Из Опытов литературоведческого краеведения

В одном из писем 1897 года к издателю журнала «Осколки» Н. А. Лейкину Антон Павлович Чехов признался: «Ужасно люблю всё то, что в России называется имением. Это слово ещё не потеряло своего поэтического смысла». «Усадебная география» Чехова достаточно известна: подмосковные Бабкино и Мелихово, калужское Богимово, сумское Лука и многие другие. Однако двум чеховским уголкам, которые находятся в непосредственной близости от родины Антона Павловича, не повезло: они не избалованы вниманием пишущих о Чехове.
Самый близкий и доступный памятный уголок в окрестностях Таганрога – хутор Котломин, или, по-старому, Котломино, в сорока километрах к северо-западу от города, близ села Ефремовка, на берегу реки Мокрый Еланчик.

В XVIII веке здешними землями владел некий помещик Васильев, а после него майор Борис Андреевич Котломин, основавший в 1792 году хутор, который и получил название Васильево-Котломино, или Борисовский. Впоследствии хутор стал называться по имени своего нового хозяина Зембулатова, однако наиболее живучим оказалось название Котломино.
Чехова сюда привела дружба с Василием Зембулатовым, которая началась в гимназии, продолжалась в годы студенчества и сохранялась до последних лет жизни Антона Павловича (к слову сказать, долгое время Зембулатов был железнодорожным врачом в Серпухове, по соседству с Лопасней, где довелось практиковать и Чехову). Возможно, пребывание в Котломине представляет собою наиболее весёлые и беззаботные её страницы.
Зембулатовская усадьба выглядела довольно скромно: главный дом на возвышении, хозяйственные постройки и фруктовый сад с беседками. К речке, где были сооружены сходни и купальни, вели выложенные камнем дорожки. Недалеко от усадебки, в ста метрах от хутора, находилась почтовая станция (ямщицкая и постоялый двор с колодцем и родником).

Урядник Иван Васильевич Зембулатов не стал возражать, когда его старший сын Василий предложил пригласить к ним на лето Антона. Было это в июле 1879 года, когда Чехов окончил таганрогскую гимназию. Котломино и общество Зембулатовых, видимо, так полюбились Антону, что усадьбу он посетил и на следующее лето, когда приезжал в Таганрог за стипендией, учреждённой городской управой для тех своих уроженцев, кто отправлялся продолжать высшее образование. Василию и Антону – уже студентам-медикам Московского университета – хозяин отвёл по кабинету, да впридачу большую беседку в саду для «научных занятий». Занятия эти у хуторян вызывали суеверный страх: двое странных юношей проводили опыты над лягушками и крысами, которых добывал для них младший брат Василия Виссарион.
В соломенной шляпе, в красной рубашке, босой – таким запомнился молодой Чехов хуторянам. Теперь об этом говорят их внуки и правнуки – нынешние старожилы. Как свидетельствовали очевидцы нынешним внукам и правнукам, гость особенно любил охотиться на воробьёв и ловить рыбу (последнее целиком поглощало его внимание: не замечал и местных ребятишек, которые сидели в стороне и считали, сколько рыбёшек он выловит).
О происшествии на рыбной ловле вспоминал, уже будучи заседателем слободы Покровской Таганрогского округа, Виссарион Иванович Зембулатов, сам принимавший участие в забавах Антона (его рассказ безвестному корреспонденту был напечатан в 22-м номере газеты «Приазовский край» за 1904 год). Однажды они оба причалили к берегу в корыте, которое заменяло им лодку, и, как обычно, никого и ничего не замечая вокруг, следили за поплавками. В этот момент госпожа Зембулатова незаметно подошла к ним и шутки ради перевернула корыто. Антон Павлович в долгу не остался: «как был – мокр и грязен – отправился в дом и лёг в гостиной на мягком дорогом диване».

