(К 140-летию крестьянской реформы в России)

Продолжение.Начало см. в №13[43], №14[44] РЭГ

Можно ли марксистский базис под рубаху подвести?

Тот факт, что помещики не откликнулись на призыв Хоментовского, побуждает нас попытаться понять, какие настроения преобладали в уезде в среде и помещиков, и крестьян, каково было отношение и тех и других к самой реформе.
В.И.Писарев, автор книги "Ликвидация крепостного права в Приазовье", считал, что в среде помещиков царили растерянность и даже панический страх перед грядущими переменами, а среди крестьян постепенно нарастало недовольство, переходившее местами в открытые выступления против помещиков. Перечислив ряд примеров, свидетельствующих, по мнению автора, об отрицательном отношении крестьян к реформе и об их ненависти к землевладельцам, он, в качестве характерной реакции на это со стороны помещиков, приводит слова Павла Сарандинаки: "Я полагаю одно только - бежать из имения, в котором личная безопасность не ограничена никем" (П., 35). Эта фраза стала почти классической, ее охотно цитируют те, кто судит о ходе реформы в Приазовье по этой публикации.

Однако, сопоставляя цитируемые фрагменты с первоисточником, т.е. с архивными текстами, нередко замечаешь некоторые невинные шалости и вольности автора в обращении с архивным документом, когда исчезают некоторые детали, а вместе с этим меняется и нюанс в оценке факта. Здесь и чисто логические ошибки типа "подмены тезиса" (например, конфликт крестьян с помещиком по конкретному бытовому вопросу выдается за негативную оценку ими реформы), и сознательно используемые приемы подгонки фактов под выбранную схему или приемы умолчания, неполного цитирования и т.п. Так, приведенная выше фраза Сарандинаки, - а она действительно принадлежит ему - соотнесена автором с летними событиями, однако была сказана совсем в другое время и не в ответ на крестьянские выступления. Просто, еще весной - в конце марта - начале апреля - у П.Сарандинаки возник конфликт с крепостным Яковом Ковтуном, нанесшим, якобы, личное оскорбление барину, и тот отправил его со становым приставом в земский суд, дабы определить обидчику меру наказания. Однако земский суд не усмотрел в поведении крестьянина ничего такого, что противоречило бы закону и требовало строгих мер, поэтому Ковтун был отпущен восвояси. Это-то и возмутило помещика, который привык считать себя правым, а свои действия - законными, и вдруг почувствовал себя не защищенным именно со стороны закона. 8-го апреля он пишет резкое письмо становому приставу, в котором и прозвучала упомянутая фраза (правда, пунктуационно несколько иначе оформленная). Возмущаясь тем, что Ковтун остался безнаказанным, Сарандинаки патетически вопрошает: "Что остается делать владельцу? Я полагаю, одно только: бежать из имения, в котором личная безопасность не ограничена никем". (Отметим в скобках неточность словоупотребления, допущенную эмоциональным Сарандинаки: в данном случае речь, очевидно, идет о том, что безопасность должна быть обеспечена, или гарантирована, но никак не ограничена.)

Или вот пример неполного цитирования с элементами якобы пересказа событий, имевших место в имении другого Сарандинаки - Маргарита. Писарев утверждает, что крестьяне здесь дошли до "явного восстания" и угрожали помещику "насильственными действиями", причем автор тут охотно пользуется терминологией помещика, не обращая внимания на его очевидную субъективность в оценке происходящего (П, 31-32). Сам Сарандинаки об этом писал буквально следующее: "4 июня сего года, своевольно собравшись вечером в мой двор огромным скопищем, крестьяне начали угрожать мне насильственными действиями и, не получив от меня разрешения отправиться на ярмарку в местечко Кагальник и установленных билетов на отлучку из постоянного места жительства, вопреки 45 ст. ... на другой день, 5-го числа, отбыли из села... А 8-го числа староста доложил, что женщины не вышли на издельщину" (235, 1, 2, 17-18об). (Подчеркнуто мною. - В.Л.). Оказывается, крестьяне хотели на ярмарку (каждый год ездили!), а тут барин заупрямился, не пускает; пришли попытаться всем миром уговорить, убедились - бесполезно, пошумели да и поехали без разрешения. Так было дело в действительности. Конечно, крестьяне проявили своеволие, не послушались барина. Но вправе ли мы истолковывать этот факт как проявление "явного восстания"?

