охранители партийных тайн допустили,  как  бы случайно, явную утечку информации с целью в течение какого-то времени повлиять на массовое сознание, а также его изучить. Понятно же было, что такую тайну скрыть от членов семей коммунистов не удастся. Так мне показалось по прошествии времени, а тогда…

Я конечно точно уже не вспомню, когда это событие произошло, безусловно, одно из ярких и запомнившихся на всю жизнь. В один из февральских дней, примерно часов в 11 утра, может, немного позже, почему-то пришел папа с работы, через короткое время мама, которая, как оказалось, его через кого-то из знакомых позвала с работы домой. Он не знал, в чем дело, и был недоволен, но покорился, не знаю уже, что она ему передала. И еще через некоторое время приходит возбужденный секретарь парторганизации маминого музчилища Багдасаров, очень солидный мужчина, по возрасту значительно младше моих родителей, всегда сдержанный, но в этот раз радостный, с сияющими глазами и явно многозначительным взглядом. Отец смотрел на него с удивлением. Мама вошла в комнату, видно, уже знающая о предстоящем. Багдасаров уселся за стол рядом с папой, достал из портфеля красную брошюру и, продолжая сиять, передал папе. Тот с большим удивлением прочитал вслух заголовок и собирался вернуть. «Нет, Иван Эммануилович, – сказал Багдасаров торжественно, – читайте вслух всё!»

– Так это же закрытое письмо ЦК! 

– Читайте, – уже скомандовал Багдасаров.

– Как? Ты мне, беспартийному, да еще исключенному?… – начал было папа с иронической улыбкой, но при этом явно удовлетворенный.

– Нет, Иван Эммануилович, вы и есть настоящий коммунист, читайте! Я сам еще не читал. Сейчас мне дали в райкоме партии, с тем, чтобы я это зачитал на закрытом партийном собрании. Я проведу собрание и прочту сегодня своим коммунистам этот документ. Но посчитал необходимым сначала ознакомить вас! Вас это прямо касается! 

И папа стал читать… Меня, к удивлению, не удалили из комнаты, брат был на занятиях в институте, сестренка бегала на дворе, до моей второй смены еще оставалось время.

Папа читал громко, с выражением, с явным удовлетворением, выделяя отдельные места интонациями, но не комментируя.

Передать шок от слушания этого текста невозможно. Если воспроизвести его сейчас, никакого впечатления это не произведет, как ни объясняй. И это при том, что речь не шла о страшных преступлениях, беззаконии, произволе, массовых репрессиях, как это может показаться сейчас. Речь шла лишь о культе личности великого вождя и его ошибках, «отклонении от ленинских партийных принципов». И, тем не менее, на человека, живущего в той системе общественных отношений, даже эта, вроде бы умеренная критика, подействовала как взрыв сознания, враз разрушающий привычные установки. И, хотя я уже слышал рассказы некоторых освободившихся из лагерей, именно это, в моем восприятии, – документ государственной важности, было ударом и для меня. 

Поскольку меня не пригласили сесть и не говорили со мной, хотя и не выгоняли, я из гордости слушал не всё, время от времени выходя в свою комнату и собираясь в школу. 

Папа закончил читать, они поговорили, и мама сделала небольшой стол, они выпили символически по паре рюмок вина и разошлись по своим работам… Но один снимок я всё же, набравшись храбрости и пользуясь их полной поглощенностью в себя, успел сделать. Мне показалось, красноречивый…

*

Ну, а через короткое время состоялся ХХ съезд, ставший решающим событием. Тысячи материалов, произведений во всех жанрах, устойчивых образов типа «дети ХХ съезда» остались в сознании народа, в литературе, искусстве, истории… 

Папу вскоре вызвали в горком партии и вручили партбилет. Сотрудник горкома, по его рассказу, сообщил о решении восстановить его в партии со дня его вступления в 1925 году, затем стал произносить слова извинения, по-видимому, имелось в виду от партии и государства, за годы незаслуженного исключения и преследований. Однако папа, как рассказал потом маме, его перебил и спросил, какого он года рождения. 

 – 25-го, ответил партработник.

 – Ну вот, – а я в 18 лет вступил по Ленинскому призыву в кандидаты в 24-м году, а в 25-м в члены, так что не объясняйте…

Он не заискивал и не благодарил, а воспринял свое восстановление как должное, как восстановление справедливости, в котором не сомневался все годы. Мало того, увидев, что у него вычтены из непрерывного стажа три года, возмутился, стал обжаловать. На комиссии в обкоме ему объяснили, что это время его пребывания в плену, когда он не платил взносы и по уставу не мог считаться членом партии. На это он язвительно возразил: «ну да, а как вы представляете, кому я в фашистском плену должен был платить партийные взносы, лагерному начальству?»

Не получив отмену этого решения, стал писать длинные жалобы в ЦК, чем вызывал у меня большое удивление и тогда, но особенно спустя годы…

Исмаил Ибрагимович Ибрагимов и Николай Александрович Мирзоян, его коллеги и друзья по плену, не дождавшись реабилитации, вступили заново в партию в 1948-м (папа наотрез от таких предложений отказывался), и потому партийные их дела не рассматривались…

Положение отца в медицинском институте после защиты докторской диссертации, восстановлении в партии, признании его лагохилуса как нового эффективного лекарства, сильно подняли его дух и желание работать.

В это время стали защищать диссертации один за другим его ученики, особенно он придавал значение защитам среди узбеков и таджиков, что он считал важной своей задачей, как тогда выражались, «подготовки национальных кадров». 

Последний год учебы в школе. Куда пойти учиться?

К середине года вопрос о выборе моей будущей специальности становился всё актуальнее. Речь шла, конечно, об институте. Высшее образование было приоритетом и раньше, но в этот год его авторитет достиг пика за многие годы. Очевидно, что этому способствовали первые ростки демократии (которую потом назовут «хрущевской оттепелью», временем «открытой форточки» и т. п.), надежды, ощущение общественной и личной перспективы. Пропаганда еще не занялась уговорами идти в рабочие. Получить образование было престижным, а в нашей школе считалось как бы безальтернативной задачей.

Так что вопрос стоял только о том, какую именно профессию выбрать, а значит, куда пойти учиться. 

Я был в затруднении. С одной стороны, наблюдая за работой отца по исследованию лекарственных растений, бывая у него на кафедре, видя опыты над животными и участвуя в загородном сборе колючих кустов лагохилуса, слушая разговоры отца с учениками, я хотел заняться медициной, причем именно исследованиями, поиском, экспериментами. Этому, конечно, способствовали слышанные мною неоднократно слова благодарности и восхищения от больных, излеченных на кафедре от тяжелых хронических, считающихся для них неизлечимыми, заболеваний – кожных зудов, экземы, кровотечений, особенно маточных. Помню до сих пор эти взгляды и эти слова, особенно, от женщин, страдавших многие годы и не знающих, как отблагодарить, что изначально исключалось (папа наотрез отказывался даже от цветов). Лечение при кафедре было не совсем законным, лечить следовало в клинике, в больнице, о чем папа часто говорил, но это было невозможно, поскольку лекарство не было утверждено Минздравом. И если бы дело происходило в России, наверняка ему бы эти эксперименты не разрешили, но узбекские власти относились к ученым с уважением и, уведомив горком, папа на кафедре вылечил около тысячи людей… 

С другой стороны, факт, что в медицинском институте работает отец, был принципиально важным. Если сказать о том, что главным в моем решении не идти в мединститут сыграло то, что одноклассник Жорик Аванесов в одной из многих наших бесед между учениками сказал: «ну, с тобой всё ясно, отец устроит», наверное, теперь никто не поверит. Хотя это так и было. Таково  было восприятие понятия «семейственности» в обществе. Между тем, отец помогать бы не стал: я хорошо помнил, как он брату при его поступлении в мединститут говорил строго: «если спросят, скажешь – «однофамилец». Однако я учился хорошо и был уверен в своих силах, и поступил бы. Но, увы, поддался эмоциям и допустил ошибку – первую и, возможно, главную ошибку в жизни – в выборе профессии… 

Второе соображение, впрочем, тоже было важным: мне очень хотелось уехать из родительского дома, пожить самостоятельной жизнью…

И начались многочисленные обсуждения темы, продолжавшиеся вплоть до получения аттестата зрелости.

Как всегда у мамы было принято, близкие друзья принимали участие в важных вопросах семьи. Открытость, благожелательность мамы, ее доброта и участие в чужих судьбах, определяло такие отношения с друзьями. Но в этом вопросе мнения разделились, и в процессе обсуждения рассматривались разные варианты.

Друг семьи, замечательный полковник Александр Федорович, продолжавший возглавлять военную кафедру в СамМИ, придя к нам по просьбе мамы, снова возвращался, как и раньше, к военной профессии, теперь уже говоря о высшем образовании. Напомнил, как мама была не против этого в принципе, но неуверенно, зная мамину позицию. Я также напомнил, что Куйбышевский авиационный институт был в числе моих недавних предпочтений. 

Арман Григорьевич Мирзоев, как истинный гуманитарий, выпускник Санкт-Петербургского университета 1915 года, питал особую слабость к инженерным профессиям, особенно почему-то к мостостроению, считал это высшим проявлением ума, воли, ответственности. Недаром дарил мне книги этого направления с надписями типа: «Будущему инженеру-путейцу» и т. п. Дарил книги, в том числе, по мостам. Высказывался осторожно, чтобы не обидеть родителей, если им это не понравится. 

Преподаватели из маминого музучилища, где мама преподавала литературу, считали, что мне надо идти на филологию.

Тем временем, изучая справочники для абитуриентов, я наткнулся на объявление, что в Ташкенте впервые открывается факультет журналистики. Я высказал было мысль пойти туда, в связи с чем мама позвала друга семьи, редактора областной газеты «Ленинский путь» на русском языке (на узбекском выходил «Ленин йулы», кажется, просто перевод, но не уверен, что так). Это был честнейший, порядочнейший и умный человек, белорус по национальности, участник ВОВ по фамилии Ходасевич. Мама, дружа с его армянской тещей и женой, вероятно, знала от них, а не от немногословного Ходасевича, его отношение к своей работе. Улучшив момент, при его постоянной занятости, упросила его зайти к нам домой ненадолго и при мне высказала ему – мол, Алик хочет идти в журналистику, как вы смотрите?

