Тайна ушаковского парка

Пушкин — все-таки удивительное имя! Всегда мы чувствуем легкое волнение, стоит услышать: обнаружена новая строчка поэта, появилось новое свидетельство о нем. Такова уж магия личности Александра Сергеевича, что любая деталь, с ним связанная, полна для нас высокого значения; места, где бывал поэт, зовутся пушкинскими, и побывать в них означает много больше, чем просто посмотреть местность.
Именно для «осмотра местности» заехал я летом погостить в Калязин, что на юго-востоке Тверской области. И вдруг… встретил след Пушкина.
Тверская земля Пушкина помнит: через нее проходил почтовый тракт, основательно изъезженный поэтом. Известны его визиты к старицким помещикам Вульфам и их родственникам; более двадцати раз он останавливался в Торжке. Калязин же — дальняя окраина губернии — к пушкинским путешествиям, казалось, отношения не имел. И меня привело в эту глубинку желание увидеть, что осталось от некогда знатного города, выросшего вокруг богатого, основанного в XVI веке, монастыря, выйти на низкую, пустоватую, продуваемую ветром набережную (именно так ее я представлял себе), заглядеться неоглядными водными просторами… Да и от самого названия веяло народными гуляниями, гармонями, Волгой, Кустодиевым…
Устроившись в гостинице, занимавшей половину второго этажа нового дома, я порасспросил у приветливой дежурной кое-что о городе. Разговор услышала вышедшая из дальнего номера пышнотелая пожилая женщина со смеющимися глазами: «А почему вы интересуетесь?» Причина моя привела ее в восторг, и она тут же интригующе воскликнула: «Вы даже не представляете, с каким интересным человеком познакомились!» Повела меня в свой номер, показала статью о себе в местной газете. А после мы в зальчике прихожей пили чай — а моя новая знакомая ни на минуту не умолкала, нимало не смущаясь того, что, возможно, утомила дежурную, которой и тема разговора нашего вряд ли близка… Звали «интересную» даму Ольга Александровна Конарыгина, родилась она здесь, в Калязине, живет в городе Кинель под Самарой, долгие годы работала там лектором литературного клуба и опубликовала за это время около шестидесяти статей о поэтах и поэзии (отрывок из ее статьи об Ахматовой цитировался в калязинской газете, — то был, скорее, любительский отзыв о красоте стихов, о полных глубокого чувства строках). Ольга Александровна каждый год приезжает в родной город — проведать его да занять восторженным многословием всех, кого знает: дежурных гостиницы, работников архива, краеведов… Темы, правда, весьма благородные: история Калязина, поэзия, Пушкин; о Пушкине она, действительно, знала немало и, называя себя пушкинисткой, похвалилась, что в Академическом собрании сочинений поэта нашла шесть ошибок, о чем и сообщила благодарным составителям…
Я и сам скоро устал от добродушно-шумной непосредственности Ольги Александровны и вышел погулять по городу, забыв переспросить, о каких таких местных пушкинских праздниках она упомянула…
Огороженная цепями набережная — ни деревца, ни кустика! — едва приподнималась над водой, поэтому разливы Волги здесь особенно завораживали… Леса дальних берегов заострялись крохотными зубцами еловых верхушек. Старый Калязин шел по-над Волгой, короткими кварталами скатываясь под воду, и что-то в этих кварталах было недосказанное, недовыраженное, незавершенное: больше половины исторического центра поглотила вода после создания в 1939 году Угличской ГЭС. Особенно жаль было мощенной булыжником улицы с белокаменными особняками XVIII–XIX веков, наряженной высокими липами (вечером, когда зажигали фонари, листва блестела, как мокрая, а мостовая лоснилась): старомодная, домашняя, простоватая от проглядывавшей кое-где травы, она стелилась под воду, мгновенно прекращая дома, и этот обрыв огорчал, как недосмотренный интересный спектакль; а далее, метрах в двухстах от берега, на ее воображаемом продолжении, из островка поднималась четырехъярусная белая колокольня — нарядный образец раннего классицизма, как грустный памятник загубленному городу…
