История одного сюжета

Часть 1 см.: в №2(165) 5 февраля 2008 г., №3 (166) 25 февраля 2008 г., №4 [167] 15.03.2008)


ОТ АВТОРА

За грудой дел, суматохой явлений не успел предпослать первой части трафаретное извещение: насчет того, что, дескать, все события и персонажи вымышлены, а совпадения случайны и т. п. – ну, вы знаете.
Теперь на всякий случай исправляюсь и сообщаю – исключительно для тех, кто малость подзабыл школьную программу: солнце всходит на востоке, Волга впадает в Каспийское море, а герои литературного произведения суть фантомы, созданные авторским воображением, и никогда не существовали в действительности.
Ну вот… Как сказал Поэт: «хоть поздно, а вступленье есть».

Глава шестая. 1 августа 1985 года
(время личное)

1

Знойной августовской порой в Провинцеград почти ежегодно наведывался друг-критик. И сегодня у Андрея была назначена встреча с ним после окончания рабочего дня.
О! Их соединяла особая дружба!..
Андрей иногда поражался прихотливой избирательности судьбы, которая так неразгадываемо свела на одном курсе захудалого и ничем кроме ранней истории не примечательного Провинцеградского университета славную троицу: друга-критика, друга-поэта и его самого. И год-то поступления какой был – 1966-й! Похоже, что повезло им остаться последними незамерзающими капельками отмирающей оттепели. И, наверно, благословенный филфак – не будем гадать о причинах – каким-то чудом сыграл для них роль рассыпающейся оранжереи, кое-где сохранившей островки микроклимата, позволившего им вызреть, не только не зачахнуть от повеявшей стужи, но и закалиться для будущих вяло-морозных годов…
После с трудом верилось, что все это было!
Собственный машинописный журнал, целых три выпуска! Главный редактор – друг-критик, завотделом поэзии – рифмическая пора! – Андрей; а друг-поэт лишь в роли автора: что-то не потрафило его самолюбию, отказался войти в редколлегию… После второго номера грянул разбор на факультетском партбюро: упоминание в стихах друга-поэта о тридцать седьмом годе – нельзя бередить такие раны, особенно тем, кто живет в самые благополучные времена; у всех прочих какая-то оторванность от жизни, за что и Андрею досталось – так что третий выпуск после этого обсуждения по инерции проскочил, и на том дело кончилось. Слабым утешением осталась факультетская стенгазета, где еще можно было развернуться. Эффектно плучился там Андреев любовный цикл с коллажем, на котором фотография автора, стряхивающего пепел с сигареты, помещена была на фоне снятого из космоса Земного шара… Через день после выхода стенгазету изъяли из употребления – но не из-за этого пижонского материала, а из-за невинных стишат Саши Петрова, где крамолой сочли грусть-печаль лирического героя; примерно такой довод привел декан: в октябре свершилась революция, а петровская «Октябрьская элегия» навязывает читателю не наши упадочные настроения…
Когда заглушили росток несчастного журнала, распущенная его редколлегия распустилась еще пуще и организовала утонченную литературную студию, где продолжалось пиршество вольного разума. Чего только не раскручивалось на этой непредсказуемой литстудии: от годового обзора «Современного мира» (как раз в ту пору его разгоняли) до штудий по серебряному веку; от обсуждения творений пишущих студийцев до просветительских докладов на сомнительные темы (Андреев – об экзистенциализме, с последующим отчетом о нем в стенгазете, озаглавленным «Европа, вынесенная за скобки»)…
Поначалу никто не вмешивался в их веселую и раскованную возню. Собирались в крошечной аудитории под чердаком, потрясали эрудицией восхищенных младшекурсниц, спорили до одури, подогревая себя батареями дешевейшего красного портвейна «Рубин» (0, 97 рубля в крепком варианте, 1,02 – в «сладком»)… Однако вскоре начальство заподозрило что-то неладное и подключило к студии своего человека. Тот, впрочем, оказался малым безобидным и покладистым, ничего им не навязывал, но исподволь старался разбавить достаточно узкий и элитарный круг студийцев «свежими силами». Их мощнейший наплыв случился как раз в день обсуждения Андреевых стихов, когда на филфак вдруг заявилась приглашенная втихаря куратором группа заводского литобъединения из соседнего города. Уровень гостей оказался умопомрачительным. В полнейшем недоумении выслушав Андреево чтение, они выпустили на трибуну какого-то не то слесаря, не то токаря, и тот возмущенно затараторил: да вы что, ребята, да что это за стихи такие, в каком мире живет автор? Где у него славные дела рабочего класса, тружеников наших великих строек?.. Да надо дать такому поэту лопату в руки – пусть поработает, узнает жизнь, а потом уже пишет… (Из таких рабочих поэтов, кстати, и вырос костяк Провинцеградской писательской организации.)
Вершиной подвигов студии – и финалом ее существования – стало празднование восьмидесятилетнего юбилея Пастернака. Изящный профиль-силуэт поэта с датами жизни, вывешенный на входной двери факультета, привлек на заседание студии массу гостей с мехмата и физфака…
Переполненная до краев аудитория; массивная свеча красного воска на столе, воплощающая ту, о которой читал стихи Андрей, озаренный колеблющимся пламенем; завороженное молчание публики… И в завершение – бессвязный лепет насмерть перепуганного деятеля из парткома, пытавшегося дать «политическую оценку» происходящему и дружно ошиканного студенческой массой…
Другу-критику эта история стоила аспирантуры; Андрея пихнули в распоряжение министерства обороны, отправившего его в двухлетнюю ссылку: сначала на Кавказ, а затем в сибирскую тайгу…
При всей разнице судеб и темпераментов, вопреки расстояниям, их дружба не осталась в славном прошлом. Академическая целеустремленность одного так не сочеталась с мальчишеской безалаберностью и бесшабашностью другого! Друг строго ограничил круг своих интересов чисто профессиональными, стремился к сознательной зашоренности – Андрей разбрасывался во все стороны, жадно ища все новых и новых впечатлений. Один упорно шел вглубь – другой безудержно размахивался вширь. Друг имел склонность к учительству и даже проповедничеству – Андрею неинтересно было наставлять кого-то: его одолевала жажда новизны для себя. Протаптывая литературные тропы, друг всегда шел ведущим – Андрея вполне устраивала роль ведомого…
Но при всех различиях жизненного склада они почти абсолютно совпадали во всем, что касалось литературы, без зазоров сходились во вкусах и пристрастиях и понимали друг друга с полуслова. Да и осмысление самой природы общества, в котором они жили, было у них близким, как и того, что вслух об этом говорить можно только с глазу на глаз…

