Учеба и начало судебно-медицинской деятельности в Самарканде.

Судебный медиком я хотел быть с первого курса учебы в Самаркандском медицинском институте в Узбекистане, и как только появилась возможность, стал посещать кружок при кафедре судебной медицины, которая располагалась в одном здании с Бюро судебно-медицинской экспертизы области. Заведующий кафедрой тогда был человеком временным, неопытным, и занятия заключались лишь в его присутствии на вскрытии. В 1955 году по ряду основных специальностей ввели субординатуру, но на кафедре судебной медицины ее не открыли, и я записался в группу рентгенологов. Месяца через два во время занятий меня вызвала пожилая санитарка Бюро СМЭ и сказала, что меня зовет профессор. Войдя в кабинет, я впервые увидел пожилого, с моей точки зрения, человека, который с нескрываемым интересом меня разглядывал. Так я впервые познакомился с профессором Лазарем Марковичем Эйдлиным. Не приглашая сесть, он спросил, не хотел бы я стать судебным медиком. Я согласился. Узнав, что я посещал кружок, профессор поручил мне передать всем бывшим кружковцам, что бы они, если пожелают, пришли в назначенное время на кафедру. Я привел трех моих друзей, двое из которых тоже были субординаторами кафедры рентгенологии. Беседа была короткой и деловой: всем были розданы темы и кратко объяснена проблема каждой. Мне досталась «непосредственная микроскопия повреждений кожи огнестрельным оружием». Нам выделили биологические микроскопы; профессор, узнав, что я владею фотографией, да еще имею редкий в то время зеркальный фотоаппарат «Зенит», поручил сфотографировать экспериментальные повреждения на близком расстоянии, то есть с применением колец для уменьшения фокусного расстояния, а также делать микрофотографии. На мои недоуменные вопросы, как делать микрофотографию, он дал мне книгу на эту тему и предложил почитать, а затем, как бы между прочим, сказал, что поскольку фотолаборатории на кафедре и в Бюро нет, то ее надо создать. С этого и началась работа, которая привела меня и двух других кружковцев, в аспирантуру и десятилетней работе с профессором Л.М.Эйдлиным. Позже мы узнали, что к нам, в Самаркандский мединститут (как и во многие другие вузы периферии), приехал ряд известных ученых из Москвы и других крупных городов страны в связи с сфабрикованным Берией делом врачей-вредителей еврейской национальности. Среди них оказался 56-летний Л.М.Эйдлин, один из крупнейших в стране судебных медиков, изгнанный из Воронежа, где более 20 лет заведовал кафедрой судебной медицины, был проректором по НИР и начальником Бюро СМЭ Воронежской области. Формально его обвинили в недостаточной пропаганде в судебной медицине учения И.П.Павлова. К тому времени у него уже было немало учеников - маститых судебных медиков, таких как А.С. Литвак, Л.М.Бедрин, А.В.Попов, А.И.Туровцев, Л.Я.Трахтенберг, Н.Н.Семенов, И.Я Купов, А.А.Мовшович и другие. Он был автором более 100 работ, среди которых первая и единственная в стране монография «Огнестрельные повреждения». Не буду рассказывать о десятилетнем общении с ним - сначала во время учебы в аспирантуре, при подготовке кандидатской диссертации, а затем уже в качестве ассистента и судебно-медицинского эксперта. Своими аспирантами, сотрудниками и самим начальником Бюро Л.М.Эйдлин руководил жестко, своеобразно, что интересно и поучительно, но выходит за рамки темы данной публикации.

Все эти годы, кроме научной и педагогической деятельности, я активно занимался экспертной работой, и, должен признаться, это было для меня наиболее интересно. Я с удовольствием, обычно бескорыстно, в ущерб своей работе над диссертацией, выезжал в различные командировки для проведения экспертизы в районах области и на места происшествия в городе. Эксперты в нерабочее время тогда дежурили на общественных началах по очереди, но отделение милиции, расположенное вблизи моего дома, особенно часто вызывала меня, в том числе по ночам, чем я, кстати, не возмущался. Недовольны были только соседи и моя семья, которым не было покоя. В то время было много интересных, с примесью особенностей местного колорита, практических случаев, которые я запомнил на всю жизнь, использовал в преподавании, но, к сожалению, не записывал. Приведу два таких случая из экспертной практики.