Часть Калязина за неимоверно разлившейся после подъема Волги речкой Жабней называлась Заречьем. По Жабне я потом, вдохновившись советом местных жителей, совершил прогулку: рейсовый катер следовал вдоль берегов, осененных ивами, тополями, очерченных сосновыми борами; причаливал у деревушек в несколько домиков, у дач; а русло сужалось, и мы уж оплывали островки водорослей и осоки, и все крепли ароматы с полей. Издалека темной стеной надвигался лес; неужели еще возможно плыть дальше? Но катер скользил по синей мелкой ряби, и хотелось, чтобы путь никогда не кончался…
Итак, в Заречье, на тихой деревенской стороне, над полого сходящей к Волге поляной, в скромненькой пятиглавой церкви я нашел краеведческий музей. Осмотрев изразцы, фрагменты фресок, вериги, замки, ключи, церковные одеяния, портреты местных дворян и прочее, я задержался у фотографий «памятников природы». И вдруг — парк усадьбы Никитское, принадлежавшей Ушаковым, близким друзьям Пушкина! Точно, что-то говорила Ольга Александровна о пушкинских праздниках, но я не успел понять: при чем здесь, в Калязине, пушкинские праздники? А теперь, заволновавшись, вглядывался в элегантные липовые посадки и осознавал: для меня открывается новая пушкинская страница… Тут же и решил найти усадьбу и разузнать все, что связано здесь с именем поэта.
В архиве музея мне посчастливилось увидеть «пушкинский альбом», который долгие годы оформлял местный историк и краевед Никольский, всю жизнь свою посвятивший любимому детищу — музею. Последние годы Ивана Федоровича прошли в доме престарелых подо Ржевом: оставшись без жены, он оказался совершенно не приспособленным к домашнему быту… В альбоме я нашел уникальные рисунки и фотографии: семьи Ушаковых, их современников и потомков, их волжской усадьбы и, конечно, самого Пушкина. Калязин, музей, время — все уплыло куда-то… Я остался один на один с давным-давно ушедшей неповторимой эпохой, припоминая в общих чертах историю дружбы поэта с радушным московским семейством.
…Николай Васильевич и Софья Андреевна Ушаковы пользовались в городе репутацией людей культурных; в их доме часто собирались артисты и литераторы. Пушкин познакомился с ними в декабре 1826 года на балу в Благородном собрании и с того времени стал часто захаживать к новым друзьям. Случалось, по несколько раз на день навещал их Александр Сергеевич — ибо увлекся старшей дочерью Ушаковых Екатериной, образованной, остроумной и красивой девушкой. Затеял переписку, и, конечно, не обошлось без стихотворений; известны три: «Когда, бывало, в старину», «В отдалении от Вас», «Я вас узнал, о, мой оракул». А одно стихотворение — «Вы избалованы природой» — поэт посвятил сестре Екатерины Елизавете. Сохранившиеся листы ее альбома, исписанного рукой Пушкина, ныне хранятся в Российской государственной библиотеке…
Современники вспоминали, что Екатерина долгое время считалась невестой поэта, но, как писал Л. Н. Майков в книге «Пушкин», изданной в 1899 году в Санкт-Петербурге, «по-видимому, в доме Ушаковых никогда не смотрели на Пушкина как на подходящего жениха… Девицы часто шутили над ним, особенно по поводу его непостоянства». Тако-вое, возможно, и сыграло роковую роль. Прослышав об очередном увлечении «жениха», Екатерина писала брату: «говорят, что он женится, другие даже, что женат. Но сегодня он обедал у нас, и, кажется, что не имеет сего благого намерения». Письмо написано в апреле 1830 года. Последняя известная нам встреча Пушкина и Ушаковой произошла спустя два месяца. Вскоре Пушкин женился на Наталье.
Кто теперь может судить о глубине чувств двух молодых людей? Замуж Екатерина Николаевна вышла после смерти Александра Сергеевича; девичий альбом, к удовольствию ревнивого мужа, уничтожила; рассталась с золотым браслетом, который поэт, прежде чем подарить ей, носил на левой руке, а перед смертью наказала дочери сжечь и письма, несмотря на уговоры сохранить их для потомства. «Мы любили друг друга горячо, это была наша сердечная тайна, пусть она и умрет вместе с нами», — таков был приговор.
