В России, где большинство населения воспитано в 50-е – 70-е годы, крайне трудно объяснить разницу между гражданским и корпоративным поведением.
Советский Союз создавался как строго корпоративное государство, само гражданство в нем представлялось как знак лояльности начальству и его идеологии, как стартовая позиция к вступлению в КПСС, и кто открыто не принимал такой интерпретации, становился «отщепенцем», диссидентом. (Напомню, гражданства можно было и лишить за резкое отступление от государственного курса.)

Тот факт, что этого корпоративного государства не стало в 1989-91 г.г., объяснялся массовым скрытым присутствием в СССР «несоветских» элементов (элемент – в данном случае употребление корректного по смыслу слова и термина советского языка случайно совпадают). Это были - на уровне массового сознания - Прибалтика, Армения, часть Молдавии, значительная часть Украины, а в остальных частях СССР, включая Россию, это те люди, которые застали и запомнили реальность до октября 1917, внутренне не признали правоту советской власти (по крайней мере, сталинского периода) и с этим свидетельством случайно выжили в годы репрессий и в войну. Или близкое к ним первое послеоктябрьское поколение. А еще – эмиграция первой волны. На рубеже восьмидесятых–девяностых такие люди были все еще многочисленны и активны. Они молчали или не были слышны длинные советские десятилетия, но, когда появилась возможность, громко сказали достаточно правды, чтобы непривлекательная советская государственная ложь не устояла.

Сейчас подобных людей из этого поколения почти не осталось. Речь не только и не столько о знаменитостях, речь о том, кто бабушки и дедушки. Сегодня они – комсомольцы 50-х. Сегодняшний средний чиновник не слышал на съездах пусть и во многом фальшивых, но культурно значимых речей действительно выдающихся деятелей «многонациональной советской культуры», выросшей из дореволюционной русской. Сегодняшний чиновник в переносном смысле (а часто и в прямом) воспитан на мелкой советской попсе, на безвкусице и цинизме, который не только поощряет примитивную субординацию, но даже ее обессмысливает. Этому чиновнику, - и огромной части сегодняшних граждан, - невозможно объяснить, в чем разница между гражданами и работниками канцелярии или банка, почему граждане страны имеют право объединяться и протестовать, тогда как те, кто, скажем, добровольно пришел работать за зарплату в «Газпром», внутри компании не имеют на это права. Гражданство для них – это свод дисциплинарных обязанностей. Они повсеместно - случайно или умышленно - путают жанры, не принимая в расчет, что государство – это не фабрика, не учебное заведение и не войсковое соединение, что гражданство – это не служба и что развитие отдельно взятой фабрики и страны в целом достигается очень по-разному.

Сейчас управляют и составляют большинство по-прежнему советские люди, но поставленные в новые условия. В конце 80-х – начале 90-х гг. большинство из них поддерживали перемены, но не потому, что видели в свободе и гуманности важнейшую общественную ценность, а потому попросту, что их в поверхностном смысле привлекал пример запада, где жизнь «клевая», где все везде можно купить, и в плане организации для себя этой самой стильной жизни в рамках своих мечтаний эти люди сейчас вполне преуспели.
В плане открытости Россию с СССР не сравнить, Россия – часть мира, и в советском укладе своей психологии она перерабатывает сейчас уже не только и не столько свое собственное наследие, но все то, что происходит в окружающем мире. Мечты «стилевой» оппозиции коммунистической власти сбылись на 250%. В смысле «Рублевка-лайф», который к развитию страны отношения имеет мало отношения, в России можно все.

Но без признания европейской демократической цивилизации в ее лучших гуманных образцах главной и единой государственной программой России страна так и останется обществом вымирающих фабрик, дивизий и ночных клубов.
Не такого результата ожидали честные люди в стране и в мире от окончания холодной войны, от стратегической победы, которую на рубеже 1980-х–90-х одержала свобода над несвободой.
Эпоха окончания холодной войны ознаменовалась на Западе не утверждением рациональной политики, здраво сочетающей идеализм с прагматизмом, а наступлением стихийной и беспорядочной глобализации и одновременной утратой на уровне массового сознания элементарных традиционных христианских ценностей. Это повсеместно ведет к этическому и эстетическому торжеству феномена временщичества (бери от жизни сейчас все, что можешь взять, потому что завтра уже не дадут). Наступает тотальное господство тактического мышления, когда о цели жизни не принято задумываться и, тем более, говорить. Народы и страны становятся буржуазно-гламурными временщиками. В России и по историческим причинам, и в силу политических обстоятельств сегодняшнего дня такие проявления особенно сильны и, может быть, особенно опасны.

