 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
К 160-ЛЕТИЮ Ф. СОЛОГУБА 1 Кристальная ясность стихов Сологуба не исключает траурного, насквозь одинокого содержание: тот случай, когда сама гармония стиха словно служит преодолением тяготы жизни. Ибо в пространствах его произведений легко дышится, в них столько музыкального и светового простора, что забывается наплывающий негатив. Но… кто не познал своею судьбой чёртовых качелей? Одноимённое, вероятно, самое знаменитое стихотворение Сологуба выстроено идеально, никакой просчёт просто невозможен при таком мастерстве. Но – взлёт выше ели всегда кончается лбом о землю. Но… чёрт смеётся… А не страшно: ибо если реально такое совершенство речи, то дыхание для неё, не говоря о букетах смыслов, даёт Бог. …серой замшелой глыбой надвигается передоновщина. Затхлое, провинциальное, многажды описанное, новыми цветами данное у Сологуба. И цвета эти в основном далеки, увы, от золотого и синего – совершенных цветов неба. Вечный Передонов, бессмертный, почти безымянный – и почти каждому знакомый по школе, в какую бы ни ходил. А потом снова выход в кристальные коридоры стихов…
2 Затхлое болото, засасывающее всех, участвующих в реальности; будто ничего нет кроме этой тягучей мерзкой провинциальности. Тут – провинция сознания: в большей мере, нежели провинция жизни. …вообще – передоновщина бессмертна: её узлы стягивают шею свободы. Заборы кривые, вокруг церкви кружат галки, а церковь формальна в такой степени, что связать её с Христом не удастся никак. Гнусь доноса. Торжество наушничества. Сорной травы в сознание больше, чем полезного злака. И сейчас похожие панорамы с поправкой на современность, в которой клиповое, рваное становится определяющим. Сер и правилен: Передонов. Мыслит казённо: Передонов. Нечто от Козьмы Пруткова – только пышного банта не хватает. Провинциальность сознания отливает недоразвитостью вида: что и продемонстрировал блестяще Сологуб.
3 Каков размах, разлёт качелей! Диапазон звуко-смысла, или смысла, переданного в звуке… Только… почему же чёрт качает? Конечно, Сологуб, и как представитель символизма, и как человек определённого времени, интересовался эзотерикой: под определённым углом; конечно, в его созвучиях прочитываются волокна склонности к мистике тёмной, но всё же… Ведь звук, ведущий стихотворение, его необыкновенная ажурность и поэтическое мастерство подразумевают работу вертикали, обеспечивающие стихи подобного качества… Мы слышим:
В тени косматой ели, Над шумною рекой Качает черт качели Мохнатою рукой.
Качает и смеется, Вперед, назад, Вперед, назад, Доска скрипит и гнется, О сук тяжелый трется Натянутый канат. Непроизвольно – мысль бьёт в бубен сознания: как похоже; но неужели жизнь настолько связана с тёмной стороной? Непременно? Обязательно? Жизнь, часто напоминающая чей-то глобальный эксперимент, не оставляет никого в покое. Жизнь раскачивает качели – ради взлёта, и прикосновения к небесам, ради ощущения световой тотальной бездны… У Сологуба, однако, запечатлелось, как запечатлелось; плюс – тёмная мистика была вообще характерна для участников серебряного века… Необыкновенный звук Сологуба точно растворял смысл в нежности и напевности стиха: всё было легко, даже учитывая тяжесть содержания; и всё было виртуозно: подлинно нити строк серебрились.
Царевной мудрой Ариадной Царевич доблестный Тезей Спасен от смерти безотрадной Среди запутанных путей: К его одежде привязала Она спасительную нить,- Перед героем смерть стояла, Но не могла его пленить…
Мультикультурный космос Сологуба естественен: как образы Греции, прорастающие сквозь российскую почву. …почта стиха работает своеобразно: отправленные в грядущее, они сообщают о прошлом, которого давно нет, привлекая и чаруя.
Хорошо бы стать рыбачкой, Смелой, сильной и простой, С необутыми ногами, С непокрытой головой. Чтоб в ладье меня качала б Говорливая волна, И в глаза мои глядели б Небо, звезды и луна.
Пастушеская свирель перекликается с гуслями, и кудрявый пан выглядывает из чащи… Но – волна, волна… Волны стихов Сологуба, доплеснувшие до нашего времени, не потеряли своей силы и оригинальности…
4 Пленённые звери, растерянность, слабость… Много подобных мотивов у Сологуба: данных жёстко, с предельным высверком мастерства; и многое это – правда: от солевых и горючих корней жизни, от горячих её, обжигающих камней:
Мы — пленённые звери,
Двери заперты крепко. Эзотерика и мистицизм предлагают варианты ключей, но… слишком тяжелы они: не всем поднять. Да и нет уверенности, что именно та дверь перед тобой, которую надо открыть.
