ВЕЧНЫЙ СЮЖЕТ В ЕГО СОВРЕМЕННОЙ ВАРИАЦИИ 

     Известный авторитетный испанист Лев Осповат в своём послесловии к  сборнику из четырёх романов Хуана Гойтисоло отмечает особенность одной из ключевых сцен романа «Ловкость рук». (Хуан Гойтисоло. «Ловкость рук», «Прибой», «Цирк», «Остров». – М.: «Прогресс»,  1964. – 626 с.) Этот  пейзаж первой сцены романа задаёт общую модальность фальши, искусственности. Здания, которые обступают с двух сторон улицу, напоминают повествователю в романе декорацию. Как считает исследователь, автор в  тумане лжи и сам готов утратить чувство реальности. Нам здесь, закрывая сборник романов великого, но, к несчастью, ушедшего из нашего мира испанца (1931-2017) известный по Владимиру Одоевскому вечный сюжет плутовских романов. Дорогой и милый сердцу хочется брать в руки вновь и вновь. Хромой бес чудом, как за стеклом, показывает жизнь большого дома своему юному приятелю-студенту.

Нечто подобное происходит и в «Ловкости рук» у Хуана Гойтисоло, только наоборот. Читатели получают возможность проследить через судьбы двух юных друзей, появляющихся в первой странице романа под моросящим дождём в ореоле шаров на фонарных столбах, придающих видимость какого-то тепла жёлтому туману, историю сговора и убийства, произошедшую в интеллектуально-артистической компании мадридских студентов. Эти два друга – Эдуардо Урибе, худенький сын высокопоставленного дипломата из Танжера, далее часто именуется просто как Танжерец, и Рауль Ривера, настоящий мачо, обладающий незаурядной физической силой студент-медик с Канарских островов, проваливший экзамены и заливающий неудачи студенческой жизни алкоголем. Они обычно кутят вдвоём,  в провоцируемые худеньким дружком драки вынужден ввязываться и его друг мачо, наделённый не только мускулами, но и обильным волосяным покровом, чуть ли не шерстью. Естественно, мачо обычно своей ролью не очень доволен, после очередной драки может достаться от Рауля Риверы и Эдуардо Урибе. Есть в жёлтом тумане и женщины, поклонницы Урибе, но женские образы в романе не прописаны так подробно, как два этих мужских. Студенческая компания по ходу действия превращается фактически в шайку. А как ещё назвать группу лиц, замышляющих убийство старого депутата и осуществляющую убийство двоюродного брата Танжерца. Жертва – не решившийся  выстрелить в депутата слабовольный  студент Давид. 

Организатор обоих убийств, задуманных чужими руками и содеянного собственными, Аугусто Мендоса, художник. Он вскоре  признаётся  жандармам в баре. У дверей  бара мы видим уже снаружи и Рауля Риверу. Убийцу, проклинаемого толпой, уводят жандармы, а Рауль, опустив глаза и не встречаясь взглядом с убийцей, закуривает, прикрывая рукой огонёк своей сигареты, медленным шагом в призрачном свете луны проскальзывает  мимо  уснувших домов, чтобы исчезнуть в сумраке аркад. 

Вот что получается из молодёжных встреч, а если не давать молодёжи таких возможностей, то может получиться то, что произошло в романе французского писателя Робера Мерля «За стеклом» (1970, п. 1972) – молодёжный бунт, молодёжная революция. Разница имеет значение лишь только для социологов и психологов, специалистов не столько по общественно-политическим романам, сколько по тем явлениям, которые изображены, выведены в таких романах.   

Почти симметричные сцены с Раулем  Риверой обрамляют роман великого испанца. В центре повествования – явно вызывающий авторское сочувствие и снисхождение  Эдуардо Урибе. 

Акробаты ума (Эдуардо Урибе) и плоти (Рауль Ривера) откровенно доводятся автором до гротеска. Они демонстрируют почти цирковую клоунаду, смешны и провокационны в  своих потасовках. С гротесковой наглядностью выведена откровенно хищническая натура человека в образе Агустино Мендосы, убийцы и главного организатора злодеяния. Давид  не слушает предупреждающего его об опасности Эдуардо Урибе, даже первоначально оставляющему для бегства 500 песет, но всё-таки забирающему их себе, погружается в сон. Давид верит в свою волю, способную дать ему силы для своего противодействия убийцам, но он давно уже безвольная жертва своих привычек к сытой и обеспеченной жизни. Пить молоко и дожидаться отбивных телячьих котлет – его участь. Мендоса прямо у трупа своей несчастной жертвы ест телячью обивную. 

