"... тупая привычка к бессмысленному и беспутному прозябанию, печальная примиренность с позором овладела людьми".
Из романа Г.Манна "Генрих IV"

На Дон купаться или ловить рыбу обычно ходили большими шайками. В тот раз я, шестнадцатилетний, был один. Остальные - мелюзга, старший из которых, Витька Заяц, родился аж на два года позже меня, в 39-м. Предчувствие, что такой выход может плохо кончится, я имел вполне определенное. Однако все шло хорошо. Накупались, нанырялись с причальных мостиков. Пришло время возвращаться домой. Как всегда перед тяжелым подъемом в гору, задержались у криницы попить холодной воды. И вдруг принялись обливать друг друга, разыгрались. Уже одетые, вымокли. А так как на штанины брюк сейчас же налипла пыль, пришлось вновь раздеваться, застирывать, сушиться. Я свои штаны развесил на кусте шиповника, предварительно вытащив из карманов подмокшие спички и папироски "Спорт", наколов их на колючки. После этого, вновь в одних трусах, мы продолжали игру. Потом я увидел, что у куста с моими штанами остановилась шайка из трамвайных домов, что они угощаются моим "Спортом".

- Эй, - крикнул я, - хоть бы разрешения спросили!
Никто на меня даже не посмотрел. Главарь, раздававший мои папироски, здоровенный громила лет семнадцати, как мне показалось, нагло про себя ухмылялся. Я подбежал к нему.
- Ты! Нам хоть немного оставьте.
На меня по-прежнему не обращали внимания. Наконец главарь протянул мне пустую пачку.
- Твоя кличка: Отвали, - сказал он мне.

Жаль было папирос, но больше всего взбесила наглость. В лицо я знал многих. И они меня знали. И, значит - возможно, давным-давно, - за человека не считали. Не долго думая, я несколько раз быстро-быстро стукнул главаря по набрякшей от прыщей красной роже. От куста с моими штанами начиналась тропинка вверх, к железнодорожному полотну. Никто из наглецов не ожидал нападения, я успел взбежать мимо главаря вверх метров на пять, развернулся и некоторое время успешно отбивался руками и ногами. Но уже видел, что меня окружают, уже собирался броситься вниз, к Дону. И здесь над нами остановился одиночный паровоз, из него выскочил грязный промасленный дядька с железной клюкой (пацаны потом уверяли, что то была длинная железная банка квадратной формы, машинист потом набрал в нее воды из криницы), закричал и... Я даже не понял, в какой стороне исчезли мои враги - уже тогда я был порядочно истерзан, шкура и внутренности мои дрожали, сердце поднялось к горлу...

Однако спасение, чудесным образом явившееся мне из маневрового паровоза, стоило отдышаться и умыться в ручье, настроило на победный лад: ага, не вышло избить, я им больше дал!... Времени, пока обсыхали, одевались, вновь пили воду, ушло немало. Я весь был в недавнем своем прошлом, весь еще полон состоявшейся схваткой и совершенно забыл, что реальные враги существуют, ни один из них не погиб от моих ударов.
И вдруг, когда вдоль оврагов поднялись в гору и пошли нормальные улицы нашей городской окраины, в очередном переулке увидел их всех - четырнадцать человек трамвайщиков, четверо из которых были по меньшей мере равны мне по силе и возрасту. Они стояли в линию поперек переулка, руки за спиной, а там наверняка в ладонях либо камни, либо палки. Мне стало очень плохо. Сначала я двигался к ним как кролик в пасть удава, с совершенно упавшим сердцем. Но потом, со времен войны не вспоминавший о боге, я почувствовал, что наверху, кроме беспощадного солнца, есть еще кто-то, и он смотрит на меня и ждет.

Было за полдень, солнце нещадно палило голову и плечи, ноги налились чугунной тяжестью. Но я шел вперед, в небе кто-то ждал, я тоже ждал: ну хоть бы один из них осмелился меня пожалеть!
Первым напал опять я. На этот раз лишь сделал вид, что хочу ударить прыщавого, в последний момент вильнул в сторону, ударил другого. Завертелись как черти. Их было слишком много. Маленькие мешали большим. Все вместе они очень торопились со мной расправиться. Скоро мне попали бляхой солдатского ремня в левый глаз, он мгновенно заплыл. Потом проткнули ножом ладонь левой руки, которую я успел подставить, защищая живот. Два раза падал и каким-то чудом выворачивался из кучи-малы. Как же я их ненавидел, как хотел убить хотя бы одного! Пока были силы, уже раненый, я лишь делал вид, что начинаю убегать, неожиданно разворачивался, успевал стукнуть первого из преследователей. Потом все-таки побежал без оглядки, оторвался. Потеряв всякие ориентиры, вломился в кусты сирени под высокими акациями и рухнул на свежеприбранный сухой глиняный холмик.

