«Нарисуй мне лошадку, и я скажу, великий ты или нет»,- говорит народ живописцу.

В том, что Пикассо велик, народ убедился не раньше, чем тот подтвердил свое умение нарисовать просто лошадку (то бишь, голубку).

Марк Шагал и Сальвадор Дали тоже умели рисовать лошадок, только поэтому их и можно считать великими. А вот что касается Василия Кандинского и Казимира Малевича, тут сохраняются большие сомнения.

«Сочини мне песенку, и я скажу, великий ты или нет»,- говорит народ композитору. И композитор без труда доказывает, что умеет придумать не только симфонию, но и простую, красивую, легко запоминающуюся мелодию.

У Моцарта – «Спи, моя радость, усни».
У Бетховена – «Сурок», «Застольная» и «Ода к радости».
У Шуберта – Серенада. («Песнь моя, лети с мольбою…»)
У Шопена и Мендельсона – по собственному, в особых случаях исполняемому Маршу.
У Листа – «Венгерская рапсодия №1».
У Брамса – «Венгерские танцы».
У Глинки – «Я помню чудное мгновенье».
У Чайковского – «Куда, куда вы удалились?» и Танец маленьких лебедей. У Бородина – «О, дайте, дайте мне свободу!».
У Рахманинова – «Итальянская полька».
У Шостаковича – «Нас утро встречает прохладой».

Это всё - безусловно великие композиторы, вполне сопоставимые с такими гигантами, как Шаинский, Юрий Антонов, Игорь Крутой.

Есть композиторы рангом поменьше. Они не умели сочинить песенку, их хватило только на то, чтобы придумать одно-два произведения, которые все-таки можно узнать: у Вагнера – «Полет валькирий», у Равеля – «Болеро», у Прокофьева – Танец рыцарей из «Ромео и Джульетты», у Хачатуряна – Танец с саблями.

И, наконец, есть многочисленные «дутые величины» - композиторы, которые пытались замаскировать свою бездарность всяческой заумью или какофонией: Бах, Берлиоз, Дебюсси, Малер, Стравинский, Барток, Шнитке….



В фильме "Гараж" есть такой диалог (воспроизвожу по памяти):

- Я изучаю современную советскую сатиру.
- У вас странная профессия, вы занимаетесь тем, чего нет.

А фильм-то – с претензией как раз на сатиру!

В одном телесериале герой смотрит телевизор - там мордобой. Переключает на другой канал - там перестрелка. На третьем поется задушевное: «Братки, не стреляйте друг в друга».

Жена героя замечает: «А сейчас, кроме братков, никого не показывают».

Стоит ли говорить, что сам этот сериал - про них, про братков!

В детективных романах нередко встречаются насмешки над детективными романами, в несмешных комедиях ругают несмешные комедии и т.д.

К чему эта самоирония? Чтобы обезоружить будущих критиков, затупить их стрелы? (Мол, мы не хуже вас знаем, что наша продукция дерьмо. И тогда критики посовестятся бить лежачего.) Или это форма извинения за скудость своих творческих сил?

Чтобы видеть свои пороки, достаточно быть неглупым человеком. Чтобы признаться в своих пороках, достаточно быть совестливым человеком. Но это же не самое главное!

- Я свои недостатки прекрасно вижу и не боюсь признаться в них: я завистлив, тщеславен, болтлив, мелочен, раздражителен… После такого моего предельно откровенного признания не станете же вы требовать, чтобы я со всеми своими пороками еще и боролся?!

«У меня скверный запах изо рта, и я честно говорю об этом окружающим», - значит ли это, что все должны быть такой откровенностью полностью удовлетворены и смириться со скверным запахом?



«Ирония - это дешевый способ быть умным» (Виктор Шкловский). Это также дешевый способ быть честным, смелым, объективным. Самый дешевый способ самоутверждения и позиционирования.

