БАШНЯ У ЗАТОНА
Из пяти сыновей Михаила Александровича Устинова, известного в Саратове промышленника, крупного чиновника и благотворителя, лишь четвёртый, Адриан, прочно вошёл в историю – благодаря знакомству с Пушкиным. В доме на Новом Арбате, где Устинов останавливался, посещая Москву, Пушкин ему передал – судя по всему, для своего друга Николая Ивановича Кривцова, проживавшего в тамбовском имении Любичи, по соседству с устиновским Бековом, – экземпляр драмы «Борис Годунов» и листок с обратным адресом: «На Арбате дом Хитровой А.П.». Поэт, конечно, к тому времени уже был наслышан про Адриана Михайловича: в петербургском доме семейства Устиновых в 20-е годы жили его отец и мать; кроме того, Устиновы и Пушкин имели общих знакомых…
Правда, когда я вспоминаю об этом семействе, мне прежде всего приходит в голову не Пушкин, а известный ныне английский писатель, драматург, актер, режиссёр и общественный деятель Питер Устинов – праправнук брата Адриана Михайловича Григория, жизнь свою прово-дившего в безделье и распутстве – то в Петербурге, где он имел два дома, то в Москве, то в полученном от отца саратовском имении Алмазово…
Зная о том, что в Бекове, районном центре Пензенской области, до сих пор стоит устиновский усадебный дом, я не переставал удивляться: почему об этом доме не принято говорить как о памятнике архитектуры? Почему бывшую усадьбу окружает молчание? Может быть, кроме дома, там ничего и нет? Чтобы ответить на эти вопросы, оставалось проехать в Беково и всё увидеть собственными глазами. Тем более просвещенный помещик, приятель Пушкина и Боратынского, Устинов был достойным такой для поездки поводом.
Биография Устинова достаточно исследована саратовскими краеведами.
В 1803 году, годовалым ребёнком, Адриан был записан отцом на службу канцеляристом экспедиции по государственным доходам. В 1818 году он успешно сдал экзамены в Московском университете по языкам, праву, истории, математике, физике и осенью следующего года определился в Азиатский департамент коллегии иностранных дел. Четыре года спустя, имея чин надворного советника и орден святой Анны III степени, Устинов поступил на службу в Московский архив коллегии иностранных дел чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе Д.В.Голицыне.
И вскоре женился на Анне Карловне Шиц, от которой имел девятерых детей. Четверо умерли в детстве, а через четырнадцать лет после свадьбы ушла из жизни и Анна Карловна. Утешением для Адриана Михайловича остались его пятеро детей и любимая усадьба…
В 1829 году, окончив службу коллежским советником, Адриан Михайлович с семьёй удалился в Сердобский уезд Саратовской губернии, несмотря на то, что завещанное отцом имение лежало «на весьма низком месте на болоте», и что «дом господской не на удобном месте для здоровья построен» (слова самого Устинова). Для дворянской усадьбы случай редкий!
Основанная в 1810-е годы, состояла она из главного дома с островерхой башней, хозяйственных построек и парка с фонтанами; а в 40-е годы появился двухэтажный «Зеркальный дворец» в стиле позднего классицизма. По восточной стороне парка, вдоль затона (как издавна называли залив Хопра – место его древнего русла) шла набережная. За пределы парка выходили гостиница и конный двор, – оба, как и главный дом, в псевдоготическом духе. Близ усадьбы, на Хопре, работала мельница. Село украшала Покровская церковь, которую Адриан Михайлович исправно посещал.
Барина крестьяне уважали: он заботился об их благосостоянии. И хозяйство вёл вдумчиво, чему не мешало увлечение литературой, философией и политикой, которым он оставался верен всю жизнь. «Заболев» садоводством, Устинов рассадил в теплицах овощи и фрукты разных широт; плоды экспериментов над ними посылал в общество любителей садоводства и в Петербургский ботанический сад, о чём сообщал журнал «Садоводство», а в 1835 году Императорское Российское общество люби-телей садоводства избрало Устинова своим почётным членом. Из декоративных растений в парке произрастали 13 пород хвойных, 29 лиственных (представленных 97 видами) и 180 сортов «воздушных роз». Кстати, барин из Любичей – Кривцов – полностью разделял увлечение соседа…
Большую прибыль имению приносила проходившая в октябре сельская ярмарка. В это время, как вспоминал другой сосед Устинова, Борис Николаевич Чичерин, известный юрист и историк, дядя будущего государственного деятеля, наркома иностранных дел РСФСР Георгия Васильевича Чичерина, «огромный бековский дом наполнялся множеством народа. Тут в течение нескольких дней были танцы, фейерверки, пиры» (то же наблюдалось и в день именин Устинова, 26 августа).