Однако матушка понимала лишь собственные шутки. Это подтверждает дальнейший рассказ Виссариона Зембулатова. Когда зимою 1879-1880 года в Таганрог стали приходить журналы с юмористическими рассказами, подписанными «А.Чехонте», Виссарион, его отец и мать легко угадывали, кто скрывается под псевдонимом: сценки в рассказах были знакомыми. Над рассказами не смеялась только мать Василия и Виссариона, не понимавшая, зачем описывать, «как люди едят, пьют, спят, гуляют и вообще проводят свою жизнь». А в следующий приезд гостя пригрозила сжечь его чемоданчик с рукописями. Вскоре чемоданчик и вправду исчез. Благодаря Виссариону удалось узнать, что к похищению была причастна дворовая девочка Олька. Антон Павлович: пригрозил виновнице, что сделает из неё такой же череп, какой поставил в своём кабинете на горке книг (череп всех приводил в трепет, из-за чего в кабинет никто из домашних, к удовольствию Чехова, заходить не хотел). Разрыдавшись, перепуганная Олька показала тайник: полуразрушенный шалаш в саду.

История достаточно занимательна, хотя в достоверности нынче убедиться трудно. Однако спустя много лет исконный житель Котломина Андрей Николаевич Шевченко вспоминал: «Я мысленно перебрал всех стариков и старух, а имени Ольки не вспомнил. У Зембулатовых работала семья Шкрибиных, жена Шкрибина рассказывала, что своей грудью вскормила панычат – Василия и Виссариона; упоминала о своих дочерях – Пелагее и Прасковье. Так что девочку, скорее всего, звали Поля…». Остаётся предположить, что либо Виссариона Ивановича подвела память, либо имя девочки было, например, Поля или Полька, а безвестный корреспондент расслышал его как Олька.
Поездки в гости к соседям, пение по праздникам на клиросе в ефремовской Тихвинской церкви, где священником был сначала Жемчужников, потом – Колпиков (оба стали добрыми знакомыми Чехова), наблюдения за всем забавным, что происходило вокруг, смех, шутки – всё это было в жизни Чехова в Котломине и, должно быть, навсегда оставило у него тёплую память. Больше побывать ему здесь не привелось; да и судьба имения скоро изменилась: зембулатовские земли приобрёл последний «пан» Котломина помещик Шапошников, а в 1905 году продал их крестьянам. Дом, службы, дорожки – всё было разобрано; и скоро от усадьбы осталось только название – Пановка… Однажды весной я подарил себе поездку в то дивное место, о чём расскажу немного позже.

Свидетельства авторов воспоминаний, особенно при скудости документальных сведений, конечно, ценны и позволяют нам видеть их героев живыми и естественными. Они помогают воскресить мгновения, события, пережитые героями нашего исследования либо просто любопытства. Однако мемуары всё же – жанр литературный и часто отражает не столько описываемого, сколько самого сочинителя: широту или узость его кругозора, доброту или злобность, мягкость или чёрствость, внимательность или рассеянность и так далее. К этому непременно нужно добавить: память или слабость (отсутствие) таковой. Увы, путаница в деталях и событиях – удел многих мемуаристов. Удачным примером служат сочинения старшего брата писателя, Александра Чехова, – в частности, о пребывании Антона и самого Александра в имениях, где дедушка Егор Михайлович служил управляющим.
Среди обширных владений донского атамана Матвея Ивановича Платова были два, получившие известность благодаря Чехову: Большая Крепкая и Княжая, иначе – Плато-Ивановка (километрах в семидесяти к северо-востоку от Таганрога, ныне – территория Родионово-Несветайского района Ростовской области).