Ходасевич посмотрел на меня с такой печалью в глазах, что сразу стало ясно, как ему эта работа неприятна. «Зачем?! – удивился он с грустью, – это же не профессия. Надо получить профессию – врач, учитель, инженер, много что можно выбрать, а писать ты и так всегда сможешь!» Не так уж он меня убедил, но сильные сомнения посеял. Лишь спустя годы, я понял, до какой степени ему было тяжело выполнять это партийное поручение, от которого многие годы он не мог избавиться. Бесконечные заседания, начетничество, пропаганда любых, в том числе самых глупых и вредных партийных решений, постоянный страх быть обвиненным в чем угодно, вплоть до вредительства. Какое там творчество! А намеки на демократические перемены могли влиять на нас, но не на опытных номенклатурщиков, включая разочарованных, как Ходасевич. Несмотря на значительный по тем временам пост (автоматически предполагавший членство в обкоме партии), от которого через года два он избавился с большим облегчением.

Естественно, периодические разговоры на темы выбора профессии вели и учителя. Однажды мы, группа десятиклассников, стояли на большой перемене и говорили о том, о сем, в то время как к нам подошла завуч школы, химик по учительской профессии. Стала спрашивать: ну что, ребята, кто куда поступать собирается (повторяю, в школе сложилась установка на дальнейшую учебу, как процесс естественный). Когда вдруг обратилась ко мне, я немного растерялся и сказал неуверенно: «да наверно, на филологию». И вдруг эта немолодая, но очень волевая женщина, вдова (муж погиб на войне), знавшая и маму, и моего старшего брата, окончившего эту же школу  несколько лет назад, глядя мне прямо в глаза, сказала очень разочарованно: «Ну, как, зачем? Это девчонки пусть идут на филологию, а парень должен идти в технику!»

Последние слова – «парень должен идти в технику» –  во мне отпечатались, как установка и вроде бы упрек, что собрался в гуманитарии.

Это наложилось на постоянные призывы СМИ осваивать инженерные профессии, заниматься наукой и техникой, чтобы укрепить и возвысить свою страну, поднять ее на новые рубежи прогресса…

Замечу, что в разговорах с учителями, в классе они велись тоже часто, с классным руководителем без него, на наших, упомянутых выше, так называемых политинформациях, а на самом деле встречах и обсуждениях на  все темы, я не мог, и до высказывания Жорика Аванесова, и независимо от него, даже упомянуть медицину – из-за папы – посчитали бы, что стыдно. Так и другие ученики: стыдно было сказать: пойду по пути родителей, родственников. Надо же свой путь искать! А так недалеко до ужасного прозвища «маменький сыночек» и молчаливого упрека в «семейственности», как тогда выражались.

Одно было неизменно: желание принести пользу Родине, которая стоит перед большим будущим. А Родине нужны были, по всей видимости, инженеры….

Это всё продолжалось до выпускных экзаменов, которых оказалось, если мне память не изменяет, аж 11! В то время экзамены считались необходимым завершением обучения каждого предмета, и число их, как я описывал, велико, например, после 7 класса – восемь. Начинались же они с 4 класса. В последующие годы число экзаменов постоянно снижалось, поскольку считалось, что это вызывало стрессы. Но что касается меня, то как раз на экзаменах я себя чувствовал комфортно и уверенно, получая только пятерки. Сказывалась постоянная подготовка и в дополнение – повторение с товарищами-одноклассниками – Аликом Храмовым, Рафиком Хахамовым, иногда еще с кем-то.

Но в течение учебы оценки у меня были разные, а годовые, из-за удачно сданных экзаменов, – выше. Поэтому заранее, еще в начале последней четверти, классрук Валентина Ивановна проводила с нами беседы, напоминая каждому примерное его положение по предметам. Естественно, особенное внимание уделялось крайним  показателям – у кого двойки и надо было обеспечить «невылет», и потенциальным медалистам. 

И вот однажды, придя в класс, она объявила отличников, сказав это такими словами: «у нас есть отличники – Атаев и Фадеев, а также «подозрительные отличники» – Алик Акопов и Лорис Хачатурян». Атаев и Фадеев претендуют на золотые медали, а Акопов и Хачатурян – на серебряные, но для этого им надо пересдать по 1-2 предмета из тех, что проходили в прошлые годы. Так что займитесь этим и скажите мне, чтобы я поставила вопрос на педсовете, чтобы разрешили пересдачу». 

Тут надо пояснить: ввиду того, что оценок в аттестате было много, часть из них определялась не результатами экзаменов, которых могло не быть, а годовой оценкой. Например, география изучалась в 9 классе, а экзамена по ней не было, просто годовая оценка. Некоторые предметы заканчивались еще раньше. Так что шансов получить медаль при самой отличной учебе лишь в последний год не было. Золотая медаль давалась при всех пятерках в перечне установленных предметов, серебряная – при четверке по сочинению, а при пятерке, как у меня, разрешалось иметь три четверки по остальным. Так вот, я в них не уложился, и нужно было пересдать химию и географию за прошлый год.

Дальше получилось так, что ребятам – претендентам на медали – не понравился тон, с которым классрук это озвучила в классе. Нам показалась пересдача несправедливой акцией, какой-то натяжкой, к тому же в присутствии всего класса. Мы промолчали. 

По прошествии некоторого времени Валентина Ивановна, уже с долей раздражения, т.к. можно было не успеть провести процедуры, разрешенные, конечно, и согласованные на всех уровнях, вновь громко спросила публично: «ну, вы будете тянуть на медаль?». Имелись в виду четверо, претендовавшие на медали. И это одно слово «тянуть» сыграло решающую роль… 

Мы ничего на эти вопросы не отвечали, просто молча не стали пересдавать, хотя это уже было запланировано педсоветом и считалось формальностью. По всей видимости, школа была заинтересована в большем числе медалистов, и педсовет не посчитал отдельные разрешения на пересдачу за прошедшие годы большой натяжкой. Учительница географии, добрейшая женщина, подошла ко мне на перемене и прямо сказала: «Алик, ну почему ты не приходишь пересдать? Ты же так хорошо учился. И тише: приходи, я тебе так поставлю!» Возможно, и другие учителя, чувствовали свою вину, что, возможно,  невнимательно отнеслись когда-то к ученикам, однако мы молча стояли на своем. Поняла ли потом Валентина Ивановна свою невольную ошибку в том, каким способом сделала предложение на пересдачу, – не знаю. Но дело кончилось тем, что Атаев и Фадеев получили серебряные медали вместо золотых, а остальные – никакой.

Проблема усугублялась тем, что в этот год намечался невиданный ажиотаж при поступлении в вузы, и наличие медали могло определить и часто определяло судьбу выпускника.

Спустя годы, я вспоминал этот случай и думал о том, какие нюансы могут играть роль в сложном деле педагогики!   

В Ташкент, поступать в институт!

Все выпускные экзамены я сдал на отлично и получил аттестат зрелости с несколькими четверками, по сумме баллов, вероятно, третий в классе. У всех моих близких друзей оценки были пониже, но все рассуждали, куда поступать. Высшее образование было престижным и ставилось задачей школы. Вероятно, часть учеников не имела материальной возможности продолжать обучение и намеревалась работать либо готовиться к службе в армии, но об этом не объявлялось. Получение аттестата зрелости происходило в торжественной обстановке с участием директора, завуча и лишь некоторой части родителей, в основном, членов родительского комитета школы, моих родителей тоже не было, поскольку тогда считалось присутствие родителей в каком-то смысле проявлением нескромности. Да и ведь выпускались аж 4 класса примерно по 30 человек, люди стеснялись. Благодарности учителям и школу организованно выразили члены родительского комитета, после чего состоялся небольшой вечер с выступлениями самодеятельности и лотереей, в которой разыгрывались в основном книги, какие-то статуэтки, открытки, канцтовары, кажется, грампластинки и т.п. Лотерея была практически беспроигрышная, что-нибудь, хотя бы мелочь за копеечную цену билету (не помню, конечно, какую) ученик мог выиграть. 

Я в самодеятельности не участвовал, неуютно себя чувствовал в праздничной обстановке, но в лотерее принял участие и сразу выиграл том Белинского из знаменитого трехтомника, из которого кое-что читал в библиотеке, обрадовался, а потом взял второй билет и выиграл второй том, а позднее родительница, проводившая лотерею, предложила продолжить, и в итоге я выиграл и третий том – три тома Белинского за 4 билета! Моему восхищению не было предела, я всем об этом рассказывал и дома, и позже разным знакомым: как это так мне повезло, что самые дорогие книги достались мне – и надо же – все три тома из собрания сочинений! Лишь спустя годы я понял, что наверняка это было подстроено, видимо, по решению организаторов, возможно, с подачи педсовета, как любознательному книгочею, но тогда даже в голову не пришло… Позднее, когда я стал учиться заочно на филфаке в РГУ, брат мне передарил свои такие же три тома Белинского – мол, вот, давно подарили, а мне не нужно. Поскольку братов трехтомник оказался подписанным, я тот, школьный, передарил в университетскую библиотеку.  

Тем временем, хотя до приемных экзаменов оставалось мало времени, окончательного решения в выборе вуза у меня не было.

Справочник для поступающих в вузы я изучил досконально. Какие только названия вузов и специальностей не занимали моего внимания, в основном, по звучанию. Но поскольку «парень должен идти в технику», «стране требуются инженеры», то уже гуманитарная сфера исключалась. 

