* * *
Поглядев с колеса обозрения, из разбитых и ржавых кабин,
Закричать не моли дозволения – с чёрным небом один на один –
Под каким экзотическим соусом заскрежещет рычаг перемен…
Нарастание смертного голоса до пределов иных ойкумен
Для гортани обходится дорого. Обострённым чутьём нутряным
Распознай тот подлог, от которого разрывается карта страны.
Что спасёшь ты на острове крохотном? Ничего ты уже не спасёшь,
Пока с танковым лязгом и грохотом материк погружается в ложь.
Всенародно молящийся идолам, азиатской скулой на восток,
Отчий край, не постыдная выдумка – ты по-прежнему к чадам жесток
И меня, не жалея, отпустишь ты за пределы иных ойкумен,
Отчий край – аммиачные пустоши, штукатурка разрушенных стен.
У державы железные правила – спазм гортани да хруст костяной,
Не о том ли весь вечер картавило вороньё над кремлёвской стеной…
Меловой ли период, триасовый – на удачу черкни адресок,
Протыкая пятой фибергласовой застарелый арены песок.
Поэтической тешась обманкою, от какого удела бежим,
Пролетая над сбитою планкою, как фанера над градом чужим…



* * *
Я на пасеке Божьей –
сортировщицей сот…
Нина Огнева

В храме скорбного братства
Нам с тобою, сестра,
Есть причины чураться
Дымаря и костра.

Как предвестник агоний,
Низводящий с высот
Дым отечества гонит
Нас от восковых сот.

Кто устал от риторик,
Тот вернее поймёт:
Дым отечества горек
Для творящего мёд.

Горечь жизни глотая,
Перед Небом в долгу,
Ты – пчела золотая
На Господнем лугу.

В мире быта, в котором
Всяк летящий – изгой –
Все твои медосборы
За межою людской.

Там, где сладкие травы
На поверку горчат.
Тяжела для суставов
Оперённость плеча.

Но у крыл и у жала
Есть своя благодать…
Нам не выжить, пожалуй,
Если Небо предать.

Да воздастся сторицей
Всем, кто жалит сердца.
Ты – дежурная жрица
У скрижалей Творца.

Где рефрены сиротства
В дуновеньях цевниц.
Макияж первородства
Несмываем с ресниц.


* * *
В этом августе – пыльном и потном –
Мы смешать, безусловно, вольны
Белый клевер постылого полдня
С красным клевером полной луны,
Что взрывает грачиную стаю,
Неурочным рассветом дуря.
Средь корявых дерев вырастая,
Ужасает ночная заря,
Для которой кинжалы гледичий
Не помеха, скорей – реквизит,
До крови обдираться – обычай.

Отчего же над рощей сквозит
То ли ветр, предваряющий розги,
То ли рок, исторгающий яд,
Пока корни твои и отростки
Среди терний бездарно кровят,
То ли кара придурка настигла,
От которой не скрыться в глуши,
То ли там, где отточены иглы
Продираться – сезон для души.

То ли иволга так просвистела,
Что тебя пробрало до кости,
Все стропила усталого тела
Напрягая нагрузку снести
И остылым глаголом давиться
От того, что уже не успеть
С прокажённой стравить роговицы
Красный клевер и ловчую сеть.


* * *
Просвисти, пропищи, пробулькай…
Развлечение – по годам.
С птичкой – глиняною свистулькой –
Коробейник не прогадал.

Жизнь и детство равны длиною,
Подстрекаемый ими – ты,
В клювик с дырочкой потайною
Родниковой налей воды.

Что? Колодезная? Годится!
Под землёй родники светлей.
Приручённою синей птицей
Свищет глиняный соловей.


* * *

Там, где права на строчку в анналах добивалась твоя правота,
Где чесночный душок аммонала над горой после взрыва витал,
Как вгрызался ты в чёрствый, насущный уходящей эпохи ломоть
Над рекой, беззаботно несущей в океан протяжённую плоть.
Промывал ты с восторгом детсада суррогат золотого песка…
Где осел тот зыбучий осадок – слизь, аллювий, слепая тоска?
Для чего искушается словом именительного падежа
Вовлечённая в поиск съестного, начинённая желчью душа?
Прииск лопнул. Пусты отговорки. Убылая вода холодна.
Слизняки, отрастившие створки, выпирают из смрадного дна.
Антураж утонувших империй разлагается, где ни копни,
Ихтиандрам, идущим на берег, до костей разрезает ступни.
И не важно, какие знамёна молодые придурки несут,
Коль любой псевдоним Вавилона не меняет банальную суть.


* * *

Через тридцать лет назовут: экстрим –
тот рожон, что здесь ты тогда искал,
Где в любую ночь камнепад, незрим,
высекал огонь из дрожащих скал.
И твоей душе, вовлечённой в ток,
тем кремням под стать тусклый множить блеск,
Уходить во снах на другой виток
и, срываясь с гор, будоражить лес.
Лечь средь дряхлых пихт, что смолой сочась,
примут груз любой и завалят след.
Мы отныне, брат, литосферы часть,
а другой среды у планеты нет.


