По весне 1899 года художник Илья Репин приобрел в поселке Куоккала дачу.
Куоккала, окруженная густым хвойным лесом и выходившая на Финский залив, располагалась в сорока верстах от Петербурга. В свое время через поселок провели свет и железную дорогу, построили почту и поэтому в летнюю пору это место с удовольствием облюбовывали приезжавшие из столицы дачники – люди среднего достатка, степенные дамы, бонны с детьми.
С их появлением Куоккала превращалась в место задушевное. Дачники неспешно перемещались во время вечерних променадов по окрестным дорожкам, заглядывали в здешние кафе и ресторанчики и ощущали упоительное состояние покоя. Здесь царили мир и финская обходительность.
Репин бывал в Куоккале и раньше, но сейчас ему по-настоящему захотелось поселиться здесь, наполняя себя звуками Балтийского моря. Репину казалось, что в этом месте он непременно сможет оторваться от раздражавшей его петербургской суеты.
Репин в ту пору был уже известным в России художником, создавшим такие свои полотна, как «Бурлаки на Волге», «Отказ от исповеди» и еще множество других, уже украсивших залы лучших российских музеев. Он как год сделался профессором Академии художеств, и желающих стать его учениками было уже немало.
Неудивительно, что Репин, которому в ту пору исполнилось уже 55 лет, мог позволить себе большие траты. Двухэтажный вместительный дом, который он приобрел, выглядел для него вполне пристойным вложением средств.
Репин, пожалуй, мог бы остановиться и на более скромной даче. Однако, помимо решения своих вопросов, ему необычайно хотелось сделать приятное молодой женщине, с которой у него уже как год сложились устойчивые личные отношения.
Наталье Нордман недавно исполнилось 26.
Поначалу Репина отвращала сама мысль о выстраивании каких-либо отношений с Натальей. При первой встрече она показалась ему нарочито вульгарной и к тому же неимоверно шумной. А Репин не выносил такого шума.
Он впервые увидел ее в своей мастерской, когда она зашла туда вместе со своей подругой – княгиней Марией Тенишевой, чей портрет Репин все никак не мог закончить. Он назначал Тенишевой еще одну встречу, потом еще одну. Княгине уже было откровенно скучно подолгу позировать художнику, и в один из дней она взяла с собой Нордман. Сразу же представила ее Репину, добавив, что тот непременно получит удовольствие от такого знакомства.
– Это только сейчас она молчит, Илья Ефимович, – нежно щебетала Тенишева, кидая свой мимолетный взор то на художника, а то на молодую подругу, скромно стоявшую рядом. – Истинная Шахерезада! Глыба мыслей и фантазии. Поговорите-ка с ней, и сами убедитесь, что таких женщин в нашем Петербурге раз-два и обчелся.
– Это отчего же так? – полюбопытствовал Репин. – Уж не с луны ли она к нам пожаловала?
И хитро улыбнулся при этих словах.
– Нет, не с луны, – вступила в разговор Наталья. – Что мне до небесных светил, когда и здесь дел предостаточно.
– Вот как! – Репин вновь весело посмотрел на Нордман. – Это каких же?
– Да как же каких? Обычных, мирских, без которых и жизнь не в радость. Любите ли вы, Илья Ефимович, к примеру, литературу? Про вас говорят, что вы человек образованный. А что читаете, наших писателей или больше зарубежных?
Репин не ответил на этот вопрос.
Нордман постояла недолго в центре зала, словно размышляя о том, чтобы еще такого спросить у художника, а потом деловито подошла к недалеко стоявшему креслу и в буквально плюхнулась в него. От мгновенного присутствия ее немалого веса старенькое кресло устало заскрипело и даже подалось вперед, словно говоря окружающим: «Ну нельзя же так со мной, неровен час, развалюсь».