Пребывая в уединении и находя немалое удовольствие в своих заботах, Адриан Михайлович не прерывал связей с москвичами, петербуржцами и заграничными знакомыми, охотно общался с соседями-помещиками, в число которых входили, помимо Кривцовых и Чичериных, Боратынские, Хвощинские и, возможно, Голицыны, чья Зубриловка находилась всего в верстах двадцати пяти, а также с местными крестьянами. Причём особую охоту обнаружил к Марьяне Крюковой, которая при Анне Карловне заведовала чайным столом… Двух сыновей от неё, Адриана и Александра, он поселил в специально выстроенном неподалеку от усадьбы доме.
Умер Адриан Михайлович в 1883 году. Как выглядел первый владелец имения Беково – нам не узнать: изображений Устинова пока не обна-ружено… Усадьба перешла по наследству к сыну Адриана Михайловича Михаилу, послужной список свой завершившему почётным судьей по Сердобскому уезду. А последним владельцем Бекова был один из семерых сыновей Михаила Адриановича, Алексей Михайлович, известный в советское время дипломат. В село Устинов вернулся, окончив в 1904 году историко-филологический факультет Московского университета, и развил там революционную деятельность: организовал кружки, устроил вдоль берегов Хопра скрытые землянки для собраний кружка «лесных братьев». А через два года его арестовали по обвинению в покушении на уездного земского начальника; обвинение не доказали, но из губернии на всякий случай выслали. Летом следующего года по доносу провокатора его арестовали вторично; в протоколе говорилось: «Означенный Устинов является в с.Бекове Сердобского уезда организатором и главным деяте-лем революционного комитета, под руководством которого в этом уезде совершён ряд вооруженных нападений и грабежей. Кроме того, Устинов давал приют и скрывал беглых арестантов, ссыльных, которые служили исполнителями преступных планов указанного комитета». Три года ссылки в Вологодскую губернию заменили, однако, принудительной эмиграцией. Устинова лишили звания дворянина, а имение взяли под опеку…
Так, не достигнув своего столетия, устиновская усадьба лишилась хозяина. Её лучшие дни остались в прошлом. Вернее, сама усадьба осталась в прошлом… После революции в ней постепенно истребили фонтаны, «Зеркальный дворец», Покровскую церковь, парк… Часть семейного архива, в том числе картины и две немецкие фарфоровые вазы, перевезли в Пензу. Остальные предметы интерьера пропали бесследно.
Село Беково на первый взгляд мне показалось неприметным. Дом Крюковых мало выделялся из одноэтажной застройки центральной улицы: можно пройти, и не обратив на него внимания. Хотя это было бы несправедливо: Адриан Александрович, один из двух сыновей Адриана Устинова и Марьяны Крюковой (отчество ему записали по имени крестного отца) вошёл в историю как офтальмолог; изобретённые им в 1882 году «Шрифты и таблицы для исследования зрения» служат и по сей день… Невзрачен был и железнодорожный деревянный вокзал, построенный в 1873 году при Устиновых. Немного оживляло тихую окраину кирпичное, вроде уездной гимназии, здание на фоне сосновой рощи – бывшая усадьба Макарова, ныне хозяйственная часть сельской больницы. Для того же, чтобы оживить сельский центр, не хватало снесённой Покровской церк-ви… О том, как безжалостно её разрушали, мне рассказывал в Зубриловке, что в соседнем Тамалинском районе, служитель тамошней церкви. «Иконами топили печи – иконы выли, стонали. Кто-то сказал: это труба воет! Но ведь ни раньше, ни позже трубы так не выли»...
Устиновскую гостиницу – одноэтажное серое здание с боковой башенкой и аркой во внутренний двор (в нём расположился неплохой краеведческий музей) – я нашёл за центральным сквером. Отсюда рукой было рукой подать до ограды усадьбы.
