«С четырёх сторон – Россия», поётся в одной из песен, посвящённых Тамбову. Фраза создаёт образ тёплый, уютный и спокойный: кудрявые леса, просторные посевные поля, переходящие на рязанские, саратовские, пензенские, воронежские земли… Название «Тамбов» вызывает настороженность: что скрыто за этим глуховатым, диковатым, запылённым тремя столетиями звуком, – убогое российское захолустье? Богатая и нарядная провинция?
Главой тамбовского наместничества был сам Державин; за два года, с 1786 по 1788-й, он многого добился для благоустройства и культурного развития города. Что осталось от той поры? Парадная Покровская церковь на набережной, представительный, как дворец, Спасо-Преображенский собор в глубине центрального сквера да сильно перестроенные почтамт и Духовная семинария (можно ещё добавить реконструированный Вознесенский монастырь за чертой исторического города). И планировка не нарушилась с XVIII века; лишь сменили тогдашнюю застройку красивые особняки XIX – начала XX века; ходи и любуйся – всё целое: многоколонный Гостиный двор, публичная библиотека, Дворянское собрание, Институт благородных девиц, дома богатых владельцев… Классицизм здесь не опускается до среднего уровня, эклектика не отдаёт безвкусицей, а модерн – чуден этот «тамбовский модерн» с закруглёнными карнизами, лёгкий, аристократичный, кокетливый!.. Тамбов не затронула Великая Отечественная война: так и тянется пёстрой «сплошной фасадой» длинная Коммунальная (прежде – Гимназическая) улица – только уже без извозчиков и городовых (в советское время, к сожалению, подпорченная крытым рынком), так и вьются согласно изгибам неслышной луговой Цны дорожки набережной, ныне забетонированные, так и мелькает то тут, то там среди новых корпусов на Интернациональной «модерновый» особнячок начала века, изящный, как рисунок…
Сюда лучше приезжать с поздней весны по раннюю осень. Или, по крайней мере, в снежную зиму. Бывал я в марте – город встретил морозцем, серым воздухом, голыми улицами, по которым рыскал ветер, грудами старого снега на Коммунальной… Согревшись в набережной Покровской церкви, где поблёкший иконостас напоминал старый гардероб, дальше вдоль Цны я идти уж не мог: пришлось бы вязнуть в снегу и сопротивляться натиску ветра.
А приехал в мае – город оделся в нежную зелень, отовсюду веял черёмухой и всё звал к реке, к своей набережной, одной из лучших, какие мне приходилось видеть… Вообще, Тамбов удивительно привязчивое место, и не хочется сравнивать его с другими городами…
Да и Тамбовская область отнюдь не «медвежий угол» – но едва ли не центр русской культуры! По тамбовской земле разбросаны бывшие имения, где родились, жили Боратынский, Верстовский, Чичерины, Чайковский, Рахманинов… Настоящим открытием стало для меня, что в окрестностях Тамбова родилась Наталья Николаевна Гончарова, и место это отмечено на карте посёлком Знаменка.
Как в тамбовскую глухомань, превратившуюся нынче в районный центр, могло занести Гончаровых?
Николай Афанасьевич Гончаров, калужский дворянин, служащий при гражданском губернаторе, спасая жену, ожидающую ребёнка (будущую Наталью) и больных детей «от когтей тигров, соорудивших погибель вселенной», то есть от наполеоновского нашествия в 1812 году, бежал с семьёй к родственникам жены братьям Загряжским, которые владели селом Кариан-Загряжское, где у них была богатая усадьба. Касательно братьев есть любопытные факты. Старший, генерал-поручик Иван Александрович Загряжский, приложил руку к отстранению Гаврилы Романовича Державина от должности наместника Тамбова. Младший, Николай Александрович, придворный служащий, имел дом в Тамбове, где собиралась московская аристократия – из таких же, как Гончаровы, беженцев; жена Николая Афанасьевича графиня Наталья Кирилловна, дочь украинского гетмана Разумовского, была фрейлиной Елизаветы Петровны и Екатерины II. Пушкин познакомится с ней, когда той уже перевалит за восемьдесят, станет её частым гостем и внимательным слушателям её воспоминаний. По этим воспоминаниям он позже составит сборник из девяти рассказов «Застольные беседы».