Большая Крепкая впервые упоминается в документах за 1799 год в связи с постройкой деревянного молитвенного дома на средства Платова. Спустя тринадцать лет в слободе встала каменная Покровская церковь, в которой служил отец Андрей Васильевич Китайский. Здесь, в Большой Крепкой, в доме священника, 10 августа 1855 года, по свидетельству Михаила Павловича Чехова, Евгения Яковлевна «разрешилась от бремени первенцем – сыном Александром». А Плато-Ивановка, как сообщает «журнал войсковой канцелярии» за 1805 год, «основана около 1797 года генерал-майором М.И. Платовым, с населением 15 душ крестьян в отдел для своего сына старшины Ивана Платова».
Иван Матвеевич Платов был уволен со службы в 1820 году по состоянию здоровья: однажды на охоте зацепил за ветку курок ружья – и выстрел повредил глаз и щёку. Платов стал редко показываться в светском обществе и много времени проводил в своих имениях, откуда иногда выписывал домашний скот в дар неимущим казакам.
Спустя три года после того, как он получил вольную, в 1844 году, Егор Михайлович Чехов из Воронежской губернии вместе с женой и младшим сыном Митрофаном переселился в Приазовье и вскоре устроился писцом в имение при Большой Крепкой. Грамотный, толковый, работящий, через некоторое время он уже был назначен управляющим. А потом по распоряжению графини Анны Степановны Платовой Егор Михайлович переехал в деревню Княжая, по соседству, на должность управляющего имения её дочери-княгини Марфы, изрядно запущенное, – поскольку ни князь Дмитрий Григорьевич Голицын, ни княгиня (получившая Княжую в приданое) жить там не пожелали.

Впервые Антон побывал у него в гостях в одиннадцатилетнем возрасте вместе со старшим братом Александром. Егор Михайлович уже почти год как жил на новом месте, в Княжей, после длительной размолвки с графиней, сместившей его с должности управляющего. Весну и лето Егор Михайлович провёл в Таганроге у сына Митрофана, а осенью графиня соблаговолила вернуть Чехова к его обязанностям, позволив занять дом дочери и зятя. В богатых господских комнатах деду и бабке пришлось не по душе, и они рядышком выстроили себе хату в две комнатки – так оно привычнее. Жизнь пошла прежним чередом: тёплое время года старики Чеховы проводили в Княжей, а по окончании полевых работ уезжали в слободу Твердохлебово под Богучар, к дочери Александре.
Александр Чехов, говоря о своём первом знакомстве с имением на реке Крепкой, называет графиню Анну Степановну вдовой, хотя давно установлено, что тот его приезд с Антошей относится к лету 1871 года, а, согласно документам, Иван Матвеевич Платов умер в 1874 году (впрочем, вдова в усадьбе в тот год была: дочь Ивана Матвеевича и Анны Степановны Марфа Голицына). Но это не самый большой «грех» Александра Павловича.

Назойливая «литературность» его воспоминаний иногда оставляет сомнение в точности рассказанного, хотя вроде и не трудно поверить в то, что Егора Михайловича любить было не за что: грубоватый, мужиковатый, раздражительный, жадный до денег, мелочный, болезненно-экономный, к мужикам жестокий (хотя и сам-то из мужиков!), рабски угодливый перед графиней… Даже приезд внуков не радовал его, а лишь давал повод ворчать и браниться. По части скупости с дедом могла поспорить бабушка Ефросинья Емельяновна.
Правда, в слободе Аграфеновка, которая лежит верстах в семи от бывших дедушкиных владений, несколько лет назад мне рассказали любопытную историю, показывающую деда с непривычной стороны. Это, конечно, всего лишь предание.

За год до окончания строительства тамошней церкви, в 1845 году, через слободу проезжал на лошадях Егор Михайлович, заглянул в местный трактир и увидел за стойкой дочь трактирщика, дивную хохлушку с тёмными вишенками глаз и щедрой русой косой. Казалось, обременённый заботами крепкий хозяйственник не ведал сердечных слабостей. Но тут – сердце его дрогнуло… Беспокойно оглянувшись на сидящую за столом Ефросинью Емельяновну, придирчиво разглядывавшую стены и потолок, смущённо попытался завязать разговор: ловится ли рыба в Крепкой? Как вообще живёт слобода? «Да вот церковь должны достроить, – ответила молодушка. – Хватило бы денег…» – Она по-детски нахмурилась. – «А много надо?» – тупо спросил Егор Михайлович сам не зная зачем. – «Да не очень. – Хохлушка с любопытством взглянула на посетителя, тому показалось – в самую душу его. – Никак сможете помочь?» – «Кхе… могу», – пробормотал Егор Михайлович и, потоптавшись, вернулся к столу, к лишней Ефросинье Емельяновне, которая уже с некоторым удивлением посматривала на мужа.