Убийство милиционера и его последствия

Однажды осенью 1959 года, в 2-3 часа ночи бесцеремонный громкий стук в окно одноэтажного дома, где жила моя семья, разбудил всех жильцов, милиционер кричал, чтобы я срочно явился в управление. По дороге он успел рассказать, что произошло чрезвычайное происшествие: в одном из районных центров, кажется Пай-Арыкском, застрелили милиционера. В милиции меня уже ждали старые мои знакомые по выездам: следователь и начальник отдела криминалистики, которые в ожидании начальства взволнованно обсуждали страшное, редкое в те годы и в тех краях событие - убийство милиционера. Наконец, по лестнице быстрым шагом спустились заместитель начальника областного УВД, подполковник и майор из отдела уголовного розыска. Кивнув нам и повелев следовать за ними, они сели в автомашину ГАЗ-21 «Волга», мы же следом в старом «москвиче» помчались по пустынным улицам на трассу, которая вела к месту трагедии. Там «Волга» прибавила скорость до предела и быстро оторвалась от нас. Ехали более часа, как вдруг водитель с тревогой обратил наше внимание на страшную картину, которую высветили фары. Подъехав, мы вышли из машины и увидели перевернутую на бок «Волгу», изрядно помятую спереди и справа. К нашему приезду из заклинившей передней дверцы двое незнакомых мужчин извлекли подполковника, который лежал рядом на траве, они уже вытащили водителя, а из задней двери машины сам вылез перепуганный и взволнованный майор. Мы узнали, что из проселочной дороги выехал колхозный самосвал и столкнулся с «Волгой», водитель которой не смог во время затормозить. Об этом взволнованно рассказал страшно перепуганный водитель самосвала и подтвердил его спутник. Следователь распорядился оказать помощь раненым, сам поехал на самосвале в правление колхоза, чтобы по телефону доложить в УВД о случившемся и получить дальнейшие указания. Он же вызвал скорую помощь из райбольницы для госпитализации потерпевших сотрудников. Еще до его отъезда было установлено, что подполковник скончался сразу, и мы застали уже труп. Я впервые в жизни стал оказывать первую помощь находящемуся в тяжелом состоянии водителю, вскоре он пришел в себя и стал расспрашивать о последствиях. Надо сказать, что все мы были настолько шокированы, что не придали значение обстановке, которую застали, и словам, которые слышали в то время. На лице у водителя были ссадины, появились кровоподтеки и припухлость вокруг глаз и в области носа. Из отверстий носа текла кровь, была одышка и боль в груди. В скудной аптечке «Волги» были настойка йода, марганец, бинт и вата, которыми я воспользовался. Признаки сотрясения головного мозга и незначительные повреждения на лице были у сидящего на заднем сидении «Волги» майора. Часа через полтора, когда совсем рассвело, приехала скорая помощь и увезла раненых. Вернулся и следователь, получив распоряжение начальства продолжить выполнение первоначального задания. Приехав на место, мы стали описывать комнату райотдела милиции, которая была местом происшествия. Надо сказать, что осмотр трупа милиционера не выявил ничего особенного. Вскрытие производилось мной совместно с местным судмедэкспертом. Результаты наших данных на месте привели к предположению, что выстрел был произведен собственной рукой погибшего, в результате последующего расследования было установлено самоубийство.

Однако следствие по делу об автокатастрофе в дальнейшем получило неожиданное продолжение. Примерно через полтора месяца я получил от начальника две истории болезни для проведения экспертизы. Ознакомившись, я понял, что обе они принадлежат водителю «Волги»: одна из них из райбольницы, в которой он лежал в течение недели, другая - из хирургического отделения самаркандской клинической больницы, куда он был переведен. Я обратился к начальнику Бюро с просьбой передать их кому-либо другому, так как я официально признан в качестве свидетеля, на что получил ответ, что это значение не имеет, так как все другие эксперты заняты. Надо выполнить задание, тем более, что дело сложное и нужно хорошо подумать над заключением. Меня удивило не то, что процессуальные нормы нарушаются – это было обычным, а что дело оказалось сложным. Прочитав историю болезни, я позвонил следователю и попросил его познакомить меня с уголовным делом, так как в изложенных им предварительных сведениях было указано, что за рулем в момент столкновения «Волги» был подполковник. Следователь сначала сказал, что меня это не касается, что написано в деле, но по моему настоянию назначил время, чтобы я при нем в кабинете посмотрел уголовное дело. Каково же было мое удивление, когда я прочел в показаниях водителя, который теперь был в роли потерпевшего, а также свидетеля - майора, что за рулем «Волги» только вначале был водитель, но на трассе (указано даже место) по приказанию начальника они поменялись местами, и за руль сел подполковник. Два других свидетеля – колхозники, один из которых, водитель самосвала, (он был подозреваемым в столкновении, так как нарушил правила движения) изменили свои первые показания, которые давали сразу, когда мы подъехали. Позже (в протоколах допросов) они указывали, что не помнят, кого и откуда из машины вытаскивали, так как было не до этого, они были так взволнованы происшедшим, что могли сказать в то время, что угодно. Я понял, что дело действительно серьезное и принялся тщательно изучать историю болезни, лично освидетельствовал водителя (что было тогда не обязательно), поднял всю небогатую тогда литературу. Напомню, что еще не было монографий А.А.Матышева и А.А.Солохина, мы не знали особенности травмы водителя в момент столкновения, ибо в наших учебниках Н.В.Попова и М.И.Райского вообще не было раздела транспортной травмы. Положение осложнялось тем, что в историях болезни в те годы (тем более в сельской больнице) плохо описывали повреждения, впрочем, как и сегодня. Тем не менее, удалось выявить, что у водителя имелась ссадина на левой половине груди, перелом трех ребер по левой окологрудинной линии, повреждения на лице в виде кровоподтеков вокруг глаз и переносицы, перелом костей носа и кровоподтек у основания ладонной поверхности правой кисти. На этом основании я сделал вывод, что за рулем в момент столкновения сидел водитель. Не успел я сдать через канцелярию свой документ, как меня вызвал начальник Бюро и сказал, что я ошибся, и поэтому надо переделать выводы, так как следствием уже точно установлено, что за рулем сидел подполковник. Я к неудовольствию начальника категорически не согласился. «Хорошо, сказал начальник, тогда обойдемся без вас». Со своим вариантом заключения я советовался с профессором, который согласился с моими доводами, но в действия начальника не вмешался. Потом, уже на суде и позднее, я узнал, что один из моих коллег написал по указанию начальника «правильное» заключение, в котором вообще каких-либо объективных доказательств не было. В журнале регистрации канцелярии была сделана новая запись с другой фамилией эксперта, а графе результатов указывалась только степень тяжести телесных повреждений.