Haведывался ли поэт в Никитское, где Ушаковы проводили каждое лето? Meстное предание говорит: да, приезжал, специально, чтобы сделать предложение Екатерине Николаевне, и это событие могло произойти, по мнению Никольского, в 1829 году, когда их отношения были особенно близки. Предание прочно связало жизнь Калязина с именем Пушкина. Ежегодно первые выходные июня, накануне дня рождения поэта, город гуляет: в отдаленный парк курсируют автобусы и катера, подвозят горожан и гостей из соседних городов и поселков на праздник поэзии, песен и танцев.
В остальное время Никитское — затерянный уголок на лесистых берегах Волги, в семи километрах ниже Калязина, известный лишь терпеливым рыбакам, рассыпающим в теплую пору надувные лодки по синим pазливaм. Ни молодая сотрудница музея Елена Витальевна Михасик, ни Ольга Александровна, с энтузиазмом воспринявшая мое открытие, ни встретившиеся мне горожане — не смогли толком объяснить, как туда добраться: до Никитского ничто не ходит, вдоль берега дороги нет. Лишь посоветовали поспрашивать на пристани, — ходил же туда когда-то катер.
Пристань была за набережной. Я дождался возвращения последнего катера. Пропустив пассажиров, вышел с велосипедом помощник капитана, среднего роста светловолосый, спокойно-доброжелательный пожилой человек. Многие пассажиры его знали: дружелюбно прощались с ним, называли по имени — Алексей. Он-то и подсказал путь в Никитское: скорее всего, следует выйти полями на ближнее сельцо Дымово, затем на Авсергово, и свернуть к дальним деревьям, скрывающим Волгу.
Наутро я так и поступил. Пересек поле со стогами, неглубокую балку, дачныe огороды — и вышел на узкую рощу, вознесшуюся над крутым волжским берегом. Взгляда было достаточно, чтобы признать в ней приметы старинного парка: словно для бесед, сходились поближе друг к другу тонкоствольные липы; глянцево блестевшие нарядной листвой липы плотныe, кряжистые — напротив, искали уединения; в это изысканное липовое собрание — что большие, что малые — простодушно вмешивались березы; в полном сознании своего достоинства выстроились торжественно ели; не желая мешать, присмотрели себе места в сторонке одиночные сосны. Пели птицы, и дозволялись только самые высокие ноты.
А когда-то здесь были аллеи, двухэтажный деревянный барский дом с цветными стеклами, выстроенный еще отцом Н. В. Ушакова в 1808 году, Казанская церковь, возведенная в 1785-м, колокольня, березовая роща, где прогуливался поэт с Екатериной Николаевной, семь лип вдоль берега и там же скамья, где привелось присесть однажды Пушкину… До тридцатых годов все это сохранялось. А теперь — остатки рощи, предоставленной самой себе; лишь комично-грустный бюст поэта на вышедшей к обрыву поляне напоминает о значительности места… Фоном для бюста служили грандиозный зеленый занавес из нескольких лип и раскинувшая из последних сил ветви толстая береза. Глядя на волжские дали, хотелось радовать за Ушаковых: какими панорамами любовались! Но — панорамы были иные: как говорил Алексей, Волга была узкая и местами настолько мелкая, что к тому берегу мостки прокладывали…
Ни Ушаковы, ни новая — с 1915 года — хозяйка имения Е. П. Осипова, не узнали бы теперь любимый свой уголок… Неизменной, наверное, осталась лишь дремотная тишина, нарушаемая так редко: Пушкин, побывавший или не побывавший здесь, заражая людей жизнелюбием и творческим духом, из года в год сзывает их сюда, в ушаковский парк, на самый веселый, самый долгожданный праздник в году.