Прошёл месяц, другой, а дед всё не мог успокоиться, не мог забыть аграфеновскую красавицу… И не вытерпел – выгодно продал в городе зерно, со вздохом отсчитал добрую сумму да и поехал в Аграфеновку – жертвовать на церковь, малодушно убеждая себя, что именно в этом состоит его истинная цель. Но дивчины в трактире не было. Рассказали: против воли родителей пошла, убежала с местным хватом в город – то ли в Ростов, то ли в Таганрог… А деньги на церковь Егор Михайлович всё же пожертвовал – богобоязненный был человек! (Церковь Одигитриевской Божией Матери – та самая, 1846 года, – в Аграфеновке, к счастью, сохранилась – и медленно разрушается).
Как живописует Александр Павлович приезд мальчиков к деду и бабке? В их глазах они прочли досаду: мол, чёрт принёс! Потчевали Александра и Антона всего лишь хлебом, чаем, молоком и жареными голубями. И это при том, что дед – убеждённый домостроевец, беспокоящийся о родне (известны, например, упорные его хлопоты о дочери Александре, о её муже и сыновьях). Да к тому же – могло ль такое произойти в деревне, у безбедных хозяйственников? Ещё сюжет: гуляя по деревне, мальчики увидели женщин, полоскавших бельё. Узнав, что дети приехали к деду Егору, женщины сменили улыбки на ледяное молчание. Все до единой! Хотя деревенские жители (сохранившие, кстати, свою приветливость до сих пор, – во всяком случае, в тех местах), прекрасно знают, что дети не виноваты в грехах их родственников… К прочему Александр Павлович пересказал следующие местные были. Однажды Егор Михайлович возвращался вечером домой. Кто-то поперёк дорожки натянул бечеву; дед упал, на него набросили мешок с мукой, связали, так и валялся, пока его не обнаружила Ефросинья Емельяновна. В другой раз, тоже исподтишка, вымазали голову смолой и вываляли в перьях; бабка потом долго скоблила – не могла смолу отскоблить…

О чём говорят эти истории? Пожалуй, не столько о дедушке, сколько о самом Александре Павловиче, бойком публицисте, очеркисте, сочинителе рассказов и даже романов на потребу публике, лишённом, видимо, каких-либо этических норм, ибо – свою близкую родню, корни свои он выставил на посмешище перед всем честным народом. Ради дешёвой заманухи он не пожалел и дорогого человека, жалко оправдываясь после своих россказней: может, и не такими уж плохими они были, дед и бабка? – нет, всё-таки они были лучше…
Великий писатель Антон Павлович Чехов не позволял себе подобного. Например, в «Красавицах» Антон Павлович с теплом описывает поездку с дедом из Большой Крепкой в Ростов-на-Дону, которая, по словам старожилов села Большие Салы, состоялась в 1877 году. А в письме к А.С.Суворину от 29 августа 1888 года Чехов вспоминал: «В детстве, живя у дедушки в имении гр. Платова, я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записывать пуды и фунты вымолоченного зерна; свистки, шипения и басовый волчкообразный звук, который издаётся паровиком в разгар работы, скрип колёс, ленивая походка волов, облака пыли, чёрные, потные лица полсотни человек – всё это врезалось в мою память как отче наш». Может быть, Чехов имел в виду другую свою поездку в Княжую – с матушкой и братьями в июле 1873-го…

О пребывании у деда Антон Павлович вспоминал и в письме от 11-го марта 1886 года к писателю-юмористу В.В.Билибину, сотруднику журнала «Осколки»: «Ваша фамилия напоминает мне степной пожар. Когда-то во времена оны, будучи учеником V класса, я попал в имение графа Платова в Донской области. Управляющий этим имением Билибин, высокий брюнет, принял меня в гости и угостил обедом. (Помню суп засыпанный огурцами, начинёнными раковой фаршью.) После обеда, по свойственной всем гимназистам благоглупости, я, сытый и обласканный, запрыгал за спиной Билибина и показал ему язык, не соображая того, что он стоял перед зеркалом и видел мой фортель… Час спустя прибежали сказать, что горит степь… Билибин приказал подать коляску, и мы поехали… Не родственник ли он вам?»