Однако, выступая на суде, неожиданно для следователя и судьи, я стал настаивать на своих первоначальных показаниях и сказал, что они подтверждаются и с точки зрения экспертизы, которую первоначально я проводил. В прениях разгорелся спор, в котором я сказал, что мое заключение верно еще и потому, что характер повреждений у погибшего подполковника противоречил тому, что он сидел за рулем и подтверждал, что он был справа от водителя, приняв на себя основную силу удара. Адвокат водителя заявил протест суду, он вдруг вспомнил, что я не имел права выступать экспертом, что начальник Бюро СМЭ верно исправил свое первое поручение. Суд был отложен, со мной в этот период встречались многие участники процесса, которые убеждали меня, что дело не в истине, а в том, что у водителя есть дети, что случилось это не умышленно, человек погиб и его не вернуть, были и другие доводы. Я еще более тщательно подготовился к новому судебному заседанию. Поразительно, но на новое заседание меня не пригласили, ни как свидетеля, ни как эксперта. Суд решил дело в пользу оставшегося в живых водителя. Начальник Бюро, который был значительно старше меня, в порядке нравоучения говорил мне, что нельзя формально следовать каждой букве закона или научной истины, что надо уметь уважать человека и делать добро людям. Так я получил один из первых уроков того, что истину надо еще и уметь правильно использовать для практического решения вопроса. Но для себя все же сделал вывод о том, что дело эксперта не отходить от истины и выдерживать натиск ее противников.

Л.М.Эйдлин стал предъявлять к своим сотрудникам, особенно к аспирантам, немыслимо высокие требования, но зато такая требовательность позволяла нам принимать участие с докладами на крупных форумах. Летом 1956 года мы приняли участие в конференции судебных медиков в Одессе, где Л.М.Эйдлин нас представил своему учителю, патриарху судебной медицины Михаилу Ивановичу Райскому, который отметил в заключительном слове о том, что проф. Л.М.Эйдлин умеет подбирать и воспитывать учеников. Там же мы подверглись и неожиданной «критике». Пришлось сдавать еще один «экзамен» на экспертную зрелость Ю.М.Сапожникову. На банкете он предложил мне выпить за судебную медицину и подал фужер водки. И когда я растерялся от такой дозы, он обратился к Эйдлину: «Лазарь, кого ты воспитываешь?». Пришлось поддержать учителя, но удовольствие мне этого не доставило. В последующем мне не раз приходилось наблюдать, как «экспертная доблесть» приводила к печальным последствиям не только рядовых экспертов, но и профессоров.

В 1957 году на Ш Всесоюзной конференции судебных медиков и криминалистов в Риге мы, четверо учеников профессора Л.М.Эйдлина, выступали с докладами, мы с благоговением слушали крупных судебных медиков и стали свидетелями ожесточенного спора профессоров - Главного эксперта Министерства обороны М.И.Авдеева с Главным экспертом Министерства здравоохранения СССР В.И.Прозоровским и их сторонников по вопросу о компетенции эксперта. Там впервые мы познакомились с бывшими воронежскими аспирантами Лазаря Марковича, известными уже учеными А.С.Литваком и Л.М. Бедриным. Они с любопытством слушали наши рассказы о запрещении Эйдлиным выходных дней и отпусков, о ежедневной работе по 10-12 часов, о том, что аспирантам не рекомендовалось тратить время на вечеринки и посещение кинотеатров. Аспирантам запрещалось жениться до защиты диссертации, а ассистенту С.Д.Бляхману (инвалиду ВОВ), переехавшему из Ташкента, было поставлено условие не привозить семью. Через полгода он все-таки нарушил запрет, о котором знал только я и долго это держал в тайне. «Лазарь Маркович не изменился», - смеялись они.

