Окончание. Начало см. в № 23 (77)

Отчего-то все надо было видеть собственными глазами. Не раз попадали под бомбы. Это было удивительно. Заслышав рев моторов и вой бомб, падали на землю, царапали ее ногтями, содрогаясь вместе с ней, пытаясь молиться. Но едва самолеты улетали, подымались на ноги, стряхивали с себя пыль и щебень, и первым ощущением при виде новых руин и пожаров было ощущение радости: а мне ничего не сделалось, вот я какой! Погиб отец, погиб брат Николай, у переправы лежали горы трупов, а Юрка и его товарищи говорили друг другу: "Надо ничего не бояться - и ничего не будет".

Парализующую силу страха Юрка познал, когда пришлось действовать в одиночку.

В Театральном парке он пробегал мимо детской площадки. Он спешил. Однако не смог миновать карусели. Хоть раз надо было крутнуться. Ход знакомых каруселей отчего-то тормозился. Юрка заглянул под днище и извлек командирские галифе, гимнастерку, ремни. И еще полевой бинокль. Галифе и упругие ремни он сунул назад, бинокль замотал в гимнастерку, спрятал за пазуху и, забыв, куда бежал, понесся домой.

Бинокль был огромный. Не иначе - большого командира. В этот бинокль, взобравшись на крышу своего дома, а может быть, и на школьную крышу, он увидит приближение немцев или танковый бой, да мало ли что...

Вдруг Юрку сурово окликнули:

- Стой!

Юрка свернул в переулок и припустил изо всех сил.

Скоро его еще более грозно окликнули:

- Стой, стрелять буду!

Опять он метнулся в сторону и, уже не зная, куда бежит, вылетел на широкую, уходящую к реке мостовую. Вылетел и замер. Здесь только что бомбили. Волосы зашевелились на Юркиной голове. Вокруг не было ни одного живого человека. Горели грузовики, в них и вокруг них горели красноармейцы. Однако он еще вполне владел собой. Подтянул штаны, поправил за пазухой трофей, собираясь промчаться через страшное место. И вдруг его тихо и властно позвали:

- Пацан, подойди!

Под иссеченным осколками кленом сидел раненый комиссар. Это было совсем близко, метрах в пяти.

- Пить,- сказал комиссар.- Принеси пить.

Для своего спасения Юрка должен был бежать и бежать. В то же время нельзя отказать раненому. Юрка заметался. Кругом горит, где взять воды? Все-таки он нашел лужу в бензиновых разводах. Нашел кусок бумаги, сделал кулек, зачерпнул воды.

Когда он вернулся к комиссару, тот все так же сидел под кленом и был мертв. Юрка невольно огляделся. Он сделал, что мог, и ни в чем не виноват. Всюду горело. Едкий мазутный дым вонял еще и палеными волосами. Бросив кулек с почти вытекшей водой, Юрка увидел на поясе у комиссара старую дерматиновую кобуру, из которой торчала деревянная потемневшая ручка нагана. Револьвер легко вынулся из кобуры. Он был хорош, семизарядный барабан полон патронов. И здесь-то стоило подумать, что ведь комиссар мертв, и револьвер можно присвоить, как брошенную гимнастерку с биноклем, руки у Юрки затряслись, его парализовал страх. Влип! Сейчас его убьют.

Кто убьет, как убьет, думать он был не способен. Задрожали руки, подкосились ноги. Тем не менее, не бросив ни револьвер, ни бинокль с гимнастеркой, Юрка стал на четвереньки и пополз в ближайшую подворотню, каждое мгновение - сейчас! - ожидая пулю в спину.

Потом, будто калека, на негнущихся одеревеневших ногах, цепляясь за стены домов, стволы деревьев, заборы, он доковылял домой. И лишь дома услышал, как раз, и другой, и третий стукнуло сердце, кинулась в лицо, в руки, в ноги кровь. Там, на мостовой, почти перестало биться его сердце, пуле, которая должна была войти ему в спину, оставалось убить самую малость.

С того дня и начал он бояться последнего часа перед сном, когда обыкновенно человек должен сказать себе что-то ободряющее. С того дня, ложась спать, терял он и Прошлое и Будущее, зная, что пока идет война, есть только Настоящее - холод, голод, опасность.



Гимнастерку мать распорола, покрасила куски в черный цвет и сшила Юрке стеганку на вате. На рукава материи не хватило, и две лютые военные зимы Юрка ходил без рукавов, страшно замерзая.

За наганом скоро пришел дядька с мешком кукурузы, отсыпал несколько банок в медный таз, в котором варили варенье, сказал:

- Давай дуру.

Мать дала дядьке наган, и тот сунул его в мешок с кукурузой, предварительно заткнув дуло бумажкой.

Мать показала дядьке бинокль.

- Не надо?

Отсыпав еще несколько банок, дядька взял и бинокль.

Юрка смотрел на обмен вполне безучастно. Окраина ждала немцев. На улице рассуждали так: мы простые, бедные люди, которым немного надо. Ни перед кем и ни в чем не виноваты. Может быть, немцы не врут в своих листовках и пощадят простых и невинных... С тех пор как вошел в Юрку страх, Юрка тоже думал, что ему ничего не надо, лишь бы жить. А раз так, лучше избавиться от оружия. Да и бесполезно спорить с матерью, которая мгновенно завладела трофеями, едва он, белый как полотно, переступил с ними порог дома.



Дня за три до появления немцев пониже городской свалки разбомбило состав с уголовниками. Часть преступников погибла, остальные разбежались. Последние войска уходили через город за реку, и всюду начались грабежи. Потом, когда наши уже ушли, немцы почему-то целые сутки не вступали. Грабить в этот день принялись все. Оголодавшие люди разбивали магазины, склады. На складах от мирных времен сохранилось еще и масло сливочное, и белая мука, и колбасы копченые, и консервы разные... Были жертвы собственной жадности - тонули в чанах с подсолнечным маслом, патокой.

Юрка сначала попал в промтоварный магазин. Рядом какие-то мужики тащили через витрину мотоциклы, а Юрка сидел на ледяном кафельном полу и собирал золотые пуговички со звездочками и якорьками. Потом Юрка побежал в другой магазин, где набрал печенья и сахара, пуговички же пришлось выбросить.

А Жорка Калабаш добыл канистру спирта. Их, пацанов, тогда было много - Жорка, Витька Татош, Генка Бог и Женька Черт, еще Сима Бычок и Вася Кабачок... Устроились у Жорки в сарае и начали пить. Сколько надо пить спирта, никто не знал. Слегка разведенного Юрка хлопнул полстакана, задохнулся, закашлялся. Спирт был, конечно, отвратительная дрянь. Но запил водой, закусил колбасой, и мир стал чудесным образом меняться. И сам Юрка тоже. Что-то всегда мешала ему быть открытым, веселым. Вдруг захотелось говорить. Но... ему еще налили полстакана. Уже зная, что сначала будет плохо, а потом хорошо, он лихо хлопнул и этот, и... неделю пролежал без сознания, так и не увидев первой оккупации города немцами.



Подняться после отравления спиртом он смог, когда в городе опять были наши, выбившие немцев.

- Какие они? - спросил Юрка.

Товарищи повели его в Александровскую рощу. Было уже холодно, в середине рощи между голыми стволами стояло два подбитых немецких танка. Вокруг танков почему-то валялись обгоревшие женские трусы, лифчики, комбинации. А метрах в ста от танков, рядышком, лежали пятеро танкистов. Это были редкостные здоровяки - таких среди наших не всегда и встретишь. Но Юрка был удивлен не тем, что они здоровые, а что они все-таки обыкновенные. Он ожидал, что немцы будут, например, как в фильме "Александр Невский" - в латах, спесивые. Эти, в черных промасленных комбинезонах, оказались хоть и крупными, но обыкновенными. Из рукавов высовывались грязные рабочие руки, у одного завернуло назад череп, и хорошо было видно нетронутую массу мозга.

Юрка был в великом недоумении. Значит, они тоже раз-навсегда-совсем погибают? Война, почему-то необходимая немцам, этим немцам ведь уже не нужна... И какая радость от войны будет другим, если погибли эти? Война не поддавалась объяснению.

Потом товарищи повели его на Сорок пятую улицу и показали братскую могилу, в которой были зарыты люди целого квартала, около семидесяти человек. На Сорок пятой почти взрослый Сашка Тюля из пистолета застрелил немецкого офицера. Немцы немедля выгнали из домов людей - женщин, детей, стариков - и расстреляли.

Юрка смотрел на широкий, не похожий на могилу уродливый холм из мерзлых комьев глины и чернозема... Как это было? Люди, которых должны были расстрелять, смотрели на людей, собирающихся их расстрелять, и до последней секунды не верили, что их - за что? - убьют... Все-таки нужна была немцам война! Они настолько любили убивать, что ради этого сами шли на гибель.



После освобождения города, особенно после разгрома немцев под Москвой, появились горячие надежды, что война скоро кончится, немцы вернутся в Германию, как во времена гражданской войны.

Между тем началась голодная и очень холодная зима. Холод приносил даже большие страдания, чем голод.

После отравления спиртом Юрка плохо себя чувствовал. Он таскался вслед за товарищами в котлованы тренироваться в стрельбе из винтовок. Подбрасывая в небо каски, консервные банки, стреляли почти без промаха. Лица друзей разгорались от удачной стрельбы. Они мечтали:

- Вот бы война кончилась, а у нас - винтовки, гранаты. Пусть выкусят, чтоб мы это сдали! Терять не надо было. И попробуй нас тронь. С оружием любого дылду, любого милиционера можно послать подальше.