Это способ избегать опасности, не выглядя трусом: «Я сказал не то, что имел в виду. Если мои иронические слова покажутся вам подлыми, или пустыми, или банальными, я могу с легкостью отпереться, и вы еще окажетесь виноватыми в том, что не поняли меня или поняли превратно, «слишком примитивно».

Ирония – это не только умение надвое высказываться, но и желание быть понятым надвое. Боязнь быть правильно понятым.



Общее место пошлого либерализма: «Печать - четвертая власть, гарант гражданских свобод, неусыпный страж демократии, защитник народных интересов» и т.д.

Допустим, это ложь. Из чего не следует, будто соответствуют истине обратное общее место - консервативно-народническое: «Печать - продажная девка, средство манипулирования общественным сознанием и подсознанием, способствующее превращению людей в марионеток»,

(Интересно, почему благостно-утешительная неправда обычно воспринимается с бОльшим недоверием, чем неправда-страшилка?)

Американский социолог М. Паренти говорит: «Слишком часто получается так, что мы свободны говорить что хотим, а те, у кого богатство и власть, свободны делать всё что хотят, не обращая никакого внимания на то, что мы говорим».

А почему, собственно, имущие богатство и власть должны обращать внимание на то, что мы говорим? Вот когда мы сумеем убедить в своей правоте и повести за собой общество (активную его часть), тогда и заставим богатство-власть имущих внимательно прислушиваться к нашим словам.

Демократия дает нам шанс добиться этого, пусть ценой огромных усилий, но не рискуя жизнью, свободой, возможностью продолжать профессиональную деятельность.

Недемократия не дает и шанса.

При демократии власть и богатство СЛИШКОМ ЧАСТО не считаются с мнением граждан.

При недемократии - ПОЧТИ ВСЕГДА.



На протяжении многих веков господствовало мнение, что характер человека непременно выражается в его поведении: благородные манеры присущи благородному человеку. Вульгарны манеры – значит, и человек вульгарный.

Литература сентиментализма заставила взглянуть на вещи по-иному. Оказалось, человек с плохими манерами может обладать золотым сердцем, а какой-нибудь маркиз под светским лоском может прятать самые гнусные пороки.

Литература критического реализма пошла еще дальше: изысканные манеры почти наверняка свидетельствуют о подлости. Соответственно, человек из гущи народной, не умеющий вести себя прилично, оказывается носителем утонченной и удивительной внутренней культуры.

Правда, у Чехова в «Дуэли» дьякону очень нравятся образованные люди именно тем, что при всех иных своих недостатках они не бьют жен, не плюют на пол, громко не рыгают в обществе… Мне тоже кажется, что предполагаемая глубочайшая внутренняя культура человека из народных масс должна иметь какие-то внешние проявления. Мне трудно поверить в то, что «простецкое, грубоватое обхождение» есть верный признак чистоты душевной. Подлецы и хамы встречаются как среди образованных и высокопоставленных людей, так и среди рабочих от станка и крестьян от сохи. Но, по мне, лучше иметь дело с лощеным и утонченно вежливым негодяем, чем с негодяем, который к тому же и хам.



Из записных книжек Марка Твена: «Убито сто индейцев. Это обошлось в столько-то миллионов долларов. За эти деньги можно было бы дать всем индейцам высшее образование».

Это парадокс всех времен и народов: военные операции обходятся так дорого, что откупиться от врагов было бы дешевле и проще, чем подавлять мятеж, наказывать сепаратистов и т.д. Ну да, взять соответствующий кусок бюджета и разделить на количество иракцев, палестинцев, чеченцев… Может быть, хватило бы на домик с приличным земельным участком. Или на собственный ресторанчик, магазинчик, мастерскую, прачечную. Самое малое – опять же на хорошее образование для детей.

И всем хорошо, и не надо никого убивать и калечить, не надо бомбить и жечь.

Но – войны ведутся не для того, чтобы всем было лучше. У них другая, высшая цель. Войны ведутся по идейным соображениям. И индейцы (палестинцы, иракцы, чеченцы) вряд ли согласились бы получить домик и высшее образование в придачу – ценой предательства Высшей Идеи.