На маленькой кафедре одновременно началась работа над пятью кандидатскими диссертациями (к трем аспирантам, принятым в первый год, на следующий присоединились еще двое). Важно, что все защитили диссертации и почти все стали заведовать кафедрами. Активность наша была заметной внутри института. Едва закончился первый год обучения, как все мы в начале 1958 года впервые выехали на совместно организованную научную конференцию судебных медиков и патологоанатомов в столицу Таджикской ССР Сталинабад (переименованный позднее в Душанбе). Надо сказать, что, как и Самаркандский, Сталинабадский мединститут имел достаточно сильный состав ученых за счет приезжавших время от времени, в связи с очередными политическими гонениями, из центра страны. Кафедрой судебной медицины тогда заведовал проф. С.В.Шершавкин, Главным экспертом республики был доцент А.Г.Глущенко (оба в то время были очень активными в научной и экспертной работе, выпускали сборники трудов). В конференции, кроме большой группы сталинабадских и самаркадских судебных медиков и патанатомов, участвовали приехавшие из столицы, в прошлом заведующие кафедрами патанатомии в Сталинабаде профессора Ю.В.Гулькевич и П.В.Сиповский, много местной молодежи, в том числе ныне успешно работающие в Москве судебные медики С.В.Гуртовая, Л.Е.Полушкина, патанатомы А.А.Жаворонков, С.Н.Кутчак и другие. Там же наши руководители (кафедр и Бюро СМЭ) договорились о содружестве и взаимной помощи. Здесь следует отметить, что в отличие от Узбекистана, в Таджикской республике не было районных и межрайонных отделений бюро. А.Г.Глущенко организовал работу так, что во все уголки республики по вызову выезжали или вылетали эксперты из столицы. Он считал, что, сконцентрировав силы в центре, он более квалифицированно сможет обслуживать следственные органы. Судя по отзывам, это у него получалось. Сложность возникала только при поездке в один из районов Ленинабадской области с центром в г. Пенджикенте, который расположен на границе с Самаркандской областью, куда добраться из столицы Таджикистана через горный хребет было сложно. Договорились, что в случае необходимости, будет выезжать эксперт из Самарканда.

Эксгумация на сельском кладбище

В 1958 году, после окончания аспирантуры, я был судмедэкспертом Самаркадского областного бюро СМЭ. Однажды осенью меня вызвал начальник Бюро Т.С.Сероджев и предложил выехать на эксгумацию в Пенджикент, который был в нескольких часах езды от Самарканда. Дорога была хорошей, поэтому, выехав на рассвете, я надеялся вернуться в тот же день, так как работал над окончанием диссертации. В Пенджикент я приехал в полдень, была прекрасная погода, окрестности и городок мне понравились своей восточной красотой и обилием густой зелени. В прокуратуре секретарь мне сказала, чтобы я подождал следователя. Я уже стал настраиваться на работу и думать, с чем же мне предстоит столкнуться при эксгумации. Однако прошел час, другой, третий, а никто из сотрудников прокуратуры не являлся. Настроение упало, я пытался найти следователя или прокурора, но секретарь неизменно отвечала, что начальники заняты и придут, когда освободятся. Отчаявшись, я сказал, что уеду – это напугало секретаря, и та побежала доложить об этом начальству. Через час она вернулась и сказала, что меня велели привезти к ним. Я подумал, что они на каком-то происшествии, и я им нужен как эксперт. Каково же было мое удивление и возмущение, когда меня доставили на «майшат» (банкет) в связи со свадьбой в богатом доме бригадира колхоза. Встретили меня с большим почетом, так как прокурор объявил, что приехал доктор из Самарканда. Придя в себя, я узнал от следователя, что эксгумация состоится лишь завтра. Меня усиленно стали угощать и уверять, что все успеется, сегодня большой праздник, и за это надо выпить. Я было отказался, но это обидело аксакалов, пришлось поднять тост за молодоженов, которых я не видел, но тут следователь мне тихо объяснил, что эта «свадьба» по поводу обрезания сына бригадира. Я знал, что такая же конспирация исполнения религиозных обычаев с участием руководства и коммунистов была и в узбекской среде. Согласно двойной морали, официально это осуждалось теми же участниками с трибуны или в кабинете райкома партии.

