Клип 4-й. Старт и финиш 

В нынешнем мае (писано, напоминаю: в 2010-м) – экспромтная встреча с одноклассниками: приехал Гена Ансин, с которым не виделись 44 года. Он теперь главным конструктором на авиазаводе в Запорожье. За столом постановили, чтоб каждый рассказал, что с ним было после школы. Все рассказали, а я не успел. Теперь восполняю пробел.

Итак, в ночь с 25 на 26 июня 1966-го отгуляли мы выпускной, следующий денёк – для отходняка, а 28-го отправился я в первое своё морское путешествие. 

Шлёпали тогда по Азово-Черноморью, на Крымской и Кавказской линиях, славные теплоходики болгарской постройки. И не круизными рейсами – а обычными пассажирскими…

…Давняя мечта – сочинить лиртекстик под названием «…Когда поездов расписанье…». Как для кого, а для меня всегда крылась в нём высочайшая поэзия. А уж в расписании морских рейсов – тем паче. Да вот – не угодно ли?..

На странице 36 находим: СКОРАЯ ЛИНИЯ РОСТОВ-на-ДОНУ – СОЧИ – РОСТОВ-на-ДОНУ; в головке таблицы – список кораблей; поскольку он чуть короче, нежели у Гомера, можно привести его почти полностью: «Аджигол», «Ай-Петри», «Ай-Тодор», «Аю-Даг», «Кара-Даг»… 

Тогда мне достался «Ай-Тодор», и он же в 68-м до Севастополя; а вот «Кара-Дагу», переименованному будучи-ставши учебным судном Седовской мореходки в «Адмирала Лунина», выпала ещё более завидная участь: 1) лечь в 74-м подмостками для моего уже непассажирского дебюта, 2) а на рубеже 80-х, загримированным под корсарский бриг «Меркурий», сняться в «Пиратах ХХ века» (там можно увидеть, как он выглядел на ходу).

А вот так – в родном Ростове: 

Дальше мы видим автора на ботдеке «Лунина» (рейд Анапы, июль 1978 г.).

А теперь подсказка из Сети – о дальнейшей судьбе славного «Адмирала…»:

В конце 80-х гг. «Адмирал Лунин» был продан в Грецию. Новым его судовладельцем стала греческая компания «Senorita-Shipping» и стало называться «Senorita». Судно использовалось в греческих водах. В конце 90-х гг. следует продажа этого судна другой греческой компании и переименовывается в «Game Boy». В 1999 году рядом или прямо на самом судне прогремел сильный взрыв. Борт судна был разворочен, судно получило большую пробоину ниже ватерлинии и затонуло. Так закончилась его жизнь.

Но вернёмся в 66-й. В том же расписании – все порты захода, с указанием времени стоянок, воспроизведём только имена: Жданов (жуть как неблагозвучно звался тогда былой и нынешний Мариуполь), Бердянск, Керчь, Анапа, Новороссийск, Туапсе…

Беру несколько фрагментиков из тогдашнего путевого дневника, заведённого мною по самоощущению писательскому, но брошенному на 2-й или 3-й день. (Тут, и как часто-часто впоследствии, годятся в объяснение слова основоположника совпоэзии, сказанные, увы, совсем по иному поводу: «…это всё интересней проделывать, чем об этом писать». [Меня тут поправлял Саша Хавчин: дескать, слова это ленинские, а Маяковский их повторяет. Не спорю!] Вообще дневники получалось вести спорадически, иногда более-менее регулярно, иногда по наитию, но чаще – вовсе никак. А самые резкие впечатления того и позднейших периодов выплёскивались на страницы писем. Их – не счесть…) 

*

Дон закручивал нас в свои спирали, и теплоход брёл по ним, как Харрис в Хэмптон-Кортском лабиринте. Быстро темнело. Солнце садилось, цепляясь за краешек гигантского облака-льдины. Оно как-то сморщилось и стало похожим на пасхальное яичко.

Микрофонами портовых кранов прислушивался к шёпоту реки проходящий мимо Азов. Где-то наверху взгляд различал какие-то развалины, а Дон становился почему-то уже, и с двух сторон над рекой нависали чёрные щупальца настороженно затихшего леса… 

*

Азовское море – это рука, которой Атлантический океан глубоко проникает в самое нутро Европы, а Таганрогский залив – указательный палец этой руки. 

*

Тихо всё. Но тут впереди возникает что-то светящееся, и доносится странный шум. Мы приближаемся, и шум становится яснее и чётче, слышится какое-то шипение, потом свист, а затем металлический скрежет и уханье. Можно подумать, что это то самое морское животное, за которым безуспешно гонялся по всем океанам профессор Аронакс. «Зверь» приближается с таким грохотом, что приходится затыкать уши, вот мы встречаемся, капитан что-то весело кричит его обитателям, и можно различить, что это всего лишь землечерпалка. И долго ещё сзади слышится железное бреньканье. Ночь темнеет, и лишь несколько смельчаков-звёзд не боится заглянуть сверху в море...

Ничего не правлю и не комментирую – так написалось в июне 66-го, пусть таким и остаётся…

А 1 июля высадился я в Сочи (свёл знакомство с культовым, как говорят нынче, курортом. Вызвавшим – своей перенаселённостью, гвалтом и зловонием – агрессивное, юношески-максималистское желание сбросить на него атомную бомбу). Электричка до Лоо, и там роскошный полумесячный отдых, подробности коего отразились потом в симфонической новелле «Ищу Эвридику» (см. книжку «Невидимый дом»:Ростиздат, 1991). Возвращение в Ростов – и через 2 недели вступительные экзамены.

Грузить себя усиленной подготовкой к ним не имелось ни желания, ни смысла. Во-первых, я и так всё знал. Во-вторых, меня – по упоминавшимся прежде олимпиадам – тоже…

Отступление для тех, кому не внапряг моё пристрастие к топографии – и опять о родных задворках. На последней олимпиаде [поправка к предыдущей книжице: нашлась в завалах грамотка – таки не 3-е место я на ней занял, а аж 2-е!] домашним заданием был очерк о Ростове; черновик сохранился, вот кусочек оттуда, этакая городская пастораль:

О! Это был замечательный пустырь, весь заросший лебедой, а на краю его росли четыре великана-тополя. На нём можно было играть в футбол, шпионов и пограничников, а при желании даже в необитаемый остров. Летом какая-то старушка приводила туда коз [позднейшая прибавка: на Северном рынке покупаем с женой картошку, название сорта – «майка». И я мгновенно вспоминаю, что козочек тех звали Апрелька и Майка]. Вот это было развлечение! Мы быстро с ними подружились, и всегда спорили, кому ходить с кнутом. С кнутом мы чувствовали себя настоящими пастухами, и можно было смело приближаться даже к самому старшему козлу, упрямому и бородатому.

Рядом с пустырём были развалины: руины 5-й школы, в которую попала бомба во время войны. Они были очень страшными, эти развалины. Мы считали, что там обязательно должны жить бандиты. Днём мы осторожно забирались туда. Из чёрной дыры входа веяло погребной сыростью; остатки лестниц поднимались лишь до третьего этажа, а дальше приходилось подниматься по узкому карнизу. Обычно мы позли по нему на четвереньках: было не так страшно, когда всем телом чувствовалась опора. На самом верху можно было стать на край стены, держась руками за чудом уцелевший кусок кровли, и посмотреть вниз… 

Писано в начале 66-го. А в 81-м – похожее ощущение при подъёме на torre pendente, знаменитую Падающую башню. Внизу объявление: администрация не несёт ответственности за вашу безопасность. На самой-то верхотуре ещё ничего: есть леерное ограждение, а вот на промежуточных ярусах – под ногами наклонная плоскость из гладкого мрамора, и ветерок свежий с моря, обнимай крепче тонюсенькую колонну, чтоб вниз не сдуло…

Автор на вершине Падающей башни (снято с колокольной площадки). 23 июня 1981 г.