Можно только предполагать, что Эдуард Урибе имеет  реальный прообраз. Можно предположить, что с братьями Кастро, Фиделем и Раулем, связаны и другие персонажи. Прежде всего, Рауль Ривера.  Откровенно  предвещает будущность именно этой фигуре, уходящей во тьму ночи и растворяющейся во тьме ночи и сером камне зданий. И эта будущность более сильна и реальна именно у этой фигуры, а  у какой-либо иной из всей компании персонажей, театральной по своим масштабам, даже и не претендующей на всемирные масштабы. Монументальность, какой-либо историзм. Всего этого явно  не лишён к финалу романа  Рауль Ривера, но всё-таки все герои, даже центральные герои, выписаны преимущественно  в эпизодической манере. Откровенно антинигилистический, правый по самому своему жанру «антинигилистического», общественно-политический роман предвещал Хуану Гойтисоло место в литературе, мастера слова, обречённого не быть своим ни среди правых, ни среди левых ультра. Мастер в литературе всегда держит дистанцию со своим персонажем. Возможно, годные больше для очерка быта и нравов персонажи надоели всей своей компанией писателю, и он не завершил роман. Ультра же меньше всего интересуются литературным мастерством, сам по себе даже и жанр романа для них слишком сложен, они его недостойны. Это, во-первых. Во-вторых, им важна взрывная, «убойная» потенциальная сила, подмеченная в том или ином персонаже, а для этого достаточно очерка быта и нравов. 

В романе при желании можно было увидеть предвестье волны молодёжных революций, но изначальный гротеск почти сводил на нет демонизм финальной сцены, бесспорно сильной, но явно недостаточной для пророческого пафоса.

Театральность реалити-шоу в современном стиле рубежа двадцатого и двадцать первого  веков обретала вечный характер сюжетов показанного хромым бесом студенту мира людей. Луис Велес де Гевара (1641) и Ален Рене Лесаж (1707) своими «Хромыми бесами»  задолго даже до «Пёстрых сказок с красным словцом, собранных  Иринеем Модестовичем Гомозейкою» (1833)   превращали в не лишённое забавности реалити-шоу антинигилистический  пафос «Бесов» Ф. М. Достоевского (1871–1872) делали всего лишь вариацией, эпизодом  вечного сюжета. Шедевр новейшей русской классики вводился в контекст значительно шире. Таков мировой контекст всемирной литературы. Частный случай  вечного калейдоскопа всемирной истории. Очень почётное место! Великий русский художник ценен и уникален именно своим лирическим началом «Белых ночей» (1848), романтикой сороковых годов, загубленных идеологами и провокаторами. В «Белых ночах» – корневая, собственно российская, объединяющая Запад и Восток сила Почвенничества, дающая право таланта,  молодости и на мессианство мечты, мечты, но не злодеяния того взбаламученного моря, куда ведут катастрофы судеб, приготовляемые идеологами и провокаторами. Искусство провокаций и демонстраций способно быть и педагогическим, не каждому дающимся и ведомым искусством пути познания, ключом без права передачи. «Белые ночи» с их мечтателями и романтиками – заповедный край юности, её сокровенного настоящего и её сокровенного будущего.

Фальшь, искусственность – это приглашение к игре, в театр кино и реальной действительности, может быть, и билет в реалити-шоу истории. Но не забудем о необходимости соблюдать «ламанческую» меру. Ведь именно ощущение декораций мира, искусственности даже луны, даже света на потолке не оставляет Давида, это чувство обречённого на заклание истерика. 

ПЕРСОНЫ И ПЕРСОНАЖИ

   Читая романы, соприкасаясь с миром искусств и литературы, персоны, реальные люди во всей своей полноте возможностей встречаются с персонажами, фигурами условными, искусственными в своей заданной условленной, игровой реальности. Персонажи связаны в своих поступках сюжетными ходами сценария, костюмы и даже внешность их предопределены, не говоря уже о месте действия. Персоны во всём этом свободны, по условиям встречи с персонажами они гораздо свободнее и могут быть ничем не связаны, ну, разве что сами не оказываются в роли знаменитого заводного апельсина, обречённого на своеобразный эксперимент смотреть всё, что ему предлагается и реагировать на это.

       Конечно, взаимоотношения персон и персонажей способны составить особую тему и даже драму, особенно в реалити-шоу, но в целом они взаимно ни к чему не обязывающие. Внимание к персонажам, проявляемое персоной, даже самое незначительное, даёт персонажам право их искусственной игровой жизни. В романе выводится коллективно планируемое и осуществляемое преступление. В этом и загвоздка внимания. Не предоставляет ли оно классическое  право юриста-недоучки Родиона Раскольникова на преступление и не подлежит ли оно заслуженному наказанию. Но что именно задумывается и происходит, встречающаяся с персонажами романа персона может понять не сразу. Для понимания ей надо вовлечься в увлекающее собой и вовлекающее в себя действие. Здесь, разумеется, необходимо соблюсти меру и не уподобиться знаменитому идальго Дону Кихоту Ламанческому. Одна из многих проблем, на которые здесь, говоря о мере, следует обратить внимание, корректность представляемого события и действия, разыгрываемого персонажами. Ведь великий романист, а с ним и его персонажи, не обязан быть учёным, а уж тем паче всезнающим творцом всего и вся, даже просто доскональным знатоком представляемого мира.