К вечеру, наконец, следователь устроил меня в убогую гостиницу, пообещав заехать утром. Не дождавшись его, я пошел в прокуратуру и стал настаивать начать работу, после чего получил обещание прокурора вопрос об эксгумации решить положительно, как будто это нужно было мне, и он сделает одолжение. С его слов я узнал, что работа предстоит серьезная, так как жалоба разбиралась в Верховном суде республики, и ему поручено провести расследование и эксгумацию. Застрелен чабан, который в горах пас стадо баранов, предположительно его напарником. Категорически отрицая это, он показал, что, услышав выстрел, прибежал и застал умирающего чабана, который держал левую ногу, пытаясь остановить кровь. При этом он сказал, что возился с ружьем, которое случайно выстрелило и попросил напарника побежать в кишлак за фельдшером. Когда через несколько часов они вернулись, тот уже умер. Чабана хоронил весь кишлак, а потом пошел слух об убийстве, и жители кишлака разделились на две враждующие половины, вовлекая в это противостояние близких из других мест. «Жалуются и возмущаются (а это осуждалось вообще в то время, но особенно в мусульманской республике) давно, а эксгумировать не разрешают», - сказал прокурор и добавил, что сегодня напишет постановление об эксгумации и назначении судебно-медицинской экспертизы, а завтра, если аллах позволит, приступите к делу. Мне он посоветовал отдыхать в гостинице и протянул мне рубль, чтобы я перекусил в столовой. Не ответив на такой унижающий меня выпад, я ушел искать следователя, наивно пытаясь его убедить скорее начать работу. Тот терпеливо мне разъяснил, что он уже много сделал: договорился с аксакалами о встрече, так как они должны еще дать разрешение на эксгумацию. Ужасно было то, что встреча должна быть только завтра, так как они приезжают из разных кишлаков. Так ни с чем я вернулся в гостиницу. Имея столько дел, я сидел без дела и ругал себя за то, что не взял с собой материалы диссертации или какие-либо книги. Вечером следователь повел меня к кому–то в гости и обещал завтра ускорить решение об эксгумации. Не утомляя читателя, скажу, что следующий день тоже прошел в ожидании, и только утром третьего дня мы собрались в прокуратуре для поездки. Здесь я впервые узнал, что эксгумация состоится на кладбище одного из горных кишлаков, расположенного в 40 км. Выехали только в 14 часов, за нами последовала грузовая машина, заполненная мужчинами в национальных халатах. Добирались почти два часа. На кладбище нас ждало еще такое же количество местных мужчин, также одетых торжественно, у каждого в руках была палка. Они стали активно на таджикском языке обсуждать, как мне казалось, решенный вопрос о том, разрешить ли эксгумацию или не тревожить покойника. Примерно через час приехавшие аксакалы убедили их вскрыть могилу, пока доктор здесь. Следователь отвел меня в сторону и удовлетворенно сказал, что все в порядке, но он должен меня предупредить, что они согласились только на то, чтобы доктор только осмотрел труп. Я вышел из себя: «Вы-то знали, что предстоит извлечение из могилы и вскрытие, зачем же меня привезли? Без вскрытия я не дам никакого заключения, а вскрыть ведь они не дадут – убьют!». Он невозмутимо согласился, что обязательно убьют, если увидят, затем стал объяснять необходимость написать заключение и предупредил, что ему приказано меня не увозить без нужного документа, а труп поднять хозяева не дадут. После часового обсуждения, убедившись в моей стойкости, он предложил спуститься с ним в могилу и там сделать с его помощью все, что нужно. Не обратив внимание на мои сомнения, он подозвал участкового милиционера и двух самых авторитетных аксакалов и поставил перед ними условие: всем сидеть за 20 метров (он провел палкой черту на земле) и сказал, чтобы никто ее не переступал, а он спустится со мной, чтобы следить и помогать писать документ. Поняв, что выхода нет, день клонился к вечеру, я поторопился со следователем к могиле, не понимая еще, как мы там поместимся. Интересно отметить, что могила и захоронение были по мусульманским традициям с местными особенностями. Прямоугольная яма глубиной около двух метров размером примерно 2,5 на 2 метра, по двум противоположным краям были небольшие уступы высотой в 50 см, на которые от одной до противоположной стороны уложены жерди, поверх которых насыпана земля. Следователь позвал милиционера, и они вместе убрали жерди. Яма было чистой и просторной, мы со следователем спрыгнули вниз. На восточной стене на пол метра от основания была ниша, в которую и был вложен труп, завернутый в белый саван. Следователь вытянул труп и стал освобождать его от савана, а я надел халат и раскладывал инструменты, извлеченные из чемодана. Труп был в состоянии мумификации, местами покрытый плесенью. Я сразу обратил внимание на огнестрельную дробовую рану, расположенную на внутренней поверхности верхней трети левого бедра. Было ясно, что дробь влетела кучно, но следов копоти и действия пороха обнаружить не удалось. Я вырезал обширный кожный лоскут с раной и, сделав разрез вдоль раневого канала, извлек дробь и клочья картонного пыжа. Затем к ужасу следователя сделал обычный разрез по средней линии. Следователь искренне удивился нецелесообразностью и опасностью вскрытия тела, когда совершенно ясно, в чем причина смерти. Я напомнил его обещание не мешать и, стоя в полусогнутом положении, когда труп находился у меня между ногами, провел обычное вскрытие грудной и брюшной полостей. Надо сказать, что в дальнейшем следователь вел себя стойко, с интересом наблюдал за моей работой и даже помогал, но вскрыть череп категорически не дал. Да я и сам боялся, что в таком положении не справлюсь, тем более, что уже раздавались крики с вопросами, почему мы так долго задерживаемся. Я зашил труп редкими швами, вместе мы его завернули в саван, предварительно отрезав от него кусок ткани для обертки кожного лоскута, который едва поместился в чемодан с инструментами. Труп вложили в нишу, выровняли землю под трупом. Следователь поднялся и стал по-таджикски излишне громко, чтобы слышали наверху, говорить мне, чтобы я подал чемодан с документами. После того, как я поднялся, милиционер из заранее приготовленного кувшина полил мне на руки и с помощником закрыл могилу, а следователь пояснил всем, что мы обнаружили важные факты, и все это пришлось долго описывать, но труп не трогали. Затем следователь повез меня к какому-то дому: почистить одежду и помыться. Оказалось, что там нас ждут с угощениями. Я стал просить не задерживаться, но следователь сказал, что все равно автобус в Самарканд будет только утром, а мы на часок уважим хозяев. Как-никак доктор, да еще из священного Самарканда. Но быстро уехать не удалось, как и по местным традициям, которые я хорошо знал, долго распивали чай с сухофруктами и философствовали в ожидании плова, который подали к полуночи. Утром следователь проводил меня на автобус, пожал мне руку, обрадовал меня, что прокурор (!) мной доволен, проводил на автобус и сказал водителю, чтобы деньги за проезд с меня не брал. Так, на четвертый день мне удалось вернуться. За исследование трупа без вскрытия черепа мне досталось от Л.М.Эйдлина. Он, как часто бывало, сказал, что это такое заключение годится только для корзины. Зато от А.Г. Глущенко из Сталинабада я получил благодарность.