 

Наконец, совместными усилиями – и моими, но главным образом директрисы Анны Владимировны Мардиросовой – мне-таки досталась медаль, хоть и серебряная (ну вот один только эпизодик: сдаю алгебру, со всех сторон сыплются записки от уже обилеченных товарищей: делаю шпоры одному, другому, …надцатому. Где какой билет лежит – всем известно заранее, и мне достаётся один из двух последних, в которых я плаваю. Антонина Яковлевна, математичка, уже влепившая мне четвёрку по геометрии (я на неё отнюдь не в обиде: по правде говоря, и того много), явно настроена повторить. И тогда Анна Владимировна, сидящая рядом как член комиссии, говорит ей вполголоса: мол, побойтесь Бога, он же всему классу задачи и примеры решил… Убедила), стало быть, сдавать мне всего два экзамена: сочинение и русский устный.

Темку выбрал свободную: «Безумство храбрых – вот мудрость жизни». И развернулся вовсю. Горький там играл роль топора из супа, а основу составила, как я позднее установил, целая экзистенциалистская концепция, хотя об этом философском направлении я тогда ещё и понятия не имел. А то ли 5-го то ли 6 августа – пошёл на русский устный. Передо мной сдавал аккуратненький красивый мальчик в белой рубашке, как узналось позднее – Боря Колесников. Он получил пятёрку, а вслед за ним и я. Принимала Валентина Николаевна Жукова, знавшая меня по олимпиадам; вполне доброжелательно, хотя и без особой ласки; однако, когда я поинтересовался результатами сочинения, она слегка смутилась. Помедлила, но всё же огорошила меня известием: четвёрка.

Не скрою, я был ошарашен. Как это? Почему?! Показала мне мою работу. Там были вставлены красным карандашом две запятые, коих, по правилам, не полагалось. Я, естественно, возмутился. Жукова направила к проверяльщице моего сочинения, не известной мне Сердюковой (ИО сейчас не припомню). Когда я излил на неё своё недоумение, та смутилась ещё больше Жуковой, и ничегошеньки вразумительного ответить не смогла. (Замечу сразу, что ничего вразумительного ни я, ни мои сокурсники не услышали от неё и после, когда она вела у нас «Введение в языкознание», а кой у кого ещё и «Диалектологию»; правда, на экзамене по первому предмету она уже не решилась снизить мне оценку, но это мы маленько заскочили вперёд.)

Тут я чуточку растерялся. Конечно, ничем смертельным четвёрка за сочинение мне не грозила, но она рушила все мои предварительные прогнозы и планы: ведь я собирался, сразу после двух экзаменов, отправиться в новое путешествие, теперь уже речное, в Москву, где ещё не бывал… Что ж это теперь – сдавать английский и историю?.. Не то чтобы я боялся этих предметов, но меня никак не устраивало терять драгоценное летнее время на такую ерунду…

Спасли меня две замечательные женщины, которым я на всю жизнь благодарен: Надежда Васильевна Текучёва и Ирина Александровна Слезина. Первую я прежде не знал, вторую помнил по олимпиадам. Текучёва в тот год состояла членом то ли приёмной, то ли конфликтной комиссии, и когда я объяснил ей, почему не согласен с четвёркой, она отдала работу на рецензирование Слезиной. Ожидание заняло не больше 15 минут. Рецензию я до сих пор помню близко к тексту: «Сочинение умное, оригинальное. Написано языком образным, эмоциональным. Заслуживает оценки «отлично». Светлая память Вам, дорогая Ирина Александровна!..

А через 5 минут, мчась через Энгельса на перекрёстке с Кировским, натыкаюсь на одноклассницу Ларису Белаонову, тоже поступающую на филфак; хватаю её в охапку и кричу во всю ивановскую: «Лариса! Меня приняли!..»

Теперь не осталось никаких препятствий к тому, чтобы вечером 9 августа занять место в каюте 3 класса речного теплохода «Сыр-Дарья» и под мелодию на слова Ваншенкина «Вода-вода, кругом вода…» поплыть вверх по Дону, по Волго-Дону, по Волге как таковой и каналу имени Москвы (из чувства меры маршрут и дневник этой поездки опускаю, хотя и в ней случилось много занятного)… Камышинской ветки я, правда, не увидел, но одноимённых арбузов по пути напробовался вволю.

Первая высадка в столице

 

Студенческая же вольница началась убытием 1 сентября в незабвенный винсовхоз № 3. Но это уже другая песня. О ней не сейчас и не здесь.

* * *

Студенческая тема, как и дворовая, неисчерпаема. Поэтому после старта сразу следует финиш, а сама пятилетняя дистанция остаётся за скобками. Финишем же я считаю защиту диплома. 

Нет, ну были ещё и госы, но их я всерьёз не принимал. По научному-то коммунизму все эти примитивные формулы-азы отложились в голове за пять лет сами собой, их и повторять не стоило, а на советской литературе, у Глушкова при статисте Петелине (зарубежка у меня сплошь на ять шла; случалось даже, по новейшим темам, где Георгий Сергеевич не поспевал за текущим днём, мне его и дополнять приходилось – о Ремарке, например, в котором он дальше ранней классики не продвинулся; и что интересно – не только не чувствовал себя ущемлённым знаток Бальзака и Стендаля, а даже поощрял такого рода дополнения; а вот при Глушкове сидел и молчал), хоть и оттрубил я всё досконально по литгруппировкам 20-х годов, экзаменатор, этак смущённо, как бы с симпатией, без конца уточнял: а вот в Постановлении 25 года или там насчёт РАППа и прочей хренотени как наша мудрая партия высказывалась?.. Короче, вроде извиняясь, родил: не может он мне «отлично» поставить. Я только головой мотнул – какая разница-то – знал уже, что ждёт меня по распределению министерство обороны… 

[Cделаем паузу… Затевая в 2010-м это своё сочинение, я планировал отдельную главку («Преподы») посвятить филфаковским преподавателям. Но личные планы тем и хороши, что никто не запрещает их менять – сначала я отказался от заголовка (в наше время ещё не было этого пренебрежительного «термина»), а затем и от всей идеи. Во-первых, основные, с кем я имел дело, и так уже вкраплены в сюжет; во-вторых, поставленные рамки стесняли бы дыхание вольному совершенно повествованию, в-третьих… Да ладно, хватит и первых двух доводов. 

Но об одном – вот именно что «преподе» – нельзя не поведать более пространно, именно том, чья фамилия мелькнула несколькими строками выше. Стало быть, придётся сделать лирическое отступление… 

Виноват! – если все эти заметки мои и так лирического свойства, то отступление правильнее назвать эпическим, не правда ли? 

Итак…

Эпическое отступление об Николае Ивановиче Глушкове

Доцент Николай Иванович Глушков вводил нас в советскую литературу: на первом году читал по ней так называемый «пропедевтический курс». Внешность имел располагающую: росту видного, голос глуховатый, но убедительный, тон доверительный – и редкая прядь светлых волос, уже тогда с проседью, свисающая наискосок через лоб. 

Симпатичный, казалось бы, мужик – и в то же время некий внутренний надлом в нём чувствовался, я бы даже сказал загнанность – что, впрочем, не сразу бросалось в глаза. Словом, приняли мы его поначалу дружелюбно. Однако ж своими высказываниями и оценками насторожил он нас быстро. Все мы неплохо по тем порам были продвинуты в поэтических сферах: Серёжа Чупринин шпарил наизусть Гумилёва, Лёша Прийма превозносил Хлебникова, а из нынешних даже Бродского при случае цитировал. А уж Евтушенко с Вознесенским едва ли не в корешах у нас числились. Николай же Иваныч на Евгения Александрыча с налёту ополчился и, с возмущённым шипением, продекламировал: «Ты спрашивала шёпотом / а што было потом, а што было потом?..» Стишок этот крамольный ещё мои одноклассницы переписывали от руки и тайком передавали друг дружке. Поэтому искажение общеизвестных строк выглядело как минимум странным. А другие хрестоматийные строки того же автора повторял верно: «Так чего же ты стал, неси меня… – А куда я тебя понесу?» – но при этом гундосил их с издёвкой и добавлял ехидно: «Так Евтушенко намекает, что у него своей квартиры нету».

И довольно скоро его доверительная, на первый взгляд, манера общения окрасилась в тона беспардонного ретроградства. Условно говоря, он пытался «держать руку на пульсе современности» – но лишь для того, чтобы не прослыть «отсталым», дабы его, подобно классическому персонажу Петру Петровичу Лужину, «не разоблачили».