2

Когда Андрей наконец вырвался из провинциздатского террария на волю, в первый момент даже уличный воздух показался ему живительным озоном. Конечно, эта иллюзия быстро развеялась: Конноармейская улица, изнанка города, перегруженная магистраль, забитая многотонными самосвалами, автобусами и прочей изрыгающей ядовитые газы машинерией, и всегда-то вызывала у пешехода потребность в респираторе, а уж сегодня ее распаренная изнурительным зноем атмосфера заставляла экономить на вдохе и отыгрываться на выдохе. При таком способе газообмена с окружающей средой долго продержаться не удалось бы, и Андрей постарался скорее скрыться в более пригодных для жизни кварталах.
На углу переулка Подвойского, украшая фонарный столб, висел аляповатый плакат с призывом-приказом: «Экономь воду!» и намалеванным ниже недозакрученным краном, роняющим три капли. Точнехонько под плакатом бил из водопроводного люка полуметровый фонтан и, даря мимолетную прохладу, широко растекался веселым ручьем в сторону проспекта Второй Конной армии. Андрей привычным приемом с разбегу перепрыгнул неиссякающий родник; увертываясь от пышущих жаром автомобилей, перебежал через дорогу и быстрым шагом двинулся вниз, в сторону парка имени Пресного.
Отцы-основатели Подонска заложили для центральной части города стандартную и удобную прямоугольную планировку. Говоря словами корифея советской поэзии (уже единожды бегло процитированного, хотя и без кавычек, в авторском предуведомлении): «На север с юга идут авеню, на запад с востока – стриты». Все авеню, то бишь проспекты и переулки, спускались к Подону, а стриты, именуемые просто улицами, составляли к ним перпендикуляры. Так что заблудиться в городе и приезжему довелось бы с трудом, кабы эта изначальная простота и стройность не нарушались не только «арыками» вроде только что форсированного Андреем, но и спонтанно возникающими разрытиями и траншеями, заборами и иными перегородками; тупиками, прерывавшими плавное течение улиц, которые затем, не меняя названий, вдруг появлялись вновь, как из-под земли, через несколько кварталов… Поэтому нередко в самых разных закоулках города можно было встретить заплутавшие автомобили. Они, подобно тараканам, слепо тыкались из угла в угол, пытаясь найти дырку для объезда нежданного препятствия или обогнуть безразмерную стену здания, выросшего поперек проезжей части.
Неимоверно озадачивали гостей города и особенности провинцеградской топонимики. Нет, изначально задумана она была без особых премудростей. Основой, как и следовало ожидать, служила лошадиная семантика: два главных проспекта носили имена Первой и Второй Конных армий; пересекали их улицы Конноармейская, Коннозаводская, Конногвардейская, Гужевая и Старопочтовая; ну, разумеется, как и везде, имелись улицы, названные в честь вождей центрального и местного значения. Но фокус заключался в том, что одна и та же улица без видимых причин на неприметном перекрестке превращалась, например, из Новободяновской в Маломихрютинскую, и уж тут понять что-нибудь непосвященному не было никакой возможности.
Случались и другого рода казусы. Так, лауреат Индюков жил на улице своего имени. Краеведы уверяли, что назвали ее в честь другого Индюкова, то ли революционера, то ли профсоюзного деятеля, но сам лауреат, когда его спрашивали, важно кивал и подтверждал, что да, конечно, в честь него самого…
Между прочим, от совсем старых времен остались улочки с именами и менее известных в позднейшую эпоху писателей. В таком упоительном районе жил в детские годы Андрей. Булыжные, в тоннеле из акациевых ветвей мостовые; бабули, торгующие на углах семечками; бочки с квасом, летние кинотеатры во дворах… И назывались эти улочки – Гоголевская, Ломоносовская, Державинская, Радищевская… Впрочем, для лирических отступлений сейчас не время…
Спустившись на два квартала от Конноармейской, Андрей повернул вправо на Пушкинский бульвар; вдоль ограды парка, откуда тянуло живым, хотя и все еще обжигающим воздухом, дошагал до проспекта Второй Конной армии, пересек его и остановился у входа в издательский комплекс «Киянки», где была назначена встреча с другом-критиком.