В длинном бледно-коричневом двухэтажном корпусе с готическими окошками и угловой зубчатой башенкой по одному фасаду разместился пансионат для престарелых. Пустовала лишь высокая башня, этакий английский «замок с привидениями»: окна в глубоких стрельчатых нишах, посерёдке балкончик на выемке-«ракушке», островерхая четырехскатная крыша, заметная ещё от «гостиницы»… Парк, не считая забытого бассейна, уже не имел ничего «устиновского»: только в советское время могли насадить скучные тополя, американские клёны и не старые ещё березы. Лишь к концу парка собирались вековые сосны. Но, как и при Устиновых, по-прежнему он выходил на широкий затон, по-над которым, над зарослями сирени, скрадывающими крутой овраг, бежала тропинка вдоль кривых берёз. А по другому берегу тянулась бесконечная дубовая роща и выглядывал, завершая затон, камышовый полуостров.
Я разговорился с парнем-охранником пансионата; ему предстояло бродить по парку всю ночь. «А что охраняешь?» – спросил я. «Видишь деревянные развалюхи?.. Корпуса были, вроде как летняя база отдыха для стариков. Домики пришли в негодность, двери позапирали; но всё равно стекла повыбили, стены кое-где попортили, – таскали стулья, табуретки, зеркала… От этих хулиганов и охраняем». – «А кто хулиганы? Подростки?» – «Какие там подростки! – усмехнулся парень. – Наши, старички…»
Прощаясь, парень посоветовал сходить за село и подняться на гору Шихан: минут пятнадцать отсюда будет. Шихан гора крутая, узкая, длинная – и странная: на совершенно ровном месте возникла! Оттуда и затон виден, как на ладони, и всё Беково.
Я поднялся улицей до детского сада, переулками вышел на обрыв и спустился к подножию горы. Вскарабкался. Вершина поросла дубами и была уже обследована уверенной тропинкой. Далеко же видать! Лес, захвативший пологую возвышенность; пересечённое рощами поле – словно вызов лесу… Затон – мелеющее, зарастающее озерцо; село, едва белею-щее среди небогатой зелени. И назойливая, как затянувшаяся шутка, желтая башня, надменная, чуждая всему… Теперь, завершая знакомство с селом, я видел явственно, что и башня, и этот затон, который башню, словно на смех, приставили охранять, составляли всё своеобразие, всю неповторимость тихого Бекова, едва ли кому известного за пределами Пензенской области …
ОСЕНЬ В ЗУБРИЛОВКЕ
В объёмистой книге «Мир русской усадьбы», изданной в 1995 году в Москве, вдруг встречаю: «В блистательном ожерелье русских провинциальных усадеб конца XVIII – начала XIX века отдалённая Зубриловка – едва ли не одна из самых крупных и прекрасных жемчужин...» Зубриловка, голицынское родовое имение – неужели сохранилось?
За отказ жениться на племяннице и любовнице князя Потёмкина-Таврического Вареньке Энгельгардт генерал-аншеф Волконский оканчивал службу воеводой в Архангельске. По выходе в отставку он женился на княжне Трубецкой и поселился в имении отца Ясная Поляна. А Варвара Васильевна тем временем, в дружбе и согласии с супругом, князем Сергеем Фёдоровичем Голицыным, проживала, в основном, в Зубриловке. Супружеским парам суждено было сойтись, подружиться и – едва не породниться: свадьбе дочери Волконского помешала смерть жениха, одного из сыновей Сергея Фёдоровича. В память о первом любимом, унесённом горячкой перед самой свадьбой, Мария назовет своего четвёртого сына – будущего великого русского писателя. И портреты Голицыных – «с князем Сергеем Федоровичем с Андреевской лентой и рыжей толстой Варварой Васильевной – кавалерственной дамой», как напишет сам Лев Николаевич Толстой в «Воспоминаниях детства», всегда будут перед глазами обитателей Ясной Поляны.
Голицынской Зубриловкой я заинтересовался не на шутку, и то, что узнал о ней, – лишь усилило стремление попасть туда, преодолев все трудности...