У Загряжских Гончаров не пробыл и месяца – спешил в Калугу, надеясь уберечь брошенное там впопыхах. Жена и пятеро детей остались в имении – чтобы покинуть его лишь летом следующего года.
Дальнейшая судьба имения сложилась таким образом. От братьев Кариан-Загряжское перешло к тётке Натальи Гончаровой Софье Ивановне Загряжской. Та завещала его мужу, генералу Ксавье де Местру (кстати, де Местр, пришедший в Россию из Пьемонта с армией Суворова, в 1812 году сражался против Наполеона). Разносторонне образованный человек, Ксавье де Местр пользовался популярностью как писатель (к слову сказать, он первым перевёл басни Крылова на французский язык), художник (автор единственного известного нам портрета матери Пушкина Надежды Осиповны, выполненного в жанре миниатюры на слоновой кости); кроме того, он занимался исследованиями по физике и химии, был директором и библиотекарем музея Адмиралтейства в Петербурге.
Сестра Пушкина О.С. Павлищева вспоминала, что Ксавье де Местр, –частый гость родителей поэта, которым читал свои стихи, – «пробуждал в нём бессознательный дух подражания и авторства».
Кариан-Загряжское превратилось в Знаменское-Кариан после смерти Ксавье де Местра в 1852 году, когда хозяином имения (по духовному завещанию Софьи Ивановны от 1851 года) стал граф Сергей Григорьевич Строганов, двоюродный племянник С.И.Загряжской, основатель «Школы рисования» в Москве, названной впоследствии Строгановским училищем. К сожалению, Сергей Григорьевич при разделе наследства Софьи Ивановны, пошёл на обман, и отношения Строганова с Пушкиными прекратились.
Сергея Григорьевича в качестве барина сменил его сын Павел Сергеевич, хранивший в усадьбе богатую коллекцию картин, которая после революции попала в центральные музеи страны. В 60-е годы Павел Сергеевич обновил главный дом, хозяйственные постройки и липово-берёзовый парк. По преданию, обновил и росписи усадебной Знаменской церкви, по образцу Исаакиевского собора. В саду устроил теплицы с декоративными растениями и фруктовыми деревцами. При усадьбе действовал конезавод. Благотворительная деятельность Павла Сергеевича была хорошо известна не только на тамбовской земле…
Ныне от старой Знаменки почти ничего не осталось. Не приглашают туда на экскурсию, не указывают на «усадьбу Загряжских» ни туристские схемы, ни табличка на шоссе. Куда приглашать, на что указывать? – усадебный дом неузнаваемо перестроен, церковь с колокольней разрушены. Разве что есть парк – точнее то, что уцелело от парка, который получил после революции новое имя: Знаменский колхоз…
До Знаменки ходят рейсовые автобусы. Около часа длится дорога, расстеленная по щедрым полям; лишь однажды она окунается в сосновую рощу, размах которой укрощает кривая речка Большая Липовица; потом ещё, не подавая виду, что заблудились в полях, спрячутся в балках под вётлами речки Сява и Кариан; а где Кариан – там и Знаменка.
Посёлок не виден с Волгоградской трассы; нужно проехать влево, чтобы показались однотипные домики, неоправданно широкая площадь с неизбежным Лениным. Как-то пустовато, неживописно, – а может, так только кажется на первый взгляд…
«Вы не скажете, где тут усадьба когда-то находилась?» – нагнал я спешащую с сумкой маленькую пожилую женщину. – «А-а, где Строгановы жили, – откликнулась она. – Тут рядом: свернёшь в проулок, и как раз выйдешь на старый дом, там школа была. И парк там».
Проулок и на самом деле вывел к дому, я даже не поверил: впрямь ли барский? Невзрачный одноэтажный корпус, гладкие белые стены, новое крыльцо с безвкусным жестяным навесом на четырёх столбиках; правда, есть лопатки по углам – уже признак классицизма; наверное, они единственное, что осталось нетронутым с XIX века в здании, где теперь райсобес и другие какие-то организации…
Парк обнаруживал себя ещё с проулка: взбрасывал поверх домов сплошные верхушки деревьев и требовательно каркал воронами. Дом Загряжских словно не имел к нему отношения, стоял сам по себе, оттого и парк лишался организующего начала и на первый взгляд казался случайной рощей – но рощей изысканной: просто так, без участия человека, не могли так живописно смешиваться старые ясени, тополя и редкие липы; ель, чтобы не оказаться чужой, сама не решилась бы развернуть свои колючие веера; да и птицы, будь это заурядная чаща, не перекликались бы так мелодично, – говорю не о воронах: тем всё равно, где горланить…
Но настоящее очарование жило в нижней части парка. Там, из одного конца в другой, растягивалась ровным, смыкающимся вдали коридором аллея прямых высоких лип, плетя понизу частые тонкие тени, а кверху коряча острые ветки, к которым ластилась нежная, как пух, листва.
