Осенью 1972 года у меня, начинающего журналиста, состоялся неприятный разговор с начальником технического бюро кузнечного цеха.
- Над вашей газетенкой смеется весь завод,- сказал он. - У вас работают малограмотные люди, которые пишут всякую чепуху. Я даже тетрадочку специальную завел для ваших перлов…
И он стал зачитывать из тетрадочки с таким выражением, словно это были фразы из крокодильской серии «Нарочно не придумаешь». Попали в коллекцию и избранные места из моей публицистики.
На мой взгляд, ничего смешного там не было. Но сидевшие в комнате инженеры и техники угодливо ржали.
Я к тому времени работал в редакции без году неделя, но, если и написал что-то неправильное, почему мою неправильность пропустили заведующий отделом, ответсекретарь, замредактора, редактор?
- Галина Николаева сочинила большой роман «Битва в пути» - без единой неточности в описании производственных процессов и организации машиностроительного производства,- продолжал начальник техбюро.- А ваша газета в маленькой заметке умудряется всё переврать. Я вас, молодой человек, не знаю, но уверен, что и вы всё переврете, поэтому не буду с вами разговаривать…
Пришлось дать клятвенное обещание показать специалисту будущий материал до его публикации.
Воспитанию во мне чувства высокой ответственности за печатное слово способствовало также небольшое происшествие на одном из заседаний «штаба обкома КПСС на строительстве такого-то ударного объекта». Начальники стройтрестов и стройуправлений, представители заказчика, генподрядчика и субподрядных организаций оскорбляли друг друга, а Руководство, следуя классическому правилу, всем грозило суровыми наказаниями. Плохо понимая существо дискуссии, я старался, тем не менее, конспектировать ее ход.
Вдруг Руководящее Лицо прервало обличительный монолог и сказало:
- Кстати, что за чушь написали в газете о втором пусковом общежитии? Кто у нас тут присутствует от газеты?
О втором общежитии писал не кто иной, как ваш покорный слуга. «Второе общежитие» - так мне говорили и прораб, и главный инженер УНР-109. Откуда же мне было знать, что имелся в виду второй корпус того же самого объекта?! Упоминание же о «втором пусковом общежитии» было тем более неудачным, что совсем в другом месте строилось действительно второе общежитие, которое генподрядчик хотел исключить из перечня пусковых объектов года, Руководящее же Лицо стремилось «нагнуть» строителей сдать все-таки оба общежития. Таким образом, допущенная мною терминологическая путаница приобретала политическое значение.
Все это мне объяснили потом (и не ручаюсь, что сегодня я всё правильно помню). А в тот момент…
В тот момент я был охвачен ужасом. Я осрамил родную газету! Я подвел товарищей! Возможно, я навлек руководящий гнев на симпатичного замредактора, подписавшего номер вместо редактора, а замредактора и без того находился в сложных отношениях с редактором. А главное, что теперь будет со мной? После такого скандала меня, конечно, выгонят с работы и больше никуда не примут…
Бросив взгляд на мою, должно быть, бледную физиономию, Руководитель сделал неуловимый презрительный жест и продолжал неожиданно мягко:
- Ты там передай, что надо более ответственней подходить.
«Более ответственней»! Да куда ж еще «более»? Сознавая свое полное невежество в вопросах нулевого цикла (равно как и обработки металлов резанием, сборки узлов и агрегатов, борьбы за экономию электроэнергии, усиления роли мастеров на производстве, сбора и вывоза лома цветных металлов – да мало ли о чем приходилось писать!), я переспрашивал фамилии и писал их печатными буквами; я уточнял названия всевозможных железяк и просил пояснить тонкости техпроцессов. Я не стыдился предстать перед собеседником тупицей, ибо быстро понял, что глуповатый, зато уважительный и проявляющий горячий интерес к предмету журналист получит больше полезных сведений, чем верхогляд-всезнайка. И возможные ошибки легче простятся добросовестному простофиле.