С конца XVIII века местность близ села Зубрилова, которая относилась к Балашовскому уезду Саратовской губернии, стала владением князя Сергея Фёдоровича Голицына. Президент Военной Коллегии, полковник, много раз награждённый за участие в нескольких войнах (или, как заметил Лев Николаевич, вследствие женитьбы на Вареньке Энгельгардт?), самим Суворовым почитаемый как воин и как человек, князь основал богатую усадьбу, над который целых три года трудились солдаты 24-го эскадрона Смоленского драгунского полка, расквартированные здесь специально для этой миссии. И место выбрал наилучшее – лесную возвышенность над долиной Хопра, пересечённую глубоким оврагом с ключами и быстрым ручьём. Так в 80-е годы на прихопёрских горах возник романтический дворцово-парковый ансамбль: дубовые, кленовые, ясеневые посадки, липовая аллея, дорожки по оврагам, запруды ручья, затеи, фонтаны, главный дом; позже были построены Спасо-Преображенская церковь и колокольня.
Имя автора оригинальных зубриловских построек в документах не упоминается. Но высокий художественный уровень построек говорит сам за себя: архитектор следовал лучшим образцам своего времени. Облик трёхэтажного многооконного дома-дворца с четырёхколонным дорическим порталом на одну сторону и шестиколонной полуротондой на другую – подсказывает: его проектировал выдающийся петербургский архитектор Джакомо Кваренги. Эту подсказку подхватил ещё И.Э. Грабарь, а в 70-е годы обосновала И.К. Ежова, сопоставив почерк Кваренги, а также работы итальянского архитектора А. Палладио, заветам которого Кварен-ги следовал, с зубриловскими сооружениями.
В краеведческой литературе о Зубриловке по-прежнему упоминается лишь имя Кваренги. Однако сомнения современного исследователя Зубриловки Л.А. Перфильевой в авторстве знаменитого архитектора заставляют посмотреть на дело иначе. В 1780 году, когда Кваренги начал работать, план Генерального межевания уже включал и сад, и барский дом... Может быть, он возводил более поздние постройки, может, участ-вовал в переделке дворца? С Голицыными его связывали дружеские отношения; но Иван Старов, например, тоже был близок их семейному кругу. Если вспомнить тульское имение графа Бобринского в Богородицке – архитектурная его композиция, созданная Старовым, до странности напоминает зубриловскую; а графский дом словно копирует голицынский дворец, – не хватает только палладианских портиков...
Зубриловка была не единственным имением Голицына; имений бы-ло несколько, и в том был свой расчёт: и Сергей Фёдорович, и Варвара Васильевна сторонились светского общества. Саратовскую Зубриловку и киевское Казацкое они предпочитали остальным своим гнёздам.
Случайных гостей здесь быть не могло. Желанными и, наверное, самыми почётными были супруги Державины: Гаврила Романович в 1786-1788 годах занимал должность наместника ближнего Тамбова. Од-нажды он прислал Варваре Васильевне из Тамбова стихотворение «Осень во время осады Очакова» (в одном из рукописных списков оно названо «Осень в Зубриловке»), увековечив своё краткое пребывание в усадьбе в 1788 году, когда ненадолго навестил хозяйку, переживавшую разлуку с мужем – участником Очаковского «сидения».
В опальный период Сергея Фёдоровича, в 1797 году, с лета до поздней осени, служил ему секретарём, воспитывал детей и преподавал им русскую словесность Иван Андреевич Крылов. Предполагается, что старый дуб на поляне (уничтоженный молнией в 1960 году) вдохновил Ивана Андреевича на басню «Свинья под дубом». «Ода Уединение», где автор «в объятиях природы гордится любезной тишиной» – по многим приметам, тоже «зубриловская»: здешняя природа вполне могла вызывать самые возвышенные чувства... Есть, правда, анекдот: баснописца нашли спящим на верхушке колокольни, где он спасался от комаров и мошек...
После смерти Сергея Фёдоровича в 1810 году усадьба перешла к одному из его сыновей, Фёдору Сергеевичу. Варвара Васильевна пожелала покинуть дворец, где, видимо, всё ей напоминало о счастливой супружеской жизни, и, распорядившись в память о муже построить богадельню, переселилась в уединённый домик. Спустя шесть лет, во время прогулки по парку, умерла и она. Похоронили Варвару Васильевну у церкви, рядом с могилой Сергея Фёдоровича, а на месте её последней прогулки соорудили часовню в виде усечённой пирамиды.