Стоило сойти с аллеи – и парк, весь пропавший сладким черёмуховым духом, переходил в поросли ив. За ивами открывалось поле, а за полем чернели деревенские домики, – не эти ли места изображал Фёдор Васильев, гостивший летом 1869 года у Павла Сергеевича Строганова? Знаменка вызвала у Васильева сильные впечатления. Здесь он создал несколько картин: «Вечер», «Деревня», «После дождя»… Об окрестностях села художник писал в письме: «Выедешь в степь – чудо! Рожь без границ, гречиха и просо, пчёлы с пасеки, журавли да цапли со всех сторон плавают в воздухе, а под ногами бежит ровная степная дорога с густыми полосами цветов по бокам».
На окраине парка, под обрывом, я набрёл на неподвижный чистый водоём: не пруд ли? Он тянулся и тянулся, очерчивая приусадебное поле, да сделал крутой загиб направо, разлившись на повороте, и я заподозрил: конца ему может и не быть. Рыбак, не отводя глаз от лески, разъяснил: это Цна, а с поля к ней бежит Кариан.
Вдалеке пушисто стелились мелколиственные рощи. Я задержался на поляне: меня весело подозвали две молодые женщины, рассевшиеся на траве распить бутылку настойки да излиться друг дружке: не всё в жизни радости… Поинтересовались, не заблудился ли я? Откуда приехал? Да и я не упустил случая узнать: как живёт посёлок (ясно: кормится своим домашним хозяйством), ухаживает ли кто за парком? Никто не ухаживает, никому он не нужен! Зарастает, погибает имение Загряжских-Строгановых; о нём писали, приезжало снимать фильм тамбовское телевидение – да и только… Музей, что по соседству с райсобесом, работает не всегда…
Возвращался я круговой тропинкой и думал: да ведь музей – это сам парк, не окончательно заросший, не окончательно загубленный. Ещё можно им любоваться, ещё можно проникнуться романтической атмосферой XIX века в старой липовой аллее. Ещё есть, что спасать!

* * *

Неподалёку от Тамбова – небольшой, старенький, сильно разбросанный город Рассказово. Привлекательное место на стыке леса и поля, при слиянии рек Лесной Тамбов и Арженки в XVII веке присмотрел крестьянин Степан Рассказов, построил здесь дом, подав пример другим крестьянам, жившим окрест. Поселение разрасталось, рождались кустарные промыслы… В конце XVIII века Рассказово перешло во владение знаменитого оберполицмейстера Н.П. Архарова, а с конца XIX-го вступило в эпоху расцвета благодаря известному на тамбовской земле фабриканту и меценату М.В. Асееву, построившему на окраине «итальянский» дворец и разбившему прекрасный парк. Ныне эта территория вошла в черту города и зовётся Арженкой.
От зажиточного села осталось несколько премилых каменных зданий в стиле эклектики, в том числе благодушная церковь Иоанна Богослова, собравшая вокруг себя весь исторический центр. В Арженку ходит автобус, но вряд ли стоит ехать туда: парк повырублен, а случайно уцелевшие липы и лиственницы выглядят довольно жалко в своём бессильном величии… Понятно, что рассказовские достопримечательности не рекламируются; не приглашать же на охваченные бесполезными зарослями вырубки, не показывать же разваливающийся дворец, предупреждая: не споткнитесь о каменные круги – это бывшие садовые бассейны… Лучше просто рассказать: жил в городе Асеев, был у него дворец с парком, при дворце театр и оркестр; заботился Асеев о селе: нужна была школа – строил школу, нужна баня – строил баню; одним словом, не жалел средств на добрые дела.