Так логично подумать, а кто собственно эти представляемые люди. Анархисты ли собственно они, как не столько именуются в романе, сколько подразумеваются. Теории «Я», право имеющего, известного нам, русским читателям после школьного курса истории родной литературы Родиона Раскольникова, в романе великого современного испанца Хуана  Гойтисоло, кстати, даже не упоминаются, как и сам Достоевский, как и персонажи Достоевского. Однако читается в России и, разумеется, понимается литература испанская в опоре на предшествующее этому чтению знание литературы, разумеется, русской. Особенно если речь идёт о студентах, замышляющих и осуществляющих убийство.  Ну, как эссеисту не вспомнить о злосчастном герое романа Фёдора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание» Родионе Раскольникове! Читатель русский воспринимает даже великих испанцев современности в опоре на сформированную школьной программой русскую  ментальность.  Неизбежно  роман испанского автора из так называемого поколения пятидесятых становится в сознании эссеиста фактом русско-испанских литературных отношений. Позволь уж нам, любезный читатель этого эссе, продолжить таковые, русско-испанские, отношения.  

Перед нами ряд эпизодов из скорее очерка быта и нравов испанской молодёжи пятидесятых годов двадцатого века в изображении самих испанцев, а именно, мадридского студенчества в изображении барселонского писателя. Эти эпизоды и не претендуют на историю и теорию анархизма, мало ли кто и как себя именует, особенно в юности, так далёкой до завершения получаемого образования. Так, у одного персонажа валяются советские и французские романы, но абсолютно  не имеет значения, что это за романы. Агусто Мендоса, как и другие из его компании, способен забыть, о чём он только что говорил, так ли важны для него слова, да и как таковые теории, словесно выражаемые. Для отца Луиса  Паэса не место в его доме анархистам. Мендоса отрицает иерархи. Но важна ли теория, идея иерархии как таковой? Маленькая сплочённая группа, проще говоря, компания друзей по весёлым встречам совместного прожигания жизни, времяпрепровождения студенческой юности – вот предмет изображения  в романе, но не какие-либо теории. Само чувство неприязни к депутату привносит девушка Анна, отец  которой когда-то имел отношение к революционерам. Подкреплено оно и посещением публичных выступлений депутата, возможно неприятием его фигуры именно толпой слушателей. С этой неприязнью к политику и приходит Анна в мастерскую Агусто Мендосы. Он, избалованный сын нежно любящих его состоятельных родителей в прошлом изучает драматическое искусство, он по своей натуре абсолютно не революционер, совсем не заговорщик. Его позитивная реакция на чувство пришедшей к нему с проблемой молодой  женщины – естественная реакция молодого мужчины. 

Неудача покушения на депутата столь же естественна, потому что чувства  неудовлетворённости социальным неравенством трудно понять молодым состоятельным мужчинам, которые пьяны не столько от коктейлей своего искусного по этой части приятеля Танжерца, сколько от самой своей молодости. Да, занятия науками и искусствами, которыми они  частенько пренебрегают, должны отрезвлять, но в отрочестве и они пьянят. Главное обстоятельство жизни для этих  провинциалов составляет именно столичный университет, учёба. Само привносимое в их среду чувство чужеродно, потому и возникающая под его влиянием реакция обречена на неудачу. А вот в этой неудаче уже начинает играть честолюбие Мендосы, подпитываемое из психоаналитических истоков Урибе, да и самого двоюродного брата Урибе, безвольного друга Агусто Мендосы Давида, который и становится в итоге жертвой, судя по убийству, закономерной именно для мужской компании жертвой. Социальные идеи лишь антураж, который в сущности своей мало что значит. Да, среди людей, близких к компании, есть художник-анархист с обгорелыми руками, есть некто Бетанкур, арестованный за создание склада оружия, но это люди за пределами, что называется, сцены и кадра, лишь упоминаемые.  

Здесь вспоминается один рассказ писательницы из прозаиков одного ряда с Хуаном Гойтисоло, В рассказе речь об убийстве. Почему бы и не вспомнить этот рассказ, раз уж он был прочитан, хотя знать об этой писательнице в школе не обязательно, но она может быть известна интересующимся не только испанской литературой, но и, к примеру, феминизмом, женской прозой.  Анну Марию  Матуте (1925–2014), сами испанцы, а за ними и испанисты неизбежно включают в «поколение  пятидесятых годов», хотя она и старше Хуана Гойтисоло. «Фаусто» (1957) входит в сборник рассказов Матуте “El Tiempo” (1953, 1957) . 