Русская Калабрия

Километрах в тридцати к югу от Калязина прилегла к Нерли деревенька с забавным, экзотическим для России названием Калабриево. Старые жители объясняют его по-разному: одни — фамилией первопоселенца, другие — причудой помещика, окрестившего дивное место в память о полюбившихся ему землях на юге Италии. В «тверскую Калабрию», а лучше сказать — в один из поэтичных, истинно русских уголков, попасть нетрудно. По дороге от Калязина к Сергиеву Посаду, среди полей, будет большое село Нерль с массивной Троицкой церковью, сохраняющей даже и в заброшенности своей гордый вид благодаря строгим дорическим колоннам. За селом — мост через гладкую и чистую, словно только что промытое зеркало, реку, четко отражающую невысокую береговую растительность. Еще с километр — и деревенька. Проулок приведет в овраг, к ручью. Устье ручья — рядом, в нескольких шагах; а Нерль, спокойная и светлая, как ясное летнее небо, в точности повторяет все, что попадает в поле ее зрения: прибрежные вязы, ивы и дремучую сосновую рощу – будто прибежище леших и русалок. Пожалуй, это больше Россия, чем Калабрия; и здесь — понимаешь, как она бывает сказочно хороша…
Понимал это и московский присяжный поверенный, член Государственной думы, выходец из калязинских дворян Николай Петрович Шубинский, одно время пребывавший под надзором полиции за «вольные мысли». Еще студентом-юристом полюбил он проводить здесь, в своем поместье, с сестрами Анной и Марьей лето; случалось, приезжал на рождественские праздники — и тогда навещал соседей по имению (чаще других — семью Юрьевых, из которой вышел известный театральный актер Юрий Михайлович Юрьев), ходил с ними на лыжах и катался с горок на санях. А в 1880 году, спустя три года после женитьбы, привез в усадьбу молодую жену свою, Марию Николаевну Ермолову. И в Калабриево с этой поры Мария Николаевна не раз приезжала отдыхать в течение тридцати с лишним лет.
Поместье было небольшое: окруженный сиренью и желтыми акациями двухэтажный белокирпичный, с изразцовыми печами дом над оврагом реки, подсобные помещения и скромный парк: березы, кедры, липы, серебристые тополя — и розы на клумбах. Из окон дома открывался вид на заречные поля и белеющее вдали село Троице-Нерль с высокой церковью. От крыльца дома сходила лесенка к купальне.
В гости, кроме знакомых Николая Петровича, мало интересных Марии Николаевне, изредка приезжали и ее друзья по театру: И. М. Москвин, В. И. Качалов, Т. Л. Щепкина-Куперник (назвавшая имение настоящим «тургеневским уголком») и, конечно, Ю. М. Юрьев, усадьба которого — Поняки — от калабриевской лежала всего в семи верстах. Бывало, к соседке Юрьев наведывался и со своим гостем В. Н. Давыдовым, который Ермолову весьма почитал… В воспоминаниях Юрий Михайлович писал о том, как с великим трагиком поставил в Поняках для местного населения «Ревизора» (Давыдов был городничим, а сам Юрьев Хлестаковым) — чем и завел традицию «народных спектаклей» в этом тверском захолустье. Спектакли собирали невообразимое количество народа из соседних селений и городов… Однако Юрьев не преувеличивал своих заслуг в культурной жизни Калязинского уезда. Он упомянул о спектакле (по «Горькой судьбине» Писемского), который еще в 80-е годы давал в своем имении дядя его, Сергей Андреевич Юрьев: кроме Юрьева, актерами в этом спектакле были исключительно крестьяне; к «историческим явлениям» края Юрий Михайлович отнес и представление, устроенное Ермоловой с местными актерами-любителями в каретном сарае калабриевской усадьбы. То была «Гроза», где сама хозяйка, которой, кстати, никогда не мешала неважная игра актеров, выступила в роли Катерины… И, гордый этим, Юрьев писал в «Записках»: «Я считаю, что нашему Нерльскому району принадлежит честь быть одним из родоначальников подлинного театра для народа».