«Самые, однако, яркие и благоуханные впечатления юности Чехова связаны не с Таганрогом, а с деревней Княжей, где он проводил летние месяцы у своего деда, управляющего имением графини Платовой, – вспоминал товарищ Чехова Пётр Сергеенко. – Сами по себе поездки из города в деревню (около 60 вёрст), то на лошадях, то на волах, в течение нескольких дней, с ночлегами под бархатным небом Украины, на душистых коврах свежего сена, – уже одни такие поездки – без старших и без тягостной опеки – должны были вносить в свободолюбивую душу высокоодарённого мальчика целые гаммы новых впечатлений». Ещё Сергеенко писал: «Приезд внуков всегда радовал гостеприимного старика», который «всячески баловал их, возил на беговых дрожках по полям»…
Михаил Павлович Чехов вспоминал об Александре: он страдал запоями и в эти периоды особенно много писал; а потом сам же страдал от своих писаний… Пожалуй, Михаилу Павловичу поверишь скорее, нежели Александру Павловичу.
Чеховские места в окрестностях Таганрога не потеряли своей прелести. Весьма заманчиво отправиться в бывшую зембулатовскую усадьбу – в хутор Котломин, в степной край на лёгких высоких холмах, – край вспаханных полей, разделённых прямо и вкось бесконечными акациевыми лесополосами. Правда, весьма привлекательные вначале, пейзажи эти уже на полпути могут показаться однообразными… Путь оживят протянувшиеся вдоль трассы домики села Ефремовки – впрямь дачная местность: вдоль улиц – сирень, грецкий орех, непременные акации, дикие абрикосы, что зовутся в наших южных краях жердёлами; а за сеточными и булыжными оградками дворов – сады-огороды… Церковь Тихвинской Божией матери, что была построена на средства графини А.С.Платовой и освящена в 1862 году, разрушили до Великой Отечественной войны; после войны на её месте выстроили представительный Дом культуры, а рядом насадили парк – конечно, акации…

Бывшая усадьба Зембулатовых – в трёх верстах, ниже по течению реки Мокрый Еланчик.
Дорога на хутор Котломин начинается за селом, уходит на возвышенные поля в высоких травах; под обрывами, в низине, среди тростника – фиолетовые язычки Мокрого Еланчика, а за рекой, за низиной – бугры, разделённые овражками: ковыль, полынь, разнотравье; вскоре за кладбищем – спуск в овраг к ручью, а за ним - хутор в три улицы. Первый двор – Серафимы Дмитриевны Кириченко: зимнее, летнее жилье, сарай из местных булыжников, садик.
Во дворе меня встретили приблудившаяся коза, Дружок на цепи, цыплята – и, наконец, сама хозяйка. «Мои строения как раз на старых фундаментах: здесь раньше был постоялый двор; это я от матери знаю, она у меня прожила девяносто девять лет, - улыбаясь, охотно говорила Серафима Дмитриевна. – Можно было к речке выйти, искупаться. Теперь все купаются дальше, на запруде, здесь – болото, всё тростником поросло. Засорилась река, растекается, сколько раз двор заливало… А вон, на поле, видите курган? – там и стоял панский дом. Одни заросли теперь…».