ЖЕСТОКИЕ ВРЕМЕНА: ДЕВОЧКА С КОТЁНКОМ АННЫ  МАРИИ МАТУТЕ

И СТУДЕНТ С КОМПАНИЕЙ СТУДЕНТОВ ХУАНА ГОЙТИСОЛО

     В Испании 1950-х, а именно писателем «поколения пятидесятых» именуют критики Хуана Гойтисоло, жестокие времена франкизма уходят в прошлое, но общество устало и от жестокости революций. В драматургии, театре это утомление от жестокости проявляется в интересе к мелодраме, о чём можно прочесть в глубоких исторических обзорах такого исследователя испанской драмы, как Видас Силюнас. Испания становится членом ООН, и всем ясно, что о возврате к фашизму даже генералу Франко лучше не мечтать. Но при всей активности в Испании левых, франкизм силён, а общество помнит ещё и обиды от далеко не фашистской стороны. Согласитесь, любезные читатели, ситуация драматическая для испанца пятидесятых. Сама судьба аристократа Гойтисоло здесь показательна своим драматизмом во внутреннем своём символизме. Отец писателя был арестован в годы гражданской войны, а мать погибла во время франкистской бомбардировки. Феномен жестокости вместе с тем всегда был объектом художественного исследования в искусстве. И искусство всегда призвано  анализировать не столько время, эпоху – обстоятельства, сколько  саму человеческую природу, но и от времени не уйти. Отелло у Шекспира герой, а не интриган Яго, хотя знать и понимать драматургу важно обоих. И в «поколении пятидесятых»  мы стремимся найти именно время стремления критического осознания жестокости, от которой поколение принципиально отказывается. Конечно, предметом академического исследования могла бы, к примеру, стать чисто лингвистическая тема, к примеру, «modo subjuntivo» в испанской культуре 1950-х. Если скромнее, так сказать, диссертабельнее, то в творчестве поколения пятидесятых (на материале таком-то). Это и масштабно, и может быть достаточно конкретно определено, но задачи эссеистики скромнее – «коснуться до всего слегка». И в этой драме сослагательных модусов времени мы решили остановиться на произвольности, бессознательности, спонтанности жестокого личного времени выбора действия. Именно это время и открывает нам поколение пятидесятых, которое, по выражению самого Хуана Гойтисоло осуществляет «бегство в действительность».           

Попробуем это сделать скорее сюрреалистически, чем структурно. 

ОДНО ВРЕМЯ ЖЕСТОКОСТИ ДВУХ УБИЙСТВ В ИЗОБРАЖЕНИИ

ПОКОЛЕНИЯ ПЯТИДЕСЯТЫХ

      Жестокое время. Выбрать такую, спорную, на первый взгляд, формулировку заставляют именно писатели. Именно оба писателя, Гойтисоло и Матуте, избирают и делают предметом своих повествований убийство, Тема, центральное событие повествования и определяет его время. Главный вопрос переходного возраста – это, на наш скромный взгляд, вопрос о шаге допустимости насилия. Он по закону наук чисто биологических, готовя к межвидовой борьбе и естественному отбору, дозволяет подростку делать этот шаг насилия через врата, одна створка которых дозволяет то, что может быть разрешено обществом, через эту створку у Анны Марии Матуте и проходит убивающая котёнка девочка, которая понимает, что её не накажут. Вторая створка врат насилия призывно распахнута Хуанам Гойтисоло перед студентами, а входит в неё через врата насилия художник Мендоса, который поощрён социальной идеей революции. Поощрён и даже подпитан Мендоса социальной психологией малых групп, воспитывающей принимающего на себя ответственность решительного лидера. Но в обоих поступках решение индивидуально, личностно. Рациональность у художника и спонтанность у девочки лишь внешняя сторона, так сказать, оборотная крышки парового психодинамического котла, в сочинении которого принял участие ещё Зигмунд Фрейд. Окружение девочки и художника лишь подкачивает, добавляет напряжения в этот котёл. Финал, он почти неизбежен. Начало повествования в финале этого повествования, а делаемое предметом коммуникации оно исключительно самим фактом этой коммуникации, посвящаемой убийству, делает внутреннее время разворачиваемой коммуникации, саму её грамматику – жестокими. По-Фаустовски? Заставляя молить прекрасные мгновения? Нет, жестокость бывает и другой, в упоении тщетой чьих-то бессильных попыток и стремлений остановить в движении рок, злую волю, рядящуюся в маскарад Судьбой. Собственно подростковая специфика события в том, что подросток всегда готов переварить, пережить осуществляемое его здоровым существом событие. Даже и победу над дорогим существом злой воли. 

Выбор же за предмет повествования жестокого события с его жестоким временем предустановлен усталостью поколения от войн и революций. Предпочтение мягкосердечия и мечтательности, мелодраматизма в душе и сердце литературного поколения пятидесятых обусловлено исторической судьбой этого поколения. Подготовить страну от перехода жёсткой конфликтной драмы в самой жизни страны, к драме самой истории левых и правых противоборствующих групп не какой-либо иной драме, а к светлой, романтической сказке монархии смогло именно поколение пятидесятых. Такая монархия и становится реальностью после 1975 года. В такой  монархии  и живёт современная Испания.   Об этой романтической алхимии возрождения сказки и позволяют нам вспомнить именно вечные испанские сюжеты, которые можно разглядеть не только в творчестве великого русского борца с нигилизмом Фёдора Михайловича Достоевского, но и в литературной судьбе целого поколения испанских писателей, так называемого поколения пятидесятых.