...Огляделся и понял, что попал на кладбище и холмик подо мной - свежеприбранная могилка. И здесь услышал, как замолчал где-то неподалеку вещавший радиорепродуктор. Потом раздался голос, каким когда-то было объявлено о начале войны: "Внимание!!! Внимание!!!" - и диктор сказал, что враг народа Берия приговорен к высшей мере наказания.
И наступило новое молчание. Во мне.
Куда-то далеко-далеко отодвинулись трамвайщики и обида на них. Да, только что я, шпана красногородская, чуть было не начал уважать себя. Но на это событие легло новое, куда более важное. Ведь перед войной тоже постоянно приводились в исполнения приговоры, нам же как будто жилось хорошо: я был неугомонный бутуз, сестра нормальная, отец любил мать и ждал от Ростсельмаша квартиру. А как блестяще вышла замуж моя хорошенькая тетка - за почти двухметрового летчика-истребителя, сталинского сокола, тот ее буквально на руках носил. Однако оказалось, что и мы уже тогда были приговорены к семи годам непрерывного голода, к лагерям, потерям, бездомью. Наша жизнь ничего не стоила. Неужели все должно повторяться и придется в конце концов погибнуть, так ничего хорошего и не дождавшись?
С тех пор прошло много лет. Новой войны и всеобщей погибели не случилось. Вместо этого начался мирный период советской власти. Вернее, квазимирный. Да, история Советов совершенно очевидно делится на две части - кровавую и квазимирную. Вот как мне во всей полноте открылась глубина нашего вырождения в этот второй период.

...Весной 85-го года я напросился в плавание на теплоходе по Волге и Дону. Рейс нашего "Мусоргского" был юбилейный, по случаю 40-й годовщины Победы над Германией. В обкоме задуман. На верхней палубе в лучших каютах поместили ветеранов, в трюме - пэтэушников. Честно могу сказать, за одиннадцать дней путешествия ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из пэтэушников, появившись на верхней палубе воздухом подышать и видами полюбоваться, подошел к старику и сказал: "Скажи-ка, дядя, ведь не даром..." Ветераны, со своей стороны, тоже на молодых абсолютно никакого внимания.
Ладно, ровно в восемь часов утра 1-го Мая поплыли: "Ах, белый теплоход, зеленая волна, а чайки за кормой тра-та-та-та та-та..." Я в каюте один оказался. Одному скучно. Позвал бригадира Пашу, осушили по полстакана. Тут же для достаточной затравки добавили еще. Вышли на палубу. Дон - плюнуть в него хочется. Воды мало. Это весной, когда он, бывало, разливался чуть не до горизонта. Берега - мусорная свалка: кругом какие-то канавы, в них гниющая техника, рассыпающиеся бетонные конструкции.

- Деревья прибрежные распустятся, воды низовика нагонит - лучше будет, - успокаивает меня Паша.
Вернулись в каюту. Подошли с пузырем Саша и Николай. Как загудели! Каждый что-то вспоминает.
- Самое, ребята, скверное дело - открытый бой, когда на марше две враждебные части встретятся. Не дай бог! Мясорубка...
- А разведка боем! - кричит второй. - Разведка боем мерзейшая вещь. Взять первую линию их окопов! Полроты лучших ребят лягут, окопы наши - и вдруг приказ отступать на прежние рубежи...
- А отвлекающий маневр? Знает кто-нибудь, что такое отвлекающий маневр, когда без еды по трое суток по одному и тому же лесу грязь месим взад-вперед?..

Три дня пили. Выйдешь на палубу - картина безотрадная. Дон кончился, по Цимлянскому морю пошли. Но какое же это море? Мертвая вода, а не море. Там и здесь гнилые острова с остатками жилья, деревьев. Начался канал. Я всегда думал, он ровный и непрерывный от Дона до Волги. На самом деле это опять зря затопленная земля, многие и многие квадратные километры камышовых зарослей. Прошлогодний этот камыш, правда, чистый, нежно-желый. Даже красиво. Но очень однообразно. Насмотримся камышей и опять пьем. И война, война... В Волгограде повезли на Мамаев курган. Ничего я там не почувствовал. Нагородили огромных каменных глыб с гранатами и автоматами, сам курган на восемнадцать метров подняли. Обычная показуха, больше ничего. А вот дом Павлова и выставка летавших тогда самолетиков, стрелявших пушечек и другого оружия - это проняло.