В 1965 году, отработав 10 лет в Самарканде, уже будучи кандидатом наук, я прошел по конкурсу на заведование кафедрой судебной медицины в Читинском мединституте, и только потом долго искал этот город на карте и был потрясен, что он находился далеко от Новосибирска, который я тогда считал краем советской земли. Почти 15 лет моего заведования кафедрой в Чите отвлекалось разной работой (проректора, ректора, председателя комиссии по здравоохранению области), и все меньше оставалось времени на проведение экспертиз. Один из таких случаев представляет интерес для нынешних экспертов потому, что он характеризует возможности экспертизы тех лет и показывает, в каких условиях мы работали...

Авиакатастрофа над Читой

19 мая 1973 года рано утром мне позвонили домой и сказали, чтобы я немедленно явился в облисполком в связи с чрезвычайным происшествием. В кабинете председателя собралось местное начальство: председатель и заведующие отделами облисполкома, инструктор обкома партии, зав. облздравотделом, прокурор области, а также следователь прокуратуры, начальник Бюро СМЭ и я. Совещание начал прилетевший из Москвы крупный начальник КГБ, если не ошибаюсь, в звании генерала. Вел он себя как самый главный, несмотря на высшее руководство области, коротко и как-то нехотя, он сообщил, что накануне, 18 мая, при посадке потерпел аварию рейсовый самолет ТУ-104 Москва-Чита, все погибли. Есть подозрение, (хотя ему это было известно точно), что самолет взорван на высоте около 6 тысяч метров. Задача состоит в том, чтобы за один день вскрыть все трупы и на завтра представить документы. Все должно быть выполнено совершенно секретно, никому о случившемся и о результатах экспертизы ничего не сообщать. По всем вопросам обращаться (тут он слегка повернулся и показал на человека в форме юриста) к следователю по особо важным делам при Генеральной прокуратуре СССР Любимову. И все! «Приступайте к организации работы», - подытожил он. Однако никто не уходил, и после некоторой заминки и подавленности я спросил: сколько трупов? Генерал неохотно и не глядя на меня, ответил: 76 пассажиров и экипаж. Я спросил, надо ли их вскрывать, исследовать или только произвести осмотр? Генерал, не поворачиваясь ко мне, недовольно спросил председателя облисполкома, имея в виду меня: «кто такой?». Получив ответ, что это председатель постоянной комиссии по здравоохранению и соцобеспечению облисполкома (а я с места добавил: «эксперт, заведующий кафедрой судебной медицины»), он раздраженно сделал мне замечание, что я не понял задачу, что это приказ, который надо выполнять без обсуждений и вскрывать по всем правилам, оформляя полноценные документы. Вмешался зав. облздравотделом: с почтением обращаясь к генералу, он сказал, что здесь присутствует начальник Бюро – человек опытный в практической работе и все будет сделано. Но тут поднялся сам начальник Бюро - Большов Лев Александрович (недавно мы с ним вспоминали эту экспертизу в станице Вешенской, куда он переехал жить к дочери, заведующей отделением судмедэкспертизы). Он сказал, что все это выполнить в один день невозможно, назвал количество экспертов Бюро и кафедры, санитаров и машинисток. Генерал назидательно, строго и несколько презрительно повторил, что все возможно, когда есть приказ, «только скажите конкретно, сколько нужно помощников». Услышав ответ, он тут же приказал вызвать всех экспертов из Иркутска и Улан-Уде, и они прибыли в этот же день (почему-то не были вовлечены военные эксперты, имевшие больший опыт экспертизы авиатравм). К неудовольствию генерала, Л.А.Большов не унимался: надо всех летчиков и подозрительные трупы направлять в секционную кафедры, где есть стационарный рентгеновский аппарат, а я добавил, что один секционный стол кафедры и пять столов Бюро СМЭ недостаточны для такого количества трупов. Зав. облздравотделом предложил использовать патанатомические морги всех больниц, а председатель облисполкома заключил: все остальное обсудите со следователями.

Следует отметить, что слух об аварии в городе прошел еще накануне. Встречающие в аэропорту трижды слышали объявление о задержке рейса (это когда уже было точно известно о его падении!), они заподозрили неладное по поведению работников. Ни на какие вопросы, никакие организации им не отвечали. А ведь многие встречали близких родственников, среди пассажиров были и наши знакомые. Этим рейсом возвращались с совещания в Москве заместитель заведующего облздравотделом и директор медучилища.

Как потом мы узнали, 18 мая были привлечены военные для поисков и сборов трупов в тайге. Их собрали в ангаре аэропорта, а 19 мая опытный эксперт и следователь распределяли их по моргам. На кафедру были доставлены 9 трупов: членов экипажа, четверо из которых, находились в кабине и двух подозреваемых в причастности к взрыву. У здания кафедры, как и при моргах, дежурили автоматчики, не пропускавшие без разрешения никого. А надо сказать, что желающих было много: это представители партийных и советских органов, прокуратуры и милиции, которых приводило сюда не только любопытство, но и желание быть информированными и прикоснуться к столь важному событию. Машиностроительный завод Читы срочно изготовил цинковые гробы, предназначенные для вскрытых трупов. Дежурные рабочие разместили перед входом на кафедру 9 цинковых гробов и по мере готовности закрывали их и запаивали. По мере накопления приезжали грузовые машины, которые наполнялись гробами и везли их в аэропорт, откуда самолетом отправляли в Московский крематорий, а оттуда привозили урны, которые выдавались родственникам. Трудно объяснить эти абсурдные правила и жестокость по отношению к родственникам. Многие пытались найти в морге своего сына, отца, супруга, чтобы до отправки в крематорий проститься с ним, но от них скрывалось место пребывание тела, они не допускались в морги, а о получении согласия на кремирование от родственников - и речи не было.