3

Размещенный в капитальном шестиэтажном доходном доме, выстроенном в начале века, комплекс этот с незапамятных времен служил пристанищем для трех основных провинцеградских газет: областных партийной и комсомольской и городской «Вечерки». Друг начинал когда-то корреспондентом молодежки, носившей тогда, как и сейчас, уже не угрожающе-боевое название «Большевистская дробь», а более миролюбивое: «Наследники Ильича». Он зашел навестить бывших сослуживцев.
На крыльце никого не было, и Андрей, чтоб не скучать в одиночестве, поднялся на второй этаж. Здесь он задержался у музейного стенда «Киянки». Центральное место в экспозиции занимал размашистый фотоснимок, изображавший ГПК в компании с Суицидовым и прочей свитой выходящими в подпитии из парадных дверей. Среди прочих запыленных экспонатов на видном месте помещалось удостоверение члена добровольной народной дружины, принадлежавшее нынешнему главному редактору Синюхе, и почему-то футляр от его же шариковой ручки. Особенно впечатлила Андрея фотокопия телеграммы тридцать седьмого года, присланной тогдашним грозным цекистом Артемом Артемовичем Артемовым и содержащей всего три слова: «Приехать не смогу». Из пояснительной надписи следовало, что партийный вождь приглашался на некое торжественное мероприятие, которое ему, видимо, оказалось совершенно по фигу. Но и такой пренебрежительный автограф босса с благодарным трепетом был увековечен в музейном фонде.
– Изучаешь витрину лизоблюдства?.. – не дожидаясь ответа, друг, как всегда стремительный и куда-то спешащий, повлек Андрея за собой к лестнице. – Нас ждет Мэтр, – сообщил он на ходу. – У Мэтра большие проблемы, и как раз связанные с этой сволочной газетенкой. Ты читал?
– Нет... – Андрею, не остывшему еще после головоломного дня, сложновато было так резко переключиться на чужие проблемы. – А что случилось-то?
– Его товарища собираются судить за распространение забугорной литературы. Вызывали, спрашивали: Мэтр, естественно, дал тому самую благоприятную характеристику. А теперь в «Киянке» его самого назвали клеветником и намекнули, что он тоже антисоветчик. Статья в партийной газете – начальство должно сделать оргвыводы. Теперь Мэтр под угрозой увольнения… Стоп! А это откуда взялось?..
Вдоль тротуара вниз по проспекту в сторону Подона несся, перехлестывая через бордюр, бурный поток. Над ним поднимался, вея миазмами, легкий зловещий парок с душком преисподней. Самое подходящее дополнение к адской жаре.
– Десять минут назад ничего такого не было, – пробормотал Андрей, соображая, как же перебраться на другую сторону. – Давай пройдем вверх: может, доберемся до источника и обогнем его. Да заодно надо и горючего в кабаке прихватить – в магазинах-то шаром покати… Погоди, а это что такое?..
У края тротуара трепыхался прибитый течением глянцевый листок с портретом. Что-то в нем показалось знакомым, и Андрей, зажав ноздри, наклонился рассмотреть.
– Ба, да это же Самокрутов! «К семидесятипятилетию классика подонской литературы», – прочитал вслух. – Юбилейный буклет. Откуда ж он приплыл?.. Ага – вон откуда!
На углу Пушкинского бульвара толпилось десятка два людей с авоськами и тележками, загруженными стопками перевязанных книг. Там, в неприметном подвальчике, ютился пункт приема макулатуры. Сдаешь двадцать кг и получаешь дефицитный томик – «Проклятые короли», «Анжелика», «Мегрэ» и тому подобное.
– Чего ж это – такого классика и даже в макулатуру не приняли? – усмехнулся друг.
– Весу маловато в буклетике – наверно, потому и не взяли.
– А как же – «томов премногих тяжелей»?
– Не тот, стало быть, случай.
Они пересекли Пушкинский, поднялись к цирку и остановились на углу улицы Пресного, бывшей Овсяной. Выяснилось, что поток выворачивал на проспект именно отсюда. Путь вверх, к гостинице и ресторану «Подонск», был тоже отрезан.
– Вам куда, молодые люди? – окликнул друзей веселый голос.
Рядом с ними, утопая до середины колес в зловонной луже, остановилось транспортное средство, какое вряд ли где можно было увидеть в середине восьмидесятых годов двадцатого века. Если бы Андрей не встречал его раньше, то поразился бы не меньше друга, ошарашенно разглядывавшего сквозь очки нежданное видение. Это была карета, выкрашенная нарядно блистающей серебрянкой, влекомая изящной, серой в яблоках, в тон экипажу, лошадкой, которая брезгливо отворачивала морду от поверхности текучей массы. Повозка эта предназначалась для катания детишек в парке, но сюда-то как попала?.. Похоже, она принадлежала цирку, и таким способом животное отрабатывало свой хлеб, то бишь овес…
Возница, одетый в сверкающую серебром же, да еще и с пестрыми крапинами ливрею, жизнерадостно скалил зубы:
– Ну так как? Едем или нет? Трамвая ждать долго, такси кусается, а у меня тариф щадящий: промежуточный меж тем и тем.
– Давай! – махнул Андрей другу. – Транспорт подходящий. – И объяснил кучеру: – Нам сначала до ресторана, чтоб взять, а потом по Пресного два квартала в сторону Первой Конной.
– А чего взять-то хотите?
– Ну не соку же! – удивился непонятливости возницы Андрей. – Этого добра в любом гастрономе навалом.
– Ладно, прыгайте скорей, пока Звездочка не задохнулась. Будет вам и не сок.
Звездочка, высоко поднимая копыта, форсировала не совсем водную преграду и повернула налево, а там, на сухой стороне, резво понеслась легкой рысцой вверх.
– А еще говорят, что в карете прошлого далеко не уедешь! – под цокот подков крикнул Андрей другу. Тот молча кивнул.
Через несколько кварталов остановились вблизи троллейбусной остановки, где никаких торговых точек не наблюдалось.
Андрей недоуменно посмотрел на возницу.
– Идите, там вас обслужат, – указал тот кнутом на одноэтажное строеньице с вывеской «Ремонт обуви».
Андрей машинально перевел взгляд на свои босоножки.
– Да нам вроде ни к чему.
– Вы же взять хотели.
– Что? Подметки?
Возница расхохотался.
– Можно и подметки. Но народ ходит сюда за бухлом.
Все еще подозревая кучера в неуместной шутке, Андрей с другом поднялись по ступенькам и вошли в помещение обувной мастерской. Резкий, но довольно приятный запах кожи и клея никак не вязался с обещанным товаром. Однако ж когда Андрей нерешительно начал:
– А где тут?.. – мастер в темно-синем халате перестал стучать молотком по набойке и, бегло оглядев посетителей, вежливо спросил:
– Что желаете?
– Нам бы это… – Андрей запнулся.
– Водку? Вино сухое, крепленое?
– А как насчет коньячку? – поддержал тему друг.
– «Плиска» в неограниченном количестве.
– Тогда две, пожалуйста.
Сапожник скрылся за перегородкой и через минуту вынес две пузатые бутылки болгарского коньяку. Получил деньги, пересчитал, кивнул – и невозмутимо продолжил вколачивать гвоздики в каблук.
– С каких это пор спиртное продают сапожники? – спросил друг, когда они вышли на улицу.
– Точно не знаю, – отозвался не менее озадаченный Андрей, – но надо же как-то с сухим законом бороться. Эврика! – осенило его: – Эта же мастерская прилеплена аккурат к стене ликеро-водочного завода. Маскировка для нелегальной торговой точки.
– Голь на выдумки хитра! – одобрительно заметил друг. – Интересно, а где тогда сигареты покупать? В аптеке? Хотя на них ведь пока нет запрета.
– Нет-то нет, да и в свободной продаже не встретишь. Подойди-ка вон к тому ларьку, где написано «Квас».
– Шутить изволите?
– А ты все-таки подойди.
Стоило посмотреть, с каким недоверием друг вертел в руках табачную пачку. Но она была самая что ни на есть натуральная, Подонской государственной табачной фабрики. Хотя сама фабрика находилась в другом квартале и никаких тайных ходов сообщения с квасной будкой не имела. Разве что подземный туннель.
– Сплошной сюр, – прокомментировал друг.
– Не бери в голову, – утешил его Андрей. – То ли еще будет.