 ИСПАНСКИЙ РОМАН ГОЙТИСОЛО И РАССКАЗ МАТУТЕ ОДНОМАСШТАБНЫ

ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ РУССКОЙ ТРАДИЦИИ

    О романе Хуана Валеры «Иллюзии доктора Фаустино (1875), попробуем вспомнить с вашего позволения, любезные читатели этого эссе. Об самом существовании этого романа вспомнил вспомнил эссеист, прочитав жутковатый рассказ Матуте «Фаустино» (1957). Героя романа «Иллюзии доктора Фаустино» классика испанской литературы дипломата Хуана Валеры испанисты иногда именуют на русский манер в духе нашей российской демократической критики «лишним человеком». Молодой человек девятнадцатого века из испанского романа того, давнего времени, действительно, похож на лишнего человека (он потомок аристократического рода, не находящий места в современном обществе). Даже аристократ в сознании эссеиста, уж простите, любезные читатели, такие вольности ассоциаций своему покорному слуге эссеисту. Итак, даже аристократ  может уподобиться котёнку из рассказа Матуте, может оказаться похожим и на мадридского студента из романа Хуана Гойтисоло. Котёнок  Фаусто у Матуте в её рассказе  получает своё имя благодаря не Хуану Валере, а соседской собаке. Становясь лишним и погибая от приступа спонтанной жестокости своей хозяйки, девятилетней бедной и несчастной девочки, он, кроме своего имени, для ассоциаций эссеиста ничем особенно не примечателен. Разыскивать в этом котёнке Фаустино литературную символику с особым усердием не стоит. Но мысль о том, что  жертвой убийства, лишним и отверженным, мог стать не только Давид, интриговала. Давид – двоюродный брат Эдуардо Урибе,   предающегося в своей жизни  мистификациям, коктейлям, ароматам и маскарадам. Давид – типичная жертва, объект. Он, в отличие от Урибе, безвольный и не заслуживающий успеха у женской публики, хотя и интересующий Глорию, сестру Луиса Паэса, достаточно активного восемнадцатилетнего юношу и в своих проказах, и в заботах о судьбе своей сестры. Мысль о пассивности и безволии общего круга друзей манипулятора судьбами Агустина Мендосы заставляла задуматься о потенциальной кошачьей судьбе для не одного юнца. Такой жертвой мог стать любой юный мадридец, оказавшийся в компании Агустина  Мендосы, художника с повадками вожака и предводителя молодёжной шайки. И  мысль об этой потенциальной жалкой участи для игривых котят Агустина Мендосы была не из приятных мыслей. Оказаться лишним, да ещё и быть убитым? Ну, кто здесь не достоин жалости! Бедные родители, отправляющие своих отроков на учёбу. Да и сами отроки. Не слишком ли это жестокий урок для тех, кого выпивка интересует сильнее учёбы, лекций и практических занятий? Они, родители, делают купающимся в актерской славе, отдав в драматическую школу Агусто Мендосу. Родители, в пансионе школы, избранной для сына которыми, воспитывают и потенциальную пассивность объекта в герое журнальных обложек Давиде, а пассивность приводит и к жертвенности.    

КОТЯТА ИЛИ МОЛОДЫЕ ЛЬВЫ И ТИГРЫ?

     В шестой по порядку следования, но не по счёту, а лишь отмеченной звёздочками  главке, располагающейся всего на четырёх страничках с 31-й по 35, есть символический по своей  сценографии  эпизод. Анна предлагает Мендосе убить депутата. Агусто Мендоса, обдумав вслух схему организации покушения, но предварительно перед девушкой сформулирована дилемма рисков: готовность к аресту или самоубийству. Для организации дела предлагаются кандидатуры из четырёх членов компании выпивох: Ривера, Кортесар, Давид и Луис – дело намечается, во-первых, чисто мужское, во-вторых только для молодых сеньоров из общества, так что Анна, девушка, да ещё с пролетарским происхождением, предполагающим саму возможность корысти, автоматически выходит из расчёта. Не будем вдаваться в нюансы конспиративности и криминологии, социологии с психологией замышляемого художником и предводителем, вожаком, авторитетом молодёжной компании злодеяния. Остановимся на  антропологии, сценографии, структуре эпизода. 

Прежде, чем девушка начнёт говорить, а разговор происходит в мастерской Мендосы, где он и спит, и работает, Агусто Мендоса с дрожью в руке указывает на клетку с канарейкой. Даже канарейка, собираясь спорхнуть с жёрдочки своей маленькой клетки с цветными прутиками, медлит. Уж очень серьёзный и ответственный разговор. Под внимательным взглядом Агусто, застыв, канарейка выглядит даже не беззащитным и печальным комочком, а точно маленькое чучело, точно увядший цветок, обретая  вид живой птички только тогда, когда  зажигается свет. В конце эпизода, словно венчая его комедию, так сказать, как у любимого писателем Михаила Лермонтова, сказал Печорин после дуэли с Грушницким, затянутым в интригу и в результате погибающим, раздаётся «странная, почти фантастическая» трель канарейки. Канарейке Гойтисоло суждено достичь лишь абажура, ей отведена роль и демона-соблазнителя с фальшивыми крыльями и роль Икара, во всех этих случаях роль скорее карикатурная, саркастически предоставленная и выведенная. 