С точки зрения так называемого экономического материализма это необъяснимо.



В искусстве актера есть нечто противоестественное. Ну, скажем мягче, неестественное, неприродное. Каждому животному неприятно, когда на него пристально смотрят. Когда пристально смотрят сразу много особей – для нормальных приматов и высших млекопитающих это почти невыносимо.

В самом деле, нет народа без своих песен. Значит, у каждого народа есть своя литература и музыка, пусть в самом зачаточном состоянии. Без архитектуры и изобразительного искусства общества тоже нельзя себе представить. Мусульманам изображать людей, животных и предметы нельзя, так они на орнаменты переключились.

Петь, рисовать, описывать разные веселые, страшные или необычайные истории, путешествия и т.д. - общечеловеческое свойство. А вот разыгрывать эти истории перед зрителями, публично изображать из себя кого-то другого - без этого можно обойтись.

Мусульманский мир жил без театра, и горюшка не знал.

Актерство предполагает эмоциональную возбудимость, которая обычно связана с нервностью и, соответственно, с застенчивостью. В актере должны сочетаться развитость фантазии, подвижность нервной системы, эмпатия (способность проникаться чувствами другого) - эдакая зачаточная шизофрения - со здоровой самоуверенностью и прекрасным самоконтролем. Черты скорее мошенника, чем творческого человека.

Считается, что театр зародился из обрядовых и сакральных действ. Но в античной древности актер был в основном певцом, мимом и танцовщиком. Перевоплощения почти не требовалось.



Представим себе, что Достоевский был не только приговорен к казни, но и - казнен на самом деле…

Нет, это невозможно себе представить! Вся история русской, а значит, и мировой литературы было бы другой!

Но все-таки попытаемся вообразить, что от Достоевского остались только «Бедные люди», «Двойник» и другие ранние вещи. Без сомнения, одаренный, многообещающий писатель - и все… Нет, все-таки нельзя вообразить, что «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Игрок» - не существуют и не существовали никогда.

Мы можем только гадать, какими были бы сегодня русская культура и наука, если бы Сталин не уничтожил тысячи молодых одаренных, многообещающих писателей, артистов, ученых, офицеров! Достаточно назвать Заболоцкого, Рокоссовского, Королева, Ландау: то, что они остались живы, скорее случайность.

После этого нас пытаются уверить, что в Большом терроре был некий высший смысл и что в конечном счете он был необходим и обеспечил победу в войне.

В ФРГ действовала террористическая организация «Ячейка Красной Армии». На ее счету несколько громких убийств. Из политической группы, пусть экстремистской, она превратилась в банду убийц.

В конце концов молодых людей поймали и осудили. В либеральной и гуманной Германии никого не расстреляли: кто получил пожизненное заключение, кто 20, кто 15 лет. К 2007 году почти все вышли на свободу (одни полностью отсидели свой срок, другие были помилованы). Среди бывших террористов есть журналист, писатель, режиссер документальных фильмов, есть вполне заурядные бухгалтер и учительница начальной школы.

Вот вопрос: приобрело или потеряло германское общество от того, что в свое время эти человеческие существа не были уничтожены как вредные и опасные насекомые, «как бешеные собаки»?

Есть убедительные аргументы «за» и «против» смертной казни. Есть убедительные доводы «за» и «против» абортов. Одного я никак не могу понять: почему за сохранение (восстановление) смертной казни выступают те же набожные и считающие себя истинно православными люди, которые требуют запрещения абортов под лозунгом: «Жизнь священна! Это высшая ценность!»



Владимир Жириновский жаловался на то, что телеоператоры всегда снимали его, как злодея в американских фильмах: крупным планом - рот, активная артикуляция. У положительных же героев крупно показывают - глаза.

Действительно, активная артикуляция русскоязычному человеку (подсознательно) неприятна. У Льва Толстого Наполеон говорит, четко выговаривая слова,- это особо отмечается как особенность именно Наполеона, хотя так говорят вообще французы и итальянцы.