В середине дня (19 мая) к нам привезли тело мужчины, без одежды, у которого вся передняя поверхность туловища, органы грудной и брюшной полостей, а также правая нижняя конечность с частью ягодицы и поясничной области отсутствовали. Голова была резко деформирована, сплюснута с боков с запавшими внутрь глазными яблоками, множеством мелких линейных ран на поверхности и обнажением отломков костей в теменной области. На шее по передней поверхности отсутствовала кожа в месте с органами шеи, на которой удерживался галстук темно-синего цвета, обвязанный обычным узлом. На уровне левого лучезапястного сустава отсутствовала кисть, также как и правая рука на уровне верней трети предплечья, поверхности отделения было размозжены, с множеством кожно-мышечных лоскутов свисающих на разном уровне. Было ясно, что это и был тот самый труп, который искали среди всех остальных.

Мы тут же об этом сообщили московскому следователю Ю.Любимову, и попросили дать задание отыскать оторванную правую ногу. Предварительно на основании осмотра мы отметили, что незадолго до взрыва неизвестный был в вертикальном положении с приведенными к области верхней части груди руками, в который держал взрывное устройство, о чем свидетельствовали оторванные кисти и передняя поверхность туловища на уровне всей грудной области, а также ушибающее действие газов и опаление лица и волос.

Вскрытие производили 20 мая, а закончили все исследования и заключение 21 мая. Постановление было вынесено следователем по особо важным делам при генеральной прокуратуре СССР государственным советником юстиции 3 класса Ю.Любимовым, одно на 86 трупов, в котором записано, что 18 мая 1973 года в 3 часа 30 минут вблизи аэропорта г. Читы, на высоте около 7000 метров потерпел катастрофу пассажирский самолет ТУ-104, который упал в лес. Все пассажиры и экипаж погибли. На разрешение экспертизы было поставлено 13 вопросов. Исследование трупа производилось мной и ассистентом кафедры Б.В.Лозовским, в присутствии следователя городской прокуратуры. К утру из морга горбольницы, доставили правую нижнюю конечность с частью обнаженной ягодицы и тазовыми костями и обнаженной головкой бедренной кости и осколком длиной 18 см. На бедре, голени, стопе имелось множество рваных ран и ссаднений. Были измерены все части конечности, особенно стопа, описаны линия отделений, взята мышца для определения группы. Весь труп и отдельно эта конечность подверглись рентгенографии, на рентгенограммах из области спины, особенно на обеих стопах и голенях были обнаружены множество идентичных металлических частиц, что вместе с другими данными позволило утверждать, что доставленная нога принадлежит трупу. Кроме оторванных передней стенки туловища и нижней конечности, на трупе имелось множество рваных ран, открытых и закрытых переломов почти всех костей черепа, туловища и конечностей. Совершенно неожиданным оказалась огнестрельная пулевая рана на спине со всеми признаками входного отверстия, это подтверждалось стереомикроскопическим и участково-послойной рентгенографией кожного лоскута, а также контактно-диффузионным исследованием, при котором с помощью рубеановодородной кислоты в метаноле было доказано наличие меди вокруг огнестрельной раны. Об этом сразу после всех исследований по телефону я сообщил следователю. Тот выразил недоверие, срочно приехал и, отметив, что пулевой раны быть не должно, внимательно все осмотрел и выслушал объяснения. Вскоре он приехал с генералом, который отметил важность сенсационной находки, выслушал и предупредил, что ошибки быть не должно. Важным для следствия была идентификация личности, которая была затруднена тем, что не было одежды, голова была деформирована, лицо с множеством повреждений, правая нога отделена от туловища, конечности и другие кости скелета с множественными переломами. Пользуясь тем, что был проректором института, я по своей инициативе привлек высококвалифицированных специалистов: анатомов, челюстно-лицевого хирурга, ортопеда-стоматолога, рентгенолога.

Затем вместе с анатомами и рентгенологом мы провели антропометрические и рентгенологические исследования всех целых и пригодных для измерений костей скелета. Возраст определяли с учетом размеров ключиц (по Н.С.Механику), степени облитерации костей черепа (по В.П.Воробьеву, В.Н.Тонкову, Г.Ф.Иванову), по времени синостоза больших рогов с телом подъязычной кости (по Гладышеву), по стертости эмали зубов. Учитывая полученные показатели, был сделан вывод, что возраст неизвестного мужчины составляет 30-35 лет. Длина тела при исследовании трубчатых костей (по данным Троттера и Глезера) с поправками составила 158-165см. Длина подошвы стоп была по 24 см. Подробно, вместе со стоматологами, изучался стоматологический статус: установлена врожденная диастема между первыми верхними резцами в 3 мм, кривизна челюсти степень стертости эмали. Особенно подробно изучались качество и особенности протезирования моста, золотых и стальных коронок и литка.