Люди – канарейки. И  Мендоса, и Анна с её предложением, а Рауль, тот даже с Канарских островов, где живут его родители, и где надеется стать со временем преуспевающим буржуа-врачом он сам. Их ли это дело, любителей поболтать. Депутата в одной из сцен молодёжь тоже саркастически называет птицей с клювом, а не ртом.  Такова ясная позиция автора романа, писателя – не очеркиста обычного, а профессионального киносценариста. 

Все герои романа из компании, в которой поёт канарейка, могут   спеть свою песенку. Но не будут ли они наказаны в своём «непрофессионализме», суя нос не свои профессиональные дела – всё-таки дело канарейки петь, вот она и спела свою песенку, а всем останется лишь подражать. Но считает ли автор своих героев только лишь канарейками. Может, она венчает финал сцены, эта птичка, но не финал и всех судеб персонажей, не подводит итог самой концепции человека у ярчайшего испанского представителя всемирной литературы Хуана Гойтисоло. 

Канарейка всё-таки птица, символ ужасов, благодаря Хичкоку. Символ мещанского канареечного быта, над которым ещё Владимир Владимирович Маяковский смеялся. Таких птичек, именно канареек, мелкобуржуазные левые крайние  презирают. А вот Глория, сестра Луиса Паэса, напоминает Давиду зверька. Все в компании не зёрнышки клюют для того, чтобы сытыми быть. Вот донья с этажа пониже того, на котором Давид обитает, подкармливает своего юного соседа сверху телячьими отбивными накануне поста, да в итоге скоромное угощение достанется Агусто на помин души убитого. Член компании может откровенно признаться, что голоден, как зверь. На отсутствие аппетита в этой компании не жалуются.  Всё-таки молодые сеньоры из общества скорее  уж котята, пока что они лишние, ведь ещё не сдали экзамены, не обрели профессию и профессиональное признание. Ну, конечно, любезные читатели, они не такие Фаусто, как несчастный котёнок у Марии Матуте в её сборнике рассказов «Tiempo» (1957). Но о лишних людях не только российский читатель здесь способен вспомнить. Впрочем, мы решили поговорить об антропологии. Даже поинтриговали этим словечком, любезные читатели, простите уж великодушно своего покорного слугу.

Обряды инициации, отождествление человека и зверька, птички, они могут быть типичны и для молодёжных компаний, которые выведены у Гойтисоло, а это уже предмет науки антропологии, которая дарит миру структурализм. Как могут взирать котята на канареек, на саму их роль в их судьбах? Думается, что исключительно с аппетитом. Сами уж, оно понятно, в канарейки торопиться никто не захочет. А как могла сама канарейка, стайка воробьёв посмотреть на стрекозу, сверчка, бабочку, букашку. Пусть, к примеру, цикад любители в специальных  клетках по паркам носят, даже друг друга услаждают их  голосами. Но! Что до этого воробьям и канарейкам? Вряд ли пернатая братия будет гуманизма роскоши предаваться, когда бабочки так аппетитны и тараканы к ужину пригодятся в   качестве отнюдь не только гостей к чаю у знаменитой всем Цокотухи.

В русской литературе с лёгкой руки романтика Жуковского мир насекомых привёл читателя заповедными тропками среди трав, где паслись коровы, к идеям и идеалам социального равенства, где с должным уровнем воображения можно в олицетворяющем  социальную справедливость муравье увидеть и киборга, что самому поэту не мешало быть монархистом. Птицы и рыбы являют механику социального плутовства в мире чиновников у Сухова-Кобылина. Естественно, что в центре всего этого мира социальных фантазий истории – человек. Он – главное лицо превращений и перевоплощений, для него собственно и творится этот театр идей в культуре. Иначе, без танцев птиц и рыб, киборгов и муравьёв с пчёлами не представить жизни самих её круговоротов  в мире. Театр этот прост, но очарование его загадочно и вечно. И каждая из ведомых и доступных человеку ролей может быть равно заманчива в своих перспективах. В светлой ли печальной сказке романтика, в отпугивающей подчас своим натурализмом действительности реалиста. Лучше всего такие миры воплощает в себе музыка, которой ведомо и доступно, посильно всё. У Гойтисоло сама идея движения и кругообращения жизней воплощена в двух социально противоположных образах, она сколь аристократическая, столь и пролетарская.