У Алексея Толстого (от лица Рощина) говорится: глаза могут лгать, но не рот, он всегда выдает человека.

Вспомним, как негодяй-провокатор Клаус из «Семнадцати мгновений весны» то и дело выпячивает губы.



Суд присяжных. Газеты заполнены сообщениями о судебных ошибках - иногда комичных, иногда ужасных. О том же - великая русская литература: присяжные отправили на каторгу невиновных - Дмитрия Карамазова и Катюшу Маслову. Писатель Гарин-Михайловский, отнюдь не реакционер, с досадой рассказывает, как присяжные оправдали явного мерзавца, не потому, что сомневались в его преступности, а - весна на дворе, солнышко, настроение хорошее, не хотелось долго сидеть и спорить. Оправдали Веру Засулич, хотя факт, казалось бы, уж куда яснее.

Простые необразованные крестьяне, ремесленники, приказчики, купцы - что с них взять. Опять же неизбывная русская незлобивость и всепрощенчество.

Да, много случаев бестолковости, внушаемости и невежества. Но: о продажности присяжных, о том, что они решили, как им начальство велело,- речи не было. Может быть, такие случаи имели место и сообщения о них публиковались, но мне ничего подобного не попадалось на глаза.

Большевики отменили суд присяжных. И вот при Ельцине его вводят вновь. И снова газеты заполнены сообщениями о странных, иногда чудовищных вердиктах. Те же самые представители того же самого общества, которое требует сурово наказывать преступников, не цацкаться и не либеральничать с ними, проявляют удивительную снисходительность, оказавшись в совещательной комнате. И добро бы дело было в русской незлобивости, в ловкости речистых адвокатов и неумелости обвинителей. Нет, оказывается, присяжные легко дают себя не только обмануть, но и подкупить, запугать. Нередко они проявляют тупую злобную предвзятость (например, по отношению к "инородцам", неважно, подсудимые ли они либо потерпевшие) и готовность слушаться прокурора – «Начальство!»

Господи, но с 1917 г. культурный и образовательный уровень народа повысился просто неизмеримо! Неужели осознание общественного долга и чувство ответственности у нынешних пенсионеров, служащих, домохозяек, деловых людей ниже, чем в царское время?!

Трудно понять...



Много говорилось о мелочном у великих.

Бунин не без злорадства пишет, что Бальмонт, переводивший Шелли и Эдгара По, оказался беспомощным в разговоре с настоящим живым англичанином.

А сам Бунин? Прожив тридцать с лишним лет во Франции и читая в подлиннике Мопассана, с большим трудом объяснялся с живыми французами!



Какие неопровержимые аргументы пришли мне в голову – когда дискуссия уже давно закончилась... Почему же, черт возьми, тогда, сходу, я не нашелся, что ответить? И сколько раз со мной это бывало: терялся, путался, и блестящие сокрушительные доводы приводил, спускаясь по пресловутой лестнице.

Как примитивны импровизации остроты конферансье, ведущих телешоу! Как неискусны и косноязычны, бессодержательны ответы знаменитостей в интервью!

Но я не смею никого судить, будучи сам косноязычен, ненаходчив и сбивчив в устных выступлениях, тем более в полемике.

Ломброзо пишет о патологическом отсутствии ораторского дара у таких поэтов, как Корнель, Вергилий, Лафонтен, Драйден, а также у Декарта и Ньютона.

Остается утешаться, что оказался в такой хорошей компании.





При тирании востребованы полководческие таланты, при демократии - ораторские. Понятно, как связан с государственным управлением дар полководца. Но ведь и ораторский дар лежит тоже где-то по соседству. Если человек способен мгновенно, не испытывая затруднений с подыскиванием слов, облекать мысли в красивые фразы - это, конечно, не гарантирует, что он окажется отличным государственным деятелем. Но свидетельствует об особом устройстве мозга, о наличии каких-то качеств, присущих настоящему руководителю.