Да, у братьев Сарандинаки были проблемы в отношениях с крестьянами, особенно в вопросах землепользования, освоения угодий, в отбывании повинностей (о чем подробнее будет рассказано ниже в специальном разделе), но в данном случае крестьяне явились в имение вовсе не из стремления путем насилия решить свои социальные проблемы, а всего лишь получить разрешение поехать на ярмарку. А по Писареву - это уже восстание...

Следующий пример умалчивания небольшой детали помогает автору ярче выразить, так сказать, классовые симпатии и антипатии. Говоря о жестокости некоторых помещиков, об их любви к рукоприкладству, автор приводит случай, имевший место в имении корнетши Ольги Ковалинской: она и ее дочь-генеральша Елена Полтинина (гостившая у матери) заподозрили Ефросинью Веременкову, девушку-крестьянку, нанятую несколько месяцев тому назад в дом служанкой, в краже барыниной рубахи. И хотя кражи "в действительности не было", так как рубаха была найдена при свидетелях в господском белье, рассвирепевшая генеральша избила бедную девушку: подбила ей глаз, а потом, схватив за волосы, дважды ударила головой о печку, да еще пригрозила отдать в волость, чтобы ее там выпороли и отправили домой по этапу (П, 36). Согласимся: поступок генеральши не только противоправен, но и весьма вульгарен, груб и не достоин ее положения. Однако внимательный читатель невольно задумается: а с чего это вдруг обе барыни так взъелись на служанку? Рубаха-то вроде не украдена! Однако и здесь есть своя тонкость. Цитируя рассказ Веременковой (а он изложен в письме посредника Хоментовского корнетше Ковалинской), Писарев опускает скромное признание самой служанки: она без ведома и согласия барыни надела на себя ее рубаху - на то время, как она объяснила, пока постирает и высушит свою, а кухарка взяла да и донесла барыне об этом. Хорошо, добавим от себя, что Фрося успела снять эту рубаху и запихнуть в господское белье... Таким образом, факт кражи не засвидетельствован, но имел место, мягко сказать, необдуманный поступок служанки - он-то и спровоцировал конфликт. Автор об этом умалчивает. Не потому ли, что, как сказал Маяковский, "хочет он марксистский базис под жакетку подвести" и показать остроту классовых противоречий что называется в "чистом виде" - вот плохая барыня-самодурша, а вот хорошая, но беззащитная девушка-служанка?

Работа Писарева - безусловно, ценное исследование как единственное в своем роде, поскольку других работ, посвященных изучению крестьянской реформы в Ростовском уезде, попросту нет. Однако для нас она представляет интерес прежде всего исторический, ибо написана эта книга около 80 лет назад и создавалась она как своего рода социальный заказ, в полном соответствии с духом и требованием того времени. В основу книги положена марксистско-ленинская методология, все факты систематизированы и подогнаны под выбранную автором схему: показать, что реформа была плохой, что ею были недовольны и помещики, и крестьяне, поскольку все, что делалось царским правительством, было плохо... Однако жизнь гораздо богаче и многообразнее любых теоретических схем - "суха, мой друг, теория всегда, лишь жизни древо пышно зеленеет". Поэтому и к оценкам, которые даются в этой книге событиям реформы 1861 г., надо относиться критически.