Я подошёл к кургану: напоминая тарелку кверху дном, порос он крапивой и окружился плотным кольцом сирени, диких вишен и абрикосов. Высокие полевые травы пахли свежими яблоками. В 60-х годах здесь можно было видеть остатки фундаментов и дорожек. Курган – всё, что осталось на память об усадебке… Но уйдут последние старожилы – и кому будет принадлежать эта память? – этому полю, этому небу и этой необыкновенной – в ласковых переливах птиц – тишине…
Случилось мне побывать и на «дедушкиных» землях... Однажды со своим другом Игорем Алёхиным на его новеньких «Жигулях» я проделал тридцатикилометровый полукруг против часовой стрелки – от слободы Родионово-Несветайской до слияния Крепкой и Тузлова, где стоит Большая Крепкая слобода, по-нынешнему Большекрепинская. Конечно, лучше было бы – по-чеховски, на подводе, сколь угодно долго. Но времена переменились...
За окнами лениво двигались голые поля, редкие древние курганы… И неожиданно справа, в долине, мы увидели Аграфеновку. Подковой опоясывала она гребень возвышенности, разбрасываясь широко, не экономя на огородах и стараясь выглядеть больше, чем есть на самом деле; а речка Крепкая узнавалась по овражкам другого края долины. Но церкви, самого царственного в слободе, не заметили, несмотря на то, что тополя ещё стояли в светло-зелёном пуху и не успели зацвести жердёлы и акации.

     А между тем она как ни в чём не бывало прячется в длинном густом сквере, очень аккуратном: земля взрыхлённая, стволы акаций побелены; только церковь не знает ухода давным-давно… Её красота особая: не лёгкая, не воздушная, а степенная, неброская, почти серьёзная; но церковь так невзаправду напыжилась, напоминая гигантский сундук, что получается почти весело. Ни огромный барабан с продолговатой крышкой низкого купола, ни круглая широкая апсида, ни две боковые пристройки с треугольными фронтонами, ни колокольня с коренастым колпаком не делают её грузной и неуклюжей: не дают традиции классицизма, почти отжившего ко времени её строительства. А велось оно в течение двух лет на средства барыни Марии Алексеевны Леоновой (работали всего четверо заезжих мастеров).
     Как нам поведал старик-старожил, в тридцатые годы церковь продолжала работать, только не давал кое-кому покоя склеп у стены храма: все знали, что там погребена основательница слободы помещица Аграфена.
     Подтвердить то, что эта некая Аграфена основала слободу да ещё и построила церковь, архивы не могут (но даже отец Константин, священник в Родионово-Несветайской слободе, поставил у апсиды Одигитриевской церкви крест на «могиле Аграфены»). Слобода возникла ещё в конце XVIII века, и в 1801 году, под именем Крепинской, принадлежала генерал-майору Степану Леонову; тогда в ней было всего тридцать дворов (а к концу века стало более трёхсот).

     Но «аграфенин» склеп таки разрыли. В склепе на постаменте стоял гроб, и по краям горели четыре лампадки. Нашёлся один, из лихих и бесстрашных, и раскрыл его. В гробу лежала женщина в платье из синей парчи. Лица не коснулось тление, и даже на щеках остался румянец. Так нам рассказала старая слобожанка, попросившая величать её просто Валентиной.
     – У моего дядьки был дед, а у деда сестра, глухонемая, Нина Фёдоровна её звали. Она сняла с покойницы платье и понесла на речку стирать. Не донесла – платье рассыпалось! Зря всё-таки разворотили склеп… Тогда же, знаете, Бога не боялись, все стали сплошь атеистами… А зря. Тот кто вскрывал гроб, он жил через три дома от церкви, – так представьте, немецкая бомба попала прямо в его дом! А другая бомба взорвалась на паперти, но, можете посмотреть, вход в церковь не пострадал. Она всю войну служила, и солдаты наши в неё заходили, свечки ставили.
     После войны в Одигитриевский храм пришел служить отец Виктор; он кое-что подремонтировал, кое-что пристроил, обновил росписи, написал новые. Был музыкально одарён: руководил ансамблем при Доме культуры, а дочь его Мария вела партию скрипки.
– В 1951-м, помню точно, была я в церкви на венчании, – задумалась Валентина. – Значит, закрыли её в 53-м или 54-м, и отдали колхозу. И вот, только в году девяностом, стали выгребать из храма зерно. А где деньги, которые тогда же собирали с людей, трудно сказать… А саму церковь как замкнули, так и посейчас она закрытая, и не слышно, чтобы кто-то о ней беспокоился. И ни Пасхи нам, ни Рождества. Кому мы нужны? Даже автобусы рейсовые, и те не ходят – отменили.
     Что ж, Аграфеновке-то повезло, что в ней сохранилась Одигитриевская церковь. Но Одигитриевской церкви не повезло, что она стоит в Аграфеновке. А на Егора Михайловича и на местных красавиц надежды, увы, нет…