А Юрку трясло от холода, он думал лишь о том, как бы добраться домой.

Когда начались лютые холода, Юрка перестал видеться с друзьями. Вечером в одиночку выйдет на улицу: то калитку деревянную где оторвет, то в развалинах не совсем сгоревшую оконную раму выкопает - топливо.

Мать работала в госпитале уборщицей. Там ей давали негодные окровавленные шинели, она их стирала и из хороших кусков делала бурки - заменяющую валенки, стеганую на вате обувь. Бурки у матери получались просто загляденье. Когда удавалось продать, она приносила пшеницы или кукурузы. Они, дети, набрасывались на зерно, не давая его сварить, а потом Юрка катался по полу от страшных резей в желудке.

Пожалуй, хорошо было только ночью. Пятеро детей и мать ложились поперек кровати, накрывались чем только можно. Скоро в их ночном обиталище делалось тепло. Вновь снились булки, халва, сахар. Если в начале войны, когда это снилось, просыпались еще более голодные, кричали: "Вот только что было! Кто взял?",- и рыдали от обиды, то теперь в первые минуты пробуждения были как будто сыты и, вне всякого сомнения, счастливы.

Дело шло к весне, когда Жорка Калабаш и Витька Татош принесли рыбы.

- Мужики на реке глушат. На ящик гранат выменяли. Они про тебя сказали, что ухой лечиться надо. Лечись.

Мать сварила уху. Юрка поел, и внутри стало тепло-тепло. А снаружи он сначала порозовел, а потом вспотел. Мать оставила ухи на утро. Утром, поев еще ухи, Юрка почувствовал себя здоровым.



Они жили. Весной пошла всякая огородная зелень, овощи, потом фрукты. Однако летом немцы вновь безудержно поперли.

И летом сорок второго все было намного страшней осени сорок первого. В первый год войны немецкая армия действовала как машина, будто и не отдававшая себе отчета в том, против кого она направлена. В сорок втором немцы стремились прежде всего запугать, уничтожить саму мысль о сопротивлении. Немецкие летчики, рассказывали беженцы, способны гоняться в поле за одним-единственным человеком. Бомбили они теперь не по квадратам, когда что-то разрушается, а что-то остается, и можно верить в удачу или неудачу. Они теперь обрушивались в определенных местах, и с такой силой и ненавистью, что там не только живой души - пучка зеленой травы не оставалось. Теперь окончательно стало ясно, что про нас они знают все. Пустынна улица - их нет. Идет по улице рота или конный обоз - они налетают, ревут моторы, грохочут бомбы, от роты или обоза остается покрытая пылью груда исковерканных тел, ящиков, колес, оглобель...

А наши и в сорок втором не научились еще как следует воевать.

Юрка своими глазами видел, как у Александровской рощи два немецких автоматчика выбрали место на бугре, в кустах, и, стоя в полный рост, расстреляли взвод убегающих вдоль железной дороги красноармейцев. Наши хоть бы зигзаги делали. У них и "максим" был. Но, может быть, лишившись командира, парализованные страхом, они бежали. И человек тридцать остались лежать... А дальше, на спуске к реке, молоденький лейтенант, стреляя вверх из пистолета, остановил шестерых бойцов, заставил залечь в окопе. Показался танк с крестом. Лейтенантик из пистолета, бойцы из винтовок принялись палить по танку, целили, как видно, в смотровую щель - во всяком случае так требовала известная каждому мальчишке инструкция по борьбе с танками. Танк дал выстрел из орудия, наехал на окоп и смешал бойцов с черноземом и глиной.

Потом Юрка думал, что можно было бы помочь красноармейцам. Вытащить из тайника винтовку, подобраться к автоматчикам и убить их. И танк можно было бы уничтожить - принести бойцам под командованием лейтенанта противотанковых гранат. Можно было бы действовать, как в кино.

Это потом. А тогда затаившийся в прошлогоднем окопчике Юрка мог лишь рыть землю руками и то закрывать, то открывать глаза, мыча от гнева, жалости и унижения. Потому что, несмотря на жалость, унижение, гнев, он, как и те солдатики, больше всего хотел жить. Жить, жить, неизвестно для чего жить и, так и не узнав для чего, умереть?.. Юрка мог лишь рыть землю ногтями да мычать, в его положении уже то, что он спрятался не дома под кроватью, а из окопчика впитывал гибель родных солдат, было героическим поступком.



Он тогда бросился-таки домой, забился под кровать, где жались друг к другу его братья и сестры.

Был момент, когда наступила абсолютная тишина: все! Он перестал ощущать близость родных, предметов, исчезли все связи с ними, осталось одно звериное затаившееся Я.

И вот в соседнем дворе послышался плеск воды и гогот. Они пришли и мылись... Значит, сейчас помоются, придут и убьют!

Потом слышался стук ложек о котелки... Ага, сейчас пообедают, придут и убьют.

Так до поздней ночи. Постепенно сделалось ясно, что казнь откладывается на утро. В самом деле, куда им теперь спешить? Отдохнут, выспятся, придут и убьют.

Спали все-таки на кровати.

Утром, едва услышали их голоса, вновь забились под нее. Ждали... Пока не прибежал Жорка и не протянул Юрке под кровать лезвие для безопасного бритья.

- Вот чего подобрал. Они побрились и выкинули. Острые! Попробуй. У меня таких много.

Юрка взял в руки лезвие и сразу глубоко разрезал палец. Вид собственной крови ужаснул его. Что за странная пришла к нему смерть! Ненормальная, от использованной бритвочки. Просто омерзительная смерть...

- Юрка, да не бойся. Чего ты побледнел? Вылезай! Они таких, как мы, не трогают. Вылезай, отсоси кровь, и все,- смеялся Жорка.

Юрка вылез, пососал палец и увидел в окно искренне веселящихся завоевателей. Во двор пятился грузовик. Смяв ветхий частокольчик забора, ломая ветки, он мощно стукнул кузовом ствол абрикоса, с дерева обильно посыпались желтые плоды. Два почти голых немца, направляющих движение грузовика, громко и счастливо закричали.

- Вы бросьте прятаться. Обязательно надо им показаться. Прячешься - значит, виноват в чем-то. Вылезайте все! - говорил между тем Жорка.



Явившись во второй раз, немцы всюду развесили приказы - делать и то, и другое, и третье... За любое неподчинение - расстрел. Людей угоняли в Германию, и в числе первых забрали брата Мишу, которому исполнилось пятнадцать.

Вместе с немцами понаехали бывшие хозяева, заявившие права на заводы, фабрики, дома, землю. На фольгопрокатный тоже вернулся хозяин. Он оказался ловким человеком. Немцы объявили свободу торговли и предпринимательства; в полуразрушенном заводике хозяин занимался изготовлением крестиков. Да, обыкновенных нательных крестиков из меди! Едва началась война, люди вспомнили о Боге. Списывали друг у друга молитвы, зашивали в мешочки и носили на шее. Дети, в том числе Юрка с друзьями, поголовно все носили такие мешочки. При немцах стали носить крестики. Правда, не только из-за веры в чудесную силу. Немецкие патрули ("Рус, гут!") улыбались носившим крестики. И люди, приспосабливаясь к новой власти, спешили купить крестик и на розовом или белом шнурке повесить на шею.

Юркину мать хозяин нанял продавать крестики, а мать взяла в помощники Юрку. Крестики брали нарасхват. Висят над Юркой лица. Самые разные лица. Сколько же их! И всем не терпится получить крестик, иметь хоть какую-то защиту...

У Юрки завелись деньги. Настолько завелись, что он стал покупать базарным детишкам подсолнечного жмыха. На базаре под лавками, собирая падающие на землю крошки, ползали бездомные детишки. Просить они не просили, потому что знали немецкий приказ: за попрошайничество - расстрел! Только смотрели глазами, в которых уже не было памяти о доме, матери - остался один голод. Самые маленькие, как будто и разговаривать разучились. Люди жалели их. Разбогатевший Юрка, покупая младшим сестрам и брату леденцов, оделял и детишек - пятьдесят копеек кучка - одной, двумя горстями жмыха.

Процветание было недолгим. В соседний двор немецкий бауэр завез много зерна и принялся торговать. Во время оккупации ходили и немецкие марки, и советские рубли. Бауэр денег не признавал, отпускал зерно на золото. У него были одни весы для зерна и другие, крошечные - для золота. И люди покорно несли на крошечные весы кольца, серьги, все те же крестики, только не медные, золотые. С добренькой улыбкой толстощекий бауэр отсыпал людям в мешочки зерна. Накрытое брезентом зерно убывало медленно. Юрка вертелся около кучи с сумочкой наготове. Стоило бауэру отлучиться, горстями бросал зерно в сумку, и через забор - к себе. Догадываясь, бауэр грозил пальцем: "Юрик, нельзя..." Какой там нельзя! Юрка стервенел при виде неубывающей кучи. "Я тебе покажу, гад пузатый!" Но показал бауэр. Он пожаловался куда следует, за Юркой пришел полицай, отвел в комендатуру, там Юрке велели снять штаны и пять раз врезали винтовочным шомполом. После того крестики для продажи от хозяина фольгопрокатного мать получать перестала.



Их можно было только ненавидеть.