Егермейстер императорского двора Фёдор Сергеевич, весёлый, добрый человек, мастер всевозможных праздничных затей, в 1812–1813 годах перепланировал парк по типу павловского под Петербургом, перестроил дворец, возвёл за оврагом – по преданию, руками пленных французов – псевдоготическую башню-руину из булыжника, а на песчаных отмелях у Хопра – деревянную мельницу над ручьём. Белый ампирный зал главного дома украсили коллекции предметов старины: эмали, фарфора, серебра, скульптуры, одежды, оружия; пополнились собрания картин и книг. В последние годы жизни Фёдор Сергеевич содержал пансион для дворянских детей. После его смерти в 1826 году и пансион закрылся, и коллекции стали редеть: наследники понемногу перетаскивали их в столицы, где выгодно распродавали... Возможно, и парк пострадал бы, если б вдова Фёдора Сергеевича, княгиня Анна Александровна Прозоровская, не передала управление усадьбой старшему сыну Александру. В конце XIX века зубриловское хозяйство ещё находилось в надёжных руках Марии Александровны Голицыной-Прозоровской...
Говоря о Голицыных-«зубриловцах», нельзя обойти Пушкина. Александр Сергеевич хорошо знал и Анну Александровну, и её старшего сына Александра Фёдоровича, и семейство Владимира Сергеевича, одного из сыновей Сергея Фёдоровича. Но особое место среди «зубриловских» знакомых Пушкина занимает внук Сергея Фёдоровича Сергей Григорьевич, более известный под прозвищем «длинный Фирс».
Голицын-Фирс был старшим сыном Григория Сергеевича Голицына, губернатора Пензы, сенатора, управляющего Военной канцелярии Павла I. Отставной штабс-капитан артиллерии, поэт-дилетант, певец-любитель, брат Пушкина в шестом колене, остроумец и шутник, Сергей Григорьевич часто встречался с поэтом у Дельвига, Вяземского, Олениных, Карамзиных; ему однажды и пересказал историю своей бабушки, Наталии Петровны, о тайне «трёх счастливых карт», подарив, таким образом, идею «Пиковой дамы». Одно из ближайших лиц пушкинского окру-жения, Сергей Григорьевич Голицын детство своё провёл в Пензе и Зубриловке...
... Некогда богатейшая в России, усадьба не дожила и до 1917 года. В 1905 году её разграбили и сожгли местные крестьяне. К счастью, после революции строения частично восстановили; бывший голицынский дворец поочерёдно занимали сельскохозяйственная коммуна, Дом отдыха политработников, госпиталь и, наконец, туберкулёзный санаторий. В 70-е годы, когда в подвалы дворца хлынули грунтовые воды, санаторий эвакуировали. Зубриловка была обречена.
Что сталось с нею за столько лет запустения? Где искать к ней дорогу?
Пензенская область, Тамалинский район. Значит, посёлок Тамал-225;.
Он был бы прекрасным местом для ссылки: вот уж где некуда податься! «Голландский домик» станции с балконом – единственное, на что я посмотрел с интересом. Короткая вокзальная улица к домику с палисадником, поворот – и центр: три магазина, библиотека, почта, милиция, универмаг – все общественные здания... Только что разошёлся субботний базар, и по обе стороны улицы тянулся длинный шлейф бумажных лохмотьев.
Автобус на село Зубрилово ходил три раза в неделю. Мне повезло: я приехал к субботнему рейсу.
Дорога, кое-как прикрывшись берёзками, разбегалась глубоко в поля, залитые колосьями и подсолнухами; лишь однажды, в придорожном селе Варварино, она опустилась в низину и обогнула большое озеро; под-нявшись из низины – стала пыльной и тряской...
Зубрилово я представлял убогим селом, соседствующим с усадебной рощей. Если бы даже представление сложилось иным – удивление от того, что я увидел, было бы не меньшим...
Дорога взяла курс далеко вниз, в складку земли – туда, где поля пропадали, а горизонт перегораживал длинный хребет. Как в предгорьях... Всё ниже и ниже опускалась дорога; вот справа – заборчик нижне-вартовского пионерлагеря (где и придётся мне, в сторожке для водителей, переночевать) и – поворот направо, в ущелье – между «хребтом», под которым выстроились домики села, и горой, где на мгновение выглянула из зелени верхушка церкви.