Арженка – не единственное памятное место Рассказова. На юго-западной окраине города, издавна называемой Мальщина, была некогда усадьба Полторацких. Известная фамилия, в связи с Пушкиным она звучит нередко… «Рассказовские» Полторацкие представляют собой одну из ветвей этого многочисленного рода, начиная с Александра Марковича, купившего здесь ещё в XVIII веке участок земли вместе с запущенной суконной фабрикой, которую он быстро привёл в образцовое состояние. Большая семья была у Полторацких: жена и восемь детей (из них двое от первого брака). Двоих старших сыновей Александр Маркович определил на военную службу. Одному из них, Александру, довелось участвовать в боях 1812 года, вступать с русскими войсками Польской армии в Гамбург и дослужиться в 1819 году до звания поручика лейб-гвардии Семёновского полка.
К тому времени и относится событие, коему Александр Александрович стал свидетелем: в Петербурге, в доме Олениных, произошла встреча Пушкина и Керн (Анна Петровна была двоюродной сестрой Полторацкого, как, впрочем, и Анна Оленина, которой Пушкин посвятил несколько стихотворений).
Карьера Александра Александровича завершилась бесславно. Год спустя после восстания в Семёновском полку Полторацкий (который, кстати, во время восстания пребывал в трёхмесячном отпуске по болезни) понёс, как все офицеры полка, наказание. Ему выпала служба в Ахтырском пехотном полку без права отпуска и отставки. А в следующем году его уволили «по высочайшему приказу», после чего и переехал Александр Александрович в отцовскую усадьбу. С 1837 по 1840 год Полторацкий будет предводителем тамбовского дворянства.
Годы, прожитые в Рассказове, не стали для Александра Александровича омрачёнными. В 1834 году он женился на Екатерине Павловне Бакуниной, сестре лицейского приятеля Пушкина, первой любви шестнадцатилетнего поэта, которой тот посвятил свыше двадцати стихотворений… (Пушкин знал о свадьбе: в тот же день. 30 апреля, он сообщал о ней Наталье Николаевне). Рассказовский период жизни стал для них самым счастливым, о том свидетельствует Екатерина Павловна, пережившая мужа на одиннадцать лет (умерла она в 1869 году); к тому же связей со своими петербургскими знакомыми она не теряла. В Рассказове она увлеклась живописью; ею написан единственный известный нам портрет Полторацкого…
Потомки Полторацких построили себе другой дом – за речкой Лесной Тамбов, на возвышенности. А на нынешней Кооперативной улице сохранился дом последней владелицы усадьбы – Екатерины Ивановны Полторацкой, фигуры для Рассказова исторической: добрый человек, талантливый музыкант, она обучала местных детей музыке на дому, работала в 30-е годы тапёром в кинотеатре… На городском кладбище стоит надгробный камень на её могиле.
До Мальщины ходу с полчаса: за мостом через быструю Арженку дорога, оставив миниатюрные купеческие домики, выводит в «деревенский» пригород с суконной фабрикой. Бесполезно спрашивать об усадьбе прохожих: её истории никто не помнит – да и усадьбы-то нет… За сквериком с редкими липами и ясенями, что встречает за поворотом, прячется гладкостенный белый дом. Трудно признать в этом длинном суховатом строении, давно приспособленном по клуб, барские покои; но оно – всё же лучше, нежели странные коричневые постройки с фигурными карнизами в духе «фабрично-заводской» эклектики, неуклюже встающие на задворках…
А за речкой Лесной Тамбов, на которую накатывают огороды, можно подняться на пригорок, в мелколесье, к лесничеству, и найти заброшенные деревянные домики, долгое время служившие детским домом и школой-интернатом. Один из этих домиков, что на каменном фундаменте, принадлежал потомкам Полторацких.
… Когда я присматривался к барскому дому, желая отснять его поудачнее (без прозаических урн и скамеек, без памятника Ленину, упрямо заглядывавшему в кадр), – за мной с любопытством наблюдала спокойная пожилая женщина с метёлкой. «А почему вы фотографируете?» – наконец, не выдержала она. «Усадьба тут была», – пояснил я. – «Не слышала, – с непонимающей улыбкой ответила она, – тут же клуб…» – И, помолчав, добавила неуверенно: – А ещё есть другой дом… китайский». – «Это какой?» – насторожился я. «А тот… с крышей такой… вот такой вот… – и она показала на «фабрично-заводской» дом с фигурным карнизом. – Я там живу».