Они оказались людьми. Двуногими, двурукими, об одной голове. В том-то и дело. Объявили себя необыкновенным народом, между тем всюду гадили. Гадили в самом прямом смысле. По утрам, сидя на поваленных заборах, не обращая внимания на проходящих мимо женщин и детей. Неугодных они расстреливали за городом и в оврагах, заваливая глиной как придется. Своих хоронили в парках. Могилы были общие или на одного, в зависимости от чина, деревянный (временно) крест - каждому отдельно. Все городские парки превратили они в кладбища.

Они оказались людьми. Многие - красивые, румяные, веселые. Таким мужчинам требовались женщины. У Юрки стояло три немца. Все трое с первого дня принялись ухаживать за его матерью. Особенно назойлив был один, горластый, бесцеремонный, развеселый. Когда мать отвергла его ухаживания, он стал "забывать" на столе, на подоконниках колбасу, сало, конфеты. Этот трюк кичившихся своей честностью немцев был известен. Мать строго-настрого велела ничего не трогать. И все-таки Зинка соблазнилась леденцами в круглой железной коробочке.

Юрка был во дворе, когда услышал в доме жуткие крики. Прибежал. Зинка, закрыв голову руками, жалась в углу кухни, а мать обнимала самого плохого из немцев, отводя его руку с "вальтером" вверх, в потолок.

- Пан! Пан! Наступит ночь, коптилку - фу-фу,- приду к тебе,- говорила мать.

Немец, разыгрывая недоверие и суровость, уступил матери, сел на табурет, спрятал оружие.

Так Юркина мать стала немецкой женой.

И Жорки Калабаша стала. Из-за самого Жорки.

У Калабашевых был хороший кирпичный дом, и у них жило семеро немцев. Эти немцы были разведчики. Время от времени крытый грузовик увозил их куда-то к линии фронта, там немцы перебирались на позиции Красной Армии, чем-то занимались, назад их возвращалось двое-трое, мрачные, молчаливые. Потом к уцелевшим присылали новеньких, опять до семи. Старые подымались с кроватей, брились, мылись, и начиналась у них пьянка самая разудалая. Во время такой пьянки Егорка стал чистить в соседней комнате только что найденный ТТ. Каким-то образом Егорка забыл про патрон в стволе и, проверяя пистолет, выстрелил себе в носок ботинка. Пуля не задела ногу, но ботинок разворотило, подошва смешно ощерилась гвоздями. Выскочившие с автоматами немцы сначала принялись хохотать над растерявшимся Жоркой. Однако скоро что-то решили.

- Партизан!.. - связали Жорке руки, положили возле печки лицом вниз.

После того и Жоркина мать стала немецкой женой.

Но что их матери!

На улице жила очень красивая девушка. Училась она где-то в центре города. Высокомерная, ни с кем в окрестности не дружила, ходила с высоко поднятой головой, с соседями никогда не здоровалась. Отец ее работал большим начальником. Их добротный кирпичный дом был огорожен высоким деревянным без единой щелочки забором. В этом доме обосновался немецкий штаб, а девушка, которой минуло семнадцать, полюбила красивого чернобрового немецкого офицера. Девушка, рассказывала прислуживающая в штабе женщина, собиралась сделаться "фрау" и уехать в Германию. Однако чернобровый молодой офицер не был в штабе самым главным. Красавицей пришлось поделиться с другими офицерами. Красавица не стерпела. Ночью в пустой штабной комнате она разделась совсем, легла на стол и приняла быстродействующий яд. На живот себе красавица приклеила лист бумаги со словами: "Теперь, дорогой Рихард, можешь вести ко мне своих друзей в любом количестве".



- Я своей дал по роже,- сказал Юрке Жорка.

Юрка решил: "И мне надо дать. Отцу, если вернется, ничего не скажу, а, чтоб знала, стукну".

Дело оказалось непростым. Стукнуть надо обязательно. Но чтоб знала, чтоб наука получилась, сначала должен что-то сказать. Слов придумывалось много, а как сказать и потом еще стукнуть?.. Просто непонятно, как смог это Жорка...

Ударил он, когда однажды мать неожиданно горячо прижала его к себе и поцеловала. Он отшатнулся и ударил. Мать ойкнула, подержала руку на щеке, а потом глянула на Юрку... преданно и нежно.

Он убежал. Он выл. Война проклятая! Убить бы их всех. Убить хотя бы одного.

Господи! До чего он тогда додумался. Чтобы такого не могло быть, самой матери не должно быть. А поскольку она есть... Юрка простил мать, как она простила его. Разница была лишь в том, что она это сделала мгновенно, а он - после злодейства.



Вновь облетели листья на деревьях, началась вторая военная зима. Над городом строем пролетали перегруженные бомбами самолеты. "Уу-уу-уу..." - надрывались моторы. Сначала слышалось что-то вроде комариного жужжания. Стекло в окнах тонко-тонко зазвенит и перестанет. Постепенно звук нарастал, стекла в окнах, затем посуда в шкафу начинали дрожать. Наконец воздух делался плотным, рев моторов был такой невыносимой силы, что казалось, сейчас наступит конец света. Но самолеты пролетали, постепенно все утихало. А через некоторое время они возвращались уже вразнобой. И хоть было понятно, что где-то сейчас горит земля и пыль оседает на мертвых и раненых, становилось легко. Самолеты, как правило, летали бомбить к вечеру, возвращались уже над темной землей, сами освещенные солнцем. Вдруг солнце попадет на какую-то блестящую часть самолета и отразится в окне. И, кажется, сверкнул глаз самого Зла.

С наступлением холодов немцы-постояльцы ушли. Вздохнули без них облегченно, вновь почувствовав себя по-настоящему родными. По вечерам зажигали керосиновую лампу без стекла, заправленную лигроином. Горение на лигроине неровное. То пыхнет, то свет становится почти никаким, странно и незнакомо даже в родных стенах. Это кто? Неужели Митя?.. А это Маша? А это чей нос? Это чьи зубы? Зловеще выглядят они в жутком свете. Если б не знакомые голоса, бежать от таких страшилищ надо. На ужин - каждому по кусочку хлеба, который и не хлеб вовсе: в нем что-то поблескивает, на зубах он скрипит, бурак вареный и бурачный отвар вместо чая. Печь, которую топили - лишь бы еду приготовить, тепла не дает, лишь пахнет высохшей побелкой да дымом. Жутко в холодном доме. Из кухни в спальню и в другую, парадную, комнату смотреть невозможно - чернота гробовая. И вдруг мечтательным голосом мать начинает вспоминать, как она росла в деревне. В общем, и работать она начала рано, семи лет, и сыта не всегда была. Зато в той жизни были праздники. Люди становились добрыми, как один выходили на улицы, затевали игры, а уж детей конфетами, пряниками одаривали... Юрка, теперь старший из детей, тоже вспоминал, как задолго до 1 Мая и 7 ноября начинал копить деньги, а на праздники мороженого - и эскимо на палочке, и сливочного, и фруктового! - съедал до двенадцати штук. В груди уже вроде как лед застывал, а он все равно ел. Маша с Митей про мороженое тоже помнили. И вдруг, увлеченные воспоминаниями, они услышали плач.

- Кто это? Где это?

А это было рядом. Плакала Зинка, потому что ей нечего было вспомнить.

- Зиночка! Да ведь и ты ела мороженое.

Зинке-Зинчику хором рассказывали про ее младенчество, не только мороженое, но и шоколад ей приходилось есть. И Зинка счастливо сквозь слезы смеялась.



Днем Юрка с товарищами или в одиночку кружил по городу. То под брезент в автомобильную фару залезет, галет, сигарет стащит. То кормушку с овсом с лошадиной морды сорвет.

Однажды Юрка вошел в парикмахерскую и принялся шарить в кармашках офицерской шинели, висевшей на вешалке. И вдруг шинель обрушилась на него. Юрке показалось, не шинель - потолок обрушился. Некоторое время он стоял в полной тьме, не дыша, все поняв, ожидая другого удара, на этот раз действительно убийственного. Удара не последовало: немец-офицер и парикмахер-армянин оба на плохом русском языке пытались разговаривать, им было не до вора. Юрка скомкал шинель, ему удалось выйти на улицу и добраться до дома. В шинели нашли серебряный портсигар с сигаретами, носовой платок, документы и около ста марок. Страшно было до тех пор, пока не избавились от портсигара, марок, документов, самой шинели.

В другой раз его пригласили с собой двое взрослых парней. Глубокой ночью пришли к длинному кирпичному складу у товарной железнодорожной станции. У парней были две большие брезентовые сумки, для Юрки они приготовили третью, поменьше. С этими сумками Юрку на руках подняли к маленькому окошку под крышей. Юрка пролез через окошко, очутился на сыпучем зерне, отпустил руку от окошка и начал тонуть. В зерне ведь просто утонуть. Юрка, однако, принялся барахтаться, уцепился за какие-то доски, подтянулся назад к окошку, вытащил из зерна доски, постелил поверх - получились подмостки. Насыпал зерна в сумки большие и малую, подал парням. И только ему вылезать, как их обнаружил часовой. Парни со своими сумками мгновенно исчезли. Юрка спрыгнул на снег (уже был снег и стоял порядочный мороз), подхватил свою сумочку, побежал. На бегу оглянулся. Часовой опустился на колено и целился в Юрку из винтовки. Выстрел, однако, задерживался. Юрка оглянулся еще раз. Часовой ладонью колотил по затвору винтовки - затвор у него замерз. Потом Юрка еще оглянулся. Часовой опять целился. И вновь выстрела не последовало, еще что-то случилось. Так Юрка и убежал. Мать на ручной самодельной мельничке в ту же ночь зерно помолола, пышек напекла, к утру все были сыты.