В целях восстановления головы и лица изнутри были скреплены все отломки костей, проведено шинирование, тонкими капроновыми нитями ушивание всех ран, но кожные покровы по всему лицу были покрыты красноватой корочкой от ушибающего и термического действия газов при взрыве. Судебно-биологическая экспертиза установила группу крови неизвестного мужчины, судебно-химическое исследование ткани головного мозга и мышц на алкоголь дало отрицательный результат, было выявлено 2% окиси углерода. Зав. сектором по исследованию взрыва московского НИИ судебных экспертиз изъяла с области повреждений кожи пробы на химическое определение продуктов взрыва. Ортопедом-стоматологом были выполнены слепки с правой ушной раковины, получены оттиски с верхней и нижней челюсти и отлиты модели челюстей из гипса. Все материалы были переданы следователю.

Весь предыдущий месяц я работал над рецензией к информационному письму судебно-медицинского эксперта из Запорожья А.Н.Ратневского, которое мне прислал Главный судмедэксперт СССР проф. В.И.Прозоровский. Предлагался метод восстановления первоначальной формы колото-резаной раны, изменившейся при высыхании. Проверяя эффективность его, я успешно восстанавливал также и ушибленные и огнестрельные раны, а теперь решил использовать и с целью восстановления кожи лица неизвестного мужчины. Был приготовлен первый уксусно-спиртовый раствор Ратневского, в который после промывания в проточной воде была помещена на сутки, а затем еще на ночь отделенная голова. После этого реставрированная голова была сфотографирована в фас и профиль с обеих сторон. Эта фотография с описанием некоторых индивидуальных признаков была передана по линии КГБ была передана телеграфу. На следующий день кафедру посетил сияющий генерал, который сказал, что террорист установлен, это некий Рзаев из Кировабада, который несколько лет назад служил в армии сапером в этих краях. Он показал нам любительскую фотографию молодого мужчины в белой рубашке, который совсем не был похож на человека с нашей фотографии. Однако генерал пояснил, что эта фотография сделана несколько лет назад. На мое удивление, как можно в такой стране за сутки установить личность мужчины, он пояснил, что это работа тысяч сотрудников, «в том числе и вас». Поблагодарил и пообещал, что представит генеральной прокуратуре предложение нас отметить. Голову я попросил оставить в музее, как экспонат, и она пользовалась большим вниманием наших студентов. Но через какое-то время к нам явился сотрудник КГБ, составил протокол и изъял голову для захоронения.

Судебно-биологическая экспертиза установила группу крови неизвестного мужчины, судебно-химическое исследование ткани головного мозга и мышц на алкоголь дало отрицательный результат, было выявлено 2% окиси углерода. Зав. сектором по исследованию взрыва московского НИИ судебных экспертиз изъяла с области повреждений кожи пробы на химическое определение продуктов взрыва.

Интересно, что эта катастрофа вошла в историю как самая трагическая попытка угона гражданского самолета, о которой впервые сообщила «Комсомольская правда» 8 ноября 1991 года. И хотя не все в газетной статье было изложено так, как это было, но кое-что мне стало известно из ее содержания впервые.

Так, следствием установлено, что за 200 км от Читы, на высоте 6 тысяч метров самолет начал посадку. В это время к стюардессе подошел мужчина и потребовал изменить курс на Китай, с которым тогда были напряженные отношения. Тут же требование было доложено командиру экипажа, который связался с начальником отряда аэропорта Читы. Позже мне рассказывал начальник Читинского отряда, что было в тот час на земле. Содержание магнитофонной записи примерно такое: из салона поступило требование срочно прекратить снижение и лететь в Китай, иначе самолет будет взорван. В ответ тишина, а потом вопрос: «на какой вы высоте?». Раздраженный и взволнованный командир борта ответил: «на 6 тысяч 600!» - и вновь пауза. Начальник отряда досадливо заметил, что мы, находящиеся рядом, сразу поняли ситуацию, кто-то даже предложил, чтобы летел в Борзю (аэропорт которого сойдет за китайский). Но принять решение и здесь, на земле, как и командир в экипажа в полете, мы не могли сами: надо было запросить местное управление КГБ. А тем временем сопровождающий сотрудник дорожной службы милиции (за 3 года до этого, после угона самолета в Турцию и гибели бортпроводницы Надежды Курченко, было принято решение в первом салоне иметь сопровождающего милиционера) - молодой человек в штатском костюме выстрелил в мужчину, который держал в руках взрывное устройство, и произошел взрыв. Возможно, это был взрыватель обратного действия, то есть срабатывал, когда нажатую пальцем кнопку террорист отпустил. Но может быть пуля, пробив грудную полость на уровне лопатки сзади, попала во взрывное устройство, которое сдетонировало и привело к взрыву. Одно ясно, что стрелять было нельзя, но милиционер Ежиков действовал по инструкции, переговоры с врагами система не допускала.

В заключение хотелось бы подчеркнуть, что никто из наших экспертов не имели опыта исследования трупов людей, погибших в авиакатастрофе, не знали мы и взрывную травму. Относительно редкими, по сравнению с настоящим временем, были и трупы неизвестных лиц. Обычно их опознание проводилось на основании внешних данных работниками милиции, уровень идентификационных исследований был значительно ниже сегодняшнего.

Описанный случай - не пример образцовой экспертизы, а отражение политической системы, в которой мы жили и работали.
________________________
© Акопов Вил Иванович