Нельзя исключить, что собеседник (источник информации) нарочно будет потчевать тебя небылицами – из простой вредности либо для того, чтобы оправдаться, а то и отвести от себя удар (если в расспросах корреспондента чувствуется предвзятость).
Газеты без ошибок не бывает. Хорошо было Галине Николаевой писать свой монументальный труд о тракторном заводе. Ее никто не подгонял, у нее было много времени. А ты вот попробуй все проверить и перепроверить, когда требуется сдавать по двести строк ежедневно! Цейтнот жуткий, постоянно сверлит в мозгу: «Успеть бы в номер!»
Ошибки делаются не только потому, что человеку вообще свойственно ошибаться, не только из-за недостатка времени, лени, безответственности, небрежности, неуважения к читательской аудитории.
Сегодня очень многое, да почти всё вызывающее сомнение можно достаточно быстро и без особых усилий уточнить в Интернете. Автор и уточнил бы, без сомнения, - если бы у него возникли сомнения. Но он уверен в себе! Хотя не обладает тем истинным знанием, которое Конфуций определял как знание того, что ты на самом деле знаешь, а чего не знаешь.
Некомпетентность - не самое страшное для пишущего человека. Самое страшное - ложное ощущение собственной компетентности, безосновательная самоуверенность.

Ох, как не любили газеты во времена моей молодости давать опровержения и поправки! Считалось, что это подрывает авторитет партийной и советской печати («единожды солгавши…») Но уж если приходилось печатать опровержение, последняя строчка его гласила: «На сотрудника редакции, по вине которого была допущена эта досадная ошибка, наложено взыскание»,
Сегодняшние газеты тоже не любят печатать опровержения, а если и печатают, то разве что по решению суда. И не помню случая, чтобы редакция «выдала своего», т.е. сообщила, кто виноват (сбрехал ради красного словца, использовал недостоверный источник и т.д.).
«Братья мои, разве я жесток?» - спрошу я вслед за Заратустрой. Но если бы молодые журналисты знали, что за огрехи придется отвечать… Если бы они переживали за репутацию газеты… Если бы не держали читателей за идиотов… Масса вздора, фактических ошибок, недостоверных утверждений, публикуемых в сегодняшней печати, сократилась бы В РАЗЫ. (О сознательной, целенаправленной лжи и полуправде не говорю, это особая тема).
Но легкомыслие и бесшабашность теперешних журналистов гораздо лучше вечного страха «упороть косяк», столь свойственного советской журналистике.
Лучше для самих журналистов, естественно.

Получив музыкальное образование, я имел много случаев убедиться, какие нелепости пишутся о сем предмете людьми несведущими. Ну, не разбираетесь в музыке, дело житейское, так спросите у тех, кто разбирается!
С большим удовольствием читаю книгу Дмитрия Быкова о Пастернаке. И вдруг натыкаюсь на дикий пассаж: мать поэта, пианистка, играла Трио Чайковского вместе с ДВУМЯ СКРИПАЧАМИ! Значит, Быков ни разу не слышал этого гениального произведения и даже ни разу не слышал о том, что оно написано для фортепиано, скрипки и ВИОЛОНЧЕЛИ!
- Подумаешь, мелочь! Автор пишет о поэзии, не о музыке. И об этом трио вообще мог бы не упоминать.
- Но ни один музыковед не посмел бы показать свое невежество в сфере поэзии или живописи. Допустим, спутать стансы с сонетом или гуашь с гравюрой.
А вот еще одно открытие Дмитрия Быкова: «Композитору абсолютный слух не более необходим, чем писателю — грамотность». Не надо быть профессиональным музыкантом, чтобы увидеть нелепость этого сравнения. Абсолютный слух – дар природы, часто, хотя не всегда, сопутствующий другим проявлениям музыкального дара (например, музыкальная память, чувство ритма). Грамотность же есть качество благоприобретенное. Абсолютный слух для композитора желателен, но не необходим, как писателю, допустим, острое зрение или тончайшее обоняние. Такое сравнение было бы корректным. Назвав же необязательным для писателя качеством – ГРАМОТНОСТЬ, Дмитрий Быков, на мой взгляд, оскорбляет свое сословие. Принято считать, что человек, решивший сделать своей профессией работу со словом, должен слово любить, знать его законы и правила обращения с ним. Малограмотный писатель – это оксюморон, противоречие в определении.