4

В гости к Мэтру Андрея пригласили впервые. Раньше они были знакомы лишь заочно. Андрей воспринял это как знак недоступной ранее причастности к миру литературной элиты Провинцеграда – миру опальному, маргинальному, фрондерскому, и потому особенно манящему. Собственно, мир этот ограничивался узким кружком, и попасть в него доводилось далеко не всякому. Оказанную ему честь Андрей объяснял, с одной стороны, рекомендацией друга, а с другой, – вероятно, теперешним своим статусом редактора Провинциздата.
Друг же был вхож к Мэтру со студенческих лет, на правах воспитанника или, может быть, ученика, и черпал из богатейшей библиотеки наставника раритеты серебряного века и двадцатых годов; парижские, ардисовские и прочие закордонные книги, не говоря уж о крамольных перепечатках самиздата. Вся эта запретная роскошь через друга доставалась и Андрею, так что культурное энергетическое поле Мэтра не миновало и его.
Мэтр преподавал латынь в юридической академии, переводил французских экзистенциалистов, писал стихи, проходящие по разряду «книжной лирики», печатался в центральных журналах – за что, разумеется, был люто ненавидим сворой подонских виршеплетов.
Десять лет назад, примерно в пору памятной для Андрея встречи в пединституте с унесенным ныне фекальными водами подонским классиком, случилась скандальная история, попортившая Мэтру много крови. Его поэтическая книжка, выпущенная Провинциздатом, по наводке писсоюзовской верхушки попала под лупу апкомовских блюстителей идеологической стерильности. Те разглядели нежелательные аллюзии в стихах на древнеримские темы, о своих наблюдениях доложили главному боссу – и тот, долго не раздумывая, распорядился пустить под нож отпечатанный тираж. На том дело и заглохло бы в провинциальном болоте, да на беду перебдевших партчиновников, часть тиража уже разлетелась по стране. В короткий срок дюжина одобрительных рецензий появилась в самых разных центральных изданиях и – что самое для охранителей ошеломляющее – о книге было одобрительно упомянуто в партийном журнале. Тут уж, во избежание опасных нестыковок с вышестоящим мнением, срочно пришлось давать реверс – да книги-то нет! Мэтра вежливо пригласили к секретарю апкома по идеологии и предложили незамедлительно подготовить к печати новый сборник, пообещав выпустить его максимально оперативно.
Однако это не привело к изменению режима наибольшего неблагоприятствования. Издав обещанную книжицу, идеологи посчитали партийную задолженность погашенной – после чего доступ в Провинциздат и на страницы «Подона» был Мэтру заказан. А робкие попытки вступить в Союз пресекались на начальных этапах громоздкой системы приема. И это невзирая на регулярные публикации в центральных журналах и вопреки рекомендациям столичных знаменитостей. Но, как выразился когда-то по сходному поводу Самокрутов: «Столица нам не указ!»
Теперь же, как выяснилось, над опальным поэтом собралась новая гроза…