Христианский императив «не думать о завтрашнем дне» в том смысле, чтобы творить добро сегодня, здесь и сейчас, - принял очень понятную и во многом оправданную бытовую проекцию «будем жить одним днем», которая отражает наше ощущение полной беспомощности перед лицом окружающих стихий. Но - не жить же вправду одним днем, мы же и на завтра все-таки должны себе загашник оставить. И уже пол-шага до кощунственной трансформации и извращения полной беспомощности в безграничное сласто- и корыстолюбие: сегодня и только сегодня, «одним днем» можно взять то, что «пока дают», а то завтра мое сегодняшнее могут отдать уже кому-то другому, а мне «дадут» уже все ровно наоборот.

В России произошло культивирование временщического сознания сверху донизу. Кто не временщик, кто всерьез думает о перспективах, тот не должен выжить. В этом очень большое отличие от советской эпохи, как в плане ее власти, так и в плане ее диссидентов, интеллигенции и всей молчаливой оппозиции. Тогда пропагандировался именно стратегический план, неверный и преступный, а оппозиционеры философствовали: что ему противопоставить. Советская власть была лживой и преступной, но не мыслила себя временщиком. В этом содержался зародыш ее потенциальной трансформации, который сработал сначала в 1960-е годы, а потом при Горбачеве. Однако не последователи Твардовского, Солженицына или же Сахарова стали способны решающим образом влиять на процессы. Оказалось стихийно, что плану коммунизма оказалось противопоставлено быдлоподобное бытовое временщичество. Брежневский «квазисредний класс» мелких хозяев, фарцовщиков, поборщиков и взяточников, владельцев мелких кабинетов и уличных «за червонец подвезу» стал численно велик и решающе значим, и как он жил день от дня в семидесятые, так он живет и теперь, только на совершенно новом уровне и в новых поколениях.

В Российской Федерации по большому счету никогда не было верного ощущения политической самоидентичности, которое существовало в других республиках СССР. В России насаждалось сознание ее тождественности Советскому Союзу. На этом сознании совершенно непродуктивно пытаются построить ее постсоветский статус. В итоге – вовсе не укрепление единства России и вовсе не ощущение преемственности по отношению к СССР с его действительно исключительной полиэтничностью и мультикультуральностью, а местничество, локальное самосознание, отсутствие видения страны в целом, замена такого видения в смысле гражданской ответственности на примитивные субординационные отношения, сформированные в России еще в советское время: село – район – область и выше, когда все починяются хозяину в районном центре, в областном центре и в Москве, но при этом село Пантелеево может не иметь почти никакой прямой связи с селом Патрикеево на расстоянии 5 км: дотации раздаются централизованно, и за них надо вести общественно-бюрократическое соревнование.

(Не могу не отметить еще одну специфичную, проявляющуюся при самом разном общественном положении, особенность нашего сознания: его дробность. В этом смысле неудивительно, если выдающийся деятель искусства или науки будет на уровне пиара поддерживать очень жестокого лидера или абсолютно безответственную политическую силу: он искренне скажет, что поддерживает не жестокость и безответственность, а практическую заботу об искусстве и науке. По той же причине вполне может быть, что в ответе на вопрос уровня «сколько будут дважды два?» «либеральнейший» деятель культуры или экономический эксперт категорически открестится от темы прав человека, тогда как какой-нибудь честный защитник какого-то очерченного круга прав вдруг станет повторять, как заклинание, что он не политик, не экономист, не знает, за кого голосовать, и не умеет видеть различий между трансляцией миланской оперы и фильмом о жизни хищных зверей.)

В условиях тотального временщичества как образа жизни вся жизнь при любом ее материальном уровне превращается в ежеминутное выживание: или пан, или пропал. Человек любого общественного статуса прежде всего думает об угрозах, опасностях и издержках любого от своего поступка, и уже сильно потом – о каких-либо позитивных перспективах, о возможных своих жизненных приобретениях и продвижениях вперед. «Как бы не стало хуже» - это лейтмотив всей жизни, и те, кто такой подход отрицают, выглядят болванами или лицемерами (или нарочно выставляются так пропагандой). Повсеместный конформизм поведения выявляет несомненное сходство с советской эпохой, но часто в совершенно нелепых и трагифарсовых формах.