Я вышел – в полном восхищении от щедрой, таинственной природы. И пока шёл грунтово-каменистой дорогой к Хопру – радость от встречи с местом, будто специально созданным для беспечного отдыха, переполняла... Улица с сиренью в палисадниках следовала за возвышенностью, и в воздухе чувствовалась щедрая смесь хвои, крапивы, мяты, медуницы и – яблок; яблоки тут росли повсюду: зелёные, жёлтые, матовые, красные; свешиваясь бусами, они поблёскивали, горели, как лампочки; яблоню с мелкими красными гроздьями в первый момент я даже принял за рябину. «Хребет» шёл до самого Хопра, изредка обнажаясь красными оползнями – чтобы оттенить волшебство дубового леса, и оканчивался там, где показывалась деревянная, вся в ячейках окон, четырёхэтажная мельница – да, наконец, и сам Хопёр, маленький, извилистый, шумящий невидимыми запрудами. По берегам легли белые пески, у воды прикрытые ивами и кое-где осокой; пески в лёгком зеленоватом налёте просвечивались и под водой, обнаруживая чистое и гладкое дно.
Чтобы попасть в усадьбу, пришлось вернуться в посёлок – в то самое ущелье, куда заманило с полей тряскую, пустую, безвольную дорогу.
Усадьба представляла собой наполненный первозданно крепкими ароматами окультуренный лес, в котором, не будь дорожек, запросто можно было бы заблудиться. Едва наметившаяся, липовая аллея быстро растворялась в гуще клёнов и ясеней. Замешались в них и старые дубы... Постройки показывались постепенно, рассеянные по лесу в поисках уединения – но неподалёку друг от друга: чтобы не потеряться. Первой встречала Спасо-Преображенская церковь.
Она выглядела прекрасно: за ней ухаживали; её верхушка-бельведер в виде беседки, незатопленная лесом, виднелась из многих уголков села. Монументальный четырёхколонный портал с длинным фронтоном и вправду напоминал некоторые творения Кваренги, а две полукруглые лоджии с парами колонн позади – изыски Н.А. Львова; барабан с прорезью окон и беседка на полусфере купола ей вид придавали праздничный. В церкви, ещё скудно обжитой, но уже пропахшей лада-ном, тихо шла служба. Один из служителей церкви мне потом рассказывал, как «плакала» (мироточила) икона Сергия Радонежского целых полтора месяца; как однажды вечером дочь священника с двумя подружками, взволнованная, прибежала к отцу: в церкви служба идёт! поют – да так слышно! – а петь никто не мог, церковь давно закрыли; батюшка всё же пошёл, послушал – тихо; но в словах девочек не усомнился: кто знает – возможно, детям дано то, что не дано взрослым...
Кроме церкви, всё в парке было заброшено: часовня-пирамида с глухими стенами и двухколонным портиком на фасаде; величественный, в духе столичных дворцов, главный дом, разваленный внутри; нижний треугольный ярус колокольни с двухколонными портиками по трём сто-ронам и угловыми нишами для странных, будто надмогильных, столбиков; длинный её цилиндр теперь возносил не звонницу, а деревянную водонапорную башню.
Главный дом смотрел тёмными оконными ппроёмами и высоким, в два верхних этажа, порталом на поляну с бассейном; здесь лес расступился, чтобы представить дворец достойно; но парадная сторона обращалась не к поляне, а к зарослям парка, сползающим под уклон; туда, увязая в боярышнике и крапиве, стоило пробраться! – чтобы, остановившись на крутом спуске, у разбитого бассейна, над которым изогнулась гипсовая птица с поломанной шей, полюбоваться надменной полуротондой и крутой церемонной лестницей, когда-то, видно, льстившими самолюбию хозяев...
К северу голицынская усадьба неожиданно выходила на поля, – довольно банальное завершение загадочного, дикого парка; а левой стороной – на обрыв. Там, под обрывом, среди зарослей и завалов, скрывался круглый, затянутый ряской, сильно обмелевший пруд. Для того, чтобы его найти, пришлось обшарить весь парк... Некогда вымощенный камнем, это был мусатовский «водоём».