Мама сказала: «раз ты медаль не получил, я тебя дальше Ташкента не пущу». В Самарканде, напомню, шесть вузов уже было, но мне же хотелось уехать от родителей. К этому времени и тетя Ада предложила, чтобы я приехал к ней в Москву, где она жила в коммуналке, занимая комнатку 13 квадратных метров. Туда еще меня могли отпустить, папа допускал это. Теснота при этом роли не играла. У тети Ады часто подолгу люди жили, а меня она хотела позвать и сказала, если жить буду, она согласится на получение квартиры, которую ей предлагают, как старой большевичке. Но я отказался не из-за тесноты, а ввиду сильного желания самостоятельной жизни, о которой, впрочем, не имел ни малейшего представления…

*

И вот я еду в Ташкент. На поезде, с набором документов. Из двух крупных технических вузов Ташкента – политехнического и железнодорожного, выбран последний – Ташкентский институт инженеров железнодорожного транспорта – ТашИИТ! Тут, конечно, повлияло мнение друга семьи добрейшего Армана Григорьевича Мирзоева, мечтающего, чтобы я стал инженером путей сообщения и строил мосты… Среди факультетов привлек механический, так показалось. Ни малейшего понятия о профессии инженера у меня не было и ни одного знакомого инженера у родителей и родственников – тоже. Ну, и момент идеализации еще был связан, возможно, с госпропагандой…

В общем, отпустили, еду. Недели за две или даже три до первых экзаменов, с тем, чтобы поселиться в общежитии и адаптироваться, и там готовиться. Никаких знакомых. Впервые самостоятельно в чужом городе…

Поезд из Самарканда шел целую ночь и приходил в Ташкент утром. Я адрес института знал по справочнику, а как доехать собрался узнать в справочном бюро. По дороге было очень жарко и постоянно приходилось выходить в тамбур плацкартного вагона, где было набито, но открытые двери, несмотря на постоянную ругань проводника, позволяли хоть как-то прохладиться. Дойдя по очереди до самой двери, вдыхаю полной грудью, спасаясь от частичек угля от паровоза и думаю: как хорошо, что я выбрал эту профессию, что может быть лучше быстрой езды? На одной из крупных остановок прогуливаюсь вдоль вагона и ко мне подошли интеллигентные молодые люди, человека три, и спросили: «вы в Ташкент едете?» 

     – Да, – отвечаю.  

    – У нас к вам большая просьба, – сказал серьезный молодой человек – завтра защищает диссертацию моя сестра. По зоологии. Мы проводили эксперименты, а материалы не успели подготовить. Не могли бы вы отвезти передачу – вот, чертежи и коробка со змеиными шкурками, там всё внутри написано, люди знают. Это очень важно! Вы успеете, защита только в два часа. Это конечно хлопоты вам, но мы заплатим…

Я сразу согласился, но очень возмутился предложением денег. 

– Но как же, растерялся парень, но хотя бы на транспорт возьмите…–

Я опять возмутился и отнес экспонаты в вагон.    

В 9 утра я выхожу из вагона в Ташкенте, мне в институт, но у меня же задание! Такое важное для науки! И я начинаю искать дорогу по написанному адресу. О такси мысль и не возникала: оно было крайне редко и недоступно, да я и не пользовался ни разу. Не описать езду на одном трамвае, потом пересадку на другой, потом поиски учреждения, с ошибками в маршруте – весь в поту и загруженный, кроме своего чемодана, рулоном плакатов и сеткой с коробками экспонатов. Смотрю на часы – около 12, вздохнул, успеваю. Походил из помещения в помещения, пока завели в комнату, где крутились и говорили группами какие-то люди. На этом фоне, по всей видимости, готовился стол. Я говорю, спрашиваю, меня не слышат, возбужденные, смеются, наконец, прочли записку на коробке, пришла женщина, как оказалось соискатель, с ней два человека и говорит смущённо: «Ой, а я уже защитилась, перенесли защиту на утро, обошлось без экспонатов». Я передаю им рулон и экспонаты. Она, опомнившись, растерянно: «да вы проходите, посидите, отдохните…»

 – Да нет, – сказал я резко и быстро ушел… Понял, что экспонаты эти им оказались не нужны…

Поехал в институт, добирался опять часа два, он был в другом конце города.

У меня быстро взяли документы, выдали белье и матрац, и отправили в спортзал, где на полу лежали вперемешку около ста абитуриентов. Я стоял с матрацем, растерянный, и озирался в поисках места.   

Лежащие в беспорядке в разных местах ребята начали кричать – «ты откуда?» Когда я сказал «из Самарканда», меня стали звать в разные места земляки, я куда-то устроился с прозвищем «Самарканд», как с тех пор обращалась часть абитуриентской публики… Сразу некоторые вызвались показать, где что находится, на вопрос, где заниматься, вывели в огромный двор, где в густой  тени располагались летние читальни. 

Всё пространство ТашИИТа было огромным по площади, наряду с разными зданиями учебных корпусов, библиотеки, медучреждений, мастерских и других, много свободной территории, асфальтовых дорог и тротуаров, зеленых посадок и всяких тропинок. Забегая вперед, скажу и о просторных аудиториях, и о мебели, демонстрационных досках и прочем учебном оборудовании, что я оценил спустя годы во время учебы в РИИЖТе, который показался победнее пространством, но особенно еще позднее – во время учебы в Ростовском университете, уже во второй половине 60-х. На фоне железнодорожных вузов самого богатого, как тогда говорили, Министерства путей сообщения, которое свои вузы не отдавало в Минвуз, материально-техническая бедность РГУ произвела неприятное впечатление, особенно подавляли складные доски впереди стоящих стульев в лекционных аудиториях при отсутствии стационарных столов для размещения тетрадей…

Возвращаюсь в июль 1956 года. Именно этот год – год ХХ съезда, год надежд на большие перспективы, вызвал ажиотаж поступающих в вузы и, соответственно, высокие конкурсы. Тогда же Минвузом, который заботился об уровне образования в стране, было принято мудрое решение: при общих для всей страны сроках приемных экзаменов в августе – в Москве экзамены проводить в июле. Это давало возможность и ведущим московским вузам поискать кадры на периферии, и самим абитуриентам попробовать свои силы, при том, что оставалась возможность потом сдавать в местные вузы. Больше того, издавались каждый год сборники задач и упражнений, которые были использованы на приемных экзаменах в МГУ, Физтех, МВТУ и другие престижные институты. 

Начав занятия буквально через час после устройства, я стал постоянным участником подготовки абитуриентов в одной из беседок во дворе, поскольку от занятий в библиотеке пришлось отказаться ввиду неимоверной жары. Жара была такая, что нельзя проходить было мимо любого здания на расстоянии метра и даже двух, поскольку горячий воздух от стены прямо ударял, отталкивал. И асфальт под туфлями таял. (Я вспомнил такие ситуации в Красноводске, в нашей с папой и братом поездке летом 1954 года).

На столах, сбитых из досок, лежали все книги, справочники, особенно задачники по математики и физике из московских вузов. По мере сдачи экзаменов в Москве, через считанные дни, появлялись рукописи только что проведенных приемных в столице экзаменов. Я сразу стал лидером – решал, объяснял, комментировал. Окружающим это очень нравилось. В итоге я достиг того, что мог решить практически любую задачу. Иногда встречались трудные, но после долгих попыток решал и их. Всё это – публично, в присутствии и участии сидящих за общим длинным столом, но и подходящих от других столов, сильно желая, видимо, по врожденной привычке, кому-то объяснить, кого-то научить…      

В итоге я почувствовал свою готовность к экзаменам и был уверен в успехе, тем более в сравнении со всеми другими абитуриентами. Предстояло сдавать пять экзаменов: сочинение, математика, физика (устно и письменно), кажется, история. Пишу сейчас по памяти, могу в чем-то ошибиться. Когда оставалось до первого экзамена несколько дней, были вывешены списки абитуриентов, среди которых, к моему удивлению, меня не оказалось. Я пошел в приемную комиссию, с трудом преодолел снующих там людей – абитуриентов и родителей, мне это было как наказание, обращаться к незнакомым, и женщина-секретарь сказала: «так, вот твоё заявление, ты не указал факультет, поэтому мы положили его в строительный факультет». Я сказал: но я хочу на механический, на что та ответила, что поздно – приказ уже вышел. Увидев мое убитое лицо, продолжила, уже участливо: да ты пойми, на механический 25 человек на место, а на строительный – 16, тебе же лучше. А в случае не понравится – потом переведешься, через год-два. Но я продолжал настаивать, мотивируя тем, что на строительный надо сдавать экзамен по черчению с рисованием, у нас черчение, ввиду отсутствия учителя, почти не было, а рисовать я абсолютно не могу... «Ну, не знаю; сказала женщина, тогда иди к председателю приемной комиссии, чтобы изменить приказ».

Объяснить сейчас современному читателю, что стоило мне обратиться к незнакомому взрослому человеку, тем более, официальному лицу, очень трудно, при том, что человек этот – очень солидный мужчина высокого роста, не сидел в кабинете, а постоянно быстро, почти бегом, передвигался. При этом за ним тянулся шлейф из мигрирующей толпы абитуриентов, родителей, родственников, человек не меньше 12-15. Не имея ни малейшей способности расталкивать людей и громко обратиться со спины к незнакомому, постоянно занятому человеку, я дня три безуспешно бегал в хвосте толпы, пока понял, что не смогу достичь результата, а время уходит, и – смирился. Что означало, что поступаю на строительный факультет.

*

Тем временем прием документов окончился,  и нам, в спортзале, пришедший к вечеру сотрудник объявил, что завтра мы все должны пройти «санпропускник», на вопросы, что это такое, объяснил, что это всеобщее мероприятие по железной дороге, когда все работающие и учащиеся проходят всесторонний медицинский осмотр. «Вы должны явиться на ж/д вокзал в восемь утра и на это уйдёт весь день».

Этот день я вспоминал впоследствии с содроганием. Несколько сот разных молодых людей от 16 до 22-х примерно лет (включая отслуживших армию), толпами шли, ведомые какими-то людьми, по ж/д путям куда-то, проходили какие-то помещения, обтирали обувь креозотом, раздетые проходили душ, сквозь запахи какой-то дезинфекции, потом, обтеревшись после душа, долго ждали, пока их поведут группами в большой зал. Заводили человек по 15, голыми. Никто ничего не объяснял, и когда дошла очередь моей группы, я увидел, к своему ужасу, длинный ряд столов, за которыми сидела большая комиссия из людей разного возраста, среди которых были и женщины в белых халатах! Группа стояла переминаясь с ноги на ногу, на расстоянии, в начале зала, потом вызывали по одному к крайнему столу, после чего абитуриент проходил вдоль всего ряда столов, где ему задавали какие-то вопросы.