Неловкость почувствовали все трое. Репин, однако, ничего не сказал. Он лишь приблизился к холсту, на котором уже отчетливо просматривались детали будущего портрета Тенишевой, и взялся за кисть. А та приняла надлежащую осанку и застыла в этой позе.
Так все они пробыли в тишине продолжительное время. Женщины молчали, а Репин сосредоточился исключительно на своей картине. В какой-то момент он вдруг снова бросил взгляд на Нордман и сказал: «Вы вот тут давеча сказали, что интересуетесь литературой. А известно ли вам, к примеру имя Константина Фофанова?»
Фофанов в ту пору был популярен у читающей российской публики. В последней четверти XIX века его охотно печатали литературные журналы. Репин же был дружен с Костей, как непринужденно называл его, считая того одним из лучших поэтов-современников. Бывало, они оказывались вместе в каких-нибудь кампаниях и тогда непринужденно что-то обсуждали между собой.
Услышав репинский вопрос, Нордман вспыхнула:
– Скажете тоже, Илья Ефимович, да кто ж не знает Фофанова…».
– Может и стихи его знаете? – с осторожностью спросил Репин.
– И стихи знаю, – с вызовом ответила Наталья. – Могу почитать, если хотите.
И не дожидаясь репинского ответа, начала декламировать:
«Ещё те звезды не погасли,
Еще заря сияет та,
Что озарила миру ясли
Новорожденного Христа…
Тогда, ведомые звездою,
Чуждаясь ропота молвы,
Благоговейною толпою
К Христу стекалися волхвы…»
Она читала одно стихотворение за другим, ее голос то нарочито стонал, то ерничал, и видно было, как Наталья старалась по-своему интерпретировать фофановские строки, придать им ироничное восприятие. Дескать, о чем бы не писал этот Фофанов, а я-то знаю, что все это смешно и напыщенно.
А у Репина в эти мгновенья стало портиться настроение. Он хорошо знал все эти строки, но совсем не так, как Наталья, представлял себе и Христа, и волхвов, и елку, которую те нарядили в праздничное платье, благодаря чему она сделалась чуть ли не живой. Все эти образы казались ему трагическими, готовыми пожертвовать собой ради человеческого счастья. А Нордман превращала их в какие-то странные существа – словно в насмешку над окружающим миром, делавшимся искусственным. Но разве Христос может быть каким-то условным, лишенным реальной плоти, живущим только в фантазиях? Нет, Фофанов для него, Репина, это личность, трепетно чувствующая жизнь, грезящая глубокими чувствами.
Репинское настроение не ушло от внимания Тенишевой. Та бросила быстрый, но выразительный взгляд на Нордман: «Хватит, Наташа, не стоит больше. Давайте лучше в тишине посидим».
Ее подруга тотчас поджала губы от неудовольствия, но спорить не стала, просто еще глубже погрузилась в кресло и закрыла глаза, словно отстранившись от всего. Так и просидела без движения почти все время.
Расставались уже совсем под вечер. Репин был задумчив, а если и отвечал на обращенные к нему реплики, то больше сухо и невыразительно.
На следующий день черкнул Тенишевой записку: «Мария Клавдиевна, потрет ваш пока что не закончен. Нам надобно повторить сеанс. Я буду очень рад вас видеть. Но прошу лишь, чтобы это больше никогда не переступало порога моего дома».
Слово «это» Репин подчеркнул двумя чертами, давая тем самым понять свое отношение к подруге Тенишевой.
Та, получив через некоторое время эту записку, вздохнула: «Прав, наверное, Репин. Даром, получается, что Наташа из адмиральской семьи и гордится тем. что знает больше многих».
В первое мгновенье Тенишевой захотелось как можно быстрее увидеть Нордман, поговорить с ней. Но тут же осознала: разговоры на эту тему смысла не имеют. «Чуткость – она из души идет, ее из земли не выкопать, к человеку не пришить, – стучало у нее в голове, – да, зря я Наташу к Репину взяла. Только всё дело испортила».
2.