В родной школе немцы устроили склад, вокруг ходил часовой. Сначала, надкусив саперными кусачками решетку, Юрка с друзьями проникли в котельную, где по углам еще можно было наскрести угля. Потом заинтересовались дверью, заваленной железными трубами, лопнувшими чугунными секциями котлов. Все это потихоньку сдвинули в сторону, вставили между дверью и колодой лом, открыли. За дверью был запасной ход. Охраняемые ничего не подозревавшими часовыми, они теперь свободно могли разгуливать по школе. На первом этаже хранился всяческий инструмент, катушки электрических и телефонных проводов, взрывные машинки. На втором было навалено наше, советское, оружие - винтовки, пулеметы, коробки патронов. А на третьем - музейные картины, ковры, сабли, горшки, вазы...

С первого этажа каждый взял себе ящичек со слесарным инструментом и по катушке телефонных проводов. Про музейные вещи третьего этажа решили, что, как и в музее, здесь это тоже трогать нельзя. На втором этаже перед грудами оружия возник план.

На фронте, куда летали фашистские бомбардировщики, что-то случилось. В небе наступила тишина. Ходили слухи, что немцам под Сталинградом плохо, что скоро они драпанут и из их города.

- Братцы, когда наши пойдут на приступ, мы отсюда, с крыши, немцам как врежем.

На чердак, в пустой расширительный бак отопления снесли несколько винтовок, ручной пулемет Дегтярева. Оружие предварительно почистили и смазали.

- Врежем немцам, и, может быть, наши возьмут с собой.

Жорка Калабаш уверенно сказал:

- Я все равно уйду с нашими воевать.

Потом склад стали вывозить. Пунктуальные немцы имели опись складского имущества. Пропажу, к счастью, обнаружили только на первом этаже, среди инструмента. Юрка, Жорка и Витька были взяты немцами.

- Партизан! - кричал офицер, которому подчинялась охрана склада.

Их заперли все в той же котельной, перекрыв выходы так, что выбраться из нее стало невозможно. Держали сутки. Холодно было невероятно. Потом их привели в сравнительно теплую комнату на первом этаже, поставили голыми коленями на горох. Они ни в чем не сознавались. Были уверены: сознаешься - расстреляют. Рыдали, просили отпустить, говорили, что любят Гитлера, вообще всех немцев и их порядок, и не сознавались. Холод, голод, горох - это все-таки жизнь, а расстрел - не жизнь... Немцы рассвирепели и после гороха поставили на соль. Боль была ужасная. Мальчишки так корчились и стонали, что офицер повеселел.

- А может быть, Сталина вы любите?..

- Чтоб его в пушку зарядили и выстрелили,- кричали они, не желая сознаваться.

Это совсем развеселило офицера, знавшего русский.

- Маленький мошенник!

В комнату принесли воды и велели мокрыми тряпками смывать соль с начавших кровоточить коленей. Отвели назад в котельную. И вдруг впустили матерей. Матери им в ноги бросились.

- Деточки! Миленькие! Неужели вы хоть что-то успели обменять или продать? Покажите им! Офицер говорит, ему лишь бы вы с партизанами связи не имели. Если все целое, отпустят...

Они показали тайники. Все было на месте.

Однако их вновь заперли в котельной. Правда, каждый день пускали матерей, разрешили им приносить теплые вещи и еду. Ели теперь хорошо, потому что со всей улицы люди для них от себя отрывали. И холод не так уж донимал. Сытые, время от времени они позволяли себе разогреться - боролись. Другая мука теперь одолевала.

Когда их пытали и никто не сознавался, они были за это друг другу благодарны, несмотря ни на что, гордились собой. А теперь?.. Что если немцы обнаружат нехватку шести винтовок и пулемета? Что делать, пока не поздно? Такое стало положение. Хуже того, когда их пытали. Тогда надо было терпеть и больше ничего. А теперь - то ли ждать, то ли предпринимать что-то.

- Матерям надо сказать,- говорили Юрка и Витька.

- Я вас обоих убью,- сказал Жорка.

- Что же делать?

- А будем говорить, что инструмент и провода - это мы брали, а винтовки не брали. Про инструмент и провода сознались же. А про винтовки не можем. Потому как не брали.

Оживились было.

- Да! Там мы, а здесь не мы. Может такое быть? Может.

И тут же сникли.

- Что они - дураки? И так спасибо надо сказать, что живы. Месяца три тому назад за кусочек провода расстреляли б.

- Точно, пацаны. Когда они вступили, в десять раз меньше вина б была - расстреляли б.

- Тогда они нас воспитывали, к своему порядку приучали.

- Я и говорю. Может, если честно признаться, пожалеют?

- За это не пожалеют.

- Словом, так: что будет, то и будет. Вон они выносят. Скоро узнаем.

Слушали, ждали. Матери приносили еду. Сомнений, что немцы начинают удирать, уже не было. Первый этаж они очистили за четыре дня. Пятый день ждали каждую секунду, что выволокут и расстреляют. Матерей в этот день не пустили. На шестой день пришли матери и сказали, что выносят музейные вещи.

На восьмой день не услышали над собой шума. Толкнули наружную дверь - она открылась. Школа стояла пустая.



За восемь дней, прожитых взаперти, им стало казаться, что за пределами котельной воля вольная. Только бы выбраться из нее, а там все как-нибудь наладится, вновь будет терпимо.

И действительно, едва они оказались на улице, как поняли, что начинаются какие-то решающие события. Город был полон отступающими немцами, румынами, итальянцами, венграми. Жалкие, укутанные чем придется - до простыней и бабьих платков,- вид они имели обреченный.

У Юрки в доме остановилось четверо до крайности грязных, обовшивевших румын. Под окнами они поставили мощный тягач-грузовик, в конце улицы в развалинах кирпичного дома замаскировали пушку. С румынами жизнь пошла веселая. Первым делом румыны тягачом приволокли метров десять деревянного забора. Юрке велели рубить его на дрова, а матери - жарко топить печь. Еще они дали матери муки и мяса и, жестикулируя, показали, что она должна приготовить.

Мать в первый раз приготовила не так. Румыны очень ругались. Но слишком уж они размахивали руками, слишком свирепые имели лица. Мать не испугалась и тоже принялась кричать. Так они покричали, а потом румыны еще дали матери муки и мяса. Во второй раз мать приготовила правильно. А первые вкусные лепешки с мясом достались семье.

Румыны ненавидели немцев. От всей души проклинали они и русских, Россию - люто холодную страну, поскольку она существовала, и непонятно за что им приходилось в ней умирать. И ни ради немцев, ни ради русских не желали они голодать. Когда у них кончились мука и мясо, они объяснили Юрке и Жорке, что хотели бы ограбить склад с едой. Только не в городе, а подальше, в деревне.

Дорогу в деревню, где немцы присвоили колхозное хозяйство, знал Жорка. Юрка тоже поехал, а Витьку румыны прогнали.

Жутковатыми людьми были эти румыны. Они не улыбались взявшимся помогать им мальчикам, как наверняка улыбались бы на их месте немцы. Жорка и Адриан ехали в кабине с шофером, Юрка и двое румын - в кузове, крытом брезентом.

В котельной Юрка намерзся лет на триста вперед. Вновь очутившись на морозе, задрожал как лист на ветру. Шофер, боясь застрять на дороге, укатанной лишь санями, гнал, не притормаживая перед буграми и ямами. Днище кузова то исчезало под Юркой, то подбрасывало, будто мяч. Вцепившись в железный борт замотанными в детские чулки руками, Юрка думал лишь о том, как бы это выдержать.

Когда наконец машина остановилась, Юрке велели лицом вниз лежать в кузове. Рядом лег и Жорка. Живот - единственное место, где еще сохранялось тепло, тоже замерз. И все-таки, слушая бандитские повелительные крики где-то неподалеку грабивших румын, потом предсмертный визг свиньи, блеянье овцы, Юрка испытал облегчение. Шляясь целыми днями по городу в поисках пропитания, часто рискуя жизнью, он ведь больше всего думал о том, что будет говорить в свое оправдание, когда попадется. А вот теперь он сбоку припека, ничего придумывать не надо.

Потом приняли от румын свинью и двух овец, из которых еще текла кровь, и два мешка с зерном. Намного быстрее, кажется, совсем без дороги помчались назад. Работая, Юрка согрелся. В то же время чулки спали с рук, незаметно для себя он приморозил кончики пальцев, едва тронулись, в них началась дикая стреляющая боль. Вдавившись в угол кузова, Юрка терпел боль, смотрел назад. Позади оставался голубоватый от мороза снег; разгоревшаяся в полнеба заря. Постепенно равнина вдали сделалась черной, а от зари осталась узкая длинная красная полоска, разрезанная пополам далекой водонапорной станционной башней. В синем небе появилась большая яркая звезда. Сколько же холодной и равнодушной пустоты окружает землю, и как мал человек на этой земле!

Румыны разрешили взять зерна и мяса столько, сколько смогут натолкать в карманы, за пазуху, куда угодно, но никаких мешочков, сумок... В общем, если учесть, сколько осталось им, расплатились не щедро. Юрка злорадно решил, что при первом же удобном случае обворует румын, и у себя дома сделать это будет нетрудно.