Среди мужчин из сидящей за длинным столом комиссии более активно вели себя военные и железнодорожники в форме, среди женщин одна, главная, видимо, врач. Волнение и напряжение, скованность абитуриентов от того, что голые, охватили не только меня. Впрочем, члены комиссии тоже стремились ускорить и упростить мероприятие, переговариваясь понемногу между собой и принимая мероприятие как неизбежную формальность. Я был шокирован, подавлен и чувствовал унижение. Сопровождающие сотрудники все время стремились успокоить группу – ничего, ребята, это недолго, это необходимо, это общие правила, один раз.

Вспоминая позже этот кошмар, я не мог взять в толк – зачем?! Высказывал возмущение. Мне объясняли: инфекционные болезни, люди приезжают их дальних кишлаков, всё может быть, верить представленным справкам не приходится... Но и тогда, и потом мне было всё же казалось странным, как железная дорога не могла всё же разделить правила медицинского контроля для чернорабочих паровозных депо, к примеру, и абитуриентов вузов. Видимо, позднее это поменялось. 

Затем, после дезинфекции и публичного осмотра, дальше проходило понятно и быстро медицинское освидетельствование по врачебным кабинетам – температура, гортань, уши, глаза… Осталось вздохнуть и забыть: прошло и это.  

Приемные экзамены. Незачисление, возвращение домой.   

    До начала экзаменов оставалось три дня, меня беспокоил экзамен по черчению и рисованию, и я стал срочно изучать программу. Выяснил, что  по черчению предлагалось по двум проекциям фигуры верно найти и вычертить третью. Разобравшись, хотя никогда до этого и не слышал об этом, включив пространственное воображение, я освоил и легко стал решать такие задачи из всех справочников, а графически изобразить простую фигуру мне не составляло труда. И был уверен, что справлюсь, но черчение – только пол-экзамена.

По рисованию надо было нарисовать три геометрические фигуры – куб, шар и треугольную пирамиду с тенями, исходящими от них в зависимости от освещения. Особенно трудно было нарисовать шар, поскольку циркуль использовать запрещалось. В итоге, на этом экзамене, забегая вперед, я потерял балл, получив пять по черчению и тройку по рисованию, в сумме – 4.

Но до этого предстояло сдать математику, в которой я был абсолютно уверен, тем более, что на консультации очень мне понравившийся преподаватель привёл примеры по алгебре, и за верное решение двух подобных обещал пятерку, больше не спрашивая. А мне это было легко. 

Однако на экзамене, когда я без труда решил первые задачи, меня долго не вызывали отвечать, пока симпатичный экзаменатор не ушёл на обед. Тогда второй, крайне неприятный тип, стал откровенно ко мне придираться, начиная с того, что спросил, не шпаргалка ли меня в кармане, когда я потянулся за платком вытереть пот, и я показал платок. Крайне недовольный тем, что показал решённые верно задачи из билета, он, не сказав ничего, дал ещё два, я их тоже решил. Он, раздражённый, велел сесть снова на место, хотя я готов был сразу решить при нем. Их я тоже решил, но посмотрев, стал говорить, что будто не так я решил, не тем способом, «ну, ладно», в порядке одолжения, намекая, что поставить, насколько понизить, дал ещё пример, который оказался сложным, так что, доведя решение до какого-то момента, я набрался духу и сказал, что это выходит за рамки программы школы. Возмущённый экзаменатор стал откровенно ругаться, намекая на двойку, но этот момент вошёл основной экзаменатор, вернувшись с обеда – нормальный русский человек с открытым честным лицом. Поскольку мой мучитель не успел поставить оценку, он сказал пришедшему про меня: «он очень плохо отвечал» и повторил настойчиво: «он очень плохо отвечал»…

Всё мое существо возмущалось такой вопиющей несправедливостью, мне бы возразить: мол, вот, посмотрите записи, я решил семь таких примеров, за два из которых вы обещали пятерку, а не решил – посмотрите, дальше не знаю, но этого в школе не проходят (что так потом и оказалось), но я молчал. Скованность, воспитание, боязнь противоречить взрослым, тем более, учителям, – и я молчал. Основной экзаменатор, взявший ручку до того, чтобы поставить оценку, посмотрел на коллегу, потом на меня и молча написал пример, который я тут же решил, потом второй, я тоже решил. Он посмотрел на коллегу и твердо сказал: «нет, этому парню четверку я поставлю». И – поставил. Спас как бы, но балл я потерял. Уже второй, первый, во что я не мог поверить, на сочинении. Увидев четверку в списке, я знал, что это не может быть, помнил каждое слово и каждый знак препинания, но даже мысль попытаться оспорить – не пришла в голову (да и не помню, была ли тогда такая возможность, обжаловать, во всяком случае, не говорили). 

Но математика была еще обиднее, поскольку наглядно, ребята которые наблюдали за моей сдачей в аудитории и очень за меня болели, помня мои занятия с ними, объяснили причины: «умышленно заваливал, гад, протянув пред этим свою девицу-дуру, ей поставил пять, а еще надо было успеть до прихода основного экзаменатора завалить или занизить другим, конкурс же… Но зациклился на тебе и разозлился...»

А третий балл ушёл с рисованием, этот – совершенно справедливо. 

Сразу пошли подсчеты, разговоры, слухи насчёт того, какой  балл проходной. Сотрудники приемной комиссии приходили в наше жилище – спортзал, вечером, когда наступала прохлада, и в летние читальни, где велись бурные обсуждения, слушали и высказывали предположения о зачислении, назначенном через два дня. Тогда же я услышал: мои баллы исключались для приема на механический, но на строительный – вполне возможны. Всё это были разговоры. Реальные подсчеты были  невозможны, поскольку в этот год вступали новые правила для льготников – отслуживших армию, отработавших на производстве два года, инвалидов и других, перечень которых особо дополнялся «национальными» кадрами. Точные формулировки льгот и тогда я не знал, и сейчас не вспомню. 

*

На второй день после последнего экзамена было назначено устное объявление результатов приема, отдельно по каждому факультету, в выделенной аудитории, где председатель предметной комиссии громко перечислял медалистов, зачисленных без экзаменов, затем окончивших с отличием профильный техникум, после чего называл сумму баллов, начиная с максимальной, сверху вниз и громко, отчетливо перечислял фамилию, имя отчество каждого зачисленного. 

Поскольку число абитуриентов было слишком велико, многие стояли за пределами аудитории, в том числе я, занимая в широком полутемном коридоре большое пространство. Мощные усилители озвучивали баллы и имена, так что слышно было и в самых последних рядах, где крутился и я. Это оказалось многочасовым мучением в сильную жару, при отсутствии охлаждения и вентиляции. На мой факультет отличников было мало, и началось: «двадцать пять баллов» – фамилии, имена отчества, затем «двадцать четыре балла» и т.д. 

Не могу передать напряжение, с которым слушали абитуриенты и их родственники этот перечень... Вообще, в принципе это было слушать необязательно, так как на следующий день обещали вывесить списки, но – нетерпение, особенно приезжих, было объяснимо. Когда дошло до моего балла, мое напряжение достигло предела, которое росло с каждой новой фамилией. Уже много названо, ну вот, сейчас назовут меня. Ну, сейчас... А нет, опять не я, ну, как же? Тогда я – следующий? Сердце стучало всё сильнее, в коридоре жара, пот градом, стемнело. Ужас охватил, когда кончилось перечисление принятых с моим баллом.

Я продолжил слушать, поскольку сотрудник приемной комиссии предупредил: обязательно оставайтесь до конца, потому что в конце могут перечислить случайно пропущенных и включённых позже в дополнительный список. И вот слушаю: 21 балл, 20 баллов, 19 баллов. Я стал вслух возмущаться в толпе, но тут мне напомнили о льготниках, о которых я забыл. Однако когда стали перечислять абитуриентов с 17 баллами, я подумал о том, что на слух принятых ниже моего гораздо больше…

Сказать, что я был расстроен – ничего не сказать. Я был раздавлен, убит. Быстро вернулся в спортзал, собрал свои пожитки и быстро, не разговаривая ни с кем, поехал на трамвае на вокзал, зная, что успею на поезд в Самарканд.

Справку о сдаче экзаменов и решении приемной комиссии и другие документы выдавали на следующий день, но я твердо решил не ждать (аттестат зрелости оставался в заверенной нотариально копии, подлинник остался у меня, остальное значения не имело). 

Ночь в поезде я не спал, приехал, подавленный, домой, родители успокоили, убедив, что всё впереди, поступлю на следующий год…

Наутро я объявил родителям, что намерен этот год работать и в будущем году снова поеду поступать в ТашИИТ. В армию к этому времени ещё не призовут, годовой стаж, возможно, учтется при зачислении. Работу намерен искать сам, помощь мне не нужна. Родители ничем не проявили своего отношения к произошедшему внешне, видимо, чувствуя, что мне нужно побольше проявить самостоятельность и на этом этапе им вмешиваться не стоит. 

Я вышел из дома и пошёл пешком к центру Самарканда по улице Войкова, впервые за 10 лет пройдя мимо школы, с непривычным чувством, что здание теперь стало чужим, ушло из моей жизни…

Как ни странно, вдруг забылись все страдания и мытарства, перенесенные в Ташкенте. Начались поиски работы или занятий, которыми нужно заполнить предстоящий год.

Поиски работы

Не дойдя до главной улицы города – Ленина, читаю слева надпись: «Добровольное общество содействия армии, авиации, флоту», а ниже – «курсы шифровальщиков, время обучения 10 месяцев, выдаётся диплом...» меня привлёк срок 10 месяцев, то есть, я могу получить некую квалификацию и даже диплом получить... я зашёл в первую дверь, затем открыл вторую и увидел в большом помещении человек 30 парней, сидящих за столами и сосредоточенно отстукивающих на металлических  приспособлениях некие звуки. Между столами проходил высокий симпатичный мужчина, как видно, учитель, давший задание ученикам. 