Да, Ермолова и на отдыхе не могла без театра… В спектаклях принимал участие и муж ее, Николай Петрович. Это лишний раз подтверждает, что интересов жены он не чуждался. Считается, что брак Ермоловой и Шубинского не был счастливым. Но обо всех тонкостях их отношений — не нам судить…
«В деревне она бывала еще более задумчива, чем в городе, и как будто совершенно не присутствовала в нашей общей жизни, — вспоминала дочь Марии Николаевны Маргарита. — Что-то не то тяготило, не то волновало ее». И старалась отыскать причину этой задумчивости в нелюбви матери к помещичьему укладу: общество дворовых и прислуги, помпезная обстановка комнат, безлюдье или, напротив, прием нежеланных ей соседей-помещиков — наводили на нее тоску. Мария Николаевна была неисправимой горожанкой! «Она очень любила Крым и многие места за границей, но я не помню и не думаю, чтобы наш ровный, унылый, иногда тоскливый пейзаж Тверской губернии захватывал ее и располагал к умилению и созерцанию, — так писала Маргарита Николаевна, имея в виду Калабриево и другое имение отца — Богородское, куда семья иногда также выезжала. — Я всегда замечала, что летом для матери погода была все. Она не выносила дождя, тумана, плохой погоды… Она физически страдала, когда несколько дней подряд в деревне лил дождь»… Конечно, ненастье далеко не всем по душе; но можно лишь пожалеть и Марию Николаевну, и ее дочь за то, что они находили весьма поэтичный пейзаж тверской земли «унылым» и «тоскливым».
Не каждый день были спектакли; не каждый день — желанные гости; да и Николай Петрович (каков бы ни был характер его отношений с женой) часто вынужден был выезжать по своим адвокатским делам в Москву и Петербург. И однажды, в конце десятых годов, в письме к А. С. Суворину Мария Николаевна посетовала: ее уединение «уж слишком уединенно, а потому скучно». Вот и признание из первых уст…
А летом 1914 года пришла весть о войне. На фронт забрали прислугу; уехал и гостивший в усадьбе Василий Яковлевич Зеленин, муж Маргариты Николаевны, и стало еще «уединеннее»… Горели леса и болота, предвещая засуху. «Песни уходившей на войну деревенской молодежи, слезы приходивших женщин, оставшихся без „поильца-кормильца“, сообщения газет, слухи — все это действовало на нее сильнее, чем на кого-либо из окружающих», — вспоминала Щепкина-Куперник. Ермолова раньше обычного поспешила в Москву, полная если не сил, то решимости давать спектакли в пользу раненых воинов.
Лето следующего года, по ее собственным словам, пролетело как один день, — с мыслями, далекими от театра. В июне Мария Николаевна писала Г. Н. Федотовой из Калабриева: «Лето хорошее, урожай хороший, сена много, слава Богу! Но вся радость летней жизни отравлена войной, которой конца не предвидится. Ничто не радует, как бывало прежде: выйдешь гулять — и мир, и тишина так и охватит, а теперь та же тишина, но на сердце камень, и не дает дышать свободно». Такова была ее последняя встреча с «Русской Калабрией»…
После революции делать Ермоловой в усадебке уже было нечего. Подсобные помещения заняли мастерские по изготовлению валяной обуви, а главный дом — контора Нерльского валпромсоюза. К предложению Ю. М. Юрьева устроить в Калабриеве Дом отдыха для артистов, а в селе Нерль — народный театр, местная власть отнеслась сочувственно. Весной 1941 года принялись за дело. Но грянуло 22 июня…
А прошла война — усадебку приспособили под детский дом, впоследствии упраздненный… Уже служившее обычным жильцам, все быстрее старело и рушилось барское строение, пока администрация фабрики «Красный Октябрь», за которой оно было закреплено, не списала его. На «списание» пошел и уютный парк в 13 гектаров: кто хочет — рубите, застраивайтесь! И любители деревенского уединения воспользовались имением быстро — увы, не по-ермоловски: порубили, позастроились… Спасибо, школьники села Нерль насадили близ деревни сосновый бор, слегка разбавив его березами, калиной и рябиной, — тот самый, дремучий, — чтобы гулять в нем вечерами, переправившись на пароме через Нерль. Чтобы потом дети их гуляли… А вот старый парк сберечь никому не пришло в голову.