Но уже утром наши подошли к городу и принялись бить по нему из всех калибров. И настал День Освобождения, такой долгожданный и такой печальный: погибли последние Юркины друзья и сам он умирал от болезни, начавшейся во время сидения в котельной, убили и его все-таки немцы.



...Такой была Юркина жизнь, короткая в счастье - в мирное время, длинная-предлинная в несчастье - во время войны. И он устал. Он вполне готов быть как все те, кого не стало. Жалко лишь мать, сестер, брата. Они будут горевать. И еще хлопоты с похоронами: яму в мерзлой земле долбить, поминки устраивать, когда в доме ничего нет...



Юрка не умер. Лейтенант, дочка которого была похожа на Зинку, достал чудодейственное в те времена лекарство - стрептоцид. Три порошка. После первого порошка Юрка крепко заснул и проснулся с пониженной температурой. После всех трех поднялся, сел к столу и поел манной каши, специально для него приготовленной.

Сначала он был как бы в трауре по самому себе. Ведь он почти умер. То есть освободился от всего того, чем была наполнена его жизнь - от непонятного, обидного, страшного. Первое время ему казалось, что теперь, когда он знает, какое это простое дело помереть, то есть освободиться, он, даже продолжая жить, сможет не беспокоиться из-за страшного, непонятного, обидного.

Время шло к весне. Часто светило солнце, морозы упали, днем закапало с крыш. Юрка тихо ходил по улицам, чувствуя себя мудрым. Поглядывая на ясное небо, в котором могли появиться немецкие самолеты, он знал, что не растянется на снегу, а спокойно дойдет до какой-нибудь стены или толстого дерева и будет ждать, чем кончится. Он был слаб, тепло одет, ничего даже есть не хотелось. Роскошное состояние.

Оставив семье офицерский аттестат, уехал на фронт лейтенант, которого Зинка стала называть "папой".

Однажды, гуляя, Юрка остановился перед батареей зениток у железнодорожной станции. К нему вышел пожилой солдат, развернул тряпицу, в которой был кусок черного хлеба, отломил треть и протянул Юрке.

- Что вы? Не надо! Ешьте сами,- пытался отстраниться Юрка.

Но солдат вложил ему в руки хлеб, погладил по голове черными негнущимися пальцами и пошел прочь, так и не сказав ни одного слова.

И вдруг все перевернулось. В жизни невозможно быть равнодушным к жизни. Глядя на обсыпанный крошками табака хлеб, Юрка разрыдался. Он маленький, слабый. Он чуть не умер! А его друзья умерли. И отец умер. И этот дяденька-зенитчик, думающий о своих детях и поэтому пожалевший Юрку, может умереть.



Оправившийся от болезни Юрка нашел себе дело. На реке старик, сноровисто таскавший на лески из проруби рыбу, позвал:

- Эй, оголец! Иди-ка помогать. Распутывай вот, да заряжай мне. От порта рыбалю, рабочих кормлю. Ну, и нам с тобой хватит, в обиде не будешь. Давай, берись...

И около месяца, пока стоял лед, Юрка был при чистом со всех сторон деле - снабжал портовых рабочих рыбой, кормился сам, носил рыбу домой, ну и подавал немощным. На лед, можно сказать, спустился весь город, одни ловили сами, другие меняли, покупали, третьи, и таких было немало - просили. Потом на реке начался ледоход, а дядю Андрея, так звали старика, послали на Урал за частями для портового крана.

После этого Юрку захотел себе в помощники базарный милиционер Колодяжный. Пока Юрка рыбачил, мать устроилась на центральный городской рынок уборщицей. Подросшая Маша помогала матери. И конечно, Зинка всегда вертелась возле матери и сестры. На базаре же пристроился и Митя. Он любил петь и стал поводырем у слепого обгоревшего танкиста с трофейным аккордеоном. Танкист играл, а Митя пел, им неплохо подавали на городских перекрестках, а начинали и заканчивали они на рынке.

Оставшийся без дела Юрка решил, что надо ему ехать на менку. Все тогда ездили на менку в деревни. Дома на чердаке вялилась отборная рыба, за которую и в мирное время в безводных степях можно было выменять что угодно. Еще близилась Пасха, и Юрка узнал, что та сухая краска, несколько банок которой он принес с фольгопрокатного, может быть использована для окраски пасхальных яиц, и опять-таки нуждаются в ней в деревне, где яйца есть.

Одному, конечно, ехать было нельзя. Мать взялась найти Юрке компаньонов.

А пока Юрка слонялся без дела, чаще всего сидел на прилавке в пустынном уголке рынка, издали наблюдая базарные страсти. Однажды, греясь на солнце, сидел он так на прилавке в пустынном уголке рынка. Вдруг в центре рынка, где было людно, что-то случилось. Загомонил народ. Два инвалида,- один, торговавший самодельными зажигалками, другой - самодельными же расческами, иголками, булавками,- упали на землю и бились в припадке. Припадки эпилепсии, когда в разных концах рынка, будто связанные электрическим проводом, начинали падать и корчиться в судорогах искалеченные войной люди, Юрка видел не раз. Это означало, что случилась драка или кого-то обокрали. И так оно и было. Воришка, резвый малец примерно Юркиного роста, вынырнул из толпы, направился прямо к Юрке, пробегая мимо, бросил узел.

- На пропуль!

- Какой тебе пропуль? - отталкивая узел, вслед воришке грубым голосом крикнул Юрка.

Но воришка умчался, а к Юрке приближалась толпа во главе с милиционером Колодяжным.

- Вы что? Ловите, кого положено. Я вас знать не хочу,- вскочив на прилавке и отталкивая тянущиеся к нему руки, закричал Юрка.

Колодяжный сдернул Юрку с прилавка, подтащил к узлу.

- Бери!

- Сам бери, если твое,-- отвечал Юрка.

Подбежал владелец узла и хотел ударить Юрку. Колодяжный этого не допустил, но заломил вырывающемуся Юрке руку. Впрочем, здесь нашлись Юрке защитники.

- Парень не виноват. Никак не мог. Уже с час на одном месте сидит. Это Валин, уборщицы, сын.

Колодяжный знал, чей Юрка сын. Однако отвел в участок, запер в комнате с решеткой на окне и продержал без воды и еды сутки. Когда Юрка слышал, что Колодяжный в участке, он без перерыва кричал:

- Ты, Колода, выпусти! Это же тебе так не пройдет. Крыса тыловая...

Колодяжный входил. Юркины ругательства были ему как о стенку горох.

- Ты знаешь всех на базаре. И того, который тебе узел подбросил, тоже знаешь.

- Не знаю. Это залетный. В первый раз его вижу!

- Тогда сиди.

В участок приходила мать и тоже сильно ругалась.

- Мама, не проси. Я не виноват. Мы на него в Москву жалобу напишем,- кричал Юрка.

Спать пришлось на голой лавке. Колодяжный кинул какую-то дерюгу, но было очень холодно. Юрка скулил:

- Вот что ему за это сделать? Брошу, гаду, в окно гранату. Дождусь зимы, когда темнеть начнет рано, и брошу. Юрка этого не забудет. От Юрки немцы ничего добиться не могли, а ты, Колода противная, и подавно...

Ровно через сутки, около часу дня, Колодяжный в своей приемной посадил Юрку перед собой и сказал:

- Я один. Ты можешь понять, один! Должен быть у меня помощник или нет?

Юрка понял.

- Я уже работаю. Рабочих рыбой кормлю. Сейчас ледоход, а приедет дядя Андрей, нам катер дадут, на селедку, на сазана поедем.

- Чепуху городишь. Рыба - дело временное. Сегодня есть, завтра нет. Со мной лучше будет. Я серьезно говорю: еще и мамке понесешь, дядя Колодяжный тоже человек...

- Нет,- сказал Юрка,- не хочу. И держать не имеете права.

Тогда Колодяжный достал из чулана новенькое оцинкованное ведро, протянул Юрке.

- Пойди воды принеси. Только не поленись, из родника принеси. Принесешь - кое-что получишь.

Юрка пошел за водой. На полдороги к реке Юрку остановил высокий цыганистый парень.

- Ты откеда и куда?- весело спросил он, рассматривая, впрочем, не Юрку, а ведро.

Юрке парень сразу понравился, он рассказал.

- Меня звать Федя, - сказал парень, выслушав Юрку.

- А меня Юра,- сказал Юрка.

- Очень приятно. Так, значит, Юра, будешь теперь крокодилу воду носить?

- А что делать? - искренне спросил Юрка.

- А если он тебя ноги заставит помыть?

- Да ты что?! - еще больше удивился Юрка.- Такому не бывать.

- Почему же не бывать? Еще пару дней без жратвы подержит - помоешь. Вчера бы ты для него за водой не пошел.

- Нет,- сказал Юрка,- ноги я ему мыть не буду.

- Правильно! - сказал Федя.- И что в таком случае надо делать?

- Что?

- Пошли со мной.

- А ведро куда?

- Отдадим кому-нибудь,- небрежно сказал Федя.

- Такое ведро? Да оно, знаешь, сколько стоит!.. - возмутился Юрка.

Куда там было Юрке, и Жорке Калабашу, и всем прочим Юркиным знакомым ребятам до Феди! Повернули назад к рынку, и через каких-нибудь полсотни шагов Федя "отдал" новенькое оцинкованное ведро за полбуханки хлеба и кусок сала.

- Он тебя день не кормил? Пайка хлеба по закону положена. Ну а сало - за характер...