Со мною сцепился он из-за Солженицына. Тогда будущий изгнанник был хотя и в опале, но ещё не под запретом, однако ж Николай Иванович упрекал его в нарушении канонов социалистического реализма. На это я резонно возразил, что никаких «канонов» Солженицын не нарушал, поскольку написанное им принадлежит направлению реализма критического, и подробно обосновал свои доводы на примере рассказа «Матрёнин двор». При этом, чтобы ему было понятнее, размахивал налево и направо цитатами из Энгельса, который тогда из всех «основоположников» казался мне самым привлекательным – не зря ж родная улица его имя носила! «При социализме не может быть критического реализма», – сопротивлялся наш доцент, но не слишком уверенно. Во всяком случае, свою аудиторию вряд ли убедил. Тогда, пожалуй, и пробежала между нами первая кошка…

…А насчет того, чего не может быть при социализме, мне довелось услышать через 17 лет в Смоленске от человека очень хорошего и по-доброму ко мне относившегося. Прочитав рукопись «Пересечения параллельных», тогда еще не опубликованную (см. опять-таки «Невидимый дом», но можно и «Музыку сфер» – М.: Сов. Писатель, 1988; разница в том, что в ростовской книжке параллельные, как и задумывал автор, свёрстаны наглядно, в две колонки, а в московской последовательно, вторая после первой), он похвалил рассказ, однако при этом заметил назидательно: «В нашем обществе нет социальной базы для нищенства». – «Базы-то нет, – согласился я, – а нищие встречаются». Справедливости ради скажу, что нынешнего бросающегося в глаза обилия бомжей в той поре не припоминаю…

…В этом месте просится на страницу картинка из раннего детства. По дворам кто только тогда ни ходил: лудильщики, точильщики, старьёвщики… – и зычными голосами зазывали клиентов «Тазы-ы, ка-а-стрюли луди-и-ть-пачиня-а-ть!...» А в дверь нашей квартиры звонили регулярно две неприметные женщины, скорее даже старушки: «молочница» и «нищенка». Первая, естественно, приносила свежее молоко, а вторая… Помню щуплую, вбок склонённую фигурку в чёрном тряпье, слегка пошатывающуюся то ли от слабости, то ли от какой хвори, но точно не от спиртного. Я резкие запахи за версту чую, от неё не то что водочного выхлопа, но и никакого зловония не исходило, в отличие от современных бомжей. Мама выносила ей продукты и денежку кой-какую…

Возвращаемся к Глушкову. Как и его предшественник у Достоевского, не чурался он напускного демократизма. Высаживали мы как-то по весне свежие деревца на левом берегу Дона (да-да, те самые, что пали жертвами вандалов XXI века). В обед присели у костерка – и Николай Иваныч с нами. Мы с ребятишками вопросительно переглянулись – и кто-то лихо дал отмашку: пошел бутылёк «агдама» по кругу. Глушков сидел справа от меня. Я отхлебнул из горла – и ему протягиваю. И что ж вы думаете – не отказался, отпил глоток..

Потом, курса до 4-го, наши с ним пути не пересекались. А там пропедевтический курс сменился, так сказать, капитальным. Ну, на том этапе студенческого маршрута мы все, старшекурсники то бишь, ощущали себя принцами накануне коронации, на преподавателей глядели не то чтобы свысока, а добродушно-снисходительно: мол, что ещё такого мы от вас услышим, чего сами не знали бы гораздо лучше. И посему изо всех занятий с Глушковым помнится мне до сих пор лишь один семинар. По совлитературе двадцатых-тридцатых годов. Заранее вроде как просквозило, что ежели кто его проигнорирует, то последствия ждут самые нехорошие, и мы, чтоб не дразнить гусей, собрались дружно. Разумеется, фрондёрский дух нашего курса никуда не делся. И имена звучали на семинаре, слуху преподавателя не самые любезные, равно как и оценки раздавались, не предписанные учебниками. Глушков сидел мрачный и не знал куда деваться. Тут мне от скуки чего-то стукнуло в голову, я попросил слова и… Для начала объявил, что определяющей магистралью литературы этого периода были авторы… «Чапаева», что ли, фурмановского помянул, коего и трёх страниц не осилил, всяких там гладковых да шагинянов перебрал, а остановился на «Как закалялась сталь» и назвал роман Николая Островского самым ярким произведением эпохи, мимоходом намекнув на его экзистенциальную сущность: пограничную ситуацию, в которой личность до конца борется с непреодолимыми обстоятельствами судьбы. Все обалдели, а Глушков, худого не подозревая, оживился, обрадовался и, одобрительно потирая руки, попросил, чтобы я на завтрашней его лекции выступил с преподавательской кафедры и подробнее развил свои тезисы.

Ну, я-то к утру не очень уж и помнил, какую там фигню наворотил вчера, поэтому несколько теоретических положений экзистенциализма, коими накануне оперировал в связи с Николаем Островским, перенёс на Михаила Булгакова и, само собой, теперь уж «Мастера и Маргариту» назвал вершиной изучаемого периода. Когда я выступал, то, естественно, не мог видеть лица преподавателя. Но мне потом доложили те, кто видел (излагаю своими словами), как первоначальное простодушное удивление сменилось выражением непосильной работы мысли, и, наконец, физиономия загипсовела в маску тупого недоумения. Похоже, что о софистах Глушкову не приходилось слышать, но до него всё-таки дошло. Дошло, что над ним потешаются, причём коллективно. Отместка, как мы знаем, стоила мне целого балла на госэкзамене. Но, уже сказано, меня это не царапнуло даже мимолётно...

Тут, пожалуй, уместно вставить несколько слов о моём отношении к оценкам вообще. Так называемый «красный диплом» не влёк меня никогда – зачем он нужен, не понимаю до сих пор. Но из чисто спортивного интереса прикинул свои шансы – и вышло, что по каким-то там нормативам четвёрок прохожу с запасом. Собственно, четвёрку я получил лишь одну – по логике (прям как Ленин!). Преподаватель был молодой, на его лекции я забредал редко, и порой прямиком из знаменитого нашего пивбара, что под драмтеатром, так что на пятёрку и не претендовал. Но зато категорический красный на пути к того же цвета диплому зажгла передо мной преподавательница педагогики по фамилии Саенко (имя-отчество запамятовал). Хотя не только в ней дело – сам предмет воспринимался мною как суконно-схоластический. Я просто-напросто ничего в нём не понимал. Не понимаю и сейчас, хотя сам преподавал не один год, и, по отзывам, не без успеха. А усугубляла мою тупость манера лекторши, повторявшей по нескольку раз конец каждой фразы, что гипнотически усыпляло меня на третьей минуте. Более того – у неё, больше ни у кого, я ухитрялся засыпать даже на семинарах. Вызывающе неуважительное поведение.

А сдавали мы сей увлекательный предмет на пару с Чуприниным (у однокурсников, уж прости, Серёжа, что раскрываю давний ни для кого не секрет, носившим почтительное прозвище Старик… Опять Ленин на языке… Так это ж когда было-то! Всех нас ласкал тогда свет ленинских идей, и на каждом шагу вождь дружески улыбался нам, подтверждая, что идём мы верной дорогой). 

Экзекуция проводилась в аудитории главного корпуса с окнами во двор, этаж примерно третий. Сидел я как раз у окна и, не чая как вырваться на свободу, мазюкал какую-то ахинею на листке, якобы готовясь к ответу, а больше поглядывая за стекло, где как раз примостилась парочка голубей. И сами собой стали складываться незамысловатые вирши, главное достоинство которых – в полном жизнеподобии рефрена. Вот эти исторические строки:

Старик и я сдавали педагогику,

а на карнизе целовались голуби.

Мы корчились в мучительной агонии,

а на карнизе целовались голуби.

Сгорали души наши непригодные,

а на карнизе целовались голуби…

Души, к счастью, сгорели не в пепел. Сергей соскочил-таки на четвёрку. А я, забормотав было нечто невразумительное, вдруг едва дара речи не решился… Такого я не видел никогда… Суровая дама… конспектировала мой ответ! Короче, я был счастлив, когда очнулся от её гипноза с тройкой в зачётке. И это оказалась единственная «государственная» оценка в моём дипломе. 