Он подошёл ко мне, отвёл в свободное место и спросил, что я хочу. Я объяснил, что окончил 10 классов 37-й школы и ищу, чем заняться, вот, прочитал объявление. Мужчина отнёсся очень внимательно и сказал, что здесь готовят связистов для работы в самых разных учреждениях, гражданских и военных, для передачи шифрованных сообщений. 

 – К сожалению, курсы уже месяц, как начались, но учитывая ваши 10 классов, вы можете догнать... 

 – Так, это азбука Морзе? – спросил я

 – А вы знакомы с ней?

 – Ну да, элементарно, точка-тире, по памяти вот на вашей таблице – показал на стену – одно время почти всю азбуку помнил, и как передавать: тире – двойной стук, точка – одинарный…    

Преподаватель оживился: 

 – Ну, так, вам легко будет догнать, приходите. Для оформления на курсы достаточно копия аттестата зрелости и ваше заявление. Не спешите, можете потом донести.

На следующий день я уже сидел за столом, начал передавать простые тексты по заданию, для начала имея перед собой таблицу и будильник с секундной стрелкой для замера скорости. 

Но уже на второй день занятий меня охватила тоска, прямо навалилась, я ужаснулся от перспективы заниматься каждый день такой элементарной работой. И сколько это продлится, и что дальше? Еле дождавшись перерыва, я ушёл навсегда…

*

Вторым в поиске были курсы шофёров, о чем я прочитал дома вечером местной газете. Записав адрес, я долго и безрезультатно искал место этой автошколы в глуши Старого города, но так и нашёл. Измучившись поисками, переездами на трамвае с томительным его ожиданием, запутавшись в названиях улицы и проездов, домов, я вернулся домой. Но на следующий день всё же добрался. Вход с надписью «Автошкола» был закрыт, хотя время было рабочее. Перед входом стояли группами мужчины, не юноши, а основном взрослые люди с потертыми подозрительными лицами. Я выбрал парня помоложе, спросил, почему не работает учреждение, ведь объявление дали. Он пожал плечами: «да им-то что. Захотят – придут, захотят нет. Я второй день прихожу, пока не дождался. А ты что? Когда я объяснил, что закончил 10 классов и вот думаю выучиться водить машину, он удивился: да тебе-то зачем? Тут рабочие с семью классами, семейные в большинстве, полгода будут тут учиться на грузовике работать, надеются, что работа полегче будет и больше заплатят. А ты ж с родителями?

Я не ответил, отошел покрутился еще минут десять, послушал разговоры курящих мужчин, совсем не расстроенных, а как бы ожидающих чего-то значительного, и пришел в уныние. От примитивных разговоров, примитивных по смыслу, убогих по языку и ужаснулся мысли, что придется с ними учиться, быть товарищами по учебе. И ушел навсегда…

*

Потом я прочитал в газете объявление о приглашении рабочих в железнодорожное депо и поехал туда. Долго плутая по территории депо, по рельсовым путям, среди грязи и мазута, путем постоянных расспросов, я нашел, наконец, ремонтный цех из объявления в газете. Мне сказали, что надо ждать начальника цеха. Я ждал, осматривал громадные помещения цеха, двигающиеся краны и рабочих, удивляясь их грязной, сплошь измазанной мазутом, солидолом и еще чем-то одежде. Ждать пришлось около часа, он прибежал, услышал, зачем я пришел, но его вызвали по рации, и он снова убежал примерно на полчаса. Наконец, пришел и стал расспрашивать подробно.

По мере моего рассказа о школе и родителях, будучи внешне ярко выраженным армянином, начальник цеха удивлялся всё больше и больше, как бы не сразу поверив рассказу. А я просто отвечал ему на вопросы. Наконец, поняв всё, а я, естественно, как и всегда, говорил правду, он стал громко смеяться. Я не понял, растерялся, а он, давясь от смеха, всё переспрашивал: "но зачем? что, отец прокормить тебя не может?" Я снова, терпеливо объяснил, что буду поступать в железнодорожный институт и хочу поработать год с тем, чтобы что-то узнать, почувствовать производство, что может еще и помочь при поступлении. Начальник цеха стал бормотать "ну, ну, да", снова прерываясь похохатыванием. Тем временем к нему подошел его заместитель, более старший по возрасту, он ему рассказал, смеясь, отец его профессором в мединституте работает, на что тот серьезно возразил:  парень хочет побыть в гуще жизни, это похвально. Но поскольку ему нет 18 лет и он не знаком еще ни с каким инструментом, мы можем взять только учеником слесаря на самую маленькую зарплату. И, обращаясь ко мне, сказал: "ну, приходи завтра к восьми утра, я покажу твою работу…"

Я ушел, посчитав себя униженным, особенно от смеха начальника цеха, навсегда.

*

Однако вечером того же дня услышал объявление по радио о наборе кочегаров и помощников машинистов. И снова пошел на вокзал, но уже в другие дебри депо, чем вчера. Там симпатичный пожилой машинист паровоза долго говорил, что ему крайне нужен помощник, рассказал и работе и о маршрутах, видно было, что я ему понравился, а он мне. Сказал, что ничего, что без опыта, когда-то начинать надо, зато 10 классов – это не шутка... Но тут подошел кто-то из его коллег-машинистов, посмотрел на меня и спросил: так, а лет-то тебе сколько? Я сказал, что в августе будет 17. Он, обращаясь к первому, Коль, ты чо, забыл, к нам же только с 18-ти можно? Тот хватился за голову: "Ах да, конечно, с этим строго. Как же я не подумал! Так, тебе нет 18-ти! Жалко. Ну, приходи через год..." На этом разговор и закончился, и этот вариант работы отпал, не начавшись…

*

Тем временем Арман Григорьевич, узнав от мамы о моих мытарствах, посоветовался со своим бывшим учеником – директором железнодорожного техникума, который пригласил придти к нему. Я сказал маме: зачем мне техникум? Не пойду туда, учиться там не буду всё равно, зачем мне неполноценное образование? Мама сказала: это не значит, что ты там будешь учиться, Арман Григорьевич объяснил, что это очень опытный человек, много лет работает на железной дороге, много знает, может много посоветовать. Поговори с ним, неудобно теперь, Арман Григорьевич договорился. 

Делать нечего, на следующий день пошёл я в это заведение, которое оказалось в отличном новом здании, с красивым свежевыкрашенным фасадом, на котором было написано: «Электромеханический техникум путей сообщения МПС» …

Директор техникума оказался немолодым энергичным и очень солидным человеком, ко мне отнёсся с большим вниманием и сразу стал увлечённо рассказывать о том, что этот год особенный, так как МПС СССР приняло решение все локомотивы перевезти на тепловозную и электровозную тягу. Паровозы уйдут в музеи. В связи с этим созданы по стране 4 электромеханических техникума, один из них наш, и мы подчиняемся по производственной линии непосредственно Москве (это он подчеркнул с особенной гордостью, уточнив, что, конечно, власть остаётся и в Самарканде, и в Ташкенте, но по ж-д образованию наше подчинение – МПС, так запомнилось).  Рассказал о новых передовых технологиях, которые только что вводятся в обучение.

Но когда предложил, хотя занятия уже начались, зачислить меня, как закончившего 10 классов, на третий курс, я сказал, что мне хотелось бы получить высшее образование, а так получается как бы потеря времени, если два года ещё учиться. На это он возразил: «это как посмотреть – потеря времени, вас в армию не возьмут, отсрочка на время учебы, вы узнаете много нового, чему в вузе не учат, пройдёте практику и потом в институте вам будет легче учиться и осваивать специальность. А при окончании с красным дипломом в институт принимают без экзаменов. Сейчас вас проведут, покажут наш техникум, потом походите на занятия и выберете отделение,  где учиться (он назвал три специальности). Он поручил меня своему сотруднику, который поводил по многим помещениям, просторным, светлым, а главное показал оборудование и в уменьшенном виде вагоны и электровозы. Мне все очень понравилось, и я на следующий день пришёл на занятия третьего курса выбранного мною механического отделения.

Просидев первый урок, который абсолютно не помню, вышел на перерыв походить по коридору, как вдруг меня остановили двое сияющих узбекских парня старше меня. Конечно, я их узнал сразу, это были мамины ученики из музыкального училища, детдомовцы, Малик и Абдулла. Это их сочинения я проверял и смеялся, а мама меня тогда резко пристыдила, мол, сироты из детдома, без родителей росли, и стало мне стыдно. Мама их очень поддерживала и приводила домой иногда, насильно, стараясь всегда подкормить, а они стеснялись. Потом связи потерялись, и несколько лет мы не виделись. Видно, не получилось у них с музыкой, они по-прежнему держались друг друга, ушли работать на железную дорогу и вот теперь учатся в техникуме. Они так обрадовались встрече со мной, что сразу стали, услышав мои сомнения,  уговаривать остаться и учиться с ними, хотя они на другом отделении и на последнем курсе.

Походив дня два на занятия, я сбежал оттуда, сказав родителям, что и это не для меня.

В мастерской Ашота

И вдруг новое предложение поступило неожиданно от папы. Немолодой армянин по имени Ашот периодически починял на папиной кафедре в мединституте разные приборы, в основном, электрические. Услышав от папы о моих походах, он убедил его привести меня к нему в радиомастерскую. Папа привёл и оставил, это оказалось недалеко от нашего дома, примерно в двух кварталах.

Ашот очень заботливо поговорил со мной, объяснил, что такое артель «Бытовик» – из надписи на дверях. Это всякие заведения типа парикмахерских, прачечных, пошивочных, а вот у них – самое передовое – радио и часовая мастерские в одном помещении. Ашот объяснил, что меня примет учеником и будет учить ремонту радиоприемников, а через 9 месяцев я получу диплом радиомастера, который мне, как и приобретённые навыки, пригодится в жизни в любом случае.