Во всяком случае, при прочих равных условиях человек с хорошо подвешенным языком скорее окажется умным и дельным лидером, чем косноязычный.



Если автор легко соглашается с редакторскими замечаниями – это не к его чести. Значит, не дорожит своим текстом, относится к нему слишком легко, потому что писал небрежно.

Если автор в штыки принимает редакторские предложения, упорно не соглашается – это тоже тревожный симптом: он более ценит затраченные усилия, чем конечный результат, пренебрегает возможностью улучшить текст. Может, у него мания величия?



Распространено мнение, что излишняя начитанность только вредит писателю: мешает проявиться его самобытности, толкает на проторенные пути, подсказывает готовые сюжетные ходы, избитые обороты.

Да, всё, что слишком - чересчур. Любое хорошее качество, когда оно в избытке, вредит. Не могу понять, однако, как ученость, эрудиция, образование могут быть излишними? Если писатель не отмечен яркой индивидуальностью, он кому-то невольно подражает. Начитанный подражает хорошим образцам, неуч тоже подражает, но плохим образцам.

Когда для подражания избраны неодобряемые образцы, это называется «эпигонство» (например, исповедальная проза 60-х годов и Хемингуэй). Когда подражают официально признанным образцам, это называется «продолжение и развитие традиций» (советская «деревенская» литература и русская классика).

Кстати, что такое «продолжать традиции», самоочевидно. А что значит «развивать традиции»? Возможно, это получается само собой, когда пишут о чем-то, классиками не описанном: слогом Толстого - о красных партизанах, слогом Бунина - о колхозниках.

Крупным талантам ученость нисколько не мешала, среди них огромная эрудиция встречается гораздо чаще, чем ее отсутствие. Петрарка, Гете, Шиллер, Толстой, Тургенев, Анатоль Франс, Томас Манн, Брюсов, Мережковский, Горький, Бродский - все они чрезвычайно начитанны, философски подкованы.

«Стихийные», «нутряные», без серьезной эрудиции прозаики, почти невежественные поэты (Кольцов, Есенин) - скорее исключение, чем правило.

Другое дело, что малые знания помогают малому таланту сохранить высокую самооценку, апломб.

Позволю себе прибегнуть к пошлому («продолжающему традиции») сравнению: ученость для таланта, что дрова для костра: маленький гаснет, большой ярче разгорается.



Как буквально точно воплотились при Сталине мечты Великого Инквизитора: «Мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хорами, невинным плясками…»

Именно при Сталине небывалое развитие получила художественная самодеятельность, особенно хоровые и танцевальные кружки. А какие чудесные песни сочинялись советскими композиторами! По-моему, совокупность созданного в жанре массовой песни в СССР тридцатых-пятидесятых годов заметно превосходит американский и французский аналоги (отдельные шедевры сравнивать не будем).

Бодрая музыка звучала из репродукторов на улицах и в цехах. Каждый чувствовал, что обязан быть счастливым:

«Эх, хорошо в стране Советской жить!»
«До чего же хорошо кругом!»
«Мы страны Советской дети, мы счастливей всех на свете!»



В «Протоколах сионских мудрецов» утверждается: чем сильнее охрана правителя, тем ниже его престиж. «Подданные видят, что правитель не может бороться с крамолой и вынужден от нее прятаться».

Как изменился взгляд на вещи! Теперь внушительность охраны – атрибут правителя, элемент его престижа.

Не так уж мудры и проницательны были эти мудрецы, если их изречения спустя каких-то 50-60 лет утратили актуальность!



Предполагается, что, близко узнав народ, нельзя его не полюбить. Отсюда делается вывод: почвенники, любящие народ, и знают его неизмеримо лучше либералов-западников, бесконечно от народа далеких.

Но я совсем не уверен, что Достоевский, проведя годы в остроге, глубже познал душу крестьянина, чем Фет, Лев Толстой, Чехов, Бунин, Горький, к идее народа-богоносца относившиеся весьма скептически.