Вернёмся из экскурса в русскую литературу к интересующему нас представителю литературного поколения пятидесятых годов двадцатого века и его роману, ключевым эпизодам. Аристократическое воплощение кругооборотов жизней получает образ перманентного маскарада Эдуардо Урибе, Танжерца. Буржуазное – образ Аусто. То, как Агусто Мендоса рисует балерин, разбросанные им по мастерской рисунки, появляющиеся даже в самой жестикуляции художника в сцене с канарейкой – танец шамана в первобытных пещерах у фресок, готовящий племя к охоте. А спусковой крючок самого процесса этого танца – Анна. Она противоположна, заботящемуся о выгоде во всех её смыслах буржуа-шаману. Анна – дочь простого плотника, когда-то имевшего дела с революционерами, мечтающая о лучшей жизни и устроившаяся работать на часовой завод. Для неё время круговоротов жизней – сцепление зубчатых колёс часовой механики, а не танцы балерин, разбросанные и на рисунках из-под кисти художника и даже, оставленные в виде балетных юбочек натурщиц. Она, Анна, – пролетарская спусковая конструкция всей этой механики, гибкость и жёсткость жестокого времени подростковых хороводов по полянам художественных мастерских, кофеен, всех мест молодёжных встреч, среди которых и митинговая площадь, и спальня одиноко коротающего свою юность студента, ну, где ещё может оказаться молодёжь из компаний таких вожаков, как Агусто Мендоса. Трель канарейки, необычно и почти фантастически звучащая – это трель металлической пташки из заводных часов, которая сработала. Финальная песенка заводной игрушки – начальная действия реальных людей.  

Но кинем взгляд общий и на весь реальный мадридский мир, в котором живут герои Гойтисоло, не замыкаясь в стенах эпизода с клеткой канарейки демонического художника Агусто Мендосы. 

Обилие диалогов в романе, сама, построенная на  диалогах методология великого испанца Хуана Гойтисоло напоминает об Эрнесто Хемингуэе (1899–1961). Да, конечно, почтенные и любезные читатели сего эссе, на эстетику романа, как осторожно почти намекнул, возможно, просто проговорился, нам испанист Лев Осповат, могла повлиять театральность, фальшь и деланность реалити-шоу, возможно, что и даже интерактивных. Но будем ближе к анализируемому тексту. Действие романа происходит в районе знаменитой улицы Мадрида Гран Виа с не менее знаменитой Телефоникой. Телефоника – центральный небоскрёб столицы Испании, где размещены офисы крупнейшей телефонной компании, где когда-то бывал наш знаменитый публицист Михаил Кольцов, да и не только он бывал.  И не случайно вспомнить мастера диалогов Эрнеста Хемингуэя. Ведь именно в районе Гран Виа встречался с героями своих интервью великий писатель. Это сама история, и не только литературы, и не одной только Испании. Мы, кстати, готовы даже и поэтизировать декоративность и откровенную театральность сценографии эпизодов романа, и самим романистом, и самой его школой можно только восхищаться!

Если феминистский вариант поколения пятидесятых в лице Анны Марии Матуте пугает и даже шокирует своим жестоким временем, а новый реалистический роман Антонио Ферреса из этого же поколения пятидесятых (может быть, просто из-за неудачно оформленного издания?) не заставляет вздрагивать, как митинговый лозунг, а погружает в серую анемию унылости и безысходности. Нет, девиз бегства в действительность, провозглашённый Гойтисоло, не только живописнее, но и жизненнее своей театральностью!  Время, конечно, не становится добрее, гуманнее, но всё-таки интеллектуально-артистический выбор варианта бегства в действительность, предложенный Хуаном Гойтисоло, органичнее, жизненнее, убедительнее и тем исторически «победительнее» (позволим себе, почтенные читатели, поиграть со знаменитыми словами знаменитого испанского философа Мигеля де Унамуно).Вы не можете убедить. Вы можете победить. Приблизительно так не побоялся сказать в лицо писатель-гуманист своему оппоненту генералу. Этим генералом был не кто иной, как каудильо Франсиско Франко (1892–1975). С 1975 года Испания уверенно пошла в будущее за своим королём Хуаном Карлосом Первым. 

О последних часах жизни Давида невозможно читать, такие они пронзительные,  напряжённые, безысходные. Юноша думает, что у него «ещё есть время», когда его предупреждает о готовящемся убийстве Эдуардо Урибе, Танжерец, но всё таки забирает себе предложенные было для бегства деньги.  

Всё-таки герои – люди. Котятами и даже тигрятами, львятами их можно лишь представить, вообразить. Страдания же человеческие не могут не пробуждать сочувствие. Даже мохнатость Агусто и Рауля, кстати, уподобляет их символу Мадрида сладкоежке медведю у земляничного дерева. 