Я посмотрел вокруг – лежали репродукторы и простые ламповые радиоприемники разных типов, в том числе такой, как у нас дома – частью разобранные, в процессе ремонта, но и много целых, принесённых по починку. Они не помещались на столах и лежали в проходах на полу. «Видишь, не успеваем, много работы, а в праздники вообще завал»… Увидев, как я осматриваю через невысокую перегородку часовую мастерскую, предложил: а хочешь, пойди в часовщики, но там всего три месяца, всегда успеешь. «Нет-нет», – ответил я, и со следующего дня стал работать ежедневно в радиомастерской учеником мастера Ашота.          

По шесть часов, как полагалось ученику, но чаще – как Ашот отпустит. В перерыв бегал домой обедать, рассказывая маме с увлечением о работе. Хотя вроде и рассказывать было не о чем. Операции были простые, оставалось получить навык делать работу аккуратно. Наиболее частые операции касались замены перегоревших ламп и устранения разрыва провода, в том числе с помощью пайки. Паять мне пришлось впервые, и я несколько раз обжигал пальцы до шелушения кожи, хватаясь вместо ручки паяльника за раскалённую металлическую часть и объясняя потом Ашоту, а затем маме, что торопясь принимал паяльник за отвертку... Так или иначе, но навыки понемногу росли, и я стал выполнять простейшие ремонты, которых было много. Удивляло, что хозяева с ними не справлялись, по-видимому, боясь связываться с техникой…

Проработал я примерно месяц, как в мастерской от имени конторы объявили, что нашу артель «Бытовик» посылают на сбор хлопка, и нужно выделить для этого такое-то число работников. Естественно, выбор падал в первую очередь на учеников и неквалифицированных работников, с тем, чтобы мастерская продолжала работать. Ашот выбрал момент и сказал мне по секрету, что чтобы я не поехал, поскольку приставать будут, надо попросить папу, у него же много знакомых врачей, чтобы дали справку о какой-то болезни. Я наотрез отказался, сказав, что я поеду, раз надо. Родители одобрили мой порыв, и в назначенный день я пришёл на место сбора в старом городе, где собрались люди со всей артели. Публика оказалась весьма разношерстной, ведь были там и уборщицы, и дворники, и разнорабочие из столовых, и помощники парикмахеров. Так что я c двумя ребятами из радио и часовой мастерской были чем-то вроде элиты. Несколько десятков человек ждали автобусов, которые повезут к месту назначения, пока неизвестному… 

На хлопке с артелью «Бытовик»

В большой, очень разнообразной толпе люди стояли небольшими кучками – знакомые между собой, в рабочей одежде, болтали. Но отдельно стояли, тоже кучкой, несколько очень странных типов с отрешенными лицами малинового цвета, в такой же малиновой дряхлой одежде, почему-то укутанные ею по горло, переминаясь с ноги на ногу. Я не разговаривал ни с кем, ведь ни одного знакомого, стоял молча в сторонке. Но о малиновых услышал из разговора: в ответ на чей-то вопрос, кто они, ответ был такой: «так, это же денатуратчики, живут в овраге (имелся в виду действительно огромного размера овраг между старым и новым городом, который я видел из окон трамвая), – это их бухарские евреи, парикмахеры, нанимают вместо себя на хлопок». Я вспомнил эти ужасные трёхгранные бутылочки денатурата, грамм по двести, на которых было написано «яд» и нарисован череп, перечеркнутый красными полосками крест-накрест, которые, тем не менее, продавались свободно, возможно, для каких-то хозяйственных целей. Впервые услышал, что кто-то может это пить. (Перечитывая эти строки, уже в октябре 21-го, подумал: тем не менее, принимающие денатурат не умирали сразу, как на днях несколько десятков человек в омской области от поддельной водки, однако, оказавшись на дне общества по своей вине, сильно сокращали свою, и без того недолгую,  жизнь)…

Подъехавшие грузовики повезли в какой-то далекий кишлак километров за сто от Самарканда. Вся толпа – человек 80 примерно – стояла в ожидании, вероятно, пока руководитель операции договорится с председателем, живущим на расстоянии, куда ему пришлось поехать. По всей видимости, председатель не был готов к приему, а возможно, и не знал о привозе ему «подмоги», которая совершенно ему не была нужна, но отказаться тоже не мог – партийная установка! Это приказ с самого верха, который не обсуждался – «собрать до последней коробочки!». Так что речь шла о поиске помещения для размещения, к чему местное начальство было совершенно не готово. 

По общим элементам устройства этот поздний марш-бросок на хлопок напомнил мне поездку в такое же время поздней осени со школой в 9-м классе. Я еще не знал, до какой степени очень скоро та школьная поездка мне покажется раем…

Через часа полтора ожидания нас повели в огромный сарай, только что освобожденный от разного хлама и предложили разбирать матрацы и устраиваться на полу. Сарай был темный, без окон, с земляным полом. Я с ужасом увидел, как под гогот, толкая друг друга, люди хватали матрацы, занимая места получше, ближе к входу-выходу, причем, что совсем поразило, и мужчины, и женщины, которых было намного больше.  Потом женщины отделились, заняв территорию, – нечто вроде «женской половины», но внутри одного большого помещения. Я стоял, наблюдая за этим бедламом со стороны, растерянный.,, 

Когда все разместились, я увидел, что мест уже нет, но ко мне подошел какой-то парень, сказал, что видел меня в мастерской у Ашота, где он за перегородкой, в часовой мастерской работал. Сказал: «чего ты стоишь, бери матрац, пойдем». Я пошел за ним, с трудом переступая между лежащими. И вдруг со всех сторон меня стали звать: «иди сюда, здесь место есть», хотя я пустых мест на полу не видел. Парня из часовой мастерской я не запомнил и потерял из виду. В общем как-то разместился, лег. 

Было душно, темно, а главное еще рано по времени, спать не хотелось, а выйти некуда и нечем заняться. Говорить было не с кем и не хотелось, я молчал, глядя на черный потолок. Спали все одетые, никакой постели не было. Выйти нельзя было, поскольку не было проходов и нужно было наступать на чужие матрацы или тела. Мучительно провел бессонную ночь  и на рассвете, как только засветилось в открытые двери, сразу вышел на улицу,  а точнее, фактически почти сразу попал на хлопковое поле, где углубившись на большое отдаление, с радостью облегчил свой мочевой пузырь. Было очень рано, я ходил взад-вперед, вдыхая с наслаждением свежий воздух. Постепенно стали выходить люди, ругаясь на организаторов незнакомыми мне выражениями, которые не все были мне понятны. Матерщину я слышал и раньше, но видно недостаточно, особенно с учетом местных особенностей.

Проблема заключалась в том, что не было коллектива, ведь люди были из многих, разбросанных по городу мелких организаций, не знающие друг друга, за редким исключением. А уж для меня, конечно, среда была абсолютно, в принципе неизвестная. Такие люди мне по жизни просто не встречались, я не знал, как и о чем с ними говорить, тем более, что они были в основном гораздо старше меня. Спасало папино пролетарское воспитание – неизменно относиться с уважением к любым представителям трудового народа и – ко всем старшим, независимо от их социального статуса, национальной, религиозной и другой принадлежности…

Утром какие-то люди нам выдали по мешку с веревочкой для сбора «курака»  – коробочек с остатком хлопка и притащили жбан с мутной горячей жидкостью – якобы это был зеленый чай и нарезанные куски черного хлеба, пообещав, что обед уже будет нормальный.

Разрозненные люди, похлебав «чай», пожевав хлеб, отправились в поле. Все верили, что это просто начало, неожиданное для местных, наладится. Я не прикоснулся к еде и вышел в поле. Зная папину установку на этот случай: надо терпеть, закаляться и проникнуться жизнью других людей, разделить их участь... 

Потом события для меня развернулись стремительно. Несколько лидеров, мужчин постарше меня, человек шесть, пошли к председателю колхоза и добились отдельного помещения, хорошего, сухого, оборудованного нормальными кроватями и постелями, с минимальными гигиеническими условиями, без тесноты, с мылом и полотенцами, в общем, с нормальными условиями. Среди них был только один знакомый, упомянутый работник из часовой мастерской, русский, он привел с собой вероятно главного из их компании, красивого энергичного с горящими глазами азиата-полукровку, не знаю, каких кровей, который остановил меня, вернувшегося с поля на обед, и сказал: «слышь, пацан, иди к нам, нечего тебе здесь делать», уверенно сказал, презрительно показав на барак, – собирай вещи и пошли». Как-то сразу понравился мне этот парень, и я сходу пошел с ними: «Да нет у меня никаких вещей!»

Компания уже ожидала моего привода, оказалось, каждого в обитатели комнаты приглашали не просто так, а отбирали. Я, кажется, был последним. Меня оглядели доброжелательно, стали расспрашивать, где работаю, Ашота знали, когда узнали, что окончил 10 классов, почтительно одобрили. Один узбек спросил: «почему ты все  время мальчишь, мальчишь и мальчишь? Одна из нашей парикмахерской женщина спросила: наверно этот парень глухонемой?» Все засмеялись. 

Я сразу включился в дела, попросил, чтобы газеты достали, ведь, радио нет, не знаем ничего, что творится на свете, и уже на следующее утро их стали приносить – «Правду» и кажется, Комсомолку» (возможно, заставляли выписывать правление колхоза, а там не читали).  Взяв в руки первую газету, я сразу не выдержал, и первую же заметку прочел вслух, помню даже о чем. Это было заявление министра иностранных дел Вышинского, обращенное к премьеру Англии по поводу ее агрессии по отношению к какой-то стране, очень резкое, но мне сильно понравившееся, особенно словами: «что сделала бы Англия, если бы на нее напала другая, значительно более сильная держава…», а в другой публикации сообщалось, что у нас  есть теперь на вооружении водородные бомбы, две из которых достаточны, чтобы уничтожить весь континент Ведикобритании, сравняв его с водой. (Естественно, сейчас пересказываю, как отложилось в памяти, но факт, что холодная война быстро набирала обороты, а в справедливости написанного в советской прессе сомнений у меня, как, безусловно, у абсолютного большинства читателей, тогда не возникало…)

«О, – тут  же отреагировал главный, – будешь нам политинформации вести, мы еще тебе приносить будем прессу». Мне это понравилось, и совсем не было трудно, я ведь проводил такое в школе. А утром, когда стал делать зарядку с пробежкой, ребятам тоже понравилось, они присоединялись, так полчаса по утрам, до чая, теперь нормального, с сахаром и даже бутербродами, начинался рабочий день. Впрочем, рабочими были все дни, выходных не было. Иногда вечерами устраивали походы с выпивкой, но я в них не участвовал.