Ладно, поплыли по Волге. Могучая река, с Доном не сравнишь. И картина от этого еще более неутешительная. Те же зряшные топи, из которых уже целые леса торчат верхушками мертвых деревьев. Словом, покорил Волгу-матушку ее сыночек - свободный советский человек.
В Саратове была стоянка, в Куйбышеве, в Ульяновске. Всюду жизнь еще хуже ростовской: магазины пустые, даже рыбных консервов нет. Думали, в Ульяновске показуха будет, как-никак родина вождя мирового пролетариата. Ничего подобного! В магазине над знаменитым обрывом увидели огромную очередь за вонючей пятидесятикопеечной ливерной колбасой.

Повернули назад. Вдруг объявляют, что будет "зеленая стоянка" у Черного бора. Причалили к высокому каменному бугру, вскарабкались по тропинке наверх. Огляделись и бора не увидели. Перед нами было дикое поле и метрах в шестистах небольшой хутор. На первой "зеленой стоянке" в Ильевке на Цимле была торговля пуховыми платками и, из-под полы, вяленой рыбой. А здесь никто нас не ждал. Потом смотрим, в хуторе народ шевелится и человек десять к нам на мотоциклах и велосипедах пылят. Ждем и гадаем, что же здесь предложат?

Первым прямо ко мне подкатил мужичок на старом "ковровце" в линялом-перелинялом бумажном пиджачке. И буквально взмолился: "Брат! Нюрка, шалава, три дня как за товаром уехала и нет. Все бы ничего. Даже без хлеба. А вот курить хочется до смерти. У вас на корабле магазин есть: возьми три рубля - купи сигарет!.." И другие хуторяне просят туристов купить им кто хлеба, кто вина, кто сигарет. Пошли мы, несколько человек, назад. А в буфете перерыв. Просим буфетчицу: "Откройся!" А она, молодая, жирная, ей бы круглые сутки без перерыва пахать, дверь у нас перед носом захлопнула. Нашел я у себя полторы пачки сигарет, вынес и подарил хуторянину. Он страшно обрадовался, деньги сует. Да какие, говорю, из-за одной пачки могут быть расчеты? Кури на здоровье. Он тогда себя по лбу ладонью хлопнул: "Подожди! Вы люди, мы тоже люди!" Заводит свой мотоцикл, мчится на хутор и возвращается с пятью вялеными лещами. "Бери! Вы люди, мы тоже люди". Что ты будешь с таким человеком делать? Извлек из сумки последнюю бутылку водки, еще сигарет у ребят выпросил. Подымаюсь: вот тебе за твою рыбу... И во второй раз он помчался на хутор, еще пять штук лещей привез. Да ты, говорю, какой-то ненормальный. Нет у меня больше ничего! Не возьму я твою рыбу, если не возьмешь с нас деньги. "Ничего не надо. Бери так. Вы люди, мы тоже люди".

Расчувствовались мы после этого человечка, и едва поплыли и открылся буфет, запили по новому кругу. И уже не о войне, а о настоящей жизни кричим: почему она у нас такая убогая?
Вдруг Паша говорит:
- Возят нас, всякие мемориалы с вечными огнями показывают. Интересно, когда к нам из других городов приезжают, что им показывают?
Стали мы, удивленные, гадать. Ну краеведческий музей в Ростове... Потом изобразительный Пушкина. Здание цирка красивое. Госбанка тоже. А что еще?.. Николай когда-то конферансье в художественной самодеятельности был, ляпнул:
- Я бы домик на углу Театральной и Станиславского показал.
Названный этот домик знали в Ростове все, кто ездил первым номером трамвая; одним углом он глубоко ушел в землю и похож на выброшенный бурей на берег корабль. Намек мы поняли и давай перечислять.
- Там же недалеко свечку не успели построить, она дала крен и стоит теперь как на якоре, противовесами увешанная...
- А на Дону сухогруз на мель сел напротив Александровки. Буксиром сначала одним, потом двумя пытались его на фарватер стянуть - не получилось. Тогда подводят наши долбо..ы земснаряд и давай грунт из-под днища вымывать. Ну, конечно, скоро "ура" закричали, баржа уплыла с богом, а частные домики, которые над тем местом стояли, поехали вниз, в яму...