(Я исключаю несчастные случаи: графический кретинизм или обстоятельства, помешавшие талантливому человеку - при всем желании – овладеть грамматикой родного языка).

Я злобно нападал в печати на великую Аллу Пугачеву за то, что она пела «…что бы путь мне НЕ пророчил…» и «…время НЕ на миг не остановишь». Правописание частиц «не» и «ни» проходят, если не ошибаюсь, в шестом классе, великая же певица получила не только полное среднее, но и высшее образование. Дипломированный режиссер А.Пугачева путается в элементарных правилах орфографии – это позор. Позор для высшего учебного заведения, принимавшего у нее экзамен по русскому языку и литературе и выдавшему диплом. Сама же великая певица стыда по сему поводу не испытывает, а если бы способна была испытывать, то не пела бы «НЕ пророчил» и «НЕ на миг».
Почему же не раздражают многочисленные случаи рифмовки «небо» - «не был», хотя по правилам должно стоять «НИ был».
Или вот в поэме «Лейтенант Шмидт»:
«О чем бы ни шептались, чтобы нЕ пили,
Он рос кругом и полз по переходам…»
Конечно, следовало написать «НИ пили», Но тогда и размер нарушился бы, и стала бы невозможной рифма «не пили – «пепельной»
Что позволено великому поэту, не дозволено великой певице?
Не в этом дело.
Поэты нарушают правило, ибо это им нужно «для работы». Тут действует принцип крайней (художественной) необходимости – разрешается послать к черту школьные правила.
Писать хорошие стихи – занятие трудное, и словесные «блохи», по общему уговору, поэту прощаются. «Из ПЛАМЯ и света рожденное слово» - плохо, элементарно неграмотно, и опытный редактор обратил на это внимание молодого автора. Лермонтов поблагодарил Краевского за совет, долго сидел, пытаясь найти замену, но в конце концов махнул рукой: пусть остается как есть!
Алле Пугачевой ничто не мешало соблюсти языковые нормы, и ничто не заставляло ее так наглядно проявлять свой общекультурный уровень.

…А кто я такой, чтобы злобно нападать на Аллу Пугачеву по такому поводу? Когда я не слежу за правильностью речи, могу не там поставить ударение в словах «баловать», «клеить», «собрались», «новорожденный» и некоторых других, хотя, если спросят, где оно должно стоять, отвечу без ошибки.
Испытал отвратительное чувство, когда в одной почтенной компании народный артист РСФСР перебил меня на середине фразы, исправив ударение.

Рассказ Чехова «Толстый и тонкий» читали и читают миллионы, если не десятки миллионов, взрослых и детей (он входил в школьную программу, не знаю, как сейчас). И никто (!) не замечает явной несообразности: у Нафанаила, сына Тонкого, на голове то шапка, то гимназическая фуражка. Это несоответствие установил некто Шерешевский, обладатель феноменальной памяти.
Итак, в очень коротком рассказе автор допускает по собственной небрежности неоспоримую, притом очевидную и легко обнаруживаемую ошибку, которая, однако, не обратила на себя внимания ни редакторов с корректорами (а рассказ неоднократно переиздавался при жизни Чехова), ни критиков с литературоведами, ни взрослых читателей с их жизненным опытом, ни детей с их непосредственным и острым восприятием
Мне кажется, из этого обстоятельства можно сделать два важных вывода. Во-первых, та теория, что «хороший писатель ВИДИТ мысленным взором описываемое, и чем лучше он видит, тем лучше пишет», - эта теория несостоятельна.
Во-вторых, та теория, что хороший читатель способен мысленным взором увидеть описываемое хорошим писателем, - эта теория тоже несостоятельна.