Правда, были ещё две, не вошедшие в итоговый дипломный вкладыш. На военной кафедре – по сугубо филологической дисциплине под названием «Тактика» (её я освоил на практике уже «в рядах») и (сам удивляюсь!) – по русской литературе второй половины XIX века.

Вёл у нас этот курс старейший преподаватель (но, почему-то, не профессор) по фамилии Щиржецкий, по имени Алексей, а отчество не помню. Любимец студентов, преклоняющийся перед своими персонажами, едва не плачущий при имени Белинского (как сейчас слышу в его взволнованном изложении рассуждение неистового критика о гении и таланте: в завершение, по поводу Кольцова: «Гениальный талант!» – и слеза в голосе. Отнюдь не высмеиваю манеру речи и чувства лектора. Более того – считаю, что они делают ему честь. Но тогдашнего меня всё это не впечатляло). И надо же, чтобы на экзамене достались мне оба вопроса по «не моим» авторам: Щедрину и Глебу Успенскому. Скучны мне были оба, но из первого я хоть что-то читывал (Сказки и местами историю глуповцев), а второго бросил после нескольких абзацев. 

Логика моих предэкзаменационных прогнозов была проста. Толстой и Достоевский проштудированы если не от корки до корки, то весьма основательно, а главное – неравнодушно, с неизбитыми мыслями по поводу. Будет чем закрыть любой экзаменационный вопрос. Тем более что безупречная тактика: после двух-трёх слов по существу темы дальше уверенно рассуждать лишь о том, что хорошо знаешь сам, – не подводила практически никогда (случай с Саенко не в счёт). И это, кстати, большой комплимент моим экзаменаторам, потому что реально полезное педагогическое положение родом из серебряного века – о том, что школа должна учить мыслить (а не вызубривать готовые формулы), – возродилось в СССР как раз в пору нашего студенчества. 

Да, так что там со Щиржецким-то?.. Значит, в активе у меня Толстой и Достоевский; Тургенев хотя и не особенно любим – но тоже неплохо освоен. Автор «Обломова» и ещё двух «О» вообще вне конкурса: ценим с детства по своему «Фрегату» – конкуренту жюльверновского «Дункана». (О Чехове умалчиваю, потому что не припоминаю – к этому периоду он относился или к следующему.) Ну неужто не попадётся мне вопрос из такого необозримого массива?.. И на тебе – полная невезуха! Салтыков-Щедрин и Глеб Успенский в тандеме. Сказки пресловутые я не то чтобы терпеть не мог, а просто не проникал в их смысл. Отваживали от автора и резавшие слух стилистические огрехи. Ну вот, допустим, из «Премудрого пескаря»: 

«Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пескари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат».

«Те» и «те» два раза подряд, «кои» и «кои» – куда ж смотрели тогдашние редакторы! 

А с Глебом Успенским как с первых страниц не пошло – так и бросил: охота была себя насиловать! Аргумент, что знать надо всё – теоретически я одобряю, но на себя примеряю выборочно. Вот, к примеру, даже фильм «Покровские ворота» ни разу не видел – и не скажу, что сильно от этого страдаю…

Севши насупротив Щиржецкого, я честно признался, что вопросов по билету не знаю, потому что авторы эти меня не заинтересовали. Понимаю теперь, что уже такое заявление обидело старика – его-то интересовали все они без исключения. И, наверно, не столько за себя было ему обидно, сколько за своих героев. Но, добряк по натуре, – далее с отвращением использую скребущий позвонки столь модный ныне американский киноштамп – он дал мне шанс. Увы, я даже им не сумел воспользовался, выбитый, вероятно, из колеи неудачным дебютом. «А каких же писателей вы любите?» – спросил экзаменатор. Злой на весь белый свет, я не стал вдаваться в подробности, ограничившись Толстым и Достоевским. И тут же получил по Фёдору Михайловичу детский вопрос, ответ на который знал ещё в школе: «Как Макар Девушкин относился к гоголевской «Шинели»?» Прекрасно знал, что возмущался Макар, а ляпнул почему-то совершенно противоположное, чем окончательно добил экзаменатора. Думаю, что и трояк он мне влепил по доброте душевной, объективно заслуживал я стопроцентного неуда… А почему этой тройки в дипломе нет? Там выведена общая оценка по русской литературе, по-видимому, среднеарифметическая, равная четырём баллам… 

Опять отвлёкся я от Николай Иваныча. Дальнейшие карьерные перипетии нашего персонажа неимоверно комичны. Заветная цель любого карьериста от науки в советские годы – докторская степень и звание профессора – не давалась ему десятилетиями. Погорел он всё на том же злосчастном Солженицыне, ставшем предметом нашей давней дискуссии. А когда он же стал предметом диссертации соискателя, даже имя этого «литературного власовца» из публичного употребления велели изъять. Докторант же упорно продолжал изобличать своего подопечного, не понимая, что сейчас о нём требуется просто забыть. Как доносили слухи, мыкался он в поисках защиты по разным южным вузам, от Краснодара до Харькова, и своего таки добился, правда, уже не с Солженицыным, а с давней и надежной темой «Очерк в советской литературе»; брошюру с этим заголовком он нам настойчиво впаривал начиная с первого курса. И уже став доктором, осчастливил своим возвращением Ростовский университет.

Об этой анекдотической карьере я узнавал понаслышке, и вдруг судьба свела нас в Ростиздате, где году примерно в 1996-м готовилось два объёмистых справочника («эксклюзивных», как их назвал инициатор труда директор Ф. Ф. Баев): «Культура Дона в лицах» и «Наука Дона в лицах». Продолжалась пора, когда ещё не затихло эхо моих скандальных публикаций в «Демократическом Доне». Как сейчас помню: присаживается Николай Иваныч к моему рабочему столу в ростиздатском директорском предбаннике – и дрожащим от благородного гнева голосом объявляет, что мне за мои «пасквили»…

Секундочку! А где-то употребил ведь он термин «памфлет»?..

Ба, да я же сам в 2005 году составлял эту книженцию – «Литература Дона. Хрестоматия для чтения в 10–11 классах (Ростов н/Д: ЗАО «Книга», 2005), вот она стоит у меня на ближней полке середь прочих моих работ; составлял на основе так называемого «регионального стандарта», разработанного то ли областным ОНО, то ли каким-то местным министерством – чтоб я когда-нибудь разбирался в этих бюрократических катакомбах! Короче, местными культуртрегерами… И сам же вставлял туда аж две статьи Н. И. Глушкова – вторая называлась «Скандальное шолоховедение на Дону нашего времени». 

Листаю книжку, и на странице 496 натыкаюсь на свою фамилию, выделенную полужирным. О её присутствии там позабыл напрочь. Абзац, где она встретилась, также пугает грозной чернью, но главное внимание прошу обратить на красоты стиля!..

Не столько содержанием, сколько темпераментом «шолохоедства» полуоткровенно национальной ненависти в Ростове довольно-таки известен издательский редактор Олег Лукьянченко. Выходивший некоторое время в городе псевдо «Демократическпй Дон» в 6-м и 10-м выпусках 1992 года опубликовал два отрывка «из новой повести» его «У нас в Подонске» (будущий «Провинциздат». – О. Л.). По вульгарно русским созвучиям фамилий и другим гиперболам понятно осмеивается литературный Ростов-на-Дону под сенью «Главного Подонского Классика». А недавно на южно-российской странице «Литературной газеты» (2000, № 8) он «изничтожил» автора «Тихого Дона» напрямую статьей-памфлетом «Гомер, Шекспир, Шолохов».

«По вульгарно русским созвучиям фамилий и другим гиперболам понятно осмеивается…» – можно ли сказать лучше?..