Не могу сказать точно, сколько прошло времени, возможно, недели три. 

И однажды, после обеда, часа в четыре, я уныло бродил по хлопковому полю в поисках оставшихся после многократного сбора нераскрывшихся коробочек с остатками влажного хлопка, другие сборщики так же бродили далеко от меня. Как вдруг услышал зов и увидел своего брата Вила, машушего мне рукой. Не поверив своим глазам, я бросился к нему навстречу. 

«Тебя приняли в институт, собирайся, – сказал он в своей манере, очень спокойно. – Едем домой».

Испытав безумную радость, я бросился к нему, сказав, что у меня нет вещей, незачем никуда идти. На ходу отвязал мешок с каким-то сбором и отдал ближайшему сборщику. И мы пошли поперек поля… Я понял тогда – к  новой жизни. К новому, неизвестному повороту…

Мы долго шли к дороге, потом на попутных машинах и с ожиданием в разных местах – я ни о чем не думал, я же был со старшим братом – и добрались до дома поздно ночью – примерно в два или три часа. Мама сидела и что-то шила, складывала, напряженно думая, что еще надо мне дать и как бы не забыть. Была серьезна и сосредоточена. Папа и сестренка спали.  Нам с братом тоже велела идти спать. 

Снова в Ташкент, на учебу

На следующий день я уехал. Провожать меня было некому: папа и мама на работе, брат в институте, сестра в школе. Взял собранные вещи, но к ним добавил двухтомник Есенина и финку, которую брат, аспирант кафедры судебной медицины, взял домой из многих подобных с целью обрезать ветки на нашем участке во дворе. Зачем мне пришла в голову мысль ее прихватить? От постоянных страшилок о том, в каком ужасном бандитском районе находится институт, а мне с тренировки надо было поздно в мрачной темноте возвращаться в общежитие пешком, поскольку трамвая всегда не было. (Проверено было со времени сдачи приемных). Для самообороны… (Так думал, но впоследствии так ни разу финку не носил с собой, а при первом же приезде на каникулы также незаметно ее положи на место).

К поезду поехал задолго до отправления, попал в в трамвай в час пик. В забитом вагоне с рюкзаком за спиной и балеткой в руке (так назывался маленький ручной чемоданчик размером примерно 35х20х15 см) было невыносимо тесно, особенно при пролезании людей к выходу, буквально отрывающих меня от моих вещей. Из последних сил я держал балетку, но не смог удержать, как вдруг она открылась, будучи запертой. Я пришел в ужас от мысли, что будет с множеством мелких предметов, непредусмотрительно затолканных мною в беспорядке, в надежде на хилый замок, оказавшийся сломанным. Представил, как эти люди, спешащие на работу в этой немыслимой толчее тел истопчут многие мои предметы. Как вдруг…

Немыслимо плотная толпа мгновенно расступилась (!), и я увидел перед собой на полу всё содержимое балетки, а главное – томики Есенина и финку, кинжал небольшой, но внушительный, с сильно заостренным жалом. Именно финка, видимо, напугала пассажиров, хотя не исключаю, и сочетание ее с томиками Есенина, в сознании масс еще остававшимся чем-то опасным. Никто не произнес ни слова. Я стал быстро собирать все вещи в балетку, начиная с Есенина и финки, – мыльницы, зубные щетки, блокноты и т.д. Мне никто не мешал, я всё собрал, придерживая теперь балетку пальцем. Так доехал до конечной, до вокзала, оставаясь в тревоге быть задержанным. Но все прошло благополучно, до самой посадки в поезд. 

Я доехал до теперь знакомого ТашИИТа, сразу получил место в общежитии, в комнате, где моя койка оказалась 17-й. Сложил вещи в тумбочку и побежал на занятия. Это было, если не изменяет память, в 20-х числах ноября. Меня приняли с опозданием, как получившего полупроходной балл по прошествии двух с половиной месяцев, как и многих других (а раньше – моего брата), когда принятые по разным льготам показали абсолютную неспособность учиться, а некоторые были отчислены  за безобразное поведение на сборе хлопка, куда тоже успели свозить принятых в институт. Я был уверен, что быстро догоню и справлюсь с обучением. Тем более, что примером был мой брат, после пребывания в «кандидатах», уже на втором курсе, оказавшийся на доске отличников и затем окончивший мединститут с отличием.

Однако, печаль меня ожидала сразу, на первой же лекции, это была начертательная геометрия, я был подавлен непониманием изображений мелом на доске множества линий с непонятными комментариями лектора. Не сомневаюсь, что с годами школьники, попавшие в институт, были подготовлены лучше, в том числе по этой части, но я рассказываю про 1956 год. 

Сложности сказались не только по нескольким предметам, а и с неосведомленностью о программах и формах обучения. Когда меня спросил староста, сдал ли я третье задание по геодезии, я не понимал, о чем речь, никто не объяснил, что существует целая система домашних письменных заданий по нескольким предметам, которые были выданы заранее, и т.п. В общем, меня, привыкшего легко учиться в школе и потом, в положении абитуриента, вдруг настиг такой позор – именно так я воспринял свое отставание.

Мама сильно переживала, поскольку я часто писал письма, по привычке рассказывая обо всём, приехала в Ташкент, встречалась с преподавателями, кого-то нанимала на короткое время, чтобы подтянуть, и, в конце концов, хотя и с неважными результатами, окончил я первый курс и готовился к производственной практике по геодезии. Это было в конце июня 1957 года. 

В это время неожиданно приехала и нашла меня в общежитии друг семьи, обожающая папу, преподаватель истории КПСС из СамМИ, очень тучная, добрейшей души женщина, Мария Семёновна. Она сильно удивила меня предложением оставить ТашИИТ и поступить в мединститут, хоть в Самарканде, хоть в Ташкенте. Без всяких объяснений. Я удивился и сказал: хотя время у меня есть, меня армию еще не возьмут, но как можно потерять год! Поздно! Она засмеялась и спросила, сколько мне лет, а услышав: «17, 18 будет 27 августа», повторяя мое слово «поздно», долго громко смеялась. 

Не понял я, что это родители её прислали, что мучил их мой выбор профессии, чувствовали они, что я по природе гуманитарий… 

В Москве. Каникулы после первого курса, Фестиваль

Планы на предстоящие каникулы сразу определились после приятного известия о том, что студент ж-д вуза имеет право, как и все работники отрасли, раз в год получить бесплатный билет в плацкартном вагоне в любую точку СССР в оба конца. По совету мамы, с которым я радостно согласился, я купил билет (ясно, что за родительский счет) из Ташкента через Москву в Ростов-на-Дону, где жил мой дедушка Арташес (Аркадий) Михайлович Чолахян, мамин папа, его дочь, мамина младшая сестра тетя Тамара, мамин младший брат Михаил, дядя Миша со своей семьей – женой и двумя сыновьями. 

В Москве, естественно, должен  был остановиться у тети Ады, двоюродной сестры папы, упоминаемой в данной повести неоднократно.

Остановка в Москве и Ростове с пребыванием в этих городах любое время разрешалась по общему билету, на котором только надо было ставить компостеры прибытия и отбытия, что я и делал, покупая при каждой пересадке место в поезде по  дальнейшему маршруту.

Но радость такого плана резко возросла от того, что в Москве в это время проходил Международный Фестиваль молодежи и студентов! Попасть на него была большая честь, которой я не мог быть удостоен ни по результатам учебы, ни по уровню активной комсомольской и общественной деятельности. А тут такое везение – и бесплатный билет, и любящая тетя…

*

Нельзя сказать, что я много видел на Фестивале, но и задачи такой не  ставилось: слишком много хлопот, да и не хотелось тете Аде, чтобы ее культурная программа, продолжащаяся со школьных времен, нарушалась. Но я много гулял по центру Москвы, что, впрочем, для меня было обычным в течение многих лет: Красная площадь, Дворцовая, Маяковского, улица Горького, Театральный проезд, Малое кольцо и т.п. Но первое, что  я сделал по приезду в Москву, оставив вещи у тети, это поехал на метро от ее Красносельской до Охотного ряда. Выйдя на Манежную, сразу увидел вдали, на площадке перед зданием Манежа, превращенной в огромную сцену, легендарного Раджа Капура, поющего под мощнейшие микрофоны свою знаменитую песню «Бродягя я». Боюсь, читатели этого текста не поймут ничего без пояснений. 

Дело в том, что тогда площадь перед Манежем была абсолютно свободной, без чудовищных изрытий и подземных туннелей с магазинами и ларьками времен начала 90-х, совершенных неутомимым строителем и соратником Ельцина, мэром Москвы Лужковым – от страха перед возможными миллионными протестами коммунистов, что вполне было возможно. Позднее Лужков добрался и до Красной площади, успешно разрушив большие пространства, веками остававшиеся нетронутыми. Но в 57 году Манежная площадь была открытой, по ней передвигался транспорт всех видов, а в данный момент она была запружена народом – и многими тысячами приезжих иностранцев, и наших, приехавших со всех концов СССР. Тогда еще властям, видимо, не пришла мысль об ограничении приезда в Москву, что я особенно наблюдал позднее, в 1980-м, в период Московской олимпиады.

А теперь о Радже Капуре. Сказать, что он был очень популярен в СССР, это ничего не сказать, особенно это касалось населения азиатских республик. Я приехал из Ташкента, где окончил первый курс института, но немыслимое увлечение его фильмами, сплошь наивными мелодрамами с искренними добрыми и честными героями, испытал ещё в школьные годы в Самарканде. И венцом увлечений был фильм «Бродяга» с красавцем Раджем Капуром в главной роли. Мальчишки всех национальностей в интернациональном Самарканде на улицах, во дворах напевали, подражая герою фильма, куплеты из бесхитростной песенки как в переводе на русский («Бродяга я…»), так и в оригинале («Авара я…»). Сравнить этот ажиотаж можно только разве с еще более повальным увлечением многосерийным шлягером «Тарзан» с лазаниями по деревьям и имитацией крика выросшего среди обезьян человеческого детеныша…

И вот теперь этот яркий кумир детства перед нами - не только живой и невредимый, а поет – на всю огромную Манежную!!!