Алкогольная зыбкая вьюга Зашатает порой в тишине. Поздно ночью прохожий пьянчуга Подошел на Введенской ко мне.
«Вишь, до Гатчинской надо добраться,- Он сказал мне с дрожанием век,- Так не можете ль вы постараться Мне помочь, молодой человек?»
Тогдашняя жизнь входила в стихи Сологуба естественно, и то, что пересекается она дугами, общими мерцаниями с нынешней – вообще с любой, в такой же мере логично, в какой Сологуб представлял стихи замечательной силы и крепости. …он растил их, как своеобразные растения духа и мысли. Они вспыхивали огоньками – дрожащими на онтологическом ветру, и… не гасли, одолевая временные пласты. Теперь очевидно уже – что не погаснут, пока продлится русская поэзия.
К 220-ЛЕТИЮ В. ТРЕДЬЯКОВСКОГО 1 Вектор энергии Тредьяковского требовал обновления поэзии, всего её состава, самой сути: но ориентация на классицизм – с его незыблемыми принципами – не позволяла отступать в мирскую стихия языка. Всё должно быть возвышено. По крайней мере – высоко. Стихи должны звенеть, ложиться на медные доски вечности, избегая тления, и даже: Здравствуйте, женившись, дурак и дура, -писанные с забористым перцем, дьявольщинкой, собачьим сердцем хранят в себе начинку высокого стиля. Он не соответствовал живому языку, оттого и гудит непроворотно, будто даже скрипит. Ничего не поделать – язык развивается вовсе не при дворце, и то, что высокими его плодами могли пользоваться тогда лишь немногие, не помогало пииту. Живые ручьи иногда блистали внутри тяжёлых построений Тредьяковского: Виват, Россия! виват драгая! Виват надежда! виват благая! Но играл Тредьяковский значительную роль – играл всерьёз, смертельно: мостил дорогу будущему обмирщению языка, в пределах которого будут созданы незыблемые шедевры.
2 Виват Россия! виват драгая! Виват надежда! виват благая.
Звучит и сегодня: звонко, ярко, возвышает дух, наполняет хорошей гордостью, и – точно открывает ретроспекцию, уходящую очень далеко: туда, где жизнь Василья Кирилловича Тредиаковского бушевала и разливалась, казнила его и возносила, миловала и лупила – через судьбу – палками по голове. Но ничто и никогда не лишило его дара: растущего и мужающего, подкреплённого неустанными занятиями, изучением языков, умноженного на странствия, раскрывавшие миры других пространств. Басни расцветут: тяжеловесные, приподнятые, важные, точно в напудренных париках, и вместе: сверкающие гирляндами смехами. «Ворон и Лисица», «Леший и мужик»… Вечность Эзопа дохнёт в лицо. Взыграют оды:
О! не ярости во время, Господи, мя обличи:; Зол же всех за тяжко бремя И за многое тех племя В казнь не в гневе повлачи.
Загудят - и вместе струнные переборы дадут; хотя, вероятно, орган пришёлся бы в пору Василью Кириллычу: он мечтал о мощном звуке, о полифонии звуко-смысла, о величие подлинном: возвышающем величие стихов. …а как разойдётся – уже совсем другим языком «Приветствие, сказанное на шутовской свадьбе»! Полыхнёт оскал шутовства, запляшут, заболбочат несчастные карлы, и выдохнет… не более счастливый Тредиаковский:
Здравствуйте, женившись, дурак и дура,
Эх, с перцем, с собачьим сердцем, с адскою силой – а: на века… Века вобрали опыт Тредиаковского. Вряд ли сейчас можно испытывать сильное эстетической удовольствие от его стихов, но высятся они причудливыми колоннами, прорывом в небо, и никто, желающий знать тайны русской поэзии, не обойдёт их…
К 180-ЛЕТИЮ КОНСТАНТИНА СТАНЮКОВИЧА Море было альфой жизни Станюковича – хотя жизнь его начиналась вдали от него. Поколения мальчишек читали «Морские рассказы», ощущая свист ветра и налетающую соль брызг, грезя плаваниями и приключения, и не подсчитать, сколько из этих мальчишек вышло моряков и капитанов. Море играет, море манит, море смеётся лоскутками разноцветных бликов. Море люто и каверзно, море добродушно и огромно – обо всём этом можно прочитать в замечательных, светлых и чистых, литературно виртуозно исполненных рассказах К. Станюковича, чувствовавшего море, как живое существо – с разумом, характером, норовом. Таинственны далекие гавани, в которых встают леса мачт, и плоские, опасные кайманы проплывают мимо бортов русских судов; а днём солнце набирает такую силу, что только что вымытая палуба высыхает мгновенно. Как трогательна судьба Максимки, и как по-доброму всё складывается в рассказе! Он был вообще добрым человеком – Константин Станюкович, и писал не только о море, но именно оно оставалось альфой его жизни, и лучшие его страницы, точно обрызганные живою водою моря, посвящены ему – неисчерпаемому, грандиозному…