Очень даже можно! Читаем начало следующего абзаца:

«Теперь он сделал это не в образе беллетристического персонажа-посетителя «Провинцеградского писательского дома», а членом Ростовской организации Союза российских писателей…»

М-да… «сделал не в образе, а членом…» Так, стало быть, положено изъясняться в начале XXI века доктору наук, профессору, автору научных (?) трудов… Уж таких-то перлов мы даже первокурсниками от него не слышали…  

Так на чём мы там прервались?.. Ага, вот на чём: как сейчас помню: подсаживается Николай Иваныч к моему рабочему столу в ростиздатском директорском предбаннике – и дрожащим от благородного гнева голосом объявляет, что мне за мои «пасквили» нужно «морду набить». Ох уж этот восхитительный довод в научной дискуссии: коли нет других аргументов, включается самый могучий: физическое воздействие на оппонента. Если благосклонный читатель не забыл, – стопроцентно тот самый, что в конце главы I предлагал тогдашний босс областного телевидения – Чеботарёв, что ли, по фамилии; они, кстати, с Глушковым и внешне чем-то друг на друга смахивали…

Но самое, пожалуй, удивительное: и тогда, и прежде, и сейчас, когда человека давно уж нет на этом свете, – жалко мне почему-то нашего Николая Ивановича…]

Конец эпического отступления. Возвращаемся к основному тексту.

Пауза в основном повествовании непредвиденно затянулась. Перелистнём несколько страниц назад… На чём мы там остановились?.. 

На том, что ждало меня по распределению министерство обороны, заготовив свежие лейтенантские погоны, а стало быть, результаты госэкзаменов меня ничуть не колышут.

Ну и, чтоб покончить с этими мелочами, ещё о Валентине Николаевне, коей я, если помните, на приёмных русский устный благополучно сдал. С точь такой же, как у Глушкова, смущённой улыбочкой она: дескать, отчёт у вас о педпрактике не совсем чётко оформлен, я могу вам только четвёрку поставить?.. – вот именно что спрашивает, типа советуется со мной. Да на здоровье, говорю. О самой-то педпрактике ещё будет сказано в 5-м клипе, тогда и проверим справедливость её оценки. И чтоб совсем завершить о Жуковой. Была, помнится, студенческая научная конференция, на четвёртом уже нашем, кажись, курсе. И там Лёша Прийма блестящий доклад о Хлебникове огласил, своём любимце, со всей мощью темперамента. И тут Жукова встаёт и вопросик заковыристый кидает: «А почему это Прийма в своём докладе всё время употреблял слово Россия? Россия, а не Советский Союз?..» Лёшик подзамялся, а я возьми и брякни с места: «Так ведь Хлебников приказал долго жить летом тысяча девятьсот двадцать второго года, а Советский Союз образовался аж тридцатого декабря!..»…

Педпрактика, конечно, не только из-за этого пострадала: похоже, имелась уже соответствующая установочка из-за угла. Но у Глушкова, конечно, личные мотивы превалировали. 

Никак до диплома-то не доберусь!.. Стандарт защиты в среднем составлял около 10 минут – рутинная в общем-то процедура. Мне же пришлось обороняться полтора часа. И схлестнулись при том целых две научных кафедры – общего и сравнительного языкознания со стилистикой, что ль, русского языка или просто русского языка – запамятовал бюрократические тонкости.

Тут, чтоб всё понятно было, нужно уточнить, что специализация на филфаке в мои времена была троякая: по лингвистике, литературоведению либо журналистике. Общеобразовательные предметы изучали мы всем потоком, а со второго примерно курса разбредались по этим трём азимутам. Я предпочёл лингвистику, действуя, вероятно, методом исключения. Журналистику считал профессией второго сорта в сравнении с избранным в 5 классе писательством; литведение вообще за науку не признавал (помните, у Ахмадулиной о литературоведе: «чем я жила, и чем он ведал…»?); ну, а лингвистика представлялась настоящей наукой. И хоть академический маршрут меня никогда не прельщал, остановился на ней. Курсовые сыпались простенькие: чего-то там о стилистике тургеневских «Записок охотника», о неологизмах Маяковского, зато тему дипломной я нашёл сугубо разоблачительную – и жертвой обозначил не больше не меньше как Академическую Грамматику русского языка (АГ). Был такой синий фолиант.

…Дня три искал дипломную эту свою работу. Знаю, что цела, валяется где-то в закоулках несчетного числа шкафов и антресолей… не сомневаюсь, что отыщется аккурат на следующий день после того как не нужна станет, но пока не отрыл. Придется восстанавливать суть на память и своими словами, что жаль, ибо дух первоисточника всегда свежее. Но ничего не поделаешь.

Тема звучала так: «К вопросу о синтаксической роли интонации и порядка слов в русском предложении».

Если на пальцах, то суть предмета такова. Порядок слов в русском языке грамматически свободен, в отличие, скажем, от английского. Как ни ворочай слова внутри предложения, смысл практически не меняется (отсюда изобилие инверсий как инструмента повышенной экспрессивности и прочих стилистических красот). Однако ж, как утверждала строгая АГ, имеются случаи, когда порядок слов свободным не является. Это конструкции типа: «Мать любит дочь». В них подлежащее всегда стоит на первом месте. Мне такое категорическое утверждение с ходу показалось неверным, я взялся его опровергнуть. И сделал это довольно легко. Не буду грузить читающих эти строки дотошной аргументацией – кому интересно, путь займутся этим делом сами. Фишка, как сказали бы сейчас, в другом. А именно: для наглядности доказательств, и поскольку в названии имелось слово интонация, я решил на защите продемонстрировать звучащую речь. Для этого заранее, на магнитофон «Комета», принадлежащий моему школьному ещё приятелю Лёне Карташёву (Незабвенный Лынечка. Вечная тебе память!), с кем проучились в 5-й с 1 по 11 класс и дружили потом, когда он стал студентом РИИЖТА, записали звучащие примеры, а читала их, чтобы вдохновить соискателя, любимая девушка последнего.

Увертюра к моей защите настраивалась так. Как только мне предоставили слово и я вышел к трибуне, то первым делом снял с руки часы и положил перед собой на кафедру (причём ни разу на них не посмотрел за всё своё выступление). Затем объявил: сейчас мой ассистент доставит в аудиторию необходимое техническое оборудование. Лынечка втащил свою бандуру, поозирался в поисках розетки, воткнул вилку, минуты три чего-то там крутил и отлаживал, затем доложил мне: «Готово».

Я поблагодарил его и начал выступление. Изложил теорию проблемы, а затем предложил практическую интерпретацию. «Пожалуйста, пример номер один», – подсказывал я ассистенту; тот добросовестно щёлкал клавишей, и звучал милый, с очаровательной лёгкой шепелявинкой голосок, артистично артикулировавший незамысловатые фразы с нужной интонацией… И первая – лично моя – кульминация: в один из таких моментов возникла в аудитории, несколько опоздав, обладательница бодрящего меня голоса с магнитной ленты – в ореоле и аромате роскошного букета роз (жёлтых, увы!..) – после чего волна вдохновения взнесла меня к небесам, и на этой мажорной ноте, благосклонно улыбаясь слушателям, я закончил свой доклад.

С минуту стояла настороженно-недоумевающая тишина. Потом мало знакомый мне прежде доцент (кажется) по фамилии Хазагеров, занимавшийся, как оказалось, единственный на филфаке, чем-то из области фонетики, поднялся и, недовольно морщась, заявил примерно следующее: мол, вот в кои-то веки появилась дипломная работа по фонетике, но выполнена она на крайне низком уровне.

Чтоб оценить мой ответ, взгляните-ка на несколько строчек выше, где я привел полужирным курсивом название своей дипломной… Вот я спокойненько его повторил, а заключил фразой, ставшей впоследствии крылатой (мне её цитировали спустя годы после университета): «Синтаксис – это не фонетика», – этаким тоном снисходительной укоризны.

Таким образом наскок лёгкой кавалерии был отбит, но тут в бой вступила тяжёлая техника в лице завкафедрой забыл какого русского языка Марии Карповны Милых. Говорила она очень медленно, огорчённым, обескураженным, почти трагическим тоном. Смысл её тирады сводился к тому, что такой легковесный, легкомысленный, несолидный подход проявлен к выполнению научной по замыслу работы. Научные труды требуют длительного, многолетнего, тщательного подбора материала из наших классиков, его систематизации и последующего анализа на множестве примеров. А что мы услышали здесь?.. Тут она брезгливо скривилась и указала на злосчастный магнитофон: «А это ещё зачем, к чему это всё?.. Я не удовлетворена», – многозначительно провозгласила Мария Карповна и села.