5

Мэтр обитал в дряхлом пятиэтажном доме на Пресного, усаженной столетними акациями, которые, впрочем, вряд ли могли служить достаточным звуконепроницаемым фильтром от трамвайного грохота.
Подъезд с висящей на одной нижней петле дверью ударил в нос аммиачным конденсатом, происходящим, похоже, не только от представителей кошачьих. По заплеванной, усыпанной окурками и шелухой от семечек лестнице с облупленными стенами в пятнах сажи друзья поднялись на третий этаж. Хозяин встретил их в полутемной прихожей, радостно поприветствовал, пожал руки и велел проходить не разуваясь.
В просторной и светлой, с высокими потолками гостиной Андрей увидел еще двоих гостей. В одном он узнал Валентина Васильева, бегло знакомого по редакции «Подона» той поры, когда Андрей пробавлялся писанием рецензий для Суперлоцкого; Васильев ведал тогда в журнале публицистикой. Не раз они встречались и в Провинциздате, куда тот приходил к своему постоянному редактору Туляковшину. Васильева можно было назвать литератором-многостаночником: начинал он как поэт, продолжал и сейчас выпускать стихотворные сборники, однако в последние годы сосредоточился на изучении революционной истории края, а собранный в архивах богатейший материал использовал для сочинения беллетристических, с достоверной бытовой фактурой романов о подонских революционерах-подпольщиках 1905 года.
Второго, самого старшего в компании, Андрей раньше видел только на фотографиях, но узнал сразу: это был не кто иной как Дед.
Несколько смущенный обществом малознакомых людей, Андрей поначалу чувствовал себя скованно. Но все держали себя по отношению к нему дружелюбно и на равных, а когда расселись за столом, откупорили сосуды с веселящими напитками, коим компактное расположение в центре стола и разномастные этикетки придавали сходство с цветочной клумбой, он и вовсе почувствовал себя среди своих.
– Откуда такое изобилие в стране сухого закона? – с шутливым восхищением спросил друг, добавляя к набору принесенную «Плиску».
– Места знать надо, – в том же тоне ответствовал Мэтр.
Друг принялся живописать собственные только что приобретенные познания в насущном вопросе, а хозяин тем временем наполнял бокалы и тарелки. Андрей же рассматривал обстановку. Паркетный пол, похоже, никогда не знал ни лака, ни мастики; квадратный стол, накрытый линялой клеенкой, вероятно, появился тут в допотопные времена; прочая меблировка вообще не замечалась, если и наличествовала; зато стены, от пола до потолка, были заставлены книжными стеллажами, а простенок между окном и дверью на балкон занимала портретная галерея классиков ХХ века – тех легендарных мастеров потаенной литературы, близость к которым выставлять напоказ даже сейчас было неприкрытым вызовом официальным вкусам.
После первого бокала друг спросил Мэтра о последствиях доносительской статьи в «Киянке».
– Кажется, решили спустить все на тормозах, – Мэтр натянуто улыбнулся и сделал глоток сухого вина. – Сегодня ректор вызывал на беседу. Сказал: продолжайте спокойно работать.
– Да, похоже, времена и впрямь начинают меняться, – заметил Васильев. – Но некоторым ох как трудно в это поверить. На последнем собрании в Союзе Бледенко радостно орал про тебя: «Наконец-то его вышвырнут с работы!»
Мэтр брезгливо поморщился и спросил:
– Говорят, он уходит с председательского поста?
– Это он уж сколько лет обещает! Мокрогузенко ждать заморился.
– Неужели нет более достойных кандидатов на смену?
– Кто ж их, достойных, утвердит, даже если и выберут на собрании? И выбирать-то особо не из кого. У Золотарева теперь, после той истории с плагиатом, репутация подмочена. Есть фигура, которая всех бы устроила, – Коля Мурый. Он так себя сумел поставить, что у него со всеми хорошие отношения.
– К тому же и в истории с Золотаревым проголосовал вместе со всеми за вынесение тому строгача, – вставил Мэтр.
– Ну да, и после, бия себя в грудь, каялся перед своим другом: прости, мол, что тебя предал, но я не мог поступить иначе, – продолжал Васильев. – И все-таки в председатели он не годится. Чересчур интеллигентным выглядит. Да и сам руками и ногами будет отмахиваться…
– Вроде бы в «Подоне» тоже какие-то перестановки намечаются? Поговаривают, что и Суицидов на покой собрался? – спросил Мэтр.
– Да. Он уже воз не в силах тянуть. Но слезно молил дать ему обязательно доработать до начала двадцать седьмого съезда. Мечта у него такая, идеологически выдержанная…