Шутливое
А. Ф.

Ах, Боже мой, какие жертвы
Запишутся в графе "расход",
Когда жантильная снабженка
Вальяжно бюстом колыхнёт.
И проклянёшь свои седины,
Души перегоревшей чад…
Вослед младые паладины
Балдеют, блеют и торчат.

Зачем так щедро и жестоко
Снабдил безжалостный Господь
Роскошной пышностью барокко
Самоуверенную плоть!

На ложе чьём она возляжет,
Сразив козырного туза,
В каком умножится трельяже
Ея упругая краса?

Самозабвенно и помпезно
Неся торжественную грудь,
Пускай не милостью небесной,
Снабди меня хоть чем-нибудь.

Чтоб говорил не пресной прозой,
Но языком былин и саг,
Срази мой взор зелёной розой,
Дрожащей в рыжих волосах.

И пусть ненастен день осенний,
Но там, где проходила ты,
Как в храме после Вознесенья –
Ступени голы и светлы.


* * *
Тропы юности. Шорох педалей. Невесомость на спуске крутом.
Если что-то тебе недодали, ты с лихвой наверстаешь потом,
Ведь ложится легко и упруго под колёса судьбы колея
И на раме железного друга полонянка вздыхает твоя.
И свистали хохлатые птицы – жаворонки восторженных лет:
Колесо, попетляв, возвратится на однажды оставленный след.
Сжав весло пятернёй заскорузлой, сквозь бегучее время табань –
В половодье по старому руслу сладострастно струилась Кубань.
По нарезам, шальными витками мчался счастья звенящий кусок…
Истлевает железо, а камень обращается в колкий песок.
Оглядись – наступает пустыня, телу время ввергаться в покой.
Только лёгкая прядка доныне осязается жаркой щекой.
Береди, растравляй втихомолку неуместный нарост на кости…
Из каких разномастных осколков ты пытаешься храм возвести.
В переписанный заново старый, мозаично устроенный мозг
Изливается горестно ярый Мнемозины причудливый воск.


* * *

Там жизнь прекрасно начиналась: девятый "б", девятый "а",
Там до конца не дочиталась любви начальная глава,
Разбужен мужеской пружиной, о чём ты грезил той зимой –
Лишь о груди недостижимой, коленях круглых…(Боже мой,
Зачем, зачем в моём распаде, в полузагашенном огне
Доныне школьные тетради с Твоим заветом наравне?)

Там истово и непредвзято судьба играла на трубе,
Соединив в один десятый девятый "а", девятый "б",
И на высокой ноте пела, сближая в партитуре той
Магниты девичьего тела с твоей железною рудой.
Планеты движутся по кругу, утяжеляя груз утрат.
Зачем ты отпустил подругу в парадный город Ленинград?

Какой искупится молитвой путь без ветрил и без руля?
Куда глядеть стреле магнитной в стальной утробе корабля,
Где, подменяя звуки эхом, так просто рвутся провода…
Зачем ты сам потом уехал туда, где крошится руда?
Кто знал, что смена декораций сметёт и прежние права,
Что в новых топках возгорятся страстей смолистые дрова…

Слезой размыты акварели – туманной юности дурман,
Судьба играет на свирели, а дурень лупит в барабан.
Чем больше дров, тем меньше леса. Довлея срубленным лесам,
Одни лишь чёрные диезы восходят к мутным небесам.
Мы на последней перемене и дальше только темнота.
Бретельку сдвинь, раздвинь колени и дверь толкни в девятый "а".


* * *

Плоть, забыв про буйки и перила
И лишаясь одежд и завес,
До каких бы высот воспарила,
Если б только утратила вес!

И куда бы душа полетела,
Если б вдруг благодать обрела…
Мотылёк над ромашкою белой
Утомлённо слепляет крыла.

И такая струится усталость
От запутанных троп и орбит…
То, с чем юность без стона рассталась,
Воротилось. Под сердцем свербит.

Торопясь, испаряясь и старясь
Угасает комок кровяной,
Время клясться звездою Антарес
В неподъёмности клади земной.

В том, что путь с неуклонной расплатой
Тяготит непомерной длиной.
И печален хранитель крылатый,
Невесомо паря за спиной.