Самой же Наталье Репин понравился. Она отметила для себя живой блеск его глаз и то, с каким достоинством он держится. И руки его тоже не оставили ее равнодушной – настоящие, крепкие и в то же время перемещающиеся от красок к холсту быстро, изящно даже. На следующий день эта картинка словно продолжала преследовать Нордман.
Интуитивно она ощущала, что Репин остался раздосадован на нее. И зачем ей надо было вступать с художником в дурацкие споры? Нордман ругала себя за опрометчивость своего поведения, которая и раньше часто давала о себе знать. «Так ты, милая моя, никогда и замуж-то не выйдешь», - буркнул как-то ее отец, действительный адмирал российского военного флота. А она в ответ тогда только фыркнула. И вот, получается, с годами она совсем не поумнела. Хорошо хоть, что в последнее время начала понимать: нельзя бесконечно ерничать над людьми, не по-людски это. Только разве сходу изменишь себя…
В этих мыслях прошли у Наташи два последующих дня. А после она окончательно решила для себя еще раз заглянуть в мастерскую Репина, повиниться перед ним. Простит, поди, ее глупости. На третий день она вновь отправилась к художнику.
Репин совсем не ждал Наталью. Открыв дверь своей мастерской, чрезвычайно подивился: «Вы?».
Нордман только сейчас сообразила, что, скорее всего, оторвала художника от работы и не знала, что предпринять. Репин же поманил ее: «Ну, проходите, раз пришли, нечего на пороге стоять».
И она зашла.
Оказавшись вновь в репинской мастерской, Наташа вскоре даже забыла, зачем пришла. Начала задавать Репину вопросы по поводу живописи, спрашивала об Академии художеств, где тот преподавал. И всем своим видом проявляла искреннее любопытство к предмету разговора. А художник, словно забыв об их недавней размолвке, отвечал обстоятельно, как отвечают зрелые мужчины, общаясь с барышнями и видя в них искренний интерес к окружающему миру.
И он рассказывал обо всем подробно, в тех только ему известных деталях, которые было необычайно интересно слушать. Сам Репин забыл сейчас о времени, о своих делах – они совсем перестали занимать его.
При этом Илья Ефимович, к своему удивлению, отметил для себя вполне рассудительный взгляд Натальи на спорные моменты искусства, вокруг которых ломались копии на художественных заседаниях в его родной Академии. Ученые мужи, собираясь там, часто спорили до умопомрачения и не могли прийти к какому-то однозначному выводу. А тут девочка, без художественного образования, но как она мыслит, как говорит! И это несоответствие между юным возрастом Нордман и ее уверенной приобщенностью к прекрасному по-настоящему удивило Репина.
Из мастерской они выходили вдвоем. Петербургские улицы, аллеи, ажурные мосты – всё это уже погрузилось в темноту, прохожих вокруг было немного. По городу оба шли почти молча. Лишь однажды Наталья прервала молчание, спросив, что для Репина является главным в его работе. Ну не только же деньги, наверное? Тот с недоверием посмотрел на Нордман: «Да я ж без своих рисунков дышать не могу! А вы про деньги…»
«Извините», – выдохнула Наталья. Ей вновь стало неудобно перед Репиным.
А Репин в этот момент думал о том, как всё-таки быстро меняется ход времени. Еще вчера он даже представить не мог, что эта женщина способна заинтересовать его, она казалась ему пустой и безликой. А оказалось, всё совсем не так.
И это чувство вызывало в Репине какое-то неподдельное удивление.
Наталья тоже была сосредоточена. Наконец, они вышли на Малую Садовую, где им предстояло расстаться. А Репин чувствовал, что ему совсем не хочется уходить от Нордман. За этот вечер он вдруг ощутил в ней что-то цельное. В ней жила потребность слушать другого, вникая в суть происходящего.
И когда они, наконец, простились, Репин ощутил в душе необыкновенный прилив сил, который начинал заполнять все ее пространство, растекаться теплом, оживлять смыслами окружающий мир.