ХУАН ГОЙТИСОЛО НИКОГДА НЕ НАДОЕДАЕТ

      Когда-то весенним, но пасмурным днём в одном из книжных магазинов Ростова я взял с полки пухлый серый том. Я только начинал изучать испанский, а в томе оказались романы Хуана Гойтисоло. Сразу четыре. Книгу кто-то изрядно зачитал, а затем сдал букинисту. Стоила она всего четыре рубля, и я её купил. На каникулах я привёз  книгу домой, и с тех иногда заглядывал в неё лишь иногда, когда бывал  в Крыму.  Первый роман  – «Ловкость рук» под такой же серой обложкой, как в собрании сочинений Фёдора Михайловича Достоевского,  напоминает мне ”Бесов”. Однако романы Достоевского  не люблю, читал их исключительно из необходимости, вначале готовясь к экзаменам, а затем и к собственным лекциям, когда вёл курсы литературы на разных отделениях университетского филфака, а вот Гойтисоло мне полюбился, но ни одного его романа я не прочёл внимательно и обстоятельно от первого слова до последнего. Так бывает, когда просто нравится проводить время с какой-то книгой, даже не читая её особо внимательно, а просто заглядывая изредка в неё.    

Из послесловия Льва Осповата я узнал, что в романе несколько мадридских студентов вначале убивают время, а затем решают убить депутата, но в итоге жертвой становится слабовольный юноша, не решающийся исполнить приговор. Нужно сказать, что сколько бы раз я не открывал роман, о котором идёт речь, я никогда ничего подобного не встречал. Какая-нибудь безобидная компания, на первый взгляд, так называемая «тусовка», да и только. Может быть, я не особенно внимательно вчитывался в содержание? Чаще всего я попадал  на страницы, где Танжерец Урибе, гротесковый и карнавальный персонаж, рассказывает о себе некому блондинчику.  Рассказ этот сам по себе маленькая повесть о любви к театру и мистерии своего «Я». Несчастного психологического садиста-неудачника Танжерца в конце рассказа бьёт другой персонаж, но не блондинчик, который  Урибе жалеет, хотя немного и побаивается, хоть и бьёт, а Луис Паэс. Мне тоже жалко Урибе. Пробежав взглядом несколько других страниц романа, я обычно  закрываю книгу.  На этом чтение заканчивалось, и я надолго возвращал бедный потрёпанный томик  Гойтисоло  обратно в компанию остальных книжек моей библиотеки.  

А недавно я так перечитывал ”Остров”, где повествование ведётся от лица журналистки, возвращающейся к мужу в Малагу. Лев Осповат доверительно сообщает в послесловии, что роман был запрещён цензурой генерала Франка за изобличение пустоты и безделья  официального общества. Но мне всё представляется в романе несколько иначе. Обычный экзистенциализм, бытовая драма одиночества в компании себе подобных.  Наверное, с другим бы послесловием роман не опубликовали, поэтому выдающийся испанист и написал именно такое. А чем был вызван запрет? Кто его знает. Цензура и у нас капризна и непредсказуема. Как бы то ни было, но томленье, скука и заботы, искренние воспоминание о военном прошлом героини меня трогают.  В её окружении не вижу я ничего предосудительного ни для России, ни для Испании каких бы то ни было лет.  Быт и нравы изображены реалистично, но не отстранённо, со стороны, а изнутри. Вот и всё.  

Но всё-таки – что меня привлекает в романах Хуана Гойтисоло? Не знаю. Это какая-то загадка души. Он трогает какие-то неведомые струны сердца.  Даже в имени его есть что-то притягательное.  Я был студентом университета, где изучал журналистику. Уехал на учёбу из Крыма, а Крым –  фактический островок  среди  морей и болот.   Может быть, это  заставляет меня вновь и вновь возвращаться к романам Гойтисоло? Иногда мне тоже хочется написать и опубликовать именно роман. Не Толстой, не Тургенев и не Достоевский пробуждают во мне это желание. Пусть этот роман тоже кто-нибудь купит и поставит на полку. Изредка будет в него заглядывать и вряд ли уследит за всем его сюжетом. И вряд ли представит себе всех его персонажей. Но так ли это важно для книги? Впрочем,  желание так и остаётся только желанием.    

Роману предпосланы эпиграфом слова о том. что мы всегда возвращаемся на то же место, ибо преступник всегда возвращается  на место преступления. Странный и немного обидный для читателей эпиграф. Не преступление ли возвращаться к прочитанному роману, особенно, если в этом романе кем-то совершено преступление? 

Меня успокаивает лишь мысль о том, что, наверное, самое страшное преступление – это самому попробовать написать роман, к  которому ты много раз возвращаешься. Всё-таки эссеистика, почтенные читатели, – не романистика, не будем браться не за своё дело, лучше Хуана Гойтисоло не написать уже им написанный роман об испанцах и Испании. Но, может быть, приноравливая руку к перу, избавляешь себя от иного страха – быть убитым?

Ой, как легко в этой жизни заблудиться меж трёх сосен. Слава Богу, можно поблуждать в собственных мыслях о романе Хуана Гойтисоло. Вечная тема колб и зеркал,  хромого беса и откровений сокровенных миров, хочется надеяться, спасает от нигилистов и антинигилистов,  от бесовщины и раскольниковщины.  Одним словом, не теряйте под ногами почвы в раздумьях над романами. Чтение романов может быть опасно для жизни. Не только Дон Кихот в чтении переусердствовал…

_____________________ 

© Пэн Дмитрий Баохуанович