Некоторые декабристы, очень любившие народ, когда были от него «страшно далеки», посидев в остроге и познакомившись поближе, изменили свое мнение.

Не с тем народом сталкивались или не то в народе искали и видели?

Русский крестьянин в изображении Гоголя, Григоровича, Николая Успенского, Короленко, Златовратского – это нечто очень непохожее, почти разные существа. Кого из них любить? И все ли заслуживают любви?

Иногда может показаться, что в русской литературе «страшно далекие» от народа клеветники - преобладали.



Писатель В. глумится над рассказами Паустовского военных лет. Люди в эвакуации, грязь, голод, страх, тоска - а тут красивая любовь красивой женщины и красивому офицеру. «Мы не могли с вами встречаться в Крыму?»

В. не понимает, что, когда кругом грязь и тоска, описание грязи и тоски никому не нужно. Востребованы описания нежного и красивого.

Грязь, тоска, страх, безысходность как объекты художественного внимания возможны, только когда все более или менее устаканилось.



Громадность, уникальность Пушкина его современники понимали очень хорошо. Так бывает довольно редко. Гоголь писал о нем как о явлении чрезвычайном и единственном, какие бывают, может быть, раз в двести лет. Еще категоричнее был Адам Мицкевич: ни одной, мол, стране не дано, чтобы человек с такими выдающимися способностями появился дважды.

Но дело не только и не столько в «объеме» и разнообразии способностей, но и в редчайшем умении правильно распорядиться тем, что даровал Бог. Пушкин мог сколько угодно говорить о «небрежности» своего стиха, отождествлять себя с «праздным гулякой» Моцартом. На самом деле ему было в высшей степени свойственно рачительное, ответственное отношение к собственной гениальности. Как если бы его попечению был вверен прекрасный и очень редкий цветок. Он торопился «обозначить» свой гений и совершить открытия во всех родах и жанрах литературы, ничего не упустить.

И как варварски-безжалостно и бездумно эксплуатировали его ближайшие родственники! Письма последних лет свидетельствуют: Поэта изводили хозяйственные, денежные дела. Всё время его дергали, заставляли нервничать по пустякам. То есть это мы считаем эти хлопоты пустяковыми, а сам Пушкин так не думал и тратил на них массу времени и душевных сил. У него был братец Левушка, человек совершенно безответственный. Не успевал Александр Сергеевич вытащить этого шалопая из долгов, как тот успевал залезть в новые. И сколько уходило на это умственной энергии – которая была необходима для совсем иных занятий, для высшего предназначения...

Безденежье, запутанные финансовые обстоятельства угнетали многих русских литераторов. Но пример Пушкина и в этом отношении уникален. Другие писатели обладали более спокойным темпераментом, бытовые неприятности переживали не так бешено-остро и болезненно. Пожалуй, только Достоевского можно сравнить в этом отношении с Пушкиным, но у Федора Михайловича была чрезвычайно хозяйственная и заботливая, с железной деловой хваткой жена, понимавшая, как нужен писателю покой, и изо всех сил его оберегавшая.

Как мечтал, как тосковал Пушкин о покое!
«На свете счастья нет – но есть покой и воля...»
Воля, свобода! – это вначале. А в тридцатые годы – «покой».



Задолго до Ленина небезызвестный Гете говорил, что тот, кто не рассчитывает на миллион читателей, не должен браться за перо, а миллион читателей по тем временам означало «весь народ».

Кого считать народом – вот в чем вопрос.

Возьмем самое массовое из искусств. Возьмем страну, где партия и правительство делали максимум возможного, чтобы сделать кино доступным широчайшим слоям (относительно невысокие цены на билеты, доведение сеансов до самых отдаленных и труднодоступных хуторов, аулов и кишлаков, субтитры для глухих и для зрителей, недостаточно владеющих русским языком, и т.д.). Возьмем период наивысшего подъема материального и культурного уровня населения – семидесятые годы, пока не началась война в Афганистане.