6

Звонок в дверь вызвал паузу в разговоре. Хозяин пошел открывать и вернулся с новым гостем:
– А вот и наш Бобчинский, – шутливо представил он вошедшего.
«Почему Бобчинский?» – не понял Андрей. Он узнал молодого автора, своего ровесника, не раз бывавшего в редакции у Туляковшина. Кажется, тот писал фантастику.
Названный Бобчинским, ехидно улыбаясь, держал на растопыренной ладони трехлитровый баллон яблочного сока.
– Вот что полагается пить порядочным гражданам! – заявил он, ставя банку на стол. – А вы тут подрываете линию партии, – и сам загоготал собственной шутке. Остальные лишь сдержанно улыбнулись.
Впрочем, усевшись за стол, шутник первым делом налил себе полный стакан портвейна.
– Ну, что новенького на литературном фронте? – спросил у него хозяин.
– Разгорается скандал с Трифотиной… – Андрей навострил уши. – Кречетова написала заявление в правление, обвиняет редактрису в том, что та вымогает у нее взятку за издание книжки. Дело дошло до прокуратуры. Кое-кого из писателей уже вызывали.
– Ты-то откуда все это знаешь? – спросил Мэтр. – Ты ведь не член Союза.
– Ну не зря ж он у нас Бобчинский, – объяснил Васильев. – Но заявление она написала, это точно. А что в Провинциздате говорят? – обратился он к Андрею.
– Да я ничего такого пока не слышал, – ответил тот растерянно. Погруженный в собственные проблемы, он последнее время не особенно вникал в чужие.
– Как вы вообще выживаете среди редакционных дам? – продолжил расспросы Васильев.
– Держусь пока.
– Испытание не для слабонервных.
– Да нет, все нормально.
– Говорят, у вас конфликт с Казорезовым?
– Пытаюсь поставить хоть какой-то заслон халтуре.
– Когда Казорезов в редакции «Подона» на прозе сидел, то издевался над молодыми авторами как закоренелый садист, – заметил Васильев. – Пусть теперь на собственной шкуре ощутит. Такого он, конечно, не ждал. Смотрите, Андрей Леонидович, вы таких волков раздразнили, как бы самому целу остаться.
– Ну а куда ж деваться-то?
– Бог вам в помощь, коли так.
– Анемподист смелый, пока отпора не получит, – впервые вступил в разговор Дед. – Года три назад на банкете в «Интуристе» он ляпнул что-то антисемитское. А стол держал Золотарев. Потребовал, чтоб тот извинился. Казорезов буром на него попер, так Вадик – он же высоченный, мощный, – за шкирку его сгреб – и в окно. Там, кто помнит, на первом этаже окна французские; жара как сейчас стояла, открыты нараспашку – Анемподист наружу вылетел и в бассейн с рыбками. Хорошо охладился.
– Мигайлов еще работает у вас? – поинтересовался у Андрея Мэтр.
– Работает. Но я с ним почти не общаюсь. На первых порах набивался ко мне в друзья, да чересчур уж он приторный тип…
– Мы с ним когда-то в коллективном сборнике печатались, – сообщил Мэтр. – Тогда он и меня чуть ли не облизывал. А после той истории с моей книжкой… – Андрей кивнул в ответ на вопросительный взгляд собеседника: мол, ясно, о какой книжке речь, – иду как-то по коридору в Провинциздате, поздоровался с ним, а он сделал вид, что не замечает. Тогда я его спрашиваю: «У вас со слухом проблемы – или с воспитанием?..»
Андрей понимающе улыбнулся.
Васильев спросил его о рукописи друга-поэта, которую читал недавно на правах члена редсовета.
– Пока все неопределенно, – заторопился с подробностями Андрей. – Рукопись провалялась мертвым грузом года два, не меньше. Я раскопал ее случайно, прозондировал отношение Цибули. Тот вроде бы за, но как-то уклончиво. Я сделал стихам осторожную рекламу, встретил скрытый протест со стороны Лошаковой, но добился обещания дать почитать членам редсовета. До того прочитала Трифотина, была в восторге, но сказала, что редсовет все равно не пропустит. Вот на этом этапе вы и подключились, – отнесся он к Васильеву. – Получил еще два-три благожелательных отзыва, после чего Лошакова вынуждена была обратиться за помощью к Мокрогузенке и Бекасову. О Мартыне я предполагал, что он обрушится и разгромит, однако тот, вопреки ожиданиям, сказал, что надо издать книжку в один лист: хотя ему такие стихи и чужды, и под Вознесенского они, но чтоб утереть нос столице. И Мокрогузенко с ним согласился. Так что практически все члены редсовета за…
– Хватит о наших провинциальных дрязгах, – сменил тему Мэтр. – Пусть столичный гость расскажет, что в культурных центрах деется.
– Да то же, вероятно, что и везде, – раздумчиво начал друг. – Все ж мы, поди, газеты читаем. Ну, а помимо прессы… Столица, как, наверно, и провинция, живет смутными надеждами на что-то тоже весьма смутное, зато приятное. Главные слухи – о кадровых перемещениях; в нашей сфере их почти нет, но они все еще предрекаются. Главный вопрос, витающий в воздухе: что именно сегодня дозволено? Сначала вроде бы начиналась эра критицизма, но нашумевшая статья в главном партийном органе вызвала такой гнев аппарата, что критицизм обозвали критиканством и велели не лезть в пекло поперек батьки. Моя последняя статья в «Литеженедельнике» пришлась как раз на этот слом – сначала требовали остренькой конкретики, с именами и названиями, а потом выбросили из нее все имена и всю конкретику, оставив только благородные рассуждения о чем-то тоже весьма благородном. Герой литдня – Феодосий Клистиркин. Он, выступая на партконференции, печалился, что ему не дали оспорить философскую концепцию «Заснеженной станции» и сказать правду о слабом романе нашего главного редактора, а также Октябрина Ландруса и кое-кого еще из именитых. Отвага Феодосия вызвала довольно единодушный протест. Столичный партийный вождь, по слухам, укорил его в демагогии и политиканстве. А на писательских сходках Феодосию пеняли на странноватый подбор имен. Основания такого подбора лежали на поверхности: генсека, опять же по слухам, раздражил своим нахальством неугомонный Октябрин; автор «Станции» что-то где-то сказал нелестное о Клистиркине; кое-то из раскритикованных претендует на нынешнее Феодосьево кресло…Интриган и политикан каких мало, Клистиркин вроде бы отбоярился и защитил свои позиции, но надолго ли? Вот такие ходят светские байки… И еще сейчас среди столичной образованной публики такое как бы поветрие – в партию вступать. С мыслью о том, что если туда придут лучшие, то она изнутри преобразуется.
– Вот в это я никогда не поверю, – запротестовал Мэтр. – Скорей наоборот: она этих людей под себя перелицует. Хотя и у нас вот Валентин недавно вступил. Тоже на преобразования надеется.
– Надеюсь, – не вдаваясь в подробности, подтвердил Васильев. – А вы тоже состоите в партии, Андрей Леонидович? Иначе как бы вас в Провинциздат взяли?
– Да я уж лет семь в рядах активных строителей самого передового общества, – весело ответил Андрей. – Но только без всяких там идеологических обоснований. Мне в мореходке предложили вступить – я и вступил. Причем по блату. Там же на служащих какая-то квота. А в райкоме однокурсница инструктором сидела. Вот она мне и устроила это дело. Отказываться резону не видел. К советской власти я лоялен. Кто его знает – когда там и какая другая будет. Всякая власть – от Бога, сказано в Писании. Вникать в политические тонкости мне скучно. А тут сразу визу открыли, мир повидал. Худо ли?..
– Париж стоит мессы? – с иронией спросил Мэтр.
– Вот именно! – простодушно согласился Андрей. – Опять же, как правильно Валентин Сергеевич сказал, – преодолен запрет на профессию. Мог бы я без партбилета в Кривулинске за месяц головокружительную карьеру зафигачить: из швейцаров гостиницы в литсотрудники апкомовского журнальчика? Я, конечно, гордиться своей партийностью не горжусь, но и особо стыдиться не собираюсь. Тем более что реально партия от своих рядовых солдат ничего кроме членских взносов не требует…