А потом они стали встречаться чаще.
Началось с вечеров всё у той же Марии Тенишевой. В первый из них княгиня чуть виновато посмотрела на Репина: дескать, уж простите великодушно, что вы с Наташей опять оказались рядом. Но потом Тенишева сама увидела: разрешилось все между Репиным и ее подругой, и очень порадовалась этому.
У Репина и Нордман и впрямь получилось как-то само собой. После вечеров они неторопливо бродили все по тем же безлюдным петербургским улицам, обсуждали одно, другое. Наталья не решалась приглашать к себе Репина, не знала, как отнесутся к этому дома, одобрят ли ее выбор. Всё-таки между ними была изрядная разница в возрасте, и по тем временам это выглядело совсем непривычным.
Так что Репин с Натальей куда больше времени проводили в прогулках, в том числе и за городом. Оба любили и театр, но приглашать туда Наталью Репин не решался. Там его непременно встретит кто-нибудь из знакомых, пойдут суды-пересуды. Зачем ему, уже известному художнику, всё такое…
И все-таки через год после их тесного знакомства Репин, наконец, осознал, что одному бытовать не стоит, что надо как-то определяться. И принял для себя решение начать, наконец, совместную с Натальей жизнь. Оттого и дом в Куоккале воспринял для себя как место их с Нордман не только материального, но в первую очередь духовного обретения.
Репин сам себе удивлялся: надо ж как быстро всё повернулось! И неимоверно радовался этому. Даже отказался от прав на свою покупку, записав новую собственность на Наталью. И если уж начинать новую жизнь, рассуждал про себя, то все равно – с чистыми помыслами, без какой-либо корысти.
3.
Спустя полтора десятка лет, когда его отношения с Натальей окончательно расстроились, и они расстались, ощущая по отношению друг к другу полное равнодушие, Репин неизменно задавался одним и тем же вопросом: отчего находясь в состоянии зрелости, он оказался таким неразборчивым, не углядел сразу того, что потом начало неимоверно раздражать его?
В глубине души он понимал, что увлеченность этой женщиной возникла в его сознании по причине ее образованности. Наталья много читала, разбиралась в музыке, знала несколько иностранных языков. Для Репина же умение тонко мыслить и чувствовать выглядело по-настоящему значимым, он необычайно ценил его в людях.
До появления Нордман ему не очень везло с такими женщинами. «Да и есть ли они вокруг?», – задавался иногда вопросом Репин.
Он никогда не был аскетом. Многие из женщин, с которыми знакомился Репин, на первых порах как будто бы соответствовали его идеалу. Но по прошествии времени он начинал понимать: нет, и им не хватает по-настоящему чуткого восприятия жизни. Если они и способны на что, так это идти только за признанными художественными вкусами, без каких-либо попыток опровергнуть или хотя бы усомниться в них.
Первая жена Репина, Вера, к слову, оказалась точно такой же. Поначалу она вызывала в нем прилив душевных чувств. Он увидел ее еще в далекой юности. Вера была тогда совсем девочкой – молчаливой, серьезной, с удовольствием слушавшей его рассказы. Они иногда даже играли вместе, когда 19-летний Репин появлялся в доме на Васильевском острове, где Вера жила со своими родителями и сестрой Соней. Родители всегда привечали молодого художника. А потом, когда Вере исполнилось 18, Репин сделал ей предложение. Он сразу повез свою молодую жену в Европу. Вена, Венеция, Париж. Лондон…
Он был счастлив все эти три года, проведенные в путешествии. И Вера казалась счастливой тоже. Правда, в отличие от мужа, писавшего своим знакомым письма, воздерживалась от этого. И понять, о чем она в действительности думала во время этой долгой поездки, было затруднительно. Когда он спрашивал ее о впечатлениях, отвечала скованно. Репин не ощущал у нее интереса к миру, окружавшего их.