В письме к своей знакомой Л.П. Захаровой, написанном в 1899 году, художник вспоминал о сонете, посвящённом ей в Зубриловке... Благодаря Захаровой Борисов-Мусатов познакомился с тогдашним управляющим имением Н.В. Соколовым; благодаря Соколову трижды посетил Зубриловку. Первый приезд, несмотря на строку в письме к Захаровой, считают предположительным. Больше известно о двух других посещени-ях, глубоко на него повлиявших... В 1901 году в Зубриловке был написан «Гобелен», – по сути дела, первая значительная работа Борисова-Мусатова, полная той тишины, той элегически-грустной мелодии, которые завораживают в его картинах... Это было осенью, в пору, когда он ещё переживал безответную любовь к Анне Воротынской... Осень следующего года была счастливее: Виктор Эльпидифорович провёл в Зубри-ловке прекрасные дни с сестрой и невестой, написал много этюдов. Правда, когда на исходе осени дорогие ему люди разъехались, он вновь затосковал: угнетало одиночество, угнетало сознание того, что лучшие дни позади; может быть, угнетала и осень, пугающе пустым и зловещим казался дом, давно покинутый хозяевами. Появились «Призраки» – картина, в которой, как привидение, бесплотно парит голицынский дом, бесцельно, как листья, плывут две фигуры... Этот дом войдёт и в другую «призрач-ную» картину – «Прогулка при закате», написанную позже по одному из этюдов. Позже будет и «Водоём» – тоже по зубриловским этюдам, по фотографии самого художника, который свой замысел от невесты не скрывал: «Эту картину я напишу или сейчас, или никогда... И я хочу, чтобы слава этой картины... была твоим свадебным подарком».
До сих пор славу Борисова-Мусатова связывают с «Водоёмом» – одним из самых поэтичных произведений мировой живописи. Бесславен лишь сам зубриловский водоём...
Теперь трудно мне было узнать то, что когда-то вдохновило художника. Но – как и при нём! – струйка родника наполняла бассейн – и струйка из бассейна через нижнее отверстие стекала вниз, по оврагу, в ручей: хитрое устройство, благодаря которому открытый солнцу водоём с постоянно свежей водой успевал к вечеру прогреваться.
Овраг был крут и глубок, ручей быстр, лес – почти непроходим; словно в горах! Я взобрался на противоположный склон, нашёл круглую зубчатую «Дикую башню» с готическими оконцами. Ручей шумел уже далеко внизу, на дне ущелья. Затерянное царство!..
... Зубриловка не отпустила меня надолго. Через год, в конце лета 1999 года, я вновь поехал в Пензенскую область. Добираться решил теперь от станции Вертуновской, что в получасе от Тамалы, – так поступал Борисов-Мусатов. Но на станции его ждали лошади…
Улица села Сосновка была широкой, песчаной; дома обеих сторон по дальности расстояния казались чужими друг другу. За селом дорога взяла подъём; меня подхватил трактор. На подъёме кузов мотало, я подпрыгивал; добродушный мужик, тоже сидевший в кузове, плотный, рыжеватый, кучерявый, с медвежьими ручищами, лишь невозмутимо пока-чивался... Поля разворачивались постепенно, горизонт уходил всё дальше. А в полях – мы яростно понеслись по накатанной грунтовке среди моря подсолнухов, выставивших на все стороны жёлтые пытливые лица-чашечки – всей жизни не хватило б сосчитать... Высадили меня на развилке: трактористам налево, мне направо – туда, где среди поля браво, будто по приказу, встали во весь рост как можно ровней – огромные тополя; от тех лиловых, полинявших тополей – уже Зубриловка выглянет. Поле гудело электрическими разрядами цикад. Вот и весь путь – одиннадцать километров…
... Побродив по парку, осмотрев старинные постройки, я поспешил, наконец, под обрыв. Я знал, что найду водоём сразу. Каких трудов мне это стоило в прошлый раз! – чувствовал себя «чужим», «заезжим»; таким говорят: не найдёшь, только местные покажут... Теперь – нашёл бы и ночью!
Я не сразу понял, что водоёма мне не найти. Круглая яма-впадина, заполненная крапивой и сорняком, – такого как будто бы не было... Родничок исчез. По сухому дну кое-где бледнела накипь ряски. Края впадины накрыли упавшие стволы и заросли. Я не сразу поверил в то, что случилось. Прошёл вперёд. Прошёл обратно. Водоём исчез.
И я подумал: чего не досчитается Зубриловка через год? Через десять лет? И останется ли хоть что-нибудь от «одной из самых крупных и прекрасных жемчужин»?
Однако ныне, как сообщает саратовская пресса, по инициативе жены Юрия Лужкова, мэра Москвы, усадьбу реставрируют, в ней будет оздоровительный комплекс для обеспеченных людей. Может быть, и с водоёмом не всё так безнадёжно? Хочется ещё раз съездить в Зубриловку…
_______________
© Сокольский Эмиль