Походил я по центру Москвы, по знакомым местам, насмотрелся людей и разных бытовых сцен. На свободных от транспорта площадях и улицах то и дело останавливались автобусы с иностранцами, откуда выходили молодые люди в раздражающе пестрых одеждах, что было не просто непривычно, но и как бы обидно: например, увидеть после одного нашего темно-синего мужского плаща с клетчатой подкладкой – желтые, зеленые и даже красные! Потому часто раздавались реплики наших скромных зажатых девушек типа – «глянь, глянь («г», конечно, фрикативное) – вырядился, как попугай». Но молодые иностранцы не понимали этих реакций и смотрели на наших девушек, сияя и даже подмигивая! Впрочем, тема это отдельная. 

Упомяну только еще сильно поразившее меня по эффекту восприятия коллективное пение тысяч людей на многих языках на только выстроенном самом крупном в стране стадионе «Лужники» песен, начиная с «Подмосковных вечеров», патриотических, молодежных и главное – за мир во всем мире. Эффект был в том, что пели тысячи людей – каждый на своем языке – а слышно было за пять-шесть остановок метро! Теперь, когда пишутся эти строки, не оставляет досада: Советский Союз действительно был лидером в борьбе за мир, всемирно признанным, независимо от пропаганды, так сложилось общественное мнение, независимо ни от каких идеологических установок. Как это можно было растерять?! Чьи ложные посылы и установки вели страну в злое противостояние коллективному «Западу», потом «Востоку», потом всему миру?…

При традиционном гулянии по Красной площади я был протрясен и просто не поверил своим глазам, – открытому входу в Кремль! С трепетом, помня, как в прежние годы боялся подходить близко, изредка со страхом наблюдая выезд колонны черных лимузинов через Спасские ворота с охраной с двух сторон милицией и военными, я вошел и ходил по территории Кремля, осматривая Царь-Колокол, Царь-Пушку и другие легендарные объекты…

Помню броскую и тогда непривычную рекламу кинофильмов, кажется, был однажды в кинотеатре «Ударник», но фильма не помню. 

Побывали мы с тетей Адой и ее помощницей тетей Зиной из отдела культуры Моссовета в некоторых театрах, как обычно, на ВДНХ, где-то еще и – поехал я в Ростов, к дедушке, дяде и тете, провел приятные встречи, почувствовал, что такое настоящее родство, и – вернулся в Ташкент. 

Второй курс в ТашИИТе был полегче первого, начиная с того, что в комнате общежития было уже не 17, а 12 человек, на третьем курсе обещали 8, потом 6, а на последнем – привилегия старшекурсников – два. Но я до этих времен не дожил, это был мой последний год жизни в Узбекистане в связи с окончательным возвращением родителей в любимый ими Краснодар после получения отцом квартиры в центре города и недалеко от места работы в том же Кубанском медицинском институте. 

* 

1958 год начался с того, что я приехал из Ташкента в Самарканд на свадьбу моего старшего брата Вила и его невесты Лиды, с которой я был знаком со школьных времен, они дружили, и она была в нашем доме в компании друзей брата. Она родом была из столицы Нагорного Карабаха Степанакерта, откуда со старшим братом Робертом приехала в Самарканд, где жил ее дядя. Они познакомились в Самаркандском мединституте, который к этому времени окончили, оба с отличием, она на два года позднее. Во время обучения во втором семестре стало ясно, что семья будет переезжать в Краснодар, так как папа подал на конкурс на заведование кафедрой фармакологии в Кубанском мединституте, который когда-то окончил, работал и от которого уехал на фронт (хотя физически из Ростова, с места приписки).  

И возник важный вопрос – где мне продолжать учебу: остаться в Ташкенте, в ТашИИТе, переехать в Москву, к тете Аде, переведясь в МИИТ, или переехать в Ростов, к дедушке и тете Тамаре, переведясь в РИИЖТ, поближе опять-таки к родителям. 

Оставаться в Ташкенте мне не захотелось, к тете Аде жить тоже как-то побаивался, с ее трудным характером, комфорт в смысле родственных отношений ожидался только в Ростове. Но ко всему прибавлялась неожиданная для всех существенная разница в учебных вузовских программах. В Ростове она была меньше, но и там мне пришлось досдавать аж семь предметов, с чем я в итоге справился, но в течение года.

Примечание. Мои неудачи в учебе в ТашИИТе вовсе не были связаны с уровнем преподавания там. Спустя многие годы, в статье «Учитель, перед именем твоим…», опубликованной в relga.ru 1.09.2006, я оценил преподавателей, встречавшихся мне по жизни. Цитирую фрагмент из этой статьи о двух педагогах из ТашИИТа:

Помню, как на первом курсе ташкентского железнодорожного вуза нам преподавал физику человек по фамилии Якобсон, внешне похожий на известного театрального режиссера Товстоногова. В то время в начальном курсе физики понятие интеграла возникало впервые, раньше, чем в математике. Вот это его объяснение, что такое интеграл, в чем его сущность – на наглядных примерах, я запомнил сразу и на всю жизнь. Он объяснил и то, как писать знак интеграла. Якобсон нарисовал на доске латинскую букву S и со словами – «а теперь возьмите ее за «ушки» и растяните» – показал это загнутыми указательными пальцами двух рук – как буква S растягивается вверх и вниз одновременно, превращаясь в неизвестный пока еще слушателям знак интеграла. Объяснения педагога сопровождались таким убедительным взглядом добрейших глаз под огромными стеклами очков, такими движениями рук и скрипом крошащегося мела на доске, таким бархатным, но напористым баритоном, что не понять было просто невозможно. Помню всё, сказанное этим педагогом, до мельчайшего штриха, как сейчас.
Там же, в ТашИИТе, читал начертательную геометрию декан строительного факультета Абдулходжаев. Крепкий энергичный узбек лет сорока, с живыми глазами, европейскими манерами, говорящий на русском без малейшего акцента, скоговоркой, но с богатым набором интонаций, отражающих любые эмоции в самых разных ситуациях. Начертательная геометрия в то время, при той школьной математической подготовке (до реформ), сваливалась на голову первокурсника неожиданно, массированным давлением пространственных образов. Слушать лекции Абдулходжаева было увлекательно из-за его голоса и тембра речи, но главное, конечно, из-за методики объяснения сложного материала. Когда он рисовал на доске одну за другой линии, трудно было удержать в памяти объемное изображение: чертеж становился нагромождением множества фигур. Поэтому лектор не давал слушателям потерять нить мысленного восприятия объема. Когда прямые уходили за пределы плоскости доски вглубь, он, быстро рисуя на доске спиной к аудитории, громко кричал, чтобы слушатели не забыли, что линии уже там, за стеной, в соседней аудитории (называл имя секретаря деканата, сидящей там), а в точке пересечения этих прямых он вращал мел вокруг своей оси так энергично, будто ввинчивал бур, до тех пор, пока мел, скрипя и крошась, заканчивался в его руке, оставляя на доске огромную жирную точку размером с чайное блюдце. Когда же то же самое надо было проделать с прямыми, выходящими из плоскости доски, то он, чтобы показать суть пространственного образа, поворачивался лицом к аудитории и, приложив мел двумя пальцами и тыльной стороной ладони к точке пересечения этих прямых, снова быстро проговаривал путь движения линий и, замедляя слова, неожиданно резко бросал мел в аудиторию (естественно, под общий восторг все понявших студентов). 

*

Что касается вообще жизни в Узбекистане, то считаю необходимым отметить, что наша семья – папа, мама, брат и я – навсегда сохранила самые высокие чувства уважения и благодарности к этой стране и к ее народу, людям самых разных национальностей и социального положения, с которыми свела судьба (о чем рассказ отдельный)… 

Итак. Ростов-на-Дону. Новая жизнь…

Переезжал я капитально, поэтому взял с собой массу вещей – одежду, книги (конечно, всё тот же двухтомник Есенина, тетради, блокноты, спортинветарь – эспандеры, гантели. Для переезда необходимо было сдавать багаж – либо долгий, отдельно прибывающий намного позднее, либо едущий с пассажиром, что конечно, мне понравилось больше. Я приобрел на черном рынке огромного размера чемодан, куда забил основную часть вещей, включая две гантели по 10 кг и две по три кг, эспандеры, другой спортивный инвентарь и много всего утрамбовал в зимнюю шубу. В общем набралось 44 кг веса, как помню. Кроме этого чемодана был еще небольшой чемодан и две сумки. На вокзале меня встречал меня дядя Миша со своей семьей. Все радостно кивали мне, не успев приблизиться к вагону метров на 20, так как поезд пришел раньше. Я вынес сначала багажный чемодан и оставил его у вагона, а ручную кладь быстро отнес к ним, поставил и стал обниматься со всеми. Дядя Миша заволновался: так это же твой чемодан, как же ты оставил? Я не спешил, зная, что поезд будет стоять очень долго, и объяснил, что чемодан никто не унесет, но дядя Миша все время беспокоился – «как же ты чемодан оставил!», порывался поднести, не слушая моих слов «его никто не унесет», всё же побежал и несколько раз попытался оторвать чемодан от земли, но так и не смог. Все посмеялись, видя перед этим, как я его нес. Но я ведь уже два года занимался штангой, а дядя Миша был худенький и маленького роста, и весил ненамного больше моего чемодана. 

А главное – это было абсолютно неважно, как и всё остальное: я сразу почувствовал себя среди своих, близких, родных людей, и мне стало спокойно на душе. 

Впереди было много всего – учеба в РИИЖТе, занятия спортом, друзья, поиски любви, любовь. Радости и разочарования. Поиски новых интересов. Много трудностей.

Но всё это уже за пределами юности.

Юность кончилась.

______________________

© Акопов Александр Иванович