7

Затем застолье, по крайней мере для Андрея, перешло в новую фазу. После напряженного, нервного рабочего дня хмель быстро обволок его полупрозрачной пеленой, сквозь которую всех присутствующих и себя вместе с ними он видел как бы со стороны. Хозяин периодически передвигался вокруг стола легкой подпрыгивающей походкой и подливал гостям в бокалы. У него мефистофельский профиль, и такая же бородка с бакенбардами, отметил про себя Андрей, но при этом добрые и чуть виноватые глаза, очень выразительная мимика. Жидкие пряди волос почти не прикрывают темечко. Он тянет сигарету за сигаретой и разгоняет дым рукой – бесполезно: лицо окутано колеблющимся флером. Сидящий рядом Васильев деликатно уворачивается, но и его массивный, четкой филигранной лепки голый череп с закраинами волос на висках и затылке виден как сквозь аквариумное стекло. Густая овальная борода с едва заметными потеками седины странно не сочетается с рыжеватыми, закрывающими верхнюю губу аккуратно подстриженными усами. Дед тоже не курит, но предусмотрительно отсел подальше, и никотиновый чад почти не достает до него. Он, в отличие от Васильева и Мэтра, гладко выбрит, у него широкое, «лунявое» лицо с добродушным выражением: он похож не на видного писателя, а на пожилого мастерового, скажем, молотобойца – мощными плечами, отнюдь не рыхлыми, несмотря на почтенный возраст…
Голоса сидящих за столом слышатся не всегда внятно, но не из-за их косноязычия – просто внимание у Андрея рассеяно. Он попытался сосредоточиться.
– …котлеточником, – уловил он непривычное слово в рассказе Деда.
– Кем-кем? – переспросил Андрей, пытаясь понять, о чем идет речь.
Дед доброжелательно взглянул на него и повторил:
– Котлеточником. Так называли арестованных, которых несколько дней не кормили, а потом вызывали на допрос и в их присутствии со смаком уминали свежие котлеты. Когда от невыносимо вкусного запаха узник пускал голодную слезу, его обещали угостить такими же, если он чистосердечно раскроет следствию все известные ему фамилии и адреса агентов вражеских разведок.
– И кто таким был? Я, кажется, пропустил начало рассказа.
– Да у нас тут о Самокрутове речь зашла, – объяснил Мэтр. – В тридцать седьмом, когда посредством взаимных доносов основная масса Провинцеградской писательской организации благополучно друг друга пересажала, Самокрутов прославился как котлеточник. Он же и Владимира Дмитриевича посадил.
– Ну, это мне точно неизвестно, – мягко возразил Дед. – Хотя, по логике вещей, весьма вероятно. Ведь меня взяли через две недели после него. А он был моим преподавателем в пединституте.
– Но зато доподлинно известно, что именно Самокрутов на пару с Индюковым состряпали донос, когда Владимира Дмитриевича выдвинули на государственную премию. Как раз в пору борьбы с космополитами. Обвинили в том, что он скрывает свое иудейское происхождение.
– Да, – вздохнул Дед. – Это я знаю с полной достоверностью. От Форсонова. Он-таки заступился тогда за друга детства; вспомнил, как вместе куличи святили. Премии, правда, я так и не получил.
– А как вы вообще к Самокрутову относитесь? – осмелился вставить занимающий его вопрос Андрей.
Дед почему-то смутился.
– Как я могу к нему относиться, Андрей? Ну, разумеется, считаю полной бездарностью как писателя. Он всегда был средней руки газетчиком провинциального замеса. А его последние вещи вообще читать стыдно, особенно эту «Материнскую долю» – сплошные сопли-вопли, и ни одного живого человеческого слова.
– Поразительно, что даже после того случая с премией, – вернулся к прерванной теме Мэтр, – Самокрутов продолжал считать Владимира Дмитриевича своим другом. Именно его позвал на выручку, когда самого припекло хуже некуда. Расскажите, – предложил он Деду. – Пусть молодое поколение знает все о своих героях. Тут же этим славным именем улицу собираются назвать в нашем городе. Или уже назвали?
– Назвали, – подтвердил Васильев.
– Да история-то уж больно скабрезная, – поморщился Дед, – ну да ладно.