А отсюда следует, что способность читателя замечать писательские ошибки не надо преувеличивать. Не надо преувеличивать способности читателя запоминать, сопоставлять, концентрироваться на тексте. Не надо преувеличивать вообще меру недоверия обычного читателя к писателю, желание поймать автора на ошибке, разоблачить его и ткнуть во что-то носом.
Информация к размышлению. Среди читателей романа «Тихий Дон» насчитывалось немало участников описываемых событий. Были даже персонажи самого романа (например, Фомин). Казалось бы, белые эмигранты должны были наброситься на автора-большевика, разоблачить его как лжеца, клеветника, злонамеренного исказителя фактов. Но, как мне говорил такой авторитетный исследователь, как Владимир Сергеевич Сидоров, никто из «идеологически враждебных» критиков не говорил о грубых ошибках Шолохова (сейчас нет смысла обсуждать, Шолохов ли настоящий автор). Подавляющее большинство отзывалось о романе с восторгом – именно как о глубоко правдивом произведении.
Не разоблачал ошибок Шолохова и один из первых исследователей его творчества И.Лежнев (Альтшулер) - в прошлом боевой кавалерийский офицер.
О грубейших ошибках знаменитого писателя говорил не кто иной, как Иосиф Сталин.
И ведь в каком-то отношении вождь народов был недалек от истины!
Видный историк донского казачества Андрей Венков, проделав почти невообразимую по объему и сложности работу, вскрыл в эпопее «Тихий Дон» бездну хронологических, топографических и прочих «ляпов» - в том числе грубейших.
У меня нет под руками книги Венкова, но воспроизведу кое-что по памяти, чтобы пояснить, о какого рода «ляпах» идет речь. В таком-то месяце 1915 года 91-й казачий полк стоял не в Мазурских болотах, а совсем на другом участке фронта. Не мог казак в таком-то году носить белую фуражку, ибо к тому времени были введены фуражки защитного цвета. И у венгерских гусар в описываемый период мундиры были не синие. Не могло быть в апреле сугробов, ибо снег на Северном Дону в эту пору уже давно сошел. Если все передвижения героев по местности описаны с документальной точностью, хутор Татарский должен находиться не на севере нынешней Ростовской области, а на юге Воронежской.
(- Значит, Шолохов переписывал из разных источников, почти не вникая в существо дела, не заботясь о согласованности кусков, их стыковке, заделке швов? Это доказывает, что нобелевского лауреата нельзя считать истинным автором эпопеи!
- Но, с другой стороны, обнаружение массы ошибок снимает один из самых сильных аргументов разоблачителей Шолохова: «Не мог двадцатилетний полуобразованный юноша овладеть таким массивом сведений, с такой полнотой и безупречной точностью воспроизвести…» и т.д. Да не было ее, безупречной точности!)
Насколько все эти «странности» существенны, влияют ли они на художественное восприятие романа, позорят ли произведение и его автора? На мой взгляд, и здесь надо согласиться с товарищем Сталиным: политические и фактические ошибки - ошибками, а художество - художеством.
Коротка человеческая память, и кого сегодня волнует, правильно ли Лев Толстой воспроизвел тот или иной эпизод Бородинской битвы. Кстати, некоторым ее участникам, дожившим до выхода в свет «Войны и мира», роман активно не понравился – именно из-за «исторической неправды». Но нам мало дело до того, КАК ТАМ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ, если писатель сумел нам внушить, что ЭТО БЫЛО или могло быть на самом деле.
Толстой знал, что, покидая Москву перед сдачей ее неприятелю, богатые жители ОБЯЗАНЫ были предоставлять подводы для вывоза раненых, даже если для этого приходилось пожертвовать частью мебели и посуды. И в первых редакциях романа об этом упоминалось. Но в окончательном варианте автор умалчивает о соответствующем распоряжении графа Ростопчина, чтобы патриотизм и бескорыстие Наташи представились ярче.
На Степане Астахове не могло быть белой фуражки. Но на белой фуражке заметнее грязное пятно - символ супружеской измены.