Мы попытаемся более или менее детально (в той мере, как это позволяют обнаруженные нами архивные материалы) рассмотреть события 1861-1864 гг., связанные с отменой крепостного права, в том числе и прежде всего те, которые помешали в первый год реформ приступить к составлению и утверждению основного документа - уставных грамот. Быть может, это даст нам достаточно наглядное и вместе с тем объективное представление о подлинных настроениях, царивших среди и помещиков, и крестьян, помогут ощутить тот подлинный драматизм эпохи, нашедший свое выражение в афористичных словах Н.А.Некрасова: "Порвалась цепь великая, порвалась и ударила - одним концом по барину, другим - по мужику".

Дух своеволия...

Основным камнем преткновения летне-осеннего сезона полевых работ 1861 г. Был вопрос об издельной повинности крестьян, повинности, отбываемой в пользу барина в обязательном порядке. Вообще повинности, сохранившиеся за крестьянами, были двух видов: денежной (оброк) и трудовой (издельщина). В пореформенный период они толковались как плата за полученную крестьянами землю. Расчет велся на душевой надел: на одну мужскую душу в Ростовском уезде выделялось 3 десятины земли. За этот надел мужчинам полагалось, как уже выше сказано, в год отработать 40 дней (24 летних и 16 зимних), а женщинам 30 дней (18 летних и 12 зимних); оброк определялся в сумме 9 руб. на надел. По соглашению с барином крестьяне могли не отбывать издельщину, а взамен ее платить еще плюс 9 руб. оброка в расчете на одну мужскую душу (или на один душевой надел, что одно и то же).

Во избежание могущих возникнуть недоразумений в отношениях между помещиком и крестьянами земельный отдел министерства внутренних дел 8 мая 1861 г. дал дополнительное разъяснение о сути издельщины. В нем, в частности, говорилось: в Высочайшем Манифесте "положительно выражена мысль, что было бы противно всякой справедливости пользоваться от помещиков принадлежащею им в собственность землею и не нести за нее соответствующие повинности". В ст. 4 Общего положения сказано, что крестьяне за отведенный надел обязаны отбывать в пользу помещика... повинности работою или деньгами. "Из законоположения 19 февраля видно, - говорилось далее, - что как издельная повинность, или так называемая, по установившемуся обычаю, "барщина", так и оброк признаются за вознаграждение в пользу помещика, подобное тому, какое при найме земли выражается или в денежной наемной плате, или в исполнении известного рода работ за нанимаемую землю" (235.1.1.12).

Наконец, в этом циркуляре особо подчеркивалось, что должностные лица обязаны разъяснять крестьянам то различие, которое "существует между простонародным понятием о барщине как о повинности, более или менее зависящей от произвола лица, в пользу которого она отбывалась, и понятием об издельной повинности по положению 19 февраля, которая хотя и сохранила, для предупреждения недоразумений, прежнее название барщины, но отныне ограничена размером, определенным законом, и в сущности есть не что иное, как замена оброка работою" (235, 1, 1, 12об.).

Помимо общих установок существовало еще и урочное положение работ, т.е. были определены нормы выработки. Например, в 1 день надо было вспахать целины 1/3 десятины, мягкой почвы - 1/2 десятины, скосить хлеба 1/2 десятины; связать снопы и сложить в копны при урожае до 16 копен - на площади в 1/3 десятины; а вот сжать серпом, связать и уложить в копны всякого рода хлеба - на 1/10 десятины. Перекопать грядки для огорода в мягкой земле - 20 кв. cажень, в твердой - 12. Таким образом, на издельщине надо было не только зарегистрировать "выхододень", но и выполнить определенный объем работы. Короче, урочное положение охватывало все виды сельхозработ: и сенокос, и стрижку овец, и перевозки и т.д. Все было расписано до мельчайших деталей. Все это говорит о том, что люди, готовившие реформу, тщательно разработали под нее законодательную базу. Однако зачастую на деле у помещиков преобладало свое представление об издельщине именно как о повинности, "более или менее зависящей от произвола" землевладельца.