Я обернулся к столу приёмной комиссии – там, рядом с председателем из пединститута, сидела Надежда Васильевна Текучева, благословившая меня на старте, а затем первые два курса дружески опекавшая и как куратор нашей группы. «Можете садиться», – кивнула она мне, но по выражению её лица я не понял, как она ко всему прозвучавшему относится. Я нацепил на руку часы, освободил трибуну и из докладчика превратился в зрителя, окунувшись в аромат и ореол.

Тут-то всё и началось. Научным руководителем моим был Александр Афанасьевич Дибров, до 4 курса наш декан, а для лингвистов ещё и преподаватель спецкурса польский язык.

Именно им, Диброву и польскому языку, я обязан ещё одним греющим самолюбие эпизодом студенческой поры. В сентябре 69-го, через год после нашей «языковой практики» в Польше, вроцлавские студиозусы нанесли ответный визит, и я попал к ним в гиды, кои подбирались, к сожалению, не только из студентов, но и из более ответственных персон, последних же возглавляла довольно молодая по тем временам и – на первый взгляд – миловидная дама с шикарной фамилией Аполлонова. Нетрудно понять, что задание такого рода получали люди проверенные по всем показателям и утверждённые надлежащими инстанциями. Так вот эта Аполлонова, не знаю почему, сильно меня невзлюбила, – видимо, в контрапункт отношению самих наших гостей и – на порядок больших числом – гостий. Так, во время экскурсии в Азов было заявлено, что обед в тамошнем ресторане для меня не предусмотрен сметой. И что же?.. Бдительные девушки из дружественной страны моментально всё засекли, и их староста огласила ультиматум: если Олека (так они меня называли) не будет за столом, то и они все отказываются от обеда. В другой раз Аполлонова пыталась лишить меня экскурсии в Волгоград, так как количество мест в поезде ограничено. Отдельного места действительно не обломилось, и пришлось ехать пятым в купе с Халинкой и другими милыми паненками…

Ну и коль уж коснулись мы незапланированно польских мотивов, вернёмся на минуту в 68 год, когда мы там практиковались. Тут я как раз, не отыскав оригинала дипломной, наткнулся зато на ветхий листочек, писанный рукой Саши Тимофеева (он же Баронет, он же А. Тим), под заголовком:

Карниз им. Олега Лукьянченко

В Польше Валеру Навозова стукнули девятнадцать лет. Была тёплая телеграмма из дому. Была весёлая вечеринка. Были тосты и незваные гости.

Незваный гость был один. Он появился под гробовое молчание всех собравшихся. «Незваный гость хуже татарина», – мудро заметил он и скромно сел в сторонке. Молчание затянулось. «И ты тут», – лучезарно улыбнулся он куда-то в сторону. Там было зеркало.

Потом он сказал тост. И выпил следующий. Потом пел песни. В общем, веселился как мог.

«Юж пужно», – деликатно заметили ему. Ага, сообразил он. Через дверь он уже входил, поэтому для выхода решил воспользоваться карнизом. И пошел по карнизу к себе в номер.

Мы сидели и ждали крика или глухого стука об землю…

Кто-то постучался. Открыли дверь. Это был незваный гость. Он пришёл предупредить, чтоб мы не волновались, когда он шёл по карнизу.

И ещё одно творение А. Тима припоминается. Стихотворное. Рукопись пока не обнаружил, но вот что запомнилось:

Ах, Маркиз, не теряйте голову!

Для чего это вам!

Вы, Маркиз, ещё очень молоды –

Все любили вас там…

Из-за [тра-та каких-то] бутылок

Я завидовал горячо

Вам, склонившему гордый затылок

На девичье плечо.

А когда уезжала к родителям

Ваш земной идеал,

В куртке Герцога восхитительной

Вы пошли на вокзал…

Дальше шла ещё одна романтическая строфа, от неё лишь осколки проблескивают:

...не достали коней…

…не погнались за ней…

В общем, почти баллада.

[Дополнение 2023 года

Прочитавши первое издание, автор прислал мне оригинал забытой мною строфы. Вот он:

Ах – зачем вы доверились поезду,

А не тройке коней –

И сквозь осень прелестную позднюю

Не погнались за ней!.. 

Благодарю, дражайший Баронет!

Слава Аристократам!]

Героиня сюжета – одна из наших гидесс, очаровательная Эва Кубяк. Бытовые детали вполне реалистичны. Юра Хренов (Герцог) первым приобрёл на толкучке потрясный куртёнчик, мне же попался подходящий лишь перед самым отъездом и до конца универа стал моей зимней шкурой с наклейкой PARIS на правом рукаве; но провожать Эву я выпросил Герцогову – и отправился ночью к ней в номер, а затем на такси («Двожец», – сказала она шофёру), и конечно, как Эва ни протестовала, сам оплатил поездку… На обратный трамвай уже не хватило. Кондукторица, когда я начал что-то ей объяснять по-своему, лишь удивлённо переспросила: «Цо-цо?» – и оставила в покое. Зато пристал поддатый хмырь и стал долдонить о том, какая сволочь ихний Гомулка… Эта (и масса иных) ночных отлучек были грубейшим нарушением всех инструкций, дозволявших выходить в город только в светлое время суток и ни в коем разе не в одиночку. К чести наших добрых тогдашних руководительниц: Людмилы Алексеевны Введенской и Зои Всеволодовны Валюсинской, хоть и трепетали они внутренне от моих похождений, но смотрели сквозь пальцы, даже замечания ни разу не сделали…

И до чего же трогательным вышло прощанье…

 

Прощай, Гражинка! Вроцлавский вокзал, 28 сентября 1968 г.

 

Привет, Халинка! На экскурсии с вроцлавскими студентами в шахтинском парке. Сентябрь 1969 г.

Из-за брючного костюма бедную Халинку не пустили в ростовский ресторан «Тополь» (что на Газетном за Дворцом пионеров)

Но мы не сильно расстроились

С Тереской (прототип героини моего рассказа «Аве, Мария»). Место узнаваемо

Стоп!.. Что ж это я – сам себе запретил ретроспекцию – и так в неё погрузился, что и о дипломе забыл… Верней, о Диброве.

В том же сентябре 69-го он, встретив в коридоре нас с Юрой Хреновым, тоже лингвистом, объявил: «Мам едно пропозицье». В кинотеатре «Ростов» готовилась демонстрация фестивального фильма Ежи Гофмана «Пан Володыёвский» – и нужны дикторы-переводчики, чтоб читать русский текст по ходу картины. Ух, как это было кстати! Как раз в ту осень возникли у меня проблемы со стипендиальной комиссией, решившиеся только к зиме, представительские же расходы возросли неимоверно… А тут такая непыльная работёнка – да ещё с фантастической оплатой: 50 рэ в день! Это при месячной-то стипендии в 35…

Ну, а рецензентом дипломной достался мне завкафедрой общего и сравнительного языкознания славный профессор Алексей Нилович Савченко, настоящий учёный, не чета некоторым (не буду называть имён, кои давно позабыл). Вообще-то на той кафедре немало имелось хороших специалистов – Владимир Иванович Дегтярёв, например, что ещё старославянский у нас вёл на первом курсе (но тогда заслужил у нас прозвище Дубарик, это уже намного позже я понял, что специалист он неплохой). Но Алексей Нилыч был, несомненно, звездой международного уровня. Как преподавателя я его помню слабо; читал он у нас несколько лекций по общему языкознанию, но чтоб хотя б зачёт я ему сдавал… нет, не всплывает в памяти. Тем не менее, зная меня лишь по тексту самой дипломной, рецензию он написал сверходобрительную и оценил на отлично. Одна фраза меня особенно удивила: «Работа написана прекрасным русским языком». Надо же, а я, почти как мольеровский персонаж, о том и не подозревал. Строчил как всегда на бегу и лишь бы отделаться; ведь главным предметом тогда была для меня любовь – та, что с жёлтым букетом.