…Слобода осталась позади, и всё никак не приближались бугорки вдали, обещающие сменить, наконец, однообразный пейзаж… Мы и не заметили сразу, как под нами развернулась глубокая долина, которую преграждала непрерывная гряда холмов, то тут, то там разделённая балками; эти балки придавали холмам уютную упорядоченность и таинственность – ту, которую особенно остро ощущаешь в детстве, когда хочешь открыть неизведанные земли за семью морями; тогда и бугор кажется горой, и балка – ущельем.
Этого простора нам показалось слишком много на двоих, слишком хорош он был даже для того, чтобы вознаградить за такой дальний и нескорый путь. И мы не могли оторваться от дивной картины – которая потому и появилась неожиданно, чтобы удивить, загипнотизировать, – пока не подпрыгнули на кочке: началась ухабистая грунтовка.
Она медленно съезжала к деревеньке, которая одной улицей вытягивалась вдоль ещё невидимой, но угадываемой по зарослям тростника речке Крепкой. А справа от дороги опрокидывался обширный яблоневый сад – не иначе потомок платовского.
Где, как не здесь, могли стоять барский дом, конюшня, амбар, колодец с журавлём и голубятня на столбах, где как не здесь, был «небольшой тенистый и сравнительно небольшой садик, спускавшийся к речке»? «Сама слобода спряталась где-то в овраге», – писал о Княжей Александр Павлович. Если смотреть отсюда, действительно, оно так. Только слобода нынче носит исконное название – Плато-Ивановка.

Плато-ивановская улица показалась нам длинной только, наверное, потому, что ехать по ней пришлось осторожно: увы, дорога ничуть не стала лучше, и машину трясло. Всматриваясь в мирные, сонные, похожие друг на друга домики, я не заметил ничего примечательного, кроме «запорожской» хаты (козырёк крыши с резным карнизом опирается на столбы открытой галереи, приподнятой на фундаменте); такая же хата пряталась за рекой – только заброшенная, пустая, в окружении какой-то дикой поросли. Последняя платовская старина, – напоминание о традициях первых украинцев-переселенцев… А где стояла некогда Успенская церковь, нам не смог сказать никто из здешних стариков.
Здесь, в Плато-Ивановке, Крепкая предстала во всей красе – бирюзовая от солнца, неторопливо-полноводная, чистая и неглубокая, если судить по свечению стелющихся по дну водорослей. Тростник, заботливо укрывавший берега, будто бы сдерживал размах реки, успокаивал её и сам направлял в необъятные поля. Селение продолжалось и по правобережью – пожалуй, основная его часть, более оживлённая и современная, – и вдруг окончилось открытым полем, словно Плато-Ивановка была недоразумением, нарушением прав природы, которой предопределено царствовать здесь в тишине и безлюдьи, безгранично и вечно.

Дорога из насыпанного белого камня всё ближе и ближе подбиралась к высоким буграм, утыканным молодыми соснами, и яростно дымила из-под нашей машины густой молочно-серой пылью. У подножья над речным обрывом мы остановились оглядеться.
На дорогу напирали крутые склоны холма, за нижней террасой взбирались на вершину весёлые сосенки; под нами выглядывали не успевшие спрятаться в камышах зеркальные речные лужицы, чуть дальше синела неподвижная заводь, открытая широкому плоскому лугу. А за рекой во все стороны разворачивалась молодо, светло зеленеющая степь, будто она сотворена только сейчас, и светились кое-где, как небывалые лампы, которые забыли утром выключить, редкие острова цветущего терновника. Ближе к горизонту непонятно откуда и куда протягивалась цепочка деревьев. Позади нас выстраивалась высокая гряда в складках балок, в которых декоративно белели и розовели узнаваемые коврики терновника; и робко выглядывала за низкими деревцами Плато-Ивановка. А впереди, нацелившись на гребень горы, покрытой густым сосновым лесом, ровно убегала серая дорога. Там, за гребнем, перегородившим горизонт, Большая Крепкая слобода; по этой дороге Саша и Антоша тайно бежали от деда в надежде оттуда с оказией вернуться домой, в Таганрог...

