Московскому другу

Мой февраль, опрокинутый в снег, в Пастернака, в пророки,
прогорел - вот и мнется, кочуя по грязным подошвам.
А столичные птицы опять матерятся на пробки,
укоряя - бегущих, стоящих - божественным "Что ж вы, ...?!"

Ну, а что мы? - Плутаем по серым мостам, столь не прочным, -
но пытаемся, встав на носки, дотянуться до Бога:
Город-мир, где влюбленные - любят, в прочие - прочат
неминуемость ночи и прелесть всемирных потопов.

В Спасской башне спасались от мифа о вечном спасеньи...
Через площадь бежим под плащем-невидимкой безличья,
под присмотром святых - кто Николы, кто Фрола, кто Ксении, -
уповая на святость, на бизнес - на прочие китчи.

Ну, а если тот мир был развален, как домик брусчатый,
и задушен знаменами - в знак нерушимейшей дружбы?
Я тебя не прощаю - прошу невозможной пощады:
сохрани в мавзолее мою августейшую душу.


* * *
А я приду к тебе с утра
нераспечатанным конвертом,
одна, потухшая – от ветра ль,
от неответов или ран…
Такая суть конца апреля -
парадопасха, богомуть…
И вдруг захочется уснуть,
хоть за стеной – то дрель, то трели.
(И будет сон: зима, ночнушка
белобумажная да гладь.
И нет желанья - обладать,
И слов – написанных – не нужно.)
То в сон, то в явь – из грусти в грусть,
не обретя под снегом тверди.
В руках твоих немым конвертом –
нераспечатанным! – взорвусь.


* * *
Пока играла с белой глиной,
мой бог шатался по подъезду.
И я была, как ночь, нетрезвой,
а ночь была бессонно-длинной.

Мой бог шатался по подъезду,
ладонь мозоля о перила.
Парило лето, я – парила.
И, злясь, на стены бесы лезли,

душевно пачкая подъезды.
В одном из них, теряя сланцы,
мой бог учился подниматься,
пока я охраняла бездну.


Антипод (из поэмы "МОНОПОЛИЯ")

Он встал очень рано.
И взялся за краски,
не выпив свой чай,
не накинув хитона.
А искры скользили
меж кончиков пальцев,
а слева – ребро
выпирало из тела.

И прыгала кисть,
будто белка по веткам.
И прыгали черти
из форточки на пол.
И сутки срастались
с эпохами эры.
И Он вырастал,
точно Древо Познанья.

(Листы разлетались,
сплетаясь с легендой,
открытыми ранами,
рамами взглядов).
На холст выходила –
холодная пена.
Из пены не вышел никто.
Ни намека.

И стёкла покрылись
испариной стона.
И стены покрылись
решеткой царапин.
А в дальнем углу
прижимались друг к другу
Вселенская Боль
и Вселенское Счастье.

Но пламя не пыхнуло
жертвенным чадом,
и страх не ушел,
как пресыщенный хищник.
И пена бесплодно
бежала с полотен.
И был Он, как страх
и полотна, Бессмертен.

Он полз по паркету -
бесцельно и долго,
меж мыслей
и смутных обрывков
проклятий.
А слева пекла
и просилась из тела
созревшая и
Непосильная Ноша…

Он понял, когда
опустел пятый угол,
и дождь застучал
по спине четверговой...
Отверженный чертом,
покинутый Богом,
привстал на колени
и зло улыбнулся,

нащупав ребро,
как ответ на загадку,
рванул – и посыпались
звезды и башни;
шагнул – и куда-то
дороги взметнулись,
и яблони взмыли
до самого Неба.

И грянули трубы.
И земли очнулись.
Он нянчил ребро,
пеленал в безупречность.
Он слышал, как бились
артерии, вены,
едва прикрываясь
доверчивой кожей.

…Чье сердце училось
пороку и ритму
у сердца Его,
и дыханье врастало
в яремную ямку,
и руки хватали
то шею, то плечи,
то жаждали плоти?..

Пространство и время
скользнули сквозь пальцы,
расплавились трубы,
растаяла пена…
Он больше не думал
про холст бесполезный,
углы и круги,
небеса и застенки.
Он знал, что отныне
и впредь не бессмертен.

А Женщина встала, оделась
и вышла.