Юрке сделалось весело. Ничего этот Колодяга ему не сделает. Матери тоже. Мать давно такая, что лучше с ней не связываться.

Однако еще через полсотни шагов Юрке стало не но себе.

На просторном балконе хорошо сохранившегося двухэтажного дома шипел примус.

- Это наш! - воскликнул Федя.- Будут тебе шкарята.

Прежде чем Юрка успел что-либо подумать, Федя по хитроумно сделанным выступам кирпичной кладки легко взобрался на балкон, выпустил из примуса воздух, поставил кастрюлю на пол и с добычей еще быстрее спустился.

- Не оглядывайся! - И они пошли быстро-быстро.

Юрка, прежде чем повернули за ближайший угол, все-таки оглянулся. На балконе старая женщина в цветастом халате рвала на голове седые космы.

Лихой человек был Федя. Шли в сторону базара.

- Там же Колода! - сказал Юрка.

- Боишься, что ли?

- Ну, как это? Если б хоть ведро не продали...

- Не будет твоего Колоды,- впервые как будто рассердился Федя.- Мы его в участке засадили. Сам подумай. Он куркуль? Куркуль. Ведро ему жалко? Жалко. До поздней ночи будет ждать, с места не сдвинется.

Примус стоил очень дорого. Федя, конечно, спустил его за полцены и тут же купил Юрке широченные суконные матросские брюки. Шикарные брюки! Ничего столь замечательного Юрка в жизни не носил, мечтал лишь. В них, правда, могло бы поместиться три Юрки. Но в поясе ушили, подобрали, а что не так, прикрылось кацавейкой.

- Со временем и лепень приобретем,- пообещал Федя.

Себе Федя купил самодельную дюралевую расческу. Он сказал, что мог бы купить и настоящую, целлулоидную, но волосы у него слишком густые и жесткие.

Ночевали на берегу реки, в метрового диаметра трубах. Место было не очень далеко от Юркиного дома, и трубы он не раз видел, однако никогда не думал, что в них можно жить. Вокруг труб в человеческий рост стояла густая сухая трава, в трубах, на подстилке из этой травы, было тепло и удобно.

Но сначала пировали на свежем воздухе у воды, глядя, как сильное течение разлившейся до горизонта реки несет мимо бурелом, камыш, иногда целые острова какой-то древесно-травяной мешанины. Кроме хлеба и сала, у них был еще сахар-рафинад, вермишелевая бабка и хороший табак. Юрку поразило, что Федя как будто и не голоден.

- А почему я должен быть голоден? Достаю...

Примеривая матросские клеши, Юрка помнил о старой женщине, рвавшей на себе волосы. Потом, когда начались хлопоты с ушиванием, все-таки забыл. Теперь опять вспомнил.

- Я тоже могу. У эсэсовца шинель с документами и деньгами уволок. А бедных никогда не трогал,- сказал Юрка.

- У бедных примуса бывают? - лениво возразил Федя.

- Бывают. Тетка на себе волосы рвала...

- Ага. Все-таки оглянулся.

Федя спокойно взял с газеты кусочек сала, откусил, положил обратно, бросил в реку камешек.

- Хорошее у меня жилище? Жалко, завтра уезжаем.

- Ты завтра уезжаешь? - невольно встрепенулся Юрка.

- Мы с тобой уезжаем.

- А куда?

- Куда все.

- На фронт?

- Нет.

- На менку?

- Молодец!

- Что же мы будем менять? - сказал Юрка и прикусил язык.

Федя засмеялся.

Наелись. Накурились. Легли. Федя заснул мгновенно, тихо. Юрке не спалось. Что за новая жизнь начинается? Завтра они едут на менку. Вернее, на добычу. Гулять! Добытое менять на хорошую еду, пиджак ему Федя хочет справить. Но ведь никогда еще добытым куском Юрка не пользовался в одиночку. Теперь, с Федей, они будут для себя, для себя...

Можно было вернуться домой. Колодяжного Юрка нисколько не боялся. Не показываться ему на глаза, вот и все. Но что за жизнь, если хочешь, даже можешь - и не смеешь? На менку давно хотелось. Рассказов о том, как это трудно, рискованно, какие бывают удачи и неудачи, наслушался вдоволь. Оставалось увидеть собственными глазами. И Федя, несмотря ни на что, нравился. Как он помог отомстить Колодяжному... Ведь Юрка уже готов был проглотить и переварить обиду...

Юрка не спал, Юрка ни на что не мог решиться. Федя с его быстротой и ловкостью опасен. Слишком быстрый, слишком ловкий! В то же время невероятно щедрый. Как такого бросить?.. "Гад, дурак, скотина! Я бы ему потом все равно как-нибудь отомстил",- ругал бессильно Юрка Колодяжного, по вине которого оказался вот в таком положении.

Юрка все же заснул, но под утро вскочил, разбудил Федю, сказал, что давно собирался на менку, и у него есть что взять с собой, и он пойдет и возьмет, так как бедных людей обижать нельзя, и больше такого не повторится.

Федя плохо его понял, но у него был легкий характер.

- Есть что взять?.. Бери. Утром приходи на вокзал,- и мгновенно вновь заснул.

Как вор пробрался Юрка в свой двор, взял в сарае мешок, по гнилой лестнице влез на чердак, положил в мешок пять хорошо провялившихся лещей и три банки краски - зеленую, синюю, красную. Груз получился нелегкий. Вдруг силы оставили Юрку. Под ним, в доме, спали родные. Ему показалось, он слышит их дыхание. И куда это он собрался от самых дорогих? Ведь лишь благодаря им он жив... Много времени понадобилось Юрке просидеть на чердаке, убеждая себя, что ехать с Федей надо, иначе никак нельзя.



Ехали на крыше пассажирского вагона, битком набитого внутри, снаружи облепленного людьми, как муравьями. Сначала было весело смотреть, как бежит под насыпью земля и паровоз впереди дымит, посвистывает, тянет вагоны с мешочниками, взлетают перед ним стаи воронья - вперед, вперед!

Федя тоже был весел.

- А что, Юрчик, глянь, сколько народу. Может, сразу и начнем меняться? Эй, кому чего красить, подходи! Юрка любой колер подобрать может...

Потом Федя заснул, а Юрке приелась однообразная картина надвигающихся и уходящих полей, его одолели тяжкие предчувствия и мысли. Все-таки надо было остаться дома. Несмотря на ясный апрельский день, на крыше было свежо. Ночью, значит, продует до костей. Ему же перемерзать и простуживаться нельзя... Еще росло недоверие к Феде. На вокзал Федя пришел налегке, с небольшой холщовой сумкой, в которой были остатки вчерашней еды. При этом он даже не подумал помочь Юрке, волокущему тяжелый мешок. Использует в каких-то своих целях и бросит. Получится примерно как при немцах, когда Юрка чуть не утонул в зерне, а потом его мог пристрелить часовой. Пока не поздно, решил Юрка, надо перебраться в компанию обыкновенных нормальных людей.

На крыше люди сидели вплотную. Много было вполне хороших лиц. Но, встретив Юркин взгляд, люди спешили отвернуться. Юрка понял, что их с веселым Федей здесь приметили, и пока на крыше Федя, никто Юрке не поверит, в компанию не возьмет.



К вечеру второго дня Федя на большой узловой станции обратил внимание на три мягких вагона, стоящих в тупике.

- Правительственные,- прошептал Федя, слез с крыши и пошел к вагонам, вокруг которых ходил часовой. Вернувшись, крикнул Юрке.- Слезай! Здесь будем твою краску и рыбу менять.

И повел Юрку прочь от станции. Федя шел налегке. Юрка задыхался под тяжестью мешка. Впрочем, мешок полегчал порядочно. Краска была цела, зато из пяти лещей остался один. Одного леща съели они сами, трех во время бесконечных остановок обменяли на хлеб и сало. Впрочем, на Юркин глаз, Федя лещей отдал почти даром.

Как только дома пристанционного поселка остались позади, они спустились в заросший кустарником овраг, легли на сухую траву, погода благо была сухая и не холодная, наступила ночь.

- Ты хочешь полазить в этих вагонах-- спросил Юрка Федю.

- Может быть,- отвечал Федя.

- А я не хочу.

- Дело хозяйское. Не хочешь и не надо. Ты свободный, хоть сейчас иди на все четыре стороны.

- И пойду, если надо будет.

- Иди. Только шкары снимешь.

Юрка опешил и замолчал.

А Федя после некоторого молчания произнес короткую, но страстную речь:

- Ты, Юрка, мал и глуп! Я все беру на себя, Видел неплотное окно? На самом деле таких окон больше. И мне лишь бы - щелочку, расширить ее я сумею. Твое дело сидеть под вагоном и потом принять чего я там найду. В случае нас засекут, рви и обо мне не думай. А поймают, ты меня не знаешь, я тебя тоже. Только мы, Юрка, не попадемся. У Васи чутье не хуже собачьего.

- Ты же Федя! - воскликнул Юрка.

- Нет, Юра, я Вася. То я тебе не доверял, а теперь говорю настоящее имя.

"Может, ты еще и Петя, и Гена, и Боря..." - стиснув зубы, подумал Юрка, решив молчать и терпеть, пока не представится случай расстаться с Федей.



Подремав до полуночи в овраге, воры вернулись на станцию, подкрались к мягким вагонам в тупике, цепкий Федя исчез в одном из окон - открыл и закрыл за собой он его легко и бесшумно. Юрка затаился под вагоном между колес.