В течение лета - осени 1861 г. землевладельцы то и дело отвлекали мировых посредников на разбор всевозможных мелких дел, что можно истолковывать двояко: и как свидетельство их законопослушности (вот, мол, никакого самоуправства, мы всё стараемся делать по закону, с помощью мирового посредника), и как пример их беспомощности в новых условиях. Но несомненно одно: в жалобах помещиков прослеживается одна и та же мысль: с момента обнародования Манифеста крестьяне пребывают на некоем "празднике непослушания", в то время как помещичье хозяйство терпит убытки.

Вот Платон Пеленкин несколько высокопарно пишет, что с "некоторого времени в крестьян вселился дух своеволия", и в качестве примера приводит факт: две дворовые девки сестры Аксинья и Агафья Чередниченковы в ночь с 16 на 17 мая 1861 г. бежали из барской усадьбы неизвестно куда, унеся с собой сундук с принадлежащей им одеждою... а 18-го вечером вернулись. Но при этом не сочли нужным явиться к барину с объяснениями (235, 1, 2, л.3). Как оказалось, сестры ездили в Ростов к начальству просить разрешения выйти замуж (они не знали, что теперь такое разрешение не требовалось).
Через месяц Платон Пеленкин приглашает посредника приехать для разбора конфликта: 18 июня крестьянин Савелий Бурлуцкий нанес ему при свидетелях "крайне оскорбительные грубости", а из семейства крестьян Чередниченковых знакомая нам девка Аксинья вовсе не выходит ни на какие работы (235, 1, 2, л.19).

Спустя некоторое время - новая жалоба того же Платона Пеленкина на ту же девку Аксинью: опять сбежала и скрывается либо у сестры, уже вышедшей замуж в Задонскую, либо в Ростове... А ведь не отработала в этом сезоне причитающихся с нее 12 дней (235, 1, 2, л.32).
Жалобы на непослушание крестьян, сопровождавшееся нередко грубостью и дерзостью по отношению к барину, шли одна за другой. Корнетша Ольга Дмитриевна Ковалинская пишет, что в имении ее дочери Елены Полтининой (дочь в то время жила во Владикавказе, где служил ее муж генерал Михаил Полтинин, а мать опекала ее имение) в деревне Победе, временнообязанные крестьяне не исполняют "на них лежащей обязанности по барщине", вместо мужчин выходят на полевые работы женщины, "с работы под видом завтрика отлучаются в дом свой и проводют по нескольку часов на своих участках", а староста Павел Шаченко на небрежность их не обращает внимания (235, 1, 2, л.74).

Новодворская из деревни Верной, в обход мирового посредника, жалуется непосредственно предводителю дворянства, но, как и Ковалинская, виновных конкретно не называет: "Слободские женщины отказываются ходить в погонычах при быках; женщины и мужчины грубят, ослушаются, делают только то, что захотят, а не то, что я приказываю"(235, 1, 2, л.5).
Несколько жалоб поступило Хоментовскому и от Евграфа Пеленкина: в одной он сообщает, что крестьянин Ночовный не желает отбывать барщину (235, 1, 2, л.24), с другой жалобой он прямо к нему посылает крестьянина Максимовского с просьбой наказать последнего за ослушание розгами (л.25), в третьей, как и вышеназванные соседки-помещицы, жалуется на нерадивое отношение крестьян к барщине: "Временнообязанные крестьяне мне принадлежащей деревни Петровской... не отбывают следуемой барщины, т.е. не выарывают положенного количества земли и не посылают в погонычи жен", и далее просит "обязать крестьян лежащие на них обязанности исполнять в точности, а более виновных, которые служат поводом другим к неповиновению, наказать" (235, 1, 2, л.65).