Куда большие проблемы их семейной жизни начались по возвращении из поездки.
Репин сильно соскучился по посиделкам с друзьями. Они каждый вечер теперь приходили к нему. Сидели допоздна, общались. Иногда, особенно поначалу, кто-то из гостей кидал удивленный взгляд на Репина: «А что же ты, Илья, со своей женой нас не познакомишь? Может, брезгует она нами?».
Илья Ефимович молчал, а потом как-то стеснительно, извиняющим голосом отвечал, что, мол, не здоровится Вере, не может она выйти.
Ему было неловко за все происходящее. Однако Веру попросту не интересовали все эти посиделки, в глубине души она считала ее публику выскочками и моветонами. «Ты уж сам с ними якшайся», – кидала она мужу, закрываясь в своей комнате.
А Репина переворачивало от Вериного равнодушного отношения к жизни. При репликах жены он вспыхивал как спичка, начинал горячиться. Проблему это не только не разрешало, но усугубляло еще больше.
В глубине души Вера подозревала, что, уходя из дома, Репин занимается не только обсуждением вопросов искусства, но и кокетничает с молодыми женщинами. Ревность неустанно терзала ее. Она выматывала Веру настолько, что по возвращении Репина домой она тотчас повышала на него голос. А иногда со всей силой кидала в мужнину сторону тарелки со стаканами. Репин с трудом уворачивался от перемещавшейся по воздуху посуды, а потом изрекал в адрес Веры что-то непотребное…
Несчастная семейная жизнь – это всегда ад. «Мне было глубоко жаль его жену – блеклую, какими бывают растения и женщины, оставленные в тени», – писала одна из репинских знакомых.
И кто из двоих был более виноват в сложившихся отношениях, поди знай…
Наверное, она так и не оценила его исключительную значимость для искусства, он же тоже не желал в угоду ей поступаться своими интересами. Но всё это только догадки, которые уже не разрешишь.
Как-то в разгар очередной ссоры Репин зло высказал Вере, что, обладая таким постным лицом, она «должна быть благодарна удачливым соперницам».
Вера тотчас запустила в Репина тарелкой с супом, тот еле увернулся. «Дождешься… Один останешься, – бросила она мужу. – Стакан воды будет некому подать!».
Через некоторое время она поставила Репину ультиматум: либо он перестает шляться по вечерам бог знает где, либо они окончательно разрывают отношения.
Репин предпочел второе. Четырех детей супруги поделили поровну.
4.
Те семейные отношения тогда настолько вымотали Репина, что спустя много лет он вспоминал о них с содроганием.
Встретившаяся ему спустя 12 лет после развода Наталья на фоне Веры показалась ему поистине ангелом: чаще всего пребывала в хорошем расположении духа, шутила, смеялась. Как же она отличалась своим характером от его прежней жены Веры – нелюдимой, часто тяжелой в общении.
Появление Нордман, казалось Репину, позволяло ему забыть о своем предыдущем опыте личной жизни, много лет мучавшем его. Он, словно на крыльях, устремил себя к тому, что долгое время было сокрыто от него.
…Их дом в Куоккале, ставший почти сразу же местом единения его друзей – художников, поэтов, музыкантов. Название усадьбе Репин, к слову, придумал сам: Пенаты. В честь древнеримских божественных охранителей домашнего очага. А потом Илья Ефимович прикрепил этих деревянных божков к воротам усадьбы, которые сам и расписал. И был необычайно доволен полученным результатом.
Однако более радовался тому, что Наталья не в меру активна – не чета Вере. Сама взяла на себя инициативу посещать вместе с мужем разные вернисажи и выставки, принялась обустраивать в их доме «репинские среды», приглашая на них «самых-самых» - из числа интеллектуалов. А еще почти сразу после начала их семейной жизни Наталья принялась составлять репинский архив, куда складывала все заметки о нем и его творчестве, появлявшиеся в печати. За дело взялась рьяно.