Феди долго не было. И чем дольше его не было, тем сильней укреплялся Юрка в своем желании расстаться с ним. Юрка следил за абсолютно спокойно шагавшим вокруг вагонов часовым и думал о том, что при немцах он рисковал из-за голода, а теперь рискует, потому что из-за дурака Колодяжного во власти Феди.

Наконец Федя шепотом позвал. Юрка вылез из-под вагона, принял мешок, наполненный теперь (краску и леща оставили в овраге) чем-то мягким и не очень тяжелым.

Остаток ночи они быстро шли, и мешок нес Федя, Юрка налегке едва поспевал за ним. На рассвете спрятались в овраге. Это был, конечно, другой овраг, более глубокий, с деревьями по склонам, на его дне бил ключ, и это было очень кстати. Напившись воды, Федя поставил между ног мешок, сел и с торжественной улыбкой достал две суповые фаянсовые тарелки с зелеными ободками, две больших чайных чашки и блюдца к ним, два блестящих обеденных ножа, две вилки и две ложки. Все было очень красивое. Еще он достал настольное зеркало в лакированной резной рамке. И, наконец, вытряхнул четыре куска роскошного переливающегося бархата.

- Ух, ты! - вырвалось у Юрки.- Где ты взял?

Такой бархат Юрка видел раз в жизни в театре, теперь взорванном немцами.

- С диванов срезал,- небрежно сказал Федя.

Юрка не сразу понял. А когда понял, поразился злодейству.

- Как ты мог?.. Да за такое - расстрел на месте!

Федя свистнул.

- На месте нас уже нет.

Юрка отошел от Феди метров на десять, сел на склоне, положил голову на колени, собираясь так сидеть до тех пор, пока Федя куда-нибудь не исчезнет.

Вдруг, как это было прошедшим вечером, Федя страстно заговорил:

- А вообще, Юрка, надоело. Меня ведь в армию могут забрать. По документам - уже пора. А воевать, знаешь, не хочется. Зачем это мне? Ведь это элементарно глупо. Убить могут. Кто убьет, за что убьет - непонятно. Прилетит снаряд, стукнет - и нет тебя. А прежде чем убьют, командиры родные измываться будут. Окопы копать заставят, строем маршировать, песни хором петь... Я так не согласен. Не надо это мне. Я вор. Человек мирной жизни. Может быть, и правда двинем к фронту? Перейдем к немцам, оттуда в Америку. Ах, как я хочу в Америку! Там бы я развернулся. Талант пропадает. Конечно же, грабить надо богатых. Примуса и бархат этот поганый - мелочь. Но покажи мне, что еще у нас можно взять. А в Америке кругом - богатство. Все бы сумел. Для начала на годик в тюрягу подсел, язык выучил, с путевыми людьми познакомился. Война проклятая! Попробуй, угадай, на кого ты завтра напорешься. Все озверели, терпеть надо. А терпения у меня и нет...

Что у него нет терпения, Федя тут же и доказал. Они давно не ели. Сложив назад в мешок ворованное, Федя опять извлек оттуда две тарелки, сунул в холщовую сумочку, которую с тех пор, как она опустела, держал под ремнем на животе.

- Пойду людей поищу,- сказал он.

Уже начав подыматься по крутому склону оврага, он обернулся к Юрке:

- Вот такой я, понял? Жди.

Едва стихли Федины шаги, Юрка вновь освободил мешок, положил в него две чашки с блюдцами, один нож, одну вилку и ложку. Задумался над кусками бархата и решил не брать. Еще повертел в руках зеркало и тоже оставил - Федя красивый, у него есть расческа, так пусть расчесывается перед зеркалом.

Выбравшись из оврага, Юрка направился в сторону, противоположную той, куда ушел Федя.

"Только так",- сказал себе Юрка.

Юрка шел, не глядя по сторонам, забыв об опасности. Перейти линию фронта, чтобы потом сбежать в Америку. И в Америке грабить богатых. И командирам он подчиняться просто не может. И работу не выносит... Юрка фыркал, мотал головой. "Нет, я не такой",- говорил он вслух, сознавая в себе и много общего с Федей, и совершенно несовместимое.

"Он - как та красавица с нашей улицы. Много захотела, спуталась с немцем, думала - умнее других, а пришлось отраву глотать",- осенило Юрку. Особенно безумным делом казалась Юрке кража бархата. Какая, должно быть, красота в вагоне была. Не сносить ему головы.

Кругом были серые поля. Дорога с рассыпающимися сухими колеями казалась давно нехоженой. К полудню пошли холмы с кустарником, все менялось, из земли торчали камни, в низинах бежали ручьи - начинался Кавказ.

У одного ручья, напившись воды, Юрка заснул на плоском, нагретом солнцем камне. Спал он, кажется, недолго. Потому что приснился страшный сон. Будто Колодяжный знает все. И поэтому нет и не может быть у Юрки дома, семьи, он теперь вечный бездомный и попадает не в Германию и Америку, а в какую-то жаркую страну, где у реки среди камней ходят люди с хвостами и звериными головами.

Он проснулся с тяжело бьющимся сердцем. И вот, сев на камне и ошалело глядя вокруг, Юрка увидел на противоположной стороне ручья, метрах в пяти, греющихся на солнце змей. Их было две, а потом чуть в стороне он увидел третью. Они были ярко-зеленые, узорчатые, поднимали головы, шевелились. Раньше, увидев змей, он первым делом схватился бы за камни, чтобы перебить хребет или размозжить голову хотя бы одной. Теперь это ему в голову не пришло. Змеи были красавицами! Они явно знали друг друга, камни вокруг себя, ручей. Они были у себя дома. И ничего не знали о войне. Что-то удивительно мирное. Живое, в то же время никак не затронутое разразившейся над миром напастью.

Юрка долго смотрел на змей, потом все-таки бросил в их сторону горсть песка и мелких камешков, поднялся и пошел.



К вечеру, взобравшись на очередной пригорок, Юрка увидел деревню. Та вся была огорожена покосившимися столбиками, обтянутыми колючей проволокой. На обширном поле перед деревней разбитой техники не было, и, значит, боя не было.

Едва Юрка это определил, как слева от дороги раздался взрыв, дрогнули земля и воздух, в небо взвился столб земли и дыма. К месту взрыва метнулись три фигурки. Это было далеко. Юрка даже на землю не упал. "Пацаны снаряды рвут",- подумал он и решил, что деревня пустая, потому пацаны и развлекаются.

В деревне люди жили. В одном дворе копала огород тетка. Юрка позвал ее на дорогу.

- Меня из города мать послала,- сказал он, показывая содержимое мешка.- Возьмете? Была еще рыба сухая и краска для яиц. Потерял.

Тетка залюбовалась посудой.

- Ты, парень, повезешь это обратно,- сказала она.- А что у меня есть, так дам. Поможешь мне завтра картошку посадить - не обижу.

За селом раздался новый взрыв.

- Что это такое? - спросил Юрка.

- Да мы ж заминированы. Здесь враги оборону держать собирались, нас зимой окопы рыть заставляли. Теперь сеять надо, а в земле мины. Ванятка Смольков, Саня Корма да племянник мой Колька рвут их. Да так рвут, что ничего другого делать не заставишь. Вечером их только и увидишь... Но, слышь, с ними не ходи, взорвешься. Они уже обвыкшие, а ты лучше картошку мне помоги, завтра к вечеру и справимся.

Тетя Евдокия, так звали ее, позвала Юрку в дом, накормила здоровенными варениками с картошкой и луком, плавающими в подсолнечном масле, напоила компотом из сухих фруктов.

Пока он ел, она рассказывала.

Хутор их назывался Веселый. В мирное время в нем и правда жилось весело. Однако при немцах сотворилось такое, какого, наверное, нигде не было. И хоть бы немцы сотворили - русские! Из Игарки сбежал Иван Лебедь, полицаем сделался, когда враги отступать собрались, нагрянул в хутор и всех, кто хоть и не был коммунистом или комсомольцем, а лишь их родственником, в колодец побросали. И в колодце том остались живыми девушка четырнадцати лет и восьмимесячное дитя. Чтобы дитя не кричало, девушка давала ему грудь. И голодное дитя так сосало, что пошла кровь, и ребенок той кровью спасся. А на четвертый день, когда враги без боя сбежали, их вытащили, и они и сейчас живы. Такая неслыханная история случилась на хуторе Веселом.

Юрка тоже рассказал о бомбардировках города, о множестве трупов в реке и на набережной. Тетя Евдокия лицо руками закрыла.

- Ой! Ой! Хватит...

Юрка наелся так, что дышать трудно стало. Тепло и еда разморили его.

- Далеко отсюда до железнодорожной станции?

- В хорошую погоду день пути. А тебе, пожалуй, два. Но у меня по дороге сестра есть - у нее переночуешь.

С тем Юрка и уснул прямо за столом, а тетя Евдокия постелила ему на сундуке и перенесла его.

Однако опять Юрке спать долго не пришлось. Племянник тети Евдокии самым бесцеремонным образом растолкал его.

- Ты мины когда-нибудь разряжал? Противотанковые или хотя бы противопехотные? - был первый вопрос.

- У меня друг на противотанковой взорвался. Мы немца расстреляли, а после он подорвался,- отвечал Юрка.

- Я разминер! - гордо сказал Колька.- Глянь, я раньше к мине подползал. Лицо одной рукой закрою, а другую вытягиваю и выкручиваю взрыватель. И весь я при этом трясся. А теперь спокойно подхожу, присаживаюсь и борюсь с ней. Если она рванет, так хоть чем прикрывайся, не поможет.