И вот Алексей Нилович, как рецензент, коротко и по существу охарактеризовал мой нетяжкий труд, отметил, что в нём содержится пусть и небольшое, но настоящее научное открытие – и на том закончил бы… Но… Но Мария Карповна пошла в новую психическую атаку, мусоля, как прилипшую к зубам ириску, всё ту же фразу: «Я не удовлетворена»…

Далёкий от всяких академических интриг и тасок, я лишь погодя узнал, что, оказывается, две эти кафедры враждуют уже давно – и мой скандальный доклад лишь подлил бензина в неугасающий костёр. Честно говоря, дискуссия, принявшая форму перепалки, в которой про меня, как про батарею Тушина, «было забыто», мне уже наскучила, и тут слова потребовал научный мой руководитель А. А. Дибров.

Кто его помнит, знают, что человек он был весьма эмоциональный, увлекающийся, легко возбудимый. «Я возмущён услышанным! – заявил он в качестве посыла. А затем жахнул: – Я считаю, что работа Лукьянченко имеет революционное значение!..»

Это стало новой, уже всеобщей кульминацией. Пыл и жар дискуссии пригасли – да и время поджимало: ведь ещё и другие дипломники томились под дверями, гадая, что означает столь затянувшийся процесс.

Мне, как подсудимому, предоставили последнее слово.

Я скромно поблагодарил всех выступавших как за, так и против, персонально Алексея Нилыча, Надежду Васильевну, Александра Афанасьевича. А после не удержался и поставил-таки собственную точку в дискуссии: «Тут говорилось, что моя работа имеет революционное значение. Боюсь, что это преувеличение, – скромно опустил глаза долу. – И после короткой паузы припечатал: – Да я и вообще не сторонник революций!..»

Могу и дату точную назвать: 18 июня 1971 года.

Через 10 минут меня известили об отличной оценке; через 10 часов, после бурно отмеченного события, мы поссорились с любимой. Через 12 дней, в знак прощения, она пришла ко мне в Железнодорожный военкомат («Алика провожает самая красивая девушка филфака…» ‒ призавидовал главный ловелас курса Сашка Петров), где мне вручили все документы для прохождения офицерской службы, имевшей начаться на следующий день… Начаться без погон, без формы, без обязанностей – с щедро оплаченного министром обороны месячного отпуска – медового месяца моей любви…

Лишь 2 августа затарахтел АН-2 и за 2 часа доставил меня в зелёный городок Майкоп, откуда двинулся я по армейской стезе. И этот этап жизни опрокинул многие иллюзии всех прежних.

Клип 5-й. Снова 5-я школа

О педпрактике вскользь уже упоминалось – теперь чуть пообстоятельней. Само собой – попал я именно в свою школу: по обоюдному желанию и с согласия В. Н. Жуковой. Хотя контакта не терял и до того: и на традиционные вечера выпускников каждый год ходил, и с преподавателем физкультуры Эдуардом Максовичем Рутштейном дружил (мало того, что в первомайской эстафете продолжал за школу бегать, случалось, и по два этапа, так ещё и Кавказским своим дневником именно ему, пригласившему меня в поход, обязан). Ну и, разумеется, с любимой Эльвирой Савельевной связь поддерживал. Она-то меня и приветила с порога: «Ты как раз кстати: у нас в десятом «гэ» учительница заболела – иди-ка проводи там литературу»… 

Март 2020 г. Эльвира Савельевна читает гостям отрывки из этой моей книжицы. 26 июля моя любимая учительница отпразднует свое 90-летие, а 17 октября того же года завершит земной путь.

*

Те, кто бывал на педпрактике, помнят, наверно: сперва посещаешь уроки маститых, составляешь какие-то планы, прочую мутотень – и лишь неделю-другую спустя, трепеща, идёшь, под пристальной опекой, на самостоятельный подвиг. А тут – экспромтом, с листа – иди и учи незнакомых десятиклассников, что возрастом тебя на лишь на 3–4 года моложе.

Ну и пошёл я в 10-г – математический, между прочим, где контингент отборный, не какая-нибудь шушера. Тема, как выяснилось, Маяковский. Так, говорю, все знают, кто у нас «лучший и талантливейший»? Кивают, подвоха не чуя. Ну, а книжку «Нахлебники Хлебникова Маяковский и Асеев» читали?.. Недоумённое молчание. Тут я и понёс (спасибо Лёше Прийме: я благодаря его изысканиям в предмете том крепко подкован был). И про доски судьбы, и про «жемчуга с любимых лиц на уличной торговке»… Народ выпал в осадок стопроцентно. Кой у кого и рты раскрылись. Но – что значит элита! А где об этом прочитать можно? – спрашивают. Называю источники; кому любопытно, говорю, – вперёд, в библиотеку. В общем, вечером того же дня актив зазывает меня в гости – и мы сидим на чьей-то веранде в деревянной двухэтажке рядом со школой (развалюха та и по сю пору там, недавно проверял; обломок ансамбля, включавшего мой двор, школьный, театральный, пустышку с козами – см. раньшие клипы).

Таким оказался дебют. Дальнейшее проблем не представляло – им было со мной интересно; значит, и мне должно быть интересно с ними – таков был общий настрой. А тут выяснилось, что и ещё кого-то замещать надо – так я и пошёл по рукам, работая за тёртых профессионалов. И уж итоговую оценку даже обсуждать никто не собирался – натурально, высший балл (привет В. Н. Жуковой!).

Эльвира Савельевна, насколько сейчас помнится, осуществляла общее руководство нашей группой практикантов, а вела он в тот год 8/9 класс, поэтому её подопечным уроков мне давать не пришлось. Зато поручила она мне, в ходе подготовки к шикарному пушкинскому вечеру, поставить сцену в корчме из «Бориса Годунова». Так мне довелось попробовать силы в сфере театральной режиссуры. И хотя проба оказалась, насколько помню, единственной, сейчас, глядя из дальнего будущего, прикидываю, что мог бы продвинуться и на этой стезе. Но не слишком далеко. Как и в собственной будущей прозе остался бы я кондовым реалистом. Что по вкусам последних десятилетий отнюдь не сулило перспективы. Всякая мейерхольдовщина была мне чужда органически, и в своём школьном опыте сосредоточился я прежде всего на том, чтобы актёры верно интерпретировали текст. Ну и, плюс к тому, обстановка на сцене, как и в когдатошней «Золушке», максимально приближалась к жизни. Исполнители позаботились, чтоб и питьевые сосуды в корчме наполнились сугубо натуральным напитком, если не ошибаюсь, портвейном «Три семёрки». И надо сказать, вдохновенной игре сие только способствовало. Успех был полный. И даже сцена бала из «Евгения Онегина», где гости и гостьи танцевали в настоящих театральных костюмах, соответствующих пушкинской эпохе, нашего успеха не затмила, хотя и ни в чём не уступила. Конгениальные, так сказать, получились номера…

Ещё вспоминается поэтический вечер, где выступал я с чтением любимых поэтов. Но отблески этого события озарят отражённым светом наши страницы немного погодя…

А пока о втором семестре педпрактики, осеннем 5-го курса, когда достались мне восьмиклассники, и не по литературе, а по русскому…

– Олег Алексеевич, здравствуйте!

– Олег Алексеевич, сегодня вы будете у нас урок вести?

– А я тетрадь с домашним заданием дома забыл…

– А мы вас вчера видели, Олег Алексеевич, – с дамой – вы шли к автобусной остановке и руками размахивали…

– И я тоже вас видела – вы выходили из магазина, и ещё двое вас там ждали…

– А когда?.. А что?.. А почему?..

Вы попадали когда-нибудь под струю поливалки? Знаете, когда зазеваешься вдруг на улице, где-нибудь на Энгельса, между Будённовским и Семашко, например, часов в 11 вечера или позже – и окатит неожиданно с головы до ног? Так вот – похожее ощущение появлялось у меня всякий раз при встрече с моими учениками-восьмиклассниками.

Постороннему человеку, попавшему в школу, трудновато будет не растеряться и не затеряться в этой орущей, скачущей по лестницам и коридорам беззаботной толпе. Впрочем, нелегко решить, кто говорит громче – ученики или учителя. Я иногда удивлялся, пытался выяснить у своих детей, почему они говорят раза в два громче, чем нормальные люди. Этого вопроса они не понимали. Вероятно, иначе невозможно, как невозможно ожидать тишины в разгар смены, скажем, в кузнечном цехе завода Ростсельмаш. Специфика производства.