...Утром, 9-го, мы увидели себя посередине Волги. Наш теплоход стоял на якоре перед речным вокзалом Волгограда. Позавтракали. Я поднялся на крышу корабля. О Сталинградской битве любой советский человек смотрел множество фильмов и хроник. "Дорога смерти" по льду реки проходила, кажется, именно через то место, где мы стояли на приколе. И вдруг по нашему радио включили Высоцкого. Про цветы на нейтральной полосе. Про штрафные батальоны. Про товарища, не вернувшегося из боя... Что тут за похмельная истерика случилась со мной. Меня трясло, слезы градом лились из глаз, я зажимал себе рот, чтоб не кричать, спрятавшись от посторонних глаз между двух спасательных шлюпок. Ведь это было! Ведь это безумие действительно было... Сколько ужаса и недоумения витало над рекой, когда от роты пополнения, прошедшей "дорогой смерти", в живых оставалось пять-восемь человек. Сколько стонущих душ взвивалось в небо над гиблым местом. Зачем? Зачем?

...11-го вернулись мы в Ростов. Стояла теплая солнечная погода. Когда отплывали, листья на тополях набережной только распускались, теперь деревья давали тень. Подымаюсь от речного вокзала к остановке трамвая - это каких-нибудь двести метров. У Ростова судьба не лучше бывшего Сталинграда. Два раза его сдавали немцам, два раза брали с боем. Центр города, начиная от вокзала и до Театральной площади, был разрушен почти полностью. Лишь в 57-м году исчезла последняя руина.
Так вот, сел в почти пустой трамвай, поехали через город. Сижу, поставив у ног сумку, и смотрю то направо, то налево. Там из-под земли хлещет чистая водопроводная вода, в другом месте желто-зеленый поток канализации. Весь город перекопан, потому что в каждом квартале что-нибудь строят или пристраивают. А улица Катаева, куда дотянулась та самая теплоцентраль, когда-то образцовая, по хорошему асфальту я ее на мотоцикле за минуту пролетал, теперь превращается в овраг, потому что непутевые строители засыпали трубы чем-то не тем, дорога провалилась, естественные и рукотворные стоки получили прекрасное ложе...

Трамвай остановился как раз перед канализационным потоком, вонь заполнила вагон. На доме против остановки висел новейший лозунг партии, только что объявившей перестройку с ускорением: "Отходы - это доходы". "А говно - это добро!" - досочинил я... И вдруг со мной сделалась новая - второй раз в течение трех дней! - истерика. Только теперь я не рыдал, а хохотал. Что это я смотрю на наш бардак будто впервые? Да ведь в Ростове нет не только улицы, но глухого закоулка, в котором бы я не побывал. Стоит закрыть глаза - и весь его, развороченный, изгаженный, как на картине вижу. Господи, у немцев между первым и вторым разрушением городов прошло более двух веков, мне же еще нет и сорока восьми, а на моих глазах во второй раз происходит разрушение большого города. И если первый раз, в 41-43 годах, его разрушали воюющие армии, то теперь он разрушается... строителями. И не просто строителями, а Строителями Коммунизма.
Несколько дней я вел странные подсчеты: где что и сколько строится. Получалось, что так оно и есть, в старом Ростове почти в каждом квартале что-нибудь возводится, по этой причине все перерыто, и конца-края стройкам не видно. У жены в Гражданпроекте я видел макет реконструкции Ростова. Красивыми уступами спускаются к Дону двенадцати- и восемнадцатиэтажные дома, между ними парки, широкие автомагистрали. Вместо этого всевозможные организации берут под снос дома, где поменьше жильцов, и собственными силами по своему разумению много лет возводят пяти- или девятиэтажного урода. Пока идет стройка, кажется, будто остальные дома и люди квартала ждут своего часа. Но вот строительный мусор вывезен, дом заселен и... исчезает смысл содеянного: новое, имеющее в своей тени столько старого, нелепо. И никакой надежды, что когда-нибудь все будет хорошо и красиво.

Я думал... вспоминал... "Залп крейсера "Авроры" возвестил о начале новой жизни",- было когда-то сказано нам в первом классе на первом уроке. То был еще первый, кровавый период.
И... Стоп! Я вспомнил. И второй период начался все-таки не с либеральных деяний, а выстрела. Да, на этот раз был не залп, а выстрел. Тот самый хлопок, которым отправили в мир иной товарища Берию, опасного претендента на место диктатора.
И... я только смеялся тогда, совершенно не почувствовав, что тот май 85-го был началом третьего, последнего периода СССР (все правильно: бог любит троицу!) Гнали, гнали количество в надежде, что оно должно когда-нибудь превратиться в качество, наконец, прозрели и решили перестроиться, превратив наш большой невольничий колхоз в демократический кооператив, работающий на отходах.      
_________________________
© Афанасьев Олег Львович