Если уж современники и очевидцы не замечали у Шолохова несоответствий и противоречий, то нам сам бог велел не обращать на них внимания!

Почему писательские ошибки в одних случаях вызывают самое большее легкую досаду, а в других – раздражение и возмущение?
У Б.Акунина в «Смерти Ахиллеса» звонки по телефону играют важную роль в развитии интриги.
Допустим, какой-нибудь проницательный читатель начнет пенять Б.Акунину или тому, кто скрывается под этим зловещим псевдонимом:
- Действие романа происходит в 1882 г., спустя всего шесть лет после того, как телефон был запатентован. И вы пытаетесь уверить, что в это время в Москве новейшее средство связи получило уже довольно широкое распространение?! Зачем обманывать читателя?
Я не знаю, что ответил бы Б.Акунин. Возможно, схватился бы за голову и простонал: «Как же я мог свалять такого дурака? О, стыд, о, позор на мои преждевременные седины! И весь ужас в том, что почти весь тираж уже разошелся и ничего нельзя исправить…»
Более вероятна, как мне кажется, иная реакция – спокойное разъяснение, что автор, будучи добросовестным профессионалом, конечно, знал, когда был изобретен телефон и почему частое использование его Эрастом Фандориным в начале царствования Александра Третьего есть очевидный анахронизм. Но, видите ли… (и далее об условности, особенностях избранного жанра, приемах и правилах литературной игры и т.д.).
Оба эти варианта гипотетической беседы автора с дотошным читателем представляются мне нормальными, достойными, приемлемыми.
Лет тридцать назад я позвонил ИЗВЕСТНОМУ РОСТОВСКОМУ (т.е. мало известному за пределами Ростовской области) писателю Б. И. и сообщил, что в тексте последнего своего романа он допустил неточность. Вместо «Патерностер» (католическая молитва, «Отче наш») в журнальном тексте было напечатано бессмысленное «патер хостер». Другими словами, мэтр не потрудился хотя бы правильно списать и спутал латинскую литеру «n» с литерой «h».
(Если напутала машинистка или наборщик, это ничего не меняет: автор, как премьер-министр, отвечает за всё. В данном случае я склонен оправдать и корректора: он не обязан знать всё на свете, он сверил странное слово с оригиналом, убедился в том, что и там стоит «хостер» - и успокоился. Долю вины должен нести редактор, который зорче, образованнее и осторожнее автора, во всем сомневается и проверяет-перепроверяет все сомнительные места, а иначе зачем он нужен?)
Мне казалось, что Б. И. либо начнет сокрушаться и посыпать пеплом грешную главу, либо примется яростно доказывать, что не он ошибся, а я, и «патер хостер» с «Патерностер» не имеет ничего общего.
Но он не сделал ни того, ни другого:
- «Патерностер», говорите? Да, наверное, я ошибся. Бывает… Спасибо. У вас всё? Еще раз спасибо.
Вежливо, но до чего же вяло!
Ему было на-пле-вать: «Если чего-то не знаю Я, такой образованный и интеллигентный, то читатель и подавно не знает и не заметит!»
А читатель, если и не заметит, то загадочным образом почувствует, что автор его не уважает. По-моему, читатель остро реагирует не на ошибки как таковые, а на отношение автора к своему тексту. Нет, скорее, на то, нарушает ли автор правила игры, предложенной читателю («законы, над собой поставленные»). Что обещает писатель читателю – развлечь, позабавить, доставить удовольствие изысканным слогом, познакомить с удивительными людьми, дать возможность облиться слезами над вымыслом, просветить и воспитать, сообщить нечто интересное и т.д.? Если обещание выполнено в основном, читатель не заметит противоречий, неправдоподобия, отступлений от исторических фактов и прочего. А если и заметит, то не осудит, а с радостью простит.
И наоборот: если романист заявил: «Сейчас, братцы, я вам выложу всю правду, скажу всё самое заветное о нашей с вами жизни!», - а сам нагло врет… Суд будет суров и беспощаден.
Пространный производственный роман «Битва в пути» не вызвал никаких профессиональных возражений у технолога-машиностроителя.