Им по 14–15 лет. Тот момент, когда окружающая жизнь уже как-то осознаётся и захлёстывает водопадом неведомых ранее впечатлений, открытий, так давно известных старшим и впервые падающих на них. «Мы ведь уже взрослые», – с гордостью и оттенком обиды – почему же учителя и родители этого не замечают. Что ж, модное в последнее время словечко акселерация не выдумано учёными. Да, действительно, им, восьмиклассникам, многое уже доступно из области материального и духовного потребления взрослых. Это проявляется и в их внешности, за которой они следят очень внимательно, и в умении «профессионально» поднести зажжённую спичку закуривающему товарищу, и в иллюзии всеобъемлющего знания о мире, которой ежевечерне заволакивает им мозги телевидение…

Так начиналась моя заметка, помещённая на ватмане ЖиФа где-то в конце 1970 года. Единственная, насколько помнится, непоэтическая моя публикация в филфаковской стенгазете. Специально остановился в этом месте, ибо: невинное придаточное о ТВ было похерено цензурой в лице редактора – второкурсника (фамилию забыл), но возрастного, отслужившего и партейного. Дружески он мне поулыбался, похвалил всю заметку в превосходных степенях, но правдивость нашего ТВ под сомнение ставить не позволил. Поскольку газета уже висела, я возмущаться не стал, да и заметку сочинял, чтоб впечатлениями поделиться, а не социальной критики ради. А теперь гляжу – там-то и поострее кусочки были, ан бдительный цензор того не усёк. Вот ещё отрывочек:

А что они писали, эти взрослые-дети, в своих сочинениях! Одна милая девушка красочно описывала гражданскую войну, во время которой, по её мнению, «люди в России разделились на 2 части: большевиков и меньшевиков. Меньшевики, богатые, у которых сундуки лопались от золота, с приходом Советской власти бегали по комнатам и не знали, куда сунуть своё добро». Другая же девушка, не менее милая, сообщала, что «комсомольцы наших дней, выполняя заветы отцов, покорили целину, раскулачивая там кулаков». И наконец, вершина стилистических красот всех проверенных мною сочинений – изображение состояния Алексея Мересьева после поединка с медведем в зимнем лесу: «Когда Алексей очнулся, первой его мыслью была та, что он жив, и всё его тело испытывало приятное состояние человека, только что перенёсшего встречу со смертью»…

Теперь, без комментариев, окончание той заметки, чтоб добавить чуть-чуть биографических подробностей.

И как же трудно было чему-то научить их, моих восьмиклассников, – ведь за окном их ожидали цвета и запахи золотой осени и бабьего лета, а тут приходилось забивать голову какими-то обособлениями! («Это ведь скучно, Олег Алексеевич, пойдёмте лучше в поход!»)

И какое напряжение всех сил нужно было, чтобы всё-таки добиться их внимания, убедить их в необходимости того, что делается на уроках! (А в походы тоже ходили, только по воскресеньям.)

И кто сказал, что работа учителя – только умственная? Это и физический труд, «работа до седьмого пота», и пота этого я истратил, может быть, только чуть-чуть меньше, чем в 68-м – когда работал электросварщиком на комбинате стройматериалов, или в 69-м – грузчиком на Сельмаше, или в 70-м – на учебных сборах в Советской Армии…

Зато какое удовлетворение приходит, когда видишь, что не зря тратились время и пот, когда на вечере поэзии в актовом зале закрываются самые болтливые рты, распахиваются самые близорукие глаза перед непостижимым таинством стиха, музыки того самого языка – русского – уроки которого казались им скучными, а слова взлетают, искрятся, мерцают внутренним светом и вдруг вспыхивают пламенем, заставляющим всех присутствующих забыть обо всём на свете, кроме звучащего слова людей, давно уже ушедших из жизни и всё же продолжающих жить в звуках и строчках…

Дрожащее пламя свечи красного воска…

Осенние листья на столике…

И стихи…

Линия высочайшего напряжения чувств соединяет всех сидящих в зале…

Свеча горела на столе,

Свеча горела!..

– Олег Алексеевич, вы больше не будете вести у нас уроки?

– Вы к нам будете приходить, Олег Алексеевич?

– Олег Алексеевич, если вы не придёте к нам на вечер, мы вам все стёкла повыбиваем!..

Ну что ж… Видимо, придётся пойти.

Теперь другая цитата – начальной армейской поры.

Странные письма пишутся в первый день нового года. Наверно, потому, что странные сны снятся в новогоднюю ночь, и сама она странная, как странный сон, наплывающий на веки в полудрёме, заволакивающий туманом глаза, когда ещё не спишь, но уже не наяву, сон и явь фантастически перемешиваются, и кажется, что спишь, а в самом деле нет ещё, и кажется, что живёшь, а в самом деле спишь, тем более если ночь эта новогодняя незнакомая и чужая, и никто не знает тебя, и ты никого не знаешь, особенно если в этом новогоднем сне, полусне-полуяви, в жёстком кресле на междугороднем переговорном пункте, вдруг вспыхивает перед глазами свеча.

Откуда?.. Из обрывка забытой кем-то на столике туземной газетёнки, забитой предпраздничными предупреждениями и объявлениями, и среди них что-то вроде «не зажигайте свечей на ёлках», но под влиянием усталости и полусна эти мифические свечи слепливаются в одну массивную красного воска, горящую на столике, усыпанном осенними листьями и стихами…

До чего же сложно устроена человеческая память: без всякого повода совершенно неожиданно всплывает какой-то полузабытый эпизод из прошлого – и вдруг по каким-то неведомым законам вспоминаются мельчайшие детали, существенные и несущественные подробности, а память спотыкается о незаметную прежде ступеньку, и начинается путь «вверх по лестнице, ведущей вниз», восхождение на вершину прошлого, а может быть, падение в пропасть прошлого – не знаю, что вернее.

На этот раз ступенькой оказалась свеча. Она горела, как уже сказано, на столике, усыпанном осенними листьями, а столик этот стоял в актовом зале 5-й школы, а перед столиком несколько рядов занимали её ученики и ученицы, а у столика читал известные, малоизвестные и почти никому не известные стихи студент РГУ, проходящий практику в этой самой школе… Именно он заполняет сейчас странными словами листок белой бумаги, сочиняя странное письмо в странный первый день нового года.

Вершина цивилизации – человек в момент творчества, а чтение стихов – творчество, особенно для того, кто пишет сам, и звучащие стихотворные строчки – провода высочайшего напряжения, соединяющие людей контактами, теснее которых не найти, потому что в момент творчества человек поднимается над собой, над трясиной обыденности, пошлости, лжи, фальши, в мгновения творчества люди достойны называться людьми, они живут по истинно человеческим законам.

Почему я говорю с тобой обо всём этом? Вряд ли это можно объяснить, пожалуй, дело в том, что чем необычнее причины, заставляющие нас совершать необъяснимые поступки, тем важнее для нас совершить их. Но и это не объяснение.

Тогда я вспоминаю ещё один эпизод из школьной практики, когда юная восьмиклассница читала мне на зачёте письмо Татьяны Онегину, тоже без всякого повода, необъяснимо, но стихи тем и отличаются от шершавой прозы, что их, как и музыку, невозможно, да и незачем объяснять…

Заканчивалось процитированное письмо тютчевским «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…» – а ответ на него завершался словами: «Ваше слово отозвалось…» – но это уже другая история…

2010, 2023

Промежуточное заключение 

В книжице 2010 года, ставшей основой сегодняшней публикации, после клипа 5-го следовал «Мемуар о юношеских стихах». Его любознательный читатель может при желании открыть и про- либо перечитать в № 23 [77] 12.12.2001:  

http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles

Зато следующие за ним – вплоть до времён, известных читателям «Провинциздата», тоже давненько нашедшего приют в «Релге», я надеюсь изобразить в главе III под названием «Карьера» и поспеть с ней к следующему номеру.

________________________

© Лукьянченко Олег Алексеевич