… Знает ли хоть кто-нибудь в городе об истории этого памятного места? Близ Иоанно-Богословской церкви был интересный краеведческий музей; в нём сохранялась память о Полторацких; висели на стене их старинные часы; как рассказывала мне Алла Ивановна Смоликова, «хозяйка» музея, часы передали из лесничества: валялись в старом доме, выбрасывать жалко, – может, пригодятся, возьмите… Теперь здание музея вернули церкви. Часы и остальные экспонаты ждут нового помещения…
Хорош в Рассказове центр – картинка русской провинции! Но его можно окинуть взглядом не выходя из автобуса, и в городе не задерживаться. А при ином положении вещей – стоило бы задержаться…

Прощание со Старой Ольшанкой

«Не пропустишь поворот на Красное Знамя?» – спросил водителя Александр Иванович Ермаков, директор музея-усадьбы Рахманинова, когда мы, выехав за северо-восточную окраину городка Уварово, опустились к мосту через Ворону. «Постараюсь», – откликнулся Анатолий Васильевич, и спустя несколько секунд добавил: «Давно уж не ездил туда…». За Вороной промелькнула деревенька Нижний Шибряй, потом сосновая рощица – и дорога ушла в бесконечные просторы полей.
В этих просторах – богатый усадебный парк?.. Но есть ведь рахманиновская Ивановка, возникающая, словно мираж, среди безотрадных тамбовских степей; и остаться бы ей безнадёжно затерянной в глухом углу Уваровского района, если б не её известность, если б не многолетние старания Ермакова, восстановившего и парк, и барские постройки. Другой усадьбе района, воейковской, казалось бы, повезло больше: не так сильно пострадала она во время антоновского мятежа, в годы развития крестьянских хозяйств; однако – помнит ли кто о ней? На карте давно не значится Старой Ольшанки; не значится и Красного Знамени – так Старая Ольшанка стала называться в советское время. Слишком уж мало селение – семнадцать дворов всего…
Обе усадьбы – и рахманиновская, и воейковская – расположены в восемнадцати километрах от Уварова: первая – к западу, вторая – к северо-востоку от города. Туда, на северо-восток, и мчались мы на музейных «Жигулях», всматриваясь вправо, за лесопосадки: скоро ли выглянет верхушка церкви? Показалась она только за вторым поворотом; мы свернули на третьем. Церковь приближалась медленно, словно подчёркивая безрадостную пустоту неоглядных полей. Возникло и приземистое село; вот она, церковь, совсем близко – из красного кирпича, с ветхими куполами; от неё и начинается парк – один из старейших в России…
Владел усадьбой помещик А.Д. Кретов – пока не купили её Воейковы, представители старинного и славного дворянского рода: многие Воейковы отличились на военной и гражданской службе.
Достойной службой отличился и Алексей Васильевич Воейков, проживавший в усадьбе последние десять лет своей жизни. Если бы Воейков написал воспоминания, они, наверное, составили бы не один том. Военный поход в Швейцарию, сражения с турками, французами, шведами, служба при военном министре Барклае-де-Толли – такова его биография до Отечественной войны.
В 1812 году Воейков в качестве флигель-адъютанта Александра I командовал егерской бригадой 27 дивизии генерала Невяровского. Мужество командира и его бригады в сражениях под селом Красным, при защите Шевардинского редута накануне Бородинской битвы заслужили похвалу Кутузова. Воейкову присвоили звание генерал-майора. А год спустя за участие в бою при Крейцвальде наградили золотой шпагой с бриллиантами. Это была уже его вторая золотая шпага: первую ему вручили за битву в Финляндии, при Иденсальми, в 1808 году. Крейцвальдское сражение стало последним для Алексея Васильевича: он получил ранение в руку навылет и спустя два года, в возрасте тридцати семи лет, вышел в отставку.
Настало время подумать и о личной жизни. Женой Алексея Васильевича стала дочь знаменитого поэта, архитектора, художника и учёного Николая Александровича Львова, Вера Николаевна, детство которой прошло в доме самого Державина: Гаврила Романович приходился ей дядей по матери. В Ольшанке, где поселились супруги, у них родились два сына и дочь.
В имении был богатый парк с тремя прудами, обнесённый земляным валом. Барский дом стоял на поляне в окружении дубов, лип, берёз и сосен, недалеко от быстрой речки Шибряйки; за границами парка располагались конюшни: Воейковы увлекались лошадьми, что, впрочем, вполне отвечало духу того времени.