Большая Крепкая появилась далеко не сразу; и появившись, долго медлила принять вид крупного селения: всё строились и строились друг за другом однообразные белёные домики, всё брели один за другим табуны коров, как если бы мы заехали на какую-то здоровенную ферму; куда-то в сторону завернула река, а справа шапками высились высокие бугры: так и прошли караваном по всей слободе.
Мне рассказывали местное предание: в основание фундамента церкви были забиты дубовые столбы, поскольку трижды она уходила под землю. И ещё служил при ней звонарь, мастер вызванивать на колоколах гопак, на радость слободским танцорам… Церковь разобрали перед войной, и её последний священник отец Иван устроился в школу учителем труда. Школа располагалась в старинном доме с шестиколонным портиком. Это и был… платовский дом, впоследствии проданный барыней разбогатевшему крестьянину Григорию Ивановичу Мазаеву.

О Мазаевых в своём документальном рассказе «Слобода Крепкая» упоминал известный на Дону писатель Виталий Закруткин. «Дей Иванович Мазаев и его сыновья, братья и племянники носились по степи в фордовских автомобилях, травили зайцев борзыми и били по щекам Безусов и Ляшенок, Чепусовых и Затуливетровых (Закруткин называет имена первопоселенцев слободы). …Однажды, в 1918 году, ворвался в слободу Крепкую карательный отряд белых под командой есаула Белецкого и Гаврилы Мазаева. Запороли тогда шомполами четырнадцать крепинцев, да на площади возле церкви повесили четырёх партизан… Заодно с ними Гаврила Мазаев повесил и своего родного брата Ивана Мазаева, который за день до этого, помолясь богу, предложил отдать все деньги и недвижимое имущество трудовому народу». Чем мог бы подтвердить эти слова Закруткин, уже не узнать: он давно почил…
После войны пострадавший от оккупации дом пошёл на камень для строительства райкома партии.
…Однако слобода оживилась: улочки расходились вправо и влево, затенённые абрикосами, акациями, пирамидальными тополями. Стало меньше коров – больше людей; вот слева школа и дом для учителей (место, где стоял барский особняк), справа большой сквер; за акациями и ольхой сквозила огромной высоты стела в память о погибших в Великую Отечественную войну: там свыше ста лет украшала слободу Покровская церковь… Ничего, ничего не осталось от платовской усадьбы, от чеховского времени, один лишь ландшафт…

За Большой Крепкой дорога сошла в долину реки Тузлов, только-только принявшей в себя воды Крепкой. Возвращаться домой будет не скучно: вон, снова, далеко справа, приближаются цепи холмов, не менее заманчивых и таинственных, чем на Крепкой…
«Ни одной красивой чёрточки, ни одного красивого выступа, на котором мог бы отдохнуть глаз; кругом – бесконечные поля», – писал Александр Чехов об окрестностях платовских владений. Вот тебе и все прелести!

Антон Павлович писал же иное, и слова его стали хрестоматийными (из письма на родину за 1898 год городскому голове Иорданову): «Это фантастический край. Донецкую степь я люблю, и когда-то чувствовал себя в ней как дома, и знал там каждую балочку. Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-могилу, рассказы про Зуя, Харцыза, генерала Иловайского, вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку и в Крепкую графа Платова, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, милый и ценный, никому не нужен».

Очевидно, что второе высказывание принадлежит настоящему писателю, первое же – писателю-неудачнику, озабоченному лишь своим «я», заслоняющим для него других людей и окружающий мир. Собрание анекдотов – ещё не творчество, а изложение сомнительных данных – никак не мемуары.
«Живые», «естественные» люди, конечно, интересны. Но, как говорится, истина – дороже.
__________________
© Сокольский Эмиль