В меньшем по объему производственном романе ИЗВЕСТНОГО РОСТОВСКОГО писателя П.Л. я обнаружил десятки ошибок. Не потому, что я так хорошо разбираюсь в машиностроительном производстве, а потому, что певец рабочей темы П.Л. не удосужился хотя бы для приличия ознакомиться с подробностями фабрично-заводского бытия.
Насколько помню, главный герой, передовик и новатор социалистического соревнования, доказывал американскому корреспонденту, что советский рабочий фактически получает больше американского. Еще этот герой отличался тем, что садился покурить на кран-балку, был избран и в заводское партбюро, и в партком завода, а повстречав директора, рубил ему прямо, по-рабочему:
- До каких пор вы будете плестись в хвосте научно-технического прогресса, чураться всего передового?
И этот П.Л. призывал смелее вторгаться в действительность и всегда быть с народом, особенно с рабочим классом. И, возможно, сам верил, что сам-то он из тех писателей, которые знают, чем дышит простой советский человек, и пишут именно то, что важно и нужно простому советскому человеку. А не кучке снобов, эстетов-чистоплюев.

В перестроечные годы на страницах «Литературной газеты» спорили два очень известных литературоведа – Станислав Рассадин и Вадим Кожинов. Спорили на этот раз не о литературе, а о советской истории. Либерал-западник поймал почвенника-государственника на недобросовестном цитировании. И с каким-то даже отчаянием заявил, что не может вести дискуссию с оппонентом, за которым надо следить и проверять, не мухлюет ли он.
Не знаю, ответил ли Кожинов на это оскорбление. Может быть, для этого он слишком презирал собеседника. Может быть, ему элементарно не дали слова. Может быть, он не считал таким уж грехом слегка передернуть – если на пользу делу.
Посмотрим, как сам Кожинов обличал других авторов в ошибках и неточностях. Стихотворение Евгения Винокурова «Сережка с Малой Бронной», по его мнению, производит странное впечатление, ибо:
1.     Витька не мог быть «с Моховой», потому что на Моховой в тридцатые годы не было ни одного жилого дома.
2. Матери погибших ребят не могли быть «одни в пустой квартире», потому что после войны почти все жили в коммуналках и квартиру одинокой женщины непременно уплотнили бы.
3. Девчонки – бывшие подруги Сережки и Витьки, не могли быть «все замужем давно», потому что в 1946 году молодых женщин было значительно больше, чем мужчин.
Ну, такие мелочные, злые и явные придирки, что становится неловко за Вадима Валерьяновича, блистательного знатока литературы и тончайшего критика, эрудита и мыслителя! Не сам ли он высмеивал такой буквалистски-бытовой подход к поэзии?
Да даже если с буквалистских позиций… «Витька с Моховой» не обязательно означает «Витька, живущий на Моховой», но возможно «Витька из компании, которая собирается на Моховой». Квартира может означать вообще жилье, место обитания («на зимние квартиры»), а «пустая» на поэтическом языке может означать «опустевшая», т.е. без дорогого существа. Наконец, статистические данные о дефиците мужчин в послевоенные годы совсем не исключают того, что в именно Москве, столь притягательной для провинциалов, вступить в брак сумели все девушки из небольшой произвольно взятой группы.
С чего же это Вадим Кожинов так взъелся на Винокурова? У меня есть на этот счет предположение: Винокуров был человек «из другой компании».
Примечательно и то, что Кожинов не то, чтобы брал под защиту поэзию Анатолия Софронова, но призывал «все-таки» проявить некоторую снисходительность: не бог весть что, конечно, но вспомним, что песня «Шумел сурово Брянский лес» на текст Софронова народу нравилась. Хотя песня «Сережка с Малой Бронной» была уж никак не менее любима народом. И еще большой вопрос, поэта ли Софронова заслуга в популярности песни или некоего Каца (композитора).