Колька тоже был маленький, белоголовый.

- Тебя как дразнят?

- Лютик.

- А меня Кастрюля. Колька Кастрюля! Придумали...

Он перетащил Юрку в свою деревянную кровать, и они проговорили до полночи. И если вначале говорил Колька, то потом один Юрка. Так как Юрка, хоть они и были одногодки, увидел и испытал в своем городе, по меньшей мере, в десять раз больше, чем Колька в деревне. Рассказал Юрка и о самых последних своих приключениях. Колька слушал со страхом и восторгом. При лунном свете, бившем в окно, Колька вылез из постели и примерил матросские клеши, и Юрка пообещал дать поносить.

- А мины с самого начала боялся разряжать. Снаряды - это сколько хочешь. А мины боюсь,- признался Юрка.

Заснули они обнявшись.

Утром Колька пристал к своей тетке:

- Отпусти Юру со мной. Хоть издали посмотрит.

Тетя Евдокия за ночь изменилась, недобро смотрела куда-то вдаль.

- Мы должны сажать картошку.

Едва после завтрака Колька ушел, тетя Евдокия взяла Юркин мешок, положила туда картошки, кукурузы, кусочек сала и также хлеба. Юркину посуду она, замотав в тряпки, тоже положила в мешок.

Юрка был в недоумении. Он видел, что его хотят спровадить, и не понимал пока, за что.

- Все, Юра. Дождь собирается, какая уж здесь картошка. И дома тебя ждут, кушать они хотят. Пойдем, провожу.

За хутором раздался первый взрыв.

- Вы бы с Колькой разрешили попрощаться, мрачно сказал Юрка.

Но тетя Евдокия повела его, вполне покорного, по улице в противоположную от взрывов сторону. Мешок несла она.

- Юра,- сказала она,- не надо вам видеться. Пока он там рвет, у меня душа переворачивается. Нет, видеться вам нельзя. Он любит похвалиться. Увидит тебя, начнет баловаться. Ванятка Корма у них строгий. Чтоб ребята не баловались, запретил подходить к разминерам. Это не шуточки, какая в минах сила...

Она вывела его за село, объяснила дорогу и где дом ее сестры, у которой Юрка переночует. Когда она передала Юрке мешок, он поставил его на землю, вытащил посуду.

- Мне тяжел. Все равно выкину. Возьмите.

И здесь тетя Евдокия схватила его голову, прижала к своему животу.

- Бедное дитя! Как же я возьму, когда она тебе такой пеной досталась. Неси домой, храни, и детям показывай, чтобы с ними подобного не случилось. И, слышь, держись подальше от таких, как тот Федя.

Юрка наконец понял. Она все слышала! Сначала, когда Колыма перетащил его к себе в кровать, она из соседней комнаты требовала: "Да спите же!" Потом захрапела, и они о ней забыли. А храп ведь прекратился. И она все слышала. И решила как можно быстрее спровадить гостя. Потому что Колька по сравнению с Юркой ребенок. В десять раз более Кольки увидевший и испытавший, Юрка, значит, был в десять раз более испорченным... И это правда. Колька смотрит широко раскрытыми глазами. Юрка - щурясь; Колька, когда смешно, хохочет, Юрка - лишь улыбается, да и то одной щекой; Колька говорит скороговоркой, проглатывая окончания слов, Юрка - слова цедит, особенно нажимая на окончания.

Улыбаясь одной щекой, Юрка поставил посуду на землю, вскинул на плечи мешок и пошел. И почти сразу начался дождь.



Два дня под дождем Юрка шел к железнодорожной станции. Он, видимо, ошибся дорогой. Ночевал на опушке леса в стогу из кукурузных стволов. Однажды его подвезли на телеге. В другой раз пеший дядька поднес мешок, который делался от воды тяжелее и тяжелее и очень растер Юрке шею и плечи.

На станцию Юрка попал совсем больным. Ему конец! То, что он добрался до станции, ничего не значит. Надо еще и доехать. И ему не выдержать два дня на крыше под холодным дождем и ветром.

Небольшая станция была разрушена. Он устроился под какой-то, ставшей после взрыва торчком, плитой. Мимо, не останавливаясь, шли поезда с орудиями, танками. Однажды остановился пассажирский, весь облепленный людьми. Юрку на буфер к себе позвал парнишка года на два старше.

- Иди! То я посижу у тебя между ног, то ты у меня. Задремал - и чуть под колеса не свалился. Вдвоем доедем.

Юрка только улыбнулся ему.

Так он сидел. И вдруг перед ним беззвучно остановилась платформа с орудием под маскировочной сеткой. И на платформе рядом с орудием стоял Юркин одноклассник Ваня Резван. На голове у Вани была пилотка со звездочкой, на плечах плащ-палатка, под плащ-палаткой все как положено: гимнастерка, галифе, сапоги. На груди у Вани был автомат. И еще между ремнем автомата и бортом плащ-палатки виднелся... орден!

Беззвучный вопль вырвался из Юркиной души и полетел в бесконечность. Счастье возможно! Значит, бывают счастливчики, которых кормят, одевают, которым если и суждено погибнуть, то с чистой совестью, с автоматом в руках, за Родину!



Второгодник Ваня Резван, медлительный верзила, смотревший на соучеников сверху вниз, взял Юрку на платформу. Он страшно Юрке обрадовался, долго не замечал, что у того жар, расспрашивал, рассказывал. Летом сорок второго он эвакуировался и после страшной бомбежки под Майкопом остался один, потеряв мать и сестру. Дошел до Махачкалы. В трюме баржи плыл до Гурьева, там их, беженцев, выстроили и предложили или ехать в Сибирь, или вступать в Красную Армию. Прибавив себе два года, Ваня стал солдатом, участвовал в окружении немцев под Сталинградом.

- Если б ты, Юрка, видел, сколько их легло под Сталинградом. Я сначала думал, вся Германия. Но мне сказали, что это еще пока половина. Да, Юрка, еще только половина. Мы победим. Сами, скорее всего, погибнем - я и кто в этом поезде,- а победим. Ты же, Юрка, останешься.

Наконец он заметил, что Юрка болен. Поезд давно тронулся, от встречного ветра Юрку трясло.

- Лютик, что с то6ой? Ты какой-то землистый...

Силы оставили Юрку, болезнь повторялась точно как зимой.

Ваня отвел Юрку в теплушку санвзвода. В теплушке была какая-то удивительная жизнь. В центре горела раскаленная докрасна чугунная печка, вокруг нее было несколько девушек, а вокруг девушек военные, один другого крепче. Девушки были все ласковые, с горячими, может быть, от печи, руками, а одна прикоснулась к Юрке щекой - щека тоже была горячей. Они дали больному лекарства, накормили кашей, напоили чаем с сахаром, потом заставили сидеть над кипящим чайником и дышать паром, бьющим из его носика, а Юркины ноги в это время парились в ведре с горячей водой. После этого, согревшийся, он залез на нары под потолок теплушки, проспал шестнадцать часов. Его разбудил Ваня, сказав, что Юрка будет дома, ехали ведь быстро: военному поезду всюду зеленая улица.

На дворе лил проливной весенний дождь. Пока Юрка спал, девушки из санвзвода высушили его одежду, а также мешок и картошку, и все остальное. Теперь они картошку и кукурузу вновь сложили в мешок, еще от командира батареи Юрке принесли банку каких-то консервов и сахара, и буханку хлеба. Все были с ним ласковы, спрашивали о здоровье, которое как будто бы восстановилось. Он должен был сойти в освобожденном городе, чтобы жить. А они ехали дальше под пули и снаряды. Но его надо было жалеть, потому что им пока было лучше, чем ему.

Опять разговаривали с Ваней. Но Ваня с каждой минутой делался все более рассеянным.

И вот поезд повис над рекой. Двери теплушки распахнули, за ними ни перил, ничего, лишь воздух и дождь, а внизу стальная вода. Паровоз потянул сильнее, перед глазами поплыли изуродованные заводы. Поезд скоро остановился. Приехали. Юрке пристроили на плечи кусок брезента, помогли спуститься на перрон, подали мешок. Ему махали руками. Махали ласковые девушки, очень похожие на тех разведчиц, лежавших на льду реки, махали крепкие военные. Не махал Ваня Резван.

И вдруг с Ваней что-то случилось. Он сбрасывал с себя солдатское.

- Там же моя мама! Там сестра Анечка! - лепетал он. Он, похоже, хотел в город, хотел стать снова мальчишкой, у которого есть мать и сестра, дом, товарищи...

Ваню схватили, повели в глу6ь теплушки, в чем-то горячо убеждая. Потом двери теплушки поехали и закрылись.

Потрясенный Юрка стоял перед закрытыми дверями до тех пор, пока состав не тронулся.

Лил дождь. Хвост грозного военного состава, совершенно без мешочников и оттого одинокого, скоро скрылся из глаз. Само Одиночество село Юрке на плечи. Он одинокий, поезд одинокий, внутри поезда военная семья, многие, возможно, в очень недалеком будущем сделаются одинокими. Нас сводит, мы думаем, что вот перед нами родные, друзья, - и разводит...

Юрка встрепенулся, побежал по асфальту перрона. Его ждут. Он нужен. И ему нужны. Он давно бежит, И будет бежать, пока есть силы. Честно бежать, потому что ничего другого себе не представляет.

_____________________

© Афанасьев Олег Львович