Возьмем, далее, фильмы, которые видели все - комедии Гайдая и Рязанова, «Джентльмены удачи», «Белое солнце пустыни»… Что значит, однако, «все видели»? Исключим тяжело больных, инвалидов, немощных стариков, детей до 16 лет…

По самым скромным подсчетам, потенциальная аудитория должна составить 150 миллионов.

На самом же деле лучшие советские фильмы смотрели не более 30-35 миллионов человек, в редчайших случаях – 50 миллионов. («Пираты XX века», правда, смотрели около 90 млн., но эту ленту к произведениям искусства можно отнести с некоторой натяжкой»).

Один из трех, один из пяти – а где же «весь народ»? Двое из каждых трех или четверо из каждых пяти не захотели приложить ни малейших усилий (куда-то пойти, постоять в очереди), чтобы встретиться с товарищем Кино. Возможно, дожидались, пока фильм покажут по телевидению.

Итак, большинству народа, от двух третей до четырех пятых, искусство кино не принадлежало. Тот случай, когда искусство изо всех сил хотело принадлежать народу, но народ остался равнодушным.

Страна сама себя гордо называла «самой читающей» в мире. Но если от кино мы обратимся к литературе, выводы будут еще менее утешительными. Проанализировав тиражи изданий, количество библиотек и среднюю «читаемость», нетрудно показать, что лучшие, талантливейшие произведения советской и мировой литературы читали максимум 25 процентов теоретически возможной аудитории. (Произведения из школьной программы в расчет не берем, но надо иметь в виду, что и включение в школьную программу не гарантировало прочтения).



Диалоги Иосифа Бродского с Соломоном Волковым.

Поначалу у меня вызывало досаду упорство Волкова в «сохранении живой интонации», В записи оставлены все словечки-паразиты, не несущие нагрузки: «вы знаете» и «ну» в начале чуть ли не каждой реплики и неуверенное «да?» в ее конце, придающее речи какой-то грузинский акцент.

Впрочем, этот буквализм, подчеркнутое нежелание редактировать придает литературной записи диалогов особую убедительность. Ум, изящество мысли впечатляют именно потому, что расшифрованный с магнитофонной ленты текст - вероятно, это искусно создаваемая иллюзия - не подвергался правке и сокращениям. Для полного эффекта документальности не выброшено даже: «Погодите, сейчас сигарету возьму».

Беседы проходили в середине восьмидесятых. Понятно, что у Бродского сохранились словечки 60-х годов, его молодости («чувак» и т.п.). Удивило же меня, что он говорит: «я торчу», «я затарчиваю» и «ровно наоборот». Если не ошибаюсь, «торчать» в значении высшей степени восторга и «ровно» в значении «как раз», «точно» тогда, в середине восьмидесятых только-только появились.

Обычно сленг нашей юности мы ностальгически любим, а сленг, которым пользуется следующее поколение, кажется нам отвратительным.

Возможно, однако, что русские американцы, ранее бывшие эпигонами Москвы по части жаргонных словечек, с начала перестройки стали в этой области законодателями, а Москва и прочая Россия - их подражательницей.

Еще поразительная подробность. На вопрос Волкова, как он полтора года в северной ссылке обходился без женщин, Бродский отвечает, что иногда прибегал к помощи мастурбации.

Говорилось это, как и все остальное, на пленку - для публики, для Истории. Неужели и этот штрих Нобелевский лауреат считал важным, добавляющим нечто существенное к духовной биографии, заслуживающим быть запечатленным для потомства? Или, напротив, Бродский совсем не придавал значения тому, достаточно ли величественным сохранится в веках его облик? Полагал, что умалчивать о такой детали постыднее, чем рассказать о ней? Или просто такой он был человек - начистоту отвечать, так начистоту?



Тургенев много лет жил во Франции и французский знал с детства, переводил Флобера. У нас считается, что он говорил по-французски «лучше французов». Однако Эдмон Гонкур свидетельствует, что у Тургенева был «милый певучий акцент, как у ребенка или негра».