– Хлопотунья ты моя, – одобрительно говорил Репин, когда его жена сообщала о прибавлении семейного архива.
Корней Чуковский, неоднократно бывавши в «Пенатах», вспоминал потом, что Нордман не только собирала разные материалы, связанные с мужем, но и что-то постоянно советовала ему по части творчества. Она взялась лично составить композицию масштабного репинского полотна «Государственный совет». Вместе они обсуждали его детали.
И казалось бы, ничего не должно было омрачить дух и бытие, царившие в этом доме.
Но с годами опять же получилось иное – как это нередко бывает в семейных отношениях. Взяв на себя заботу о художнике, Наталья постепенно, шаг за шагом, отвоевывала и личное репинское пространство. Не очень замечала этого, но в конце концов потеснила весь баланс, сложившийся поначалу в доме.
«Эта женщина проглотила Репина целиком», – с грустью отмечал философ Василий Розанов. Он, правда, не упомянул, что художник сам «подписался» под этой моделью семейных отношений.
Как же вышло-то так?
Репину, по правде говоря, было удобно с Натальей. Та брала на себя все бытовые хлопоты, предоставляя художнику право заниматься исключительно делом своей жизни. А ее саму такие отношения не только устраивали – неимоверно грели.
Еще в юности она бредила идеей всеобщего равенства. В юности Нордман несколько месяцев провела в Соединенных Штатах. Пропустила через себя идею равенства между мужчиной и женщиной, сделала ее краеугольным камнем личной философии. А еще начала жить с идеей, что все люди рождаются свободными, и не должно быть меж ними неравенства.
«Плоды просвещения» Репин сполна ощутил и на себе.
…Как-то внезапно Наталья решила наотрез отказаться от прислуги. На стенах дома повсюду висели плакаты со словами «Все делайте сами». Когда же гости, съезжавшиеся в «Пенаты», садились за обеденный стол, обнаруживалось, что суп надо разливать тем, на кого выпадал жребий. Не справился – изволь произнести штрафную речь, да так, чтобы непременно яркую.
– Может, спеть мне лучше? — недоуменно посмотрел на Нордман Шаляпин, когда впервые оказался в репинском доме.
– Нет уж, Федор Иванович, речь, непременно речь, – бросила ему Наталья.
– Фу ты пропасть, – сконфузился Шаляпин, – да говорю-то я плохо.
И видно было, что почувствовал при этом неловкость, напрягся.
Репин попытался было вслух разрядить обстановку, но от Нордман досталось и ему: не нарушай, мол, наши правила. Какие уж там «наши», когда только ее…
После обеда Репин отвел Шаляпина в сторону:
– Ты, Федор, на Наташу не обижайся. Баба она хорошая. Взбалмошная только чересчур.
– А чего мне обижаться, – басом среагировал Шаляпин, – не я с ней живу.
На каком-то этапе их с Репиным семейной жизни Наталья увлеклась вином. Состояние опьянения, считала, дает человеку чувство свободы. Сама не только при гостях, но и в одиночестве могла выпить пару стаканов, а потом танцевать босой то на траве, а то и на снегу, будто языческая жрица. Репин, наблюдая за всем этим эмансипе, только чертыхался.
А потом Наталья вдруг вознамерилась стать вегетарианкой, потребовав и от Репина отказаться от мясной пищи. В этом тоже был ее вызов признанным правилам. За обедом овощные салаты и жареную картошку все теперь запивали… отваром из свежего сена. Репин при этом чуть ли не скрипел зубами, но и избавить ни себя, ни гостей от воли жены не мог.
– Ты вот, Алеша, как считаешь, есть от всего этого прок? – спрашивал между прочим Горького.
– Ну прок-то от всего есть, – усмехаясь в свои густые усы, отвечал Горький. – Можно попробовать одно сено жевать. Лошадушками будем, не иначе.