Кстати, текст этой песни «Шумел сурово…» производит более «странное впечатление», чем стихотворение Винокурова. Партизаны «на штаб фашистский налетели, и пули звонко меж стволов в дубравах брянских засвистели»… Что же это получается, в лесу, в дубраве фашисты устроили свой штаб? (Партизаны возвратились с победой, разгромив противника, так что им не пришлось вести оборонительный бой в лесу). А «стволы» в непосредственной близости с «пулями» могут сбить с толку – о древесных ли стволах поется, о ружейных ли.
К нелюбимым авторам Кожинов прямо-таки цеплялся. Поймав Э.Радзинского на нескольких (небольших и непринципиальных, на мой взгляд) анахронизмах, уничижительно отозвался обо всей его книге «Сталин».
А сам-то, сам Кожинов! Написал, что первый муж Светланы Аллилуевой во время войны служил в ГАИ! Да не было тогда ГАИ! Эта почтенная организация в сороковых годах называлась иначе (если не ошибаюсь, ОРУД).
Чем не повод негодующе воскликнуть:
- Какова же научная ценность «глубокого» «исторического» «исследования» о России в двадцатом веке, если наш «ученый» не способен правильно воспроизвести такой ерунды???!!!

Эрудиция Михаила Веллера вызывает почтительный восторг: он свободно владеет проблемами авиации, баллистики, военно-морского флота и далее по алфавиту, вплоть до философии, энергетики, юриспруденции, языкознания.
В беседе с переводчиком Евгением Волковысским я выразил восхищение небольшим эссе Веллера по поводу «Острова сокровищ» Стивенсона. Один из пиратов там назван «квартирмейстером». Какой там квартирмейстер на корабле вообще и корабле под черным флагом в особенности?
Веллер блестяще доказал, что создатель русской версии романа, не мудрствуя, перенес из оригинала старинный морской термин, означавший «начальник абордажной команды».
Но Е. Волковысский сказал, что Веллер перемудрил и напутал: достаточно обратиться к английскому морскому словарю, чтобы установить: «квотермастер» - это главный канонир.
Я был несколько обескуражен, больно было расставаться с величественным образом мудреца-энциклопедиста.
Увы, более пристальное знакомство с произведениями беллетриста и философа подтвердило: его манера не говорить, а вещать, интонационный напор, пунктуационные ужимки и ухватки, типа точек после союзов «и» и «но»,- все это не должно вводить читателя в заблуждение. Читая Веллера, надо ухо держать востро и сохранять здоровое недоверие.
Возьмем одно из последних изданий – сборник лекций «Перпендикуляр».
Нас учили в школе, что гармоническим русским человеком в своем полном развитии назвал Пушкина некто Гоголь. Веллер уверяет, что так "пускал слюни" Белинский.
Мы читали в школе «На дне» Горького и до сих пор не забыли, что там упоминается Гастон, персонаж бульварного романа. Веллер уверяет, что этого утонченного молодого человека звали Эрастом – очевидно, перепутав его с героем «Бедной Лизы», другого произведения из школьной программы
Он вообще много путает, беллетрист Веллер. Больше, чем полагалось бы выдающемуся мыслителю наших дней!
Он путает «Сентиментальное путешествие» Стерна с «Путешествием по Гарцу» Гейне.
Он путает «Живую жизнь» Вересаева с книгой «Живой, как жизнь» Корнея Чуковского.
Он путает Галину Николаеву с Галиной Серебряковой.
Он приписывает высказывание Марка Твена о "Пикквикском клубе" Эрнесту Хемингуэю.
Он путает Сталинские премии, имевшие три степени, с Ленинскими, степеней не имевшими.
Он приписывает Паустовскому фрагмент из «Ни дня без строчки» Юрия Олеши.
Актрису МХАТ В.В.Полонскую, последнюю любовь Маяковского, он называет балериной.
От рассуждений Веллера об «отсутствии действия» в пьесах Чехова, о двенадцатитоновой музыке Шенберга «вместо "нормальной" семитоновой» - вянут уши.