О возмутительном факте своеволия и бесчинства пишет подпоручик Николай Пеленкин (сын Платона, в то время совсем еще молодой человек). Жена временнообязанного крестьянина Елена Бугаенко, "разгородивши часть забора, принадлежащего моему саду, привезла мочить коноплю; увидя такое бесчинство, нанятый у меня садовник ростовский мещанин Иван Кузьменко начал ее спрашивать, с чьего она дозволения разгородила принадлежащий господскому саду забор и привезла туда свои конопли. Она ему отвечала: "Прошло уже то время, что спрашивали у господ", - и при этом выразилась самыми неприличными словами, относящимися к чести господ. Садовник же назвал ее за это дурою, говоря ей, что я пойду и скажу об этом помещику. Она схватила палку, бросилась на него, разбила ему голову до крови, до того, что садовник слег в постель. - Донося о сем Вашему Высокоблагородию, имею честь покорнейше просить, разобрав это дело, поступить с нею по законам. При чем присовокупливаю, что при этом происходившем были свидетели крестьяне дер. Петровской Кузьма Иванченко и Андрей Василько. Июня 30 дня 1861 г. Д. Петровская" (235, 1, 2, л.33).

Из Стефанидинодара и Лизетино управляющий имением дворян Питро Карл Генке пишет, что "крестьяне сделались своевольны и непослушны и под разными предлогами не отбывают надлежащим образом...узаконенных дней барщины" (235, 1, 2, л.31). В другой жалобе Карл Генке более конкретен. Он пишет, что крестьяне на возке снопов плохо работают, едва вышли на работу, сели завтракать (около восьми утра), быков пустили пастись по снопам; надсмотрщик потребовал не допускать потравы хлеба, а крестьяне Лука Демьянов Бабич и Матвей Андреев Бабич "причинили ему побои" (235, 1, 2, л.82-82об.).
Александр Тиммерман из Павловки (Кохановки) настоятельно просил - не посредника Хоментовского, а мировой съезд - "взыскать по всем строгостям закона" с крепостного Фальченко, который не только не повинуется приказчику, но еще и "произносит слишком дерзкие и бранные слова" в присутствии свидетелей (99, 1, 19, л.64).

Похоже, "дерзость и грубость" крестьян в глазах некоторых помещиков нередко перевешивали даже заведомо уголовно наказуемые их деяния. Любопытна в этом отношении поступившая предводителю дворянства жалоба корнетши Ковалинской на крестьянина Федора Дехтярева, которую стоит привести полностью, сохранив своеобразие орфографии и стиля. Вот что пишет Ковалинская: "Федор Дехтярев, которого я, упрекая в лености, сказала ему, что он мало того, что ленивец, но еще находится со всем своим семейством в подозрении в воровстве с господского амбара хлеба, который, как мухи носятся, они, воруя, перевозили на каюке на другую сторону речки. Тогда Дехтярев с грубостью и крыком отзывался такими словами: неправда ваша, отец мой воровал хлеб, но не перевозил на каюке, а на лодке. Всё это слышали бывшие на работе крестьяне. Дерзость и грубость такая против меня Дехтярева вынуждает беспокоить Вас и просить предписать, кому следует, подвергнуть Дехтярева строгому взысканию при прочих крестьянах..." (235, 2, л.150-150об.). То есть барыню в данном случае волнует не столько факт кражи зерна как безусловно наказуемое действие, сколько та дерзость, с которой крестьянин отвечает своей госпоже.