И весело смотрел на Репина. А Илья Ефимович ощущал в душе какую-то безнадегу. Будто он один дурак на всем белом свете.
На каком-то этапе попросту махнул рукой в сторону жены: «Да поступай ты как хочешь!». Сам же, с регулярностью уезжая из Куоккалы на службу в Петербург, предпочитал зайти в какой-нибудь хороший ресторан, да наесться там до пуза. Домой приезжал уже сытым и, сидя за ужином, делал вид, что славны и морковные котлетки, приготовленные Нордман, и пойло из отрубей, поставленное на стол. Нахваливал при ней всё это.
Потом же, уходя в свой кабинет, Репин ругал себя за то, что дал возможность этой женщине навязать ему свои вкусы и привычки. И избавиться от всего этого у него возможности уже не было, и любовных чувств ее неуемные причуды в нем не добавляли.
Но совсем мрачным он сделался, когда Наталья вознамерилась открыть в Пенатах детский сад для крестьянских детей. Ежели люди равны, полагала, то те, кто побогаче, должны помогать более бедным.
С этой суетой, явственно мешавшей работать, Репин уже не мог смириться. Сидел в доме нахохлившись. Не до любви ему совсем стало.
5.
В 1913 году Наталья Нордман заболела. Простудилась, слегла. Вызвали доктора – одного, второго. «Не переохлаждались?», – задавали они один и тот же вопрос, сидя перед кроватью Нордман. Та молчала, не желая вдаваться в подробности. И Наталья, и Репин догадывались, что виной всему ее худое пальтецо, подбитое сосновыми стружками.
Теплую шубу она надевать отказывалась, слыла категорической противницей натурального меха. При этом уверяла окружающих, что без натуральных шуб мир окажется только здоровее.
Ну вот и получила своё.
Болезнь теперь не оставляла ее. К ней добавилась чахотка. Под воздействием недугов Наталья отныне худела, старела, дурнела. И процесс этот двигался стремительно. Сама Наталья отчетливо понимала, что становится в тягость Репину.
Сколько раз сам Репин слышал за своей спиной перешептывания, что его жена страдает явной нехваткой такта, своего не упустит. Но вот пришло к ней чувство ненужности своему великому мужу, и она, вопреки судам-пересудам, с легкостью отказалась от всего того, что окружало ее – приличных денег, налаженного быта. Бывает же такое…
В отсутствие Репина, даже не предупредив его, вдруг сорвалась и уехала из Куоккалы в Швейцарию. По приезде туда устроилась в клинике для неимущих.
Почти все их семейные деньги она оставила Репину.
Илья Ефимович вскорости перевел ей в Локарно изрядную сумму денег – дабы Нордман ни в чем не нуждалась. Но она их тотчас отправила назад.
А незадолго до смерти, летом 1914 года, Нордман завещала Репину и то единственное, что формально числилось за ней – усадьбу «Пенаты». Вот вам и эгоизм этой женщины, о которой не переставали судачить.
Репин хотел было приехать из Петербурга на похороны. Но не успел, тело Нордман в итоге предали земле без него. Репин же горевать не стал: тотчас изменил маршрут и отправился в Венецию – отдохнуть после всего случившегося.
Странно получилось. Нордман слыла пустой и взбалмошной, а Репин воспринимался сострадательным к людям. Но вот случился эпизод, окончательно поставивший точку в их с Натальей Нордман семейной жизни. И решительно всё в нем выглядит далеким от того, как выстраивается подчас наше воображение.
И Наталья Нордман оказалась куда менее самолюбивой, как казалось поначалу, и Илья Репин – далеко не самым одухотворенным человеком.
Думал ли об этом впоследствии сам Репин? В Россию он после прихода большевиков к власти уже не вернулся. Его жизнь закончилась в родных для него «Пенатах» в 1930-м. А с какими мыслями – и не узнать сейчас.
_______________________
© Стровский Дмитрий Леонидович