Э-э? И. И. И. Все этого с чрезвычайным апломбом. Но. Но. Но. Перед нами не обычная публицистика, а выступления, лекции. Т.е поучения. «Ляп» учителя, проповедника, властителя, с позволения сказать, дум, - это не то, что ляп простого автора, это почти преступление.

Юрий Нагибин утверждал: «Любой писатель все знает приблизительно, по памяти детства, понаслышке, по летучим наездам; если же он захочет узнать что-то досконально, глубоко и профессионально, то не сможет писать, времени не останется.»
Как почти всякое суждение о литературе и искусстве, это легко может быть оспорено. Во всяком случае, слово «любой» здесь неуместно.
Виктор Гюго, хоть был романтиком, а не реалистом, рассуждал о парижских клоаках, рыболовном промысле, воровском арго, демонстрируя глубокое знание предмета.
Эмиль Золя, Эптон Синклер, Синклер Льюис и Теодор Драйзер были писатели не из последних, не чета Артуру Хейли. Но они не довольствовались «приблизительным знанием», а стремились изучить описываемые пласты жизни именно досконально и глубоко.
В повести «Взятие Великошумска» проявилось такое знание военного искусства, что автору предлагали звание старшего офицера бронетанковых войск. Об этом с гордостью поведал сам Леонид Леонов.
Есть писатели, для которых «знать глубоко и досконально» не профессиональное требование, а свойство личности. Например, Борис Житков, Виктор Шкловский, Владимир Набоков – очень любознательные были люди, интересовались самыми разнообразными вещами.
А если нет желания или времени специально «изучать жизнь», приходится ограничиваться той сферой, которую знаешь (которую знает всякий или которую, которую, как считается, легко изучить). Поэтому «непропорционально много» произведений из жизни медиков, преподавателей, чиновников, детей, пенсионеров, деятелей культуры, политиков.
Молодой Валентин Катаев сделал героя своего рассказа – бутафором. Однако никак его в этом качестве не показал, что страшно разгневало Бунина: тот ждал, но так и не дождался, когда же, наконец, бутафор займется своим делом.
Катаев не знал, в чем состоят профессиональные обязанности бутафора? Ему хотелось, собственно, рассказать любовную историю? Тогда почему он не сделал молодого героя студентом, конторщиком, приказчиком из книжного магазина?

Зайдя по делу к Данилу Корецкому, я увидел у него на рабочем столе книгу об устройстве атомных подводных лодок. Он объяснил, что интригу следующего своего детективного романа собирается построить на попытке угона подводной лодки с атомным двигателем. «Надо разобраться в технической стороне дела». А ведь по образованию Д.Корецкий не технарь, а гуманитарий!
Соавтор одного недописанного детективного сценария и одной неопубликованной детективной повести, я позавидовал этой дотошности. Ведь сценарий остался недописанным и повесть неопубликованной как раз потому, что нам с товарищем не хватило «знания материала», а главное, упорства и желания (хотя мы уверяли друг друга, что - времени) этот материал изучить.
В другом романе Корецкий очень точно и подробно (это нужно по сюжету) описывает топографию какого-то греческого островка. Откуда он знает, что «тропинка петляет, а потом спускается к лодочной стоянке» и т.п.? Оказывается, когда Данил в составе группы писателей был в Средиземноморском круизе, пароход сделал остановку на этом острове. И он НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ запомнил, что там где.
Между тем, в «Оперативном псевдониме» студент-второкурсник факультета журналистики вытягивает на экзамене билет про пьесу Зюскинда «Контрабас», чего быть не могло: современную иностранную литературу сдают на последних курсах.
Я хочу сказать, что, если уж Данил Корецкий небезупречен, это подтверждает, что ошибок в принципе не избежать!

- Не могу верить ему в большом и главном, если он грешит в мелочах, деталях,- так может сказать либо плохой читатель, либо хороший читатель о плохом писателе.
Ибо хороший писатель ЗАСТАВЛЯЕТ верить себе и в большом, и в малом. Если и увидишь странность, решишь, что скорее ошибся ты, а не автор.
_____________________________
© Хавчин Александр Викторович