О братьях де Гонкур. Писатели заметные, но не великие, в мировой литературе осталось после них, если не ошибаюсь, только две повести («Жермини Ласерте» и «Братья Земгано»). Но их «Дневники», по-моему, переживут века. Удивительная во многих отношениях книга.

Братья решили во всех подробностях фиксировать свою жизнь: что они писали, что читали, с кем встречались, о чем говорили, за какую сумму и у кого купили дом.

Это не просто памятная книга «для внутреннего потребления»: с самого начала Дневник задумывался как вещь на продажу, для публики.

Далеко не у всякого литератора хватило бы уверенности в том, что все эти подробности интересны читающей аудитории. Большое самоуважение требуется, чтобы взяться за такой труд.

Они богаты, хорошо образованны, ведут светский образ жизни. Литературой занимаются «в охотку» и считают себя обязанными (разрешают себе) творить только шедевры. Они умны, наблюдательны, обладают утонченным вкусом. При этом не устают восхищаться и любоваться своим умом, тонкостью чувств, остротой взгляда. Они очень дорожат каждой своей мыслью, каждым наблюдением - слишком дорожат, что свойственно не крупным талантам.

Тщательно разбирают свои же произведения, как они хороши, какой блестящий стиль и т.п.

В последующих томах подробно говорится о том, как встречены в обществе тома предыдущие.

И вдруг подлинно трогательный, за живое берущий кусок: младший брат (у него прогрессивный паралич и проблемы с координацией движений) что-то разбил в ресторане. Старший с оттенком раздражения говорит: «Будь осторожней, дружок!» Жюль что-то жалобно отвечает - и оба плачут, укрывшись салфетками.

Как об этом можно рассказывать широкой публике? Только в глубоком убеждении: «интересно всё, что связано со мной и Жюлем, и я просто обязан обо всем поведать».

Когда Жюль умирает, Эдмон не забывает отметить: «Его лицо было в золотисто-дымчатых лучах, как у Леонардо». Сразу вспоминается Эмиль Золя: у художника Клода Лантье умирает любимый сын, и он судорожно бросается писать портрет умершего. Но есть разница, у героя ли романа такая бесстыдно-нечеловеческая наблюдательность либо в ней признается сам писатель.

Предполагаю, в тот трагический момент ни о чем «золотисто-дымчатом» Эдмон де Гонкур не думал, а сочинил позже, напоказ: вот, мол, какой я художник, прежде всего художник и остаюсь им даже в самую ужасную минуту.

Постоянные проклятья в адрес буржуа. В 1871 г. этот эстет негодует на бакалейщиков, которые каждый час повышают цены на сахар, и соглашается с Маратом: лавочников нужно вешать.

Кстати, Василий Розанов тоже не забывает снабдить свои заметки указаниями, где данная мысль родилась: «В вагоне», «За занятиями нумизматикой» - считает всякую подробность важной, достойной упоминания.

Тоже, значит, очень дорожит каждой своей мыслью, каждым наблюдением. Тоже считает нужным посвятить читателя во все мелочи, связанные с созданием того отрывка текста, который в данный момент читается.



Один мой знакомый, автор множества афоризмов, «рогов и копыт» и тому подобного, рассказывал, как он сочиняет. Электричка от дачного поселка до Москвы идет два часа. Он настраивается соответствующим образом и по дороге придумывает полтора-два десятка хохмочек. Из них половина никуда не годится, пять-шесть среднего качества и одна-две вполне приличных.

- Главное – привести себя в нужное состояние! – повторял он.

Другой мой друг, работающий в жанрах романа и повести, вдруг решил написать целый сборник юморесок и «мелких брызг». Настроился соответствующим образом – и сочинилось на хорошую книжку. Потом он опять вернулся к романам, повестям и «нормальным» психологическим рассказам.

Я вот настроился на «листки из рабочей тетради»... Оказалось, это несколько расслабляет: потом довольно трудно вернуться к более почтенным и основательным жанрам.


__________________________
© Хавчин Александр Викторович