В последние годы жизни Алексея Васильевича тревожили старые раны. В 1825 году, после его смерти, усадебное хозяйство перешло в руки Веры Николаевны.
В 1843 году дочь Воейковых, Мария Алексеевна, занимавшаяся живописью и детской литературой, вышла замуж за археолога и библиографа Дмитрия Васильевича Поленова. С этой поры в зимние месяцы Вера Николаевна часто проживала в петербургской квартире Поленовых, а летом всё семейство отправлялось в любимую Ольшанку. Знакомство с другом Поленовых, портретистом и пейзажистом академиком К.А. Молдавским, видимо, и привело её к решению исполнить обоюдную с покойным мужем, волю – построить в Ольшанке храм. Спроектированная Молдавским церковь Воскресения Христа Спасителя – в виде массивного шестигранника на глубоком, приподнятом подвале, с двумя симметричными башнями-колокольнями и апсидой – была заложена в 1843 году. Строительством, которое завершилось в 1869 году, руководил профессор Р.И. Кузьмин.
Многое в церкви удивляло: и непривычный шестигранный объём, и дымоходы, проложенные в ее подвалах и стенах; и особенно «польский» сосновый паркет: в центре он был занижен по отношению ко входу – возможно, для того, чтобы прихожане (по большим праздникам они собирались из семи окрестных деревень) могли видеть и слышать службу.
В усадьбе проводили лето и дети Поленовых – Василий, Елена и Вера. Василий и Елена впоследствии стали известными художниками, – страсть к живописи, возможно, передалась им от матери, Марии Алексеевны, ученицы Молдавского. В Ольшанке Мария Алексеевна создала серию крестьянских портретов и два пейзажа с Воскресенским храмом. Но особенно полюбилось имение Василию Дмитриевичу и Елене Дмитриевне Поленовым: уже будучи в зрелом возрасте, они подолгу гостили здесь у своего дяди Льва Алексеевича Воейкова (автора книг по истории и статистике Тамбовской губернии), который стал хозяином усадьбы после смерти матери, Веры Николаевны, и проводил здесь почти все свое время. Ольшанка вдохновляла художников несравненно. Дом Воейковых украсили керамические панно «Везувий», «Кремль» и «Озеро Сердитое», выполненными Еленой Дмитриевной; кроме того, она написала много пейзажей деревни и её окрестностей. Но особенную известность получили «ольшанские» картины Василия Дмитриевича: «Старый дом в Ольшанке», «Деревенская улица», «Водяная мельница в Ольшанке» (все – 1870 года), а его «Пруд в парке» (1877 год) по своим достоинствам стал в один ряд с «Московским двориком». Ценителям творчества художника едва ли было известно, в какой отдалённой глуши рождались эти работы…
О привязанности Поленовых к тамбовской глубинке говорит и тот факт, что свою богатую библиотеку Дмитрий Васильевич Поленов мечтал передать для общественного пользования в Тамбов. После смерти отца Василий Дмитриевич переправил библиотеку в Ольшанку к дяде, Л.А. Воейкову; а когда в Тамбове открылась народная «Нарышкинская читальня», пожертвовал книги в её фонд.