К 220-ЛЕТИЮ Ф. КЛОПШТОКА Великая «Мессиада» разворачивается архаикой и новизной; словесный гул величествен, как звучание органа, и отделанность каждого стиха такова, будто Клопшток познал меру совершенства; впрочем, уже и при славной жизни Клопштока поговаривали, что «Мессиаду» больше хвалят, нежели читают. Лирик – по природе дарования – он странно соединил эпос и оную, изливая искреннюю религиозность в песни, стремящиеся выше и выше: в пределы небесные, по лестницам и вертикалям метафизического хрусталя. Его язык богат. Он – совершенно свободен. Одного эпитета достаточно, чтобы обрисовать ясное представление о предмете или феномене; точного существительного хватает, чтобы передать происходящее в душе поэта. Симфония глаголов! И – один глобальный глагол, неустанно ведущий поэму. …Гамбург, шумя портом, остаётся позади: Клопшток едет в Копенгаген, поскольку датский король назначает ему 400 талеров ежегодной пенсии – вплоть до окончания «Мессиады»… Таинственно мерцают каналы, и острые шпили безболезненно колют небо. Клопшток горел и болел Германией: он не признавал преклонения перед античностью, отдавая ей должное, и не любил поклонение Франции и Италии. Он ввёл в «Мессиаду» божеств германо-скандинавского пантеона: и они, розовато светясь великолепием, чудесно играют в ней роли. Кажется, ликование самого Клопштока, создающего новую песнь, было столь отчётливо, что золото его мерцает и сегодня: метафизическими, небесными красками…
К 195-ЛЕТИЮ ИБСЕНА ИСТИНЫ ИБСЕНА, 195,20 марта Важный, как сановник, с пушистыми седыми бакенбардами и строго глядящий из-под очков; старый Ибсен, чем-то похожий на могучего душой Бранда, когда-то сделавшего его знаменитым. Суровый проповедник, чей максимализм напоминает твёрдые, блистательно исполненные природой кристаллы; знающий, что человек рожден, чтобы давать, а не брать; проповедник свободы и истовой, истинной религиозности… Таков Бранд: и Ибсен – проступающий за ним мощью интеллектуального отца. Волшебный Пер Гюнт, гоняющийся за счастьем, чей призрак вроде бы так близок – только руку протяни, однако облако уходит и остаётся только то, что остаётся. …и кружат тролли, и неистовствуют троллицы и троллята, и всё заходится в мистике преданий – старых, перевитых сединою веков. Потом растворяются двери новой драмы, где строитель Сольнес, отчаявшись достучаться до людских сердец, произнесёт - Самый сильный человек тот, кто наиболее одинок. Ибсен, проведший могучую, неустанную жизнь в изумрудной капсуле одиночества, изучавший из неё нравы и характеры, созидавший их суммы в панорамах величественных, простых, мудрых, суровых пьес; Ибсен мистических небесных сводов, и заурядности, заезженности человеческих драм. Как нужен некто, кто, войдя в комнату, впустит в неё свежие струи, отворив все окна! Ибо Враг народа, в сущности, его друг, ибо источник и вправду загажен, и сулит многие беды. Ибо Привидения наследственности настигнут Освальда, и сколь бы не напоминало словосочетание «размягчение мозга» нечто бархатное, оно есть воплотившаяся форма краха. Ибсен тяжелостопный, мудрый, провидческий. Собравший столько всего – и столь поведавший человеку о человеке… …была ли пьеса популярнее «Кукольного дома»? Сами декорации квартиры Хельмера и Норы отправляют в уют и тепло мещанской идиллии; почему нельзя, чтобы она длилась вечно? Что надо тебе, неистовый драматург, от людей, так сладко затянутый в недра своего зыбкого счастья? Оно кажется прочным – и вот поверенный Крогстад напомнит Норе о подделанном ею векселе: и всё полетит вверх тормашками. Она переосознает себя, как куклу, почувствует в себе живое сердце личности: чтобы уйти от мужа, предлагающего после каскада ссор, жить как раньше. Механизмы бытовых пьес Ибсена схожи: некто, разрушающий спокойствие, дабы персонажи познали возможность духовного роста: а он всегда мучителен. Как дотянуться до звезды? Человеку этого не суждено – но тянуться требуется, чтобы хоть в какой-то мере походить на человека. …причудливо скомбинирует «Дикая утка» импрессионизм и Шекспира: но Грегерс, вариант современного Гамлета, не внемлет доктору, рассекречивая тайны своей семьи, что приводит к самоубийству сестры. …интересно, что именно в пьесе об Юлиане Отступнике Ибсен утверждал грядущее: гармоничное соединение плотского и духовного в человеке. Монументальная мощь Ибсена отразилась во всех культурах: и широко прозвучала в России. Ибо поведанное о человеке, и его измерениях, было столь значительно, что отрицало всякое равнодушие.