…Полуразваленные стены дома Ермоловой я увидел за большим огородом, на который смотрела кирпичная двухэтажка, чужеродная, подчеркнуто унылая среди деревянных изб, наставленных до самых оврагов Нерли и ручья Вьюшки (Вьюлги). Несколько старых лип по-над оврагами, однако, не помешали новым хозяевам. Будто поручили этим липам хранить память о былом парке! С этой задачей они едва справлялись… А на две полувысохшие березы, что возносились высоко над ручьем, надежды уже и не было… Бабушка, что спускалась к ручью с ведром, сказала мне опасливо: березы в любой момент могут рухнуть; две уже спилили — и эти спилить пора…
Барский дом окружили сорные травы; но была тропинка к мусорной свалке. Лучшего места, чем у стены, для нее не нашлось… Я поспешил за ручей, на высокий нерльский берег — насмотреться на задумчивую реку, на театральное оформление любующихся собою берегов, — и постараться поверить в то, что Калабриево до сих пор, несмотря на грустную судьбу, всё-таки ермоловское место…

Зеленые залы Фонвизина

До Ново-Окатова не так давно можно было добраться из Калязина рекой. А сейчас — сидишь на берегу под сенью деревьев в полной тишине: ни суденышка по Волге не пройдет; а покажется если баржа или теплоход — провожаешь глазами, пока не скроется: какое-никакое, а событие, других-то здесь будто и не происходит… Был Дом отдыха «Фонвизино» — были и события: например, вторгались на территорию старинного парка, одна за другой, уродливые постройки — жилые корпуса и подсобные помещения. И потом, после закрытия Дома отдыха, были события: дачники ломали постройки, растаскивали себе во дворы бревна, кирпичи, железки, нанимали для этого рабочих. Растащили, что смогли. Успокоились. Теперь, может, срубят иногда по надобности одну-другую двухсотлетнюю липу; но это уж и не события вовсе, а будничные хлопоты, тем более — где еще рубить? Рядом, в лесу — нельзя, лесник не разрешает, а парк — ничей, в нем можно; липы не перевелись — на всех хватит!
Да и не жалко лип — не сами ведь дачники сажали. И красоты не жалко: для кого — привлекательный парк, а для кого — обыкновенная роща… Невдомек последним, что уникальнее этой рощи, этого парка не найти во всем Калязинском районе. Одна беда: поредел сильно…
Может быть — «и Бог с ним!» — сказал бы Иван Андреевич Фонвизин? Ведь парк достаточно послужил и детям его, и внукам. К тому же, кроме ново-окатовской, были у Фонвизина и другие усадьбы: подмосковные Спасское (где часто бывал его старший сын Денис, будущий знаменитый драматург), Крюково и Марьино. А участок земли на берегу Волги между селом Малинники и деревней Окатово Иван Андреевич приобрел в 1750 году; построил деревянный дом со службами и разбил большой липовый парк. Местность назвал попросту — сельцо Новое; а когда сельцо дотянулось до деревни Окатово, родилось общее название — Ново-Окатово.
«Должен я сказать к чести отца моего, — писал Д. И. Фонвизин в своем неоконченном труде „Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях“, — что он, имея не более пятисот душ, живучи в обществе с хорошими дворянами, воспитывая восьмерых детей, умел жить и умереть без долга. Сие искусство в нынешнем обращении людей едва ли кому известно». И сыновья старались не отступать от мудрых принципов Ивана Андреевича. Во всяком случае, отцовским усадьбам не грозило быть пущенными с молотка (к слову сказать, сам Денис Иванович отказался от наследства в пользу сестер, несмотря на свое нелегкое материальное положение).