Счастье, что книги попали в читальню! Истребление усадьбы началось после революции и завершилось в 30-е годы. Добрая часть парка пошла на дрова. Церковная утварь, мебель, драгоценности из барского дома – всё было растаскано местными крестьянами по домам да вывезено заезжими «гостями»… Территорию усадьбы занял колхоз имени Дзержинского; церковь и конюшни всё более приходили в негодность. Ещё бы, в конюшнях поселили птицеферму и кузнечно-слесарные мастерские, а в церкви – зернохранилище: телеги с зерном, а позже трактора заезжали в зал и через центральное, и через два боковых крыльца, – скоро от них не осталось и следа, а ступеньки центрального превратились в крошево…
В 1987 году в усадьбу пришло спасение. Тревогу забил Ермаков. Всецело занятый Ивановкой, он всё же не мог не знать о том, что соседняя Ольшанка погибает и надо ее выручать. В село приехала группа архитекторов из Москвы и Ленинграда; после того, как разработали проект восстановления усадьбы, закипела работа. В течение семи лет были прочищены дымоходы, освобождён от мусора подвал, укреплены стены, выложен в зале дубовый паркет, установлены кресты, найденные на свалке кузнечно-слесарных мастерских, обшит цветным металлом главный купол; в парке убрали бурелом, реконструировали колодец… Работников было двое: сам Ермаков – и житель Красного Знамени столяр Николай Семёнович Клепиков, набожный человек, воодушевившийся вместе с Ермаковым идеей восстановить церковь и создать в её подвале музей семейства Воейковых. На реставрацию деньги выделяли тамбовская администрация и уваровский горком партии; работники же за свои труды не получали ни копейки…
В 1994 году Клепиков умер. Ольшанское хозяйство осталось на Ермакове. Но и он вскоре не смог им заниматься из-за болезни ноги: хватило бы сил на Ивановку… Глухому тамбовскому селу Красное Знамя досталась справная церковь, по оценке столичных архитекторов – не имеющая аналогов в русской архитектуре, – досталась в полное распоряжение… Шесть лет не был здесь Александр Иванович, и теперь, с моим очередным приездом в Ивановку, появился повод: показать гостю дивный уголок…
…«Лучше бы я не приезжал сюда!» – беспрестанно бормотал Ермаков – сначала при взгляде на развалины конюшен, потом – на полуразломанный деревянный дом священника и, наконец, на церковь… Производила она впечатление основательности и серьёзности – несмотря на праздничный двенадцатигранный барабан с белокаменным карнизом и профилями закомар и кокошников: всё решали решетки «готических» окон и массивный объём. Одну из двух поставленных рёбрами колоколен увенчивал крест; апсида же была лишена даже купола. Покосившийся крест завершал и несколько осевшую центральную луковицу. С этой луковицы и начались расстройства Александра Ивановича: медь снизу поснимали (выше пока дотянуться не смогли); далее – беда шла за бедой: от резной дубовой двери осталась половинка, дубовый паркет в зале повыломали, сняли и дубовые ступени с двух винтовых металлических лестниц на хоры. «Чтоб выложить паркет, ступеньки, мы с Николаем сколько месяцев на четвереньках проползали! – не мог успокоиться Ермаков. – С каким трудом достали этот паркет! Крепёж для стен везли из самого Воронежа (обломки ненужного железа валялись в просторном, ещё не замусоренном подвале, куда мы проникли позже)… Что понатворили! Ничего святого нет у людей…».
Огорчал и парк, сильно заглушённый ольхой и клёнами. Берега большого пруда поросли размашистыми ракитами: от плотины церковь была почти не видна; гадай теперь, какое место выбирал Поленов для своего «Пруда»… Колодец близ пруда превратился в заурядную яму со свинцово темневшей лужей. По берегам быстрого прямого ручья – Шибряйки – простодушно-грубоватые, громоздкие, криво вздымались старые вётлы, а кое-где, непомерно высокие, прямые, как столбы, твёрдо вставали серебристые тополя.
Тропа уводила всё глубже в гущу заросшего парка – там-то и открывалось всё понемногу: будто обводный канал среди «непуганного» леса, приглашение совершить волшебный путь, войти в сказку, – неожиданная и лёгкая дуга реки; поляна, окружённая тесными кустами, – место, где стоял воейковский дом; начало круговой кленовой аллеи; пограничный вал; старые липы; и, как изящный эскиз художника – маленький круглый пруд под присмотром серебристого тополя и плакучих ив. От вала уже хорошо виднелись – за бурным потоком Шибряйки и пустым широким полем – полоса берёз и соседняя деревушка.
Круговая аллея быстро потерялась в зарослях; мы набрели на тропу, миновали вырубки и вышли к развалинам конюшен, потрясённые: Ермаков – зрелищем утрат, я – грустным и одичалым, но всё ещё прекрасным уголком степной России… Сели в машину – чтобы, возможно, навсегда оставить погибающий парк и растерзанную церковь с подвалами для небывалого музея-памятника Алексею Васильевичу Воейкову, портрет которого, написанный английским художником Джорджом Доу, уже без малого два века висит в Военной галерее Зимнего дворца среди героев войны 1812-1814 годов. «Лучше б я не приезжал сюда!» – всё бормотал Александр Иванович, главный виновник славной – и неосуществлённой затеи…
_______________
© Сокольский Эмиль