К 90-ЛЕТИЮ Н. СТЭНЕСКУ Абстракции мерцают сложными узорами, орнаменты наслаиваются друг на друга, определяя цветовое сияние стихии Н. Стэнеску: новатора румынской поэзии: столь оригинального мастера стиха, что, казалось, возник без предшественников: хотя, конечно, это было ошибочное представление.
Спит, (пер. А. Останина)
Метафизические краски вспыхивают изнутри: и птица, больше похожая на сердце, прорастает орхидеями ассоциаций в читательском сознание… И полёт – и то, как он прерван – становятся в равной степени участниками поэтического представления. …мистерии, скорее –ибо стихи Стэнеску таинственны, как мерцания звёзд. Верлибр, с чьих серебрящихся веток падали иглы ощущений, и классический рифмованный стих свободно уживались в поэтическом пространстве поэта. Любовь – львица: но вместе – любовь: и укус этой львицы: крепкий, как уксус:
Любовь однажды львицей молодой (пер. А. Останиной)
Сложный и простой поэт: как жизнь – такая ясная, столь туманно-запутанная… Сложный и простой Н. Стэнеску был широк душой – из которой выливались, вытекали, выстреливали острыми вспышками огня новые и новые стихи, пока ранняя смерть – в 50 лет – не оборвала восхитительный процесс, не смея тронуть остающихся вечности созвучий.
К 50-ЛЕТИЮ СМЕРТИ П.БАК «Речные заводи» с их тишиной и самоуглублённым вглядыванием в пространство реальности, с их китайским космосом стали достоянием английского языка благодаря переводу Перл Бак: действие оригинальных книг которой разворачивается преимущественно в Китае, поскольку родилась в семье пресвитерианских миссионеров на юге страны, и жизнь писательницы была тесно связано с Китаем. История китайского крестьянина Ван-Луна развернётся не спешно на страницах романа «Земля» - и жизненностью своей, вне зависимости от национального колорита, заставит сочувствовать и сорадоваться. Труд и упорство – на них ставит герой, стремящийся подняться на ступеньку выше, чем та, что определена ему судьбой; муравьиное упорство – и муравьино же ничего не значащая жизнь, выхваченная лупой литературы из напластований человечества. Книги П. Бак сострадательны. Первым языком Бак был китайский, по воспоминаниям она осознала свою культурную двойственность в возрасте четырёх с половиной лет; миссионерскую школу она посещала вместе с ученицами-китаянками. Но высшее образование получает на родине: хотя… для писательницы понятие становится двойственным: Китай ей не менее родной, нежели США. Она достигает писательского успеха: и в Китае, где часто считают её китайской писательницей, и в Америке, где медленно, основательно разворачивающиеся повествования Бак воспринимаются своеобразной экзотикой. Китай владел душою Бак: она восстанавливала пейзажи, детали быта с кропотливостью любви – и нежностью её же… Разумеется, её персонажи – с их охапками горестей и бед, радостей и восторгов – от общечеловеческого космоса чувств; но характерность китайского мировидения и мироощущения раскрывались сложными цветами на пространствах романов. Она занималась социальными проектами, связанными с обменом учащимися и проблемами усыновления. Её повествования отличались стилистической простотой, что подкупала читателей; становление Бак, как писательницы, происходило скорее в русле китайской литературы, нежели западной. «Сыновья», продолжающие «Землю», насыщены таким разнообразие человеческих типажей, что космос романа густо втягивает в себя читательское сознание… В США Бак входила в круги высшего общества; не столь известная в России, она могла бы прозвучать сейчас: показывая мир и героев так, что первый нуждается в любви и нежности, а вторые в сострадание. |
       
|