Ново-Окатово досталось второму сыну Ивана Андреевича, подполковнику Александру Фонвизину, а после смерти Александра Ивановича в 1819 году, перешло к одному из его сыновей Ивану, который, выйдя через два года в отставку полковником, подолгу проживал в своей калязинской деревне. Бывал у него и брат Михаил Александрович, генерал, участник Отечественной войны 1812 года, известный декабрист (не случайно его отец почитал Радищева!). «Брат с семейством… завеснует в Москве, а по просухе располагает ехать в Калязинскую деревню и нас подзывает туда погостить некоторое время», — писал Михаил Фонвизин 12 марта 1825 года из Москвы другу, члену Союза спасения, Союза благоденствия и Северного общества Ивану Дмитриевичу Якушкину. «Завтра выезжаем мы к брату в Калязинскую деревню через Клин и Корчеву, — сообщал он уже более определенно Якушкину в письме от 10 июня 1825 года из имения Крюково, — и оттуда возвратимся к 1-му августа». Пережив сибирскую ссылку, Михаил Фонвизин поселился в своем имении Марьино под Бронницами, где и умер в 1854 году, так и не повидав волжской усадьбы брата. А после смерти Ивана Александровича имение уже роду Фонвизиных не принадлежало: хозяин не оставил прямых наследников…
От усадьбы не сохранилось ни дома, ни хозяйственных построек; работы крепостного художника Григория Ивановича Белова (получившего вольную от Ивана Александровича Фонвизина в 1836 году), к счастью, не пропали — разошлись по музеям России. Среди картин были портреты Ивана Александровича и Натальи Дмитриевны, супруги Михаила Александровича… Одну из комнат Дома отдыха «Фонвизино», занявшего в советское время усадебный парк, отвели под музей: фотокопии рассказывали о владельцах усадьбы…
«Это не наше», — ответили в местном сельсовете и в администрации Калязина на предложение одного из ново-окатовских жителей создать на базе Дома отдыха, закрывшегося в 1995 году, Дом инвалидов или пансионат для престарелых: Дом отдыха вместе с парком ведь был — и остался — владением московских арендаторов. Пожалуй, так оно спокойней — и для сельсовета, и для калязинской администрации: не нужно прилагать усилий к защите фонвизинского уголка…
А Ново-Окатово — всего в пятнадцати километрах выше по Волге от Калязина. Можно проехать на пригородном до одноименной станции да около семи километров пройти накатанной песчаной дорогой до села. Можно от Калязина и пешком — селами Дымово и Авсергово. Будут поля, будут два широких и неподвижных волжских при-тока — Авсерговский ручей и ручей Эра; за последним, слева в поле, покажутся дачные домики села Алексино, а справа — сосновый лес. В лес и нужно свернуть.
Пять километров вьется, словно по кругу, дорога среди редко посаженных сосен, вознесших скудную хвою на самую верхушку, среди кустиков брусники, среди древних, невесть когда упавших стволов. А едва лес оживится елями — дорога выходит на простор широкого поля, что клонится к еле заметной Волге. Впереди — тихое село, Ново-Окатово.
Вход в парк мне указала молодая березовая аллейка. Развалины подсобных помещений, какие-то железки и шины мгновенно разрушили во мне романтическое настроение. Липы и березы, среди которых валялся этот тяжеловесный мусор, показались уцелевшими случайно: уж как-то бестолково стоят, намеренно в XVIII веке такого бы не допустили… Но романтика вернулась, едва я увидел дружные ряды высоких лип, выстроенных длинным прямоугольником. Зеленый зал, любимый прием в садово-парковой архитектуре XVIII века! Тот прием, который восхитил меня впервые в Тригорском — бывшем имении Осиповых-Вульф… А вот, рядом, еще один зеленый зал, изрядно поредевший… Этими «залами» Тверская область могла бы гордиться…
Послушным строем липы придвинулись к овражку над подтопленным каменисто-песчаным бережком Волги, спокойной, как озеро, широкой и тихой, как былинная степная река. Волны с детским упрямством плескались и облизывали корни огромных пней и ветел. Я присел на сырой пень — и, глядя на Волгу, на дальние левобережные поля с одинокими деревцами, с селением у низкой рощицы, с грустью подумал о том, что и правый берег через несколько лет, может быть, от левого станет едва отличим…

__________________________
© Сокольский Эмиль Александрович