Стихи для Марины Папченко

Мы пьём, опершись о копьё. Эврилох

Не раздаёт ни бонусов, ни премий – как Господу мольбой ни докучай,
Как ни дружись с зелёным зельем – время лишь дразнит, превращая невзначай,
В соломинку опору Эврилоха и певчий мир – в засилье ловчих ям…
Мой сумрачный бухгалтер, дело плохо и не сезон надеждам и дождям.
Что возвратить опустошённым недрам земного ненадёжного родства,
Когда всё лето каракумским ветром испепелялась бледная листва?
И не резон в людском безликом гаме вверяться слуху девы молодой,
Когда скользит суглинок под ногами, пропитанный октябрьскою водой,
Той запоздалой влагою небесной, которая, во облацех остыв
И потемнев, срывается отвесно на засухой убитые кусты,
Где вся отрада старых домоседов – защита безнадежных рубежей
В отечестве, теряющем поэтов, живущем на проценты с грабежей
И где в чести совсем другие вещи, и нет опоры в крохотном мирке,
Где понапрасну никнет и трепещет папирус в обескровленной руке.
Здесь, в окруженье неживых растений, мой сумрачный бухгалтер, помоги
Свести баланс потерь и обретений, чтоб выплатить последние долги,
Пока ещё не стиснулись границы под натиском неистовых волчат
И чёрные всезнающие птицы на остовах безлиственных молчат.


* * *
Осип говорил: "Нам кажется, что всё благополучно
только потому, что ходят трамваи".
Н. Мандельштам

Трёхкопеечных экономий ты грехом тогда не считал, "зайца" вёз тринадцатый номер, укоризненно скрежетал и врывались не по ранжиру, продираясь в проём дверной, безбилетные пассажиры, подстрекаемые страной. А когда наконец стихали вопли ржавого колеса, воздух ласковый колыхали соловьиные голоса. Из колоды судьбы наброски, завлекая, метал Ростов. Край жилья – переулок Днепровский, дальше – рощи. Сады. Простор Беспредельная мнилась даль там, где наглел исполинский лопух, обведённые ветхим асфальтом, тополя не скупились на пух. Город юности мягко стелет, после – валит на "се ля ви", то ли в Индию улетели, то ли вымерли соловьи. Всем ли басням нужны морали, если сдвинулся край земли… Рельсы старые разобрали, рощи исподволь извели. Где бродил до утра с гитарой, как поганки, взросли этажи… Всё ещё образуется, старый, не беда, что тебе не дожить. Снизойдёт благодать даровая на приблуду другого, потом…
Здесь когда-то ходили трамваи, скрежеща на изгибе крутом.

* * *
Чем весомым, опричь Зодиака, ты по надолбам жизни ведом?
Иероглиф дорожного знака искажён наслоившимся льдом.
Чем земным утешаться поэту, чуя лёд вдоль спинного хряща,
В холода, когда недра планеты остывают, твердеют, трещат?
Так глотай на потухшем вулкане валидол, седуксен, цитрамон…
Не успевший расплавиться камень станет прахом к исходу времён.

Тот, ночной, кто единственно вправе сдвинуть грань между злом и добром,
Твою пьесу бессовестно правит воронёным вороньим пером,
Чтоб ни гурий тебе, ни валькирий – только эхо чужих голосов…
Не с его ли подпиленной гирей ты хлопочешь у чаши весов?
Арендатор дырявых скворешен, твой приют заметает пурга,
Ты давно уж измерен и взвешен, "признан лёгким" – и вся недолга.
Возомнивший себя Одиссеем пешеход от столба до столба,
Бестолково бредущий доселе, оскользаясь при слове "судьба",
Производное низких сословий, слов заветных увёртливый тать…

Кто посмеет ему прекословить, кто решится тебе подсказать –
В ересь впавшему, сиру и нагу – направленье к земному ядру,
Круглой льдинкой дорожного знака обреченно торча на ветру.


* * *
Георгию Буравчуку

Давай наговоримся всласть, покамест не пришли за нами, – безнравственна любая власть, неправедно любое знамя. В зените Марс, в почёте тать, на сцене фарс и буффонада, чтоб афоризмы изрекать, ума особого не надо. Смекай, былой "властитель дум", с чем на Господень Суд явиться, когда накаркает беду язык безумного провидца. Где придан только медью лба блеск человеческой натуре, чем монолитнее толпа, тем безотрадней вектор дури и тем желаннее правёж для государственного блага, народу ботать невтерпёж на языке Архипелага. В какую чёрную дыру летят державные качели… А мы опять не ко двору, а мы опять не вышли в челядь, в герои времени, то бишь, что шестерят у края бездны, какое там "…or not to be", шалить изволите, любезный? Изволите ломать комедь: "Герой отважен и неистов…" Державы в подданных иметь предпочитают мазохистов. Чужой и свой замолим грех в каком нерукотворном храме? Мы омываемы со всех сторон студёными морями. Что б ни случилось со страной, потомки скажут: "Ты накликал!" Не с нашей верой островной искать взаимности калигул. Что ждёшь под тучей грозовой, оракул мрачный и нетрезвый?.. На гайку с хитрою резьбой есть болт с имперскою нарезкой. Что ж, помолясь, начнём с азов, с начальных клавишей опалы, в регистрах скорбных голосов опробуем свои вокалы, покамест спит недавний страх и только пыль вдали клубится, и блики вечного костра блестят в слезе на бледных лицах.