Весьма характерны в смысле жалоб на непослушание крестьян "ностальгические" послания мелкого ростовского чиновника Александра Погонкина посреднику Хоментовскому. Погонкин был женат на одной из наследниц мелкопоместных кагальницких помещиков Семеновых и состоял опекуном имения своей тещи. В свободное от службы время он приезжал в Андреевку (Семеновку) при хуторе Песчаном, дабы отдавать соответствующие распоряжения по управлению имением. И вот стал он наталкиваться на сплошное своеволие и непослушание.
Приехав однажды 5 августа, Погонкин хотел дать распоряжения старосте и велел позвать его к себе, но тот не явился, передав, что, мол, занят. Через неделю опекун приезжает вторично, снова ищет встречи со старостою, но тот целый день находился в Новониколаевке, вернулся вечером пьяный и наговорил барину грубостей. Попытка Погонкина встретиться со старостой наутро опять оказалась безуспешной: тот снова отбыл в Новониколаевку, откровенно игнорируя своего хозяина! Или вот еще пример: общество наняло несовершеннолетнюю девочку Таню Базыкину пасти скот, а ведь все знали, что она, по распоряжению Погонкина, должна была переехать к нему в услужение в Ростов... Всё это, заключает Погонкин, есть "грустные последствия ложно понятых крестьянами отношений их к помещикам" (235, 1, 2, л.56-57об.).

В другом пространном послании Погонкин повествует о плачевных, по его представлениям, делах в подопечном имении. Начинает Погонкин с чисто производственной темы. Налицо недоимки работ: на пахоте плуг должен "взорать в день полдесятины", а у них за 53 плугодня вспахано вместо 26,5 десятины всего 17 или 18 десятин. Женщины почти вовсе не ходят на работу. Далее - неповиновение работников: дворовый Афанасий Базыкин с вечера не дал лошади корма, а она, везя Погонкина в Азов, возле Петрогоровки упала без сил. Пришлось барину оставить лошадь с мальчиком и дальше идти пешком...
Дворовые вообще своевольничают: за лето ни фруктов из сада, ни должного количества молочных продуктов Погонкины не получили. От шести коров за лето дворовые прислали всего фунтов 10 масла, тогда как каждая корова должна дать не менее 1 пуда! А между тем все крестьяне видели, как дворовые постоянно ели молочное: кашу, сырники с маслом и сметаной, простоквашу и т.п. И так они пользовались всем тем, чего сами наследники (т.е. Погонкины. - В.Л.) не могли иметь даже за деньги, и после всего этого не хотят работать, а требуют пайка. "Но ведь и я должен потребовать с них по крайней мере масло, если уже оставить в стороне другие побочные продукты и даже садовые плоды. А работы я должен требовать сверх всего этого", заключает обиженный крестьянами Погонкин (235, 1, 2, л.134-135).

Помимо жалоб на непослушание крестьян мировым посредникам поступали и заявления, совсем не связанные непосредственно с отношениями между крестьянами и помещиками, Например, Яков Андреев просил рассмотреть его вопрос, состоявший в том, что гуси крестьян из Зеленого Мыса (владение его двоюродного брата Александра Тиммермана) попортили ему посевы овса - примерно на одной десятине (235, 1, 2, л.22); еще одно сообщение из той же Мило-Яковлевки: у временнообязанного крестьянина Корнея Чернышенко "Среднего хутора государственный крестьянин Онисим Игнатущенко потравил своим скотом в копнах жито", просят Хоментовского не отказать войти в разбирательство (235, 1, 2, л.78); из волостного правления - по жалобе крестьянина Козьмы Есиновского, что "гончая собака Артема Москвича, опять же, из хутора Середнего потравила 10 индюшек (235, 1, 2, л.146); корнетша Ковалинская жалуется, что староста 8 штук гусей передал крестьянке (они еще гусятами прибились к барскому стаду), а ведь они полгода были "на экономическом корме", просит взыскать за прокорм гусей со старосты по 1 руб. серебром за гуся (235, 1, 3, л.395-403); о воровстве хлеба с господского поля жаловались и помещик Андреев из Мило-Яковлевки, и управляющий из Петрогоровки (235, 1, 3, л.409).

Имелись и жалобы крестьян на помещиков - их не так много, и наиболее интересные будут рассмотрены ниже.

(Продолжение следует)
_____________________________]
© Литвиненко Виктор Исидорович