В такой ситуации владелец крупнейшей перерабатывающей компании психологически мало отличается от челнока с кавказского базара, а горластый певец из подземного перехода – от самой раскрученной поп-звезды. Во всех случаях положение случайно и может быть необратимо и трагично утрачено в любой момент вне логики каких-либо устойчивых правил. Поэтому совершенно не стоит удивляться, что ни у какого бизнеса нет социальной ответственности, что у люди художественного творчества начисто лишаются ответственности гражданской. Поэтому понятно, почему у богача-временщика просто нет альтернативы Куршевелю, замку на Рублевке и т.п., а у известного вокально-танцевального ансамбля тоже просто нет альтернативы исполнению безгранично пошлой «композиции» в шесть вечера на первом канале. По сформировавшемуся стандарту бытия, отдать лишние деньги в детский дом, в церковь, на реальную общественную организацию или вложить в инновационный бизнес, вместо того, чтобы бросить их в Куршевеле, будет не просто рискованно, а очень опасно. Так же, как проявить упорство в том, чтобы петь что-то минимально приличное. Так же, как чиновнику или политику думать не о роли и кабинете, а о пользе дела и пользе страны. Так же, как избирателю, который вовсю недоволен реальными условиями своей жизни, проголосовать за не поощряемую «сверху» политическую партию. Все подобное оказывается вне стандарта поведения и тот, кто себе это позволит, подлежит полной маргинализации. Белую ворону подстрелят. Не сегодня, так завтра. Если не подстрелят, то лишат всех возможностей, замаскируют на 100% ее существование. И «ожить» она сможет, только если вдруг на 100% переменятся обстоятельства.

Конечно, в условиях сформированного при советской власти массового сознания поколения, родившегося после Второй мировой войны, поколения в целом плохо образованного, запуганного, привыкшего выполнять команды и при этом умеющего где надо «схватить», кардинально иных тенденций ожидать было трудно. Но огромную меру ответственности за то, что случилось после 1991 года, несут высшие российские власти.
1990-е годы – это годы уродливой угоднической лжи, когда можно было говорить правду. Это время очень быстрого водружения номенклатурной демократии и номенклатурного капитализма – исторически опаснейшего гибрида советской системы управления с западным стилем обыденной жизни. Это время популистской эксплуатации имперских и националистических настроений, воссоздания пошатнувшихся было советских исторических мифов о героях и военачальниках. Это время активной поддержки коррумпированных и диктаторских режимов в бывших советских республиках. Это кровь и привычка к крови: сначала осетино-ингушский конфликт в 1992, потом события в Москве в 1993, а потом в невиданных после Второй мировой войны масштабах многолетнее и непрекращающееся кровопролитие в Чечне, не говоря о том, что было в Таджикистане и на Южном Кавказе при прямом или косвенном участии России. Такая была практическая попытка на развалинах СССР установить либеральную империю, где доминируют сила и российские новоиспеченные «рыночные отношения».

Президент Владимир Путин не вылечил болезнь 90-х, а загнал ее внутрь. Созданная им «вертикаль власти» решила проблему устойчивости ведомственных и корпоративных кабинетов, но не целостности и развития страны. Вертикаль власти – это, на практике, когда чиновник отвечает за порядок в своем кабинете, за правильные показатели отчетности и за свою лояльность вышестоящему чиновнику, но при этом почти не несет ответственности за реальность на своем участке работы и, возможно даже, почти не имеет на нее влияния.
Создав атмосферу временщичества и одновременно подспудно поддерживая культ тиранов, Россия сформировала особую по сравнению со своими ближайшими соседями политическую повестку дня. И если, например, в Украине сегодняшний день сравнивают со временем Кучмы, то в России, не без некоторых оснований, – со Сталиным и Брежневым.

И по внутренним, и по внешним причинам Россия остро нуждается в постепенной корректировке нынешнего тупикового курса. Начать делать это никогда не поздно, - пока страна существует. Это будет очень трудный и небыстрый процесс. По внутренним причинам системы у того, кто осмелится начать преобразование, будет меньше права на ошибку, чем было в свое время у Горбачева. Нет прочного государственного механизма, который можно было бы использовать в пользу реформ. Между людьми утрачена активная коммуникация и общий язык, и поэтому нет ни одного многочисленного сословия, готового активно действовать на благо реформы «в европейском духе».
Коммуникацию, язык культурного и политического общения надо фактически воссоздавать заново. И эта задача главная, впереди всех нормотворческих и задач практического управления. Страна – это не экономика, и даже не законы, и тем более не формальные границы. Страна – это люди и атмосфера их сосуществования. Тот руководитель, который будет отдавать себе в этом отчет и не отступится от такого понимания, окажется историческим победителем, несмотря на возможные локальные неудачи и поражения.

Тоталитарная советская система, маргинальная наследница авторитарного самодержавия, пыталась вырастить общественное дерево, которое давало бы плоды, не имея листьев, - без людей и без человеческой души. Затем, в совершенно новых экономических условиях, эта же самая попытка была продолжена: не нашлось или не хватило иного опыта. Дерево уже адаптировалось к тому, чтобы питаться не через лиственную систему, и опавшие листья затаптываются все глубже и глубже в грунт. В нынешней России, в отличие от других стран, уличная толпа совершенно не может быть генератором какого бы то ни было движения в сторону общественной культуры и цивилизации. Но шанс бережно собрать опавшие листья и вернуть их ростки на дерево, так, чтобы оно могло со временем вырастить нормальный, не извращенный плод, пока еще остается…
_____________________________
© Коган-Ясный Виктор Валентинович