8

– Это было в тот год, когда Самокрутову присудили государственную премию… – начал Дед.
– Ту, что вам не дали? – перебил Андрей, которому хотелось поглубже вникнуть в повествование.
– Нет, – улыбнулся Дед. – Моя история позже случилась. Премии ведь каждый год присуждали. И вдруг вскоре после оглашения списка лауреатов приходит он ко мне и дрожащим голосом взывает о помощи. Что такое? «Володя! Я стал жертвой гнусной клеветы! Меня шантажируют, убить хотят! На тебя вся надежда…» Оказывается, в прокуратуре завели на него дело о растлении малолетних. Как я потом узнал, хода делу поначалу не давали, ждали, по-видимому, руководящих на сей счет указаний. Но тут на практику в прокуратуру попадают трое студентов-юристов…
– Да-да, – вставил Мэтр. – Они у меня учились: Угроватов, Скрынник и Потапова. Первого из них мы имеем удовольствие регулярно лицезреть по телевизору. Он ведет передачу «Торжество юстиции».
– Ну вот, – продолжил Дед, – молодежь заинтересовалась таким пикантным делом, тем более касающимся прославленного писателя. Стали копать. Обнаружили, что началось все с показаний кладбищенского сторожа. В какой-то склеп регулярно приводил малолетних девочек некий щупленький тип – с жидкими усишками, в очках, в шинели и полковничьей папахе. Не узнать Самокрутова по этому описанию было невозможно. Студенты установили за ним слежку. И отсняли целую пленку уличающих фото. Ну, а дальше затеяли незамысловатый шантаж. Пошли к нему, предъявили фото и потребовали выкуп. В размере той самой премии. Лауреат, естественно, наложил в штаны, запаниковал – и кинулся к своим друзьям в соответствующий орган: спасайте! Там ему велели назначить срок вымогателям, а они, мол, будут на страже. Но то ли он не вполне им доверял, то ли слабо соображал от страха, – стал просить меня, чтобы я был в этот момент у него для подстраховки. «Ты же бывший кузнец, артиллерист-фронтовик, с тобой мне никто не страшен…» В общем, подпустил елея. Привел к себе домой, вооружил пестиком от ступки и спрятал в шкафу…
– Пестиком!? Анекдот какой-то! – поразился Андрей.
– Пестик, надо сказать, увесистый был, медный. А боялся несчастный, что, пока там кураторы нагрянут, злодеи его порешить могут. Вот потому я ему и понадобился. Явился Скрынник, один. Получил деньги. Благополучно ушел. Ну а на улице его уж и повязали. Деньги лауреату вернули, дело прикрыли, студентов же собирались посадить. Да передумали.
– Скрынник держался на допросах крайне нагло и кричал: «Ладно, я сяду, но я молчать не буду, и рядом со мной будет сидеть лауреат государственной премии!» – припомнил острую детальку Мэтр.
– В итоге студентов исключили из Провинцеградской академии и… перевели в столичный университет. Так что карьера их не пострадала, – завершил свою новеллу Дед.
– А Самокрутов на том не успокоился, – добавил Мэтр. – Мои студенты рассказывали: своими глазами видели в парке Революционеров – у него ж там квартира рядом – так вот в парке этом, промеж кустов, с истошным воем носился, вывалив наружу свои достоинства, тот самый тип в папахе. А от него с визгом удирали девчата в пионерских галстуках. Кстати, вскоре кусты в парках стали вырубать – в целях борьбы за общественную нравственность. И тогда в «Литеженедельнике» появилась гневная статья нашего лауреата под заголовком: «В защиту зеленого друга».

9

Андрей, ни с кем не чокаясь, механическим движением вылил в глотку стопку коньяку. Требовалось срочно подавить тошноту, подкатившую к горлу от услышанного. Он еще больше захмелел и дальнейший застольный      разговор воспринимал урывками, рассеянно разглядывая окружающих.
Банка с яблочным соком так и осталась нераскупоренной. «Наш Бобчинский» по-прежнему налегал на портвейн и периодически отпускал остроты, которым сам же и смеялся. Из всех присутствующих он держал себя наиболее развязно, даже амикошонски, и хозяина, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, называл на «ты». Васильев и Дед почти не пили, изредка пригубливая красное сухое. Мэтр, напротив, смаковал все напитки подряд, но заметно не пьянел, лишь становился все оживленней и подвижней и перескакивал с темы на тему. Байки о его московских приятелях с громкими именами сменялись эпизодами местного происхождения; его повествование сопровождалось редкими репликами Деда и Васильева и восклицаниями Бобчинского: «А помнишь, ты рассказывал, как…»
– А помнишь, ты рассказывал, как Бледенко героически защищал берега Родины?
– Ну, это Владимир Дмитриевич лучше знает.
– Как защищал, не знаю, – отозвался Дед, – но он любит по пьянке бахвалиться, как спасался, когда их сбросили в море. Шлюпку перевернуло взрывной волной, он увидел, как за какую-то доску девчушечка-санитарка хватается. «Я подплыл к ней – и за патлы ее, за патлы!» – да с такой гордостью, будто великий подвиг совершил! Тем и выжил.
– А с санитаркой что? – не веря своим ушам, спросил Андрей.
– Вот и я так же спросил. «Пошла на корм рыбам», – торжествующе объявил Петр Власович.
– А почитай их биографии в справочнике, так все герои, – заметил Васильев. – Тот же Самокрутов – в пору Золотую Звезду давать!
– Не знаю, какие Самокрутов подвиги совершал, но видел, как он с семьей в эвакуацию отправлялся. Я с батареи на полчаса отлучился – своих проводить. Прискакал на вокзал – и он там. Чемоданов двадцать добра носильщики в вагон погрузили…
Но Андрея последняя нарисованная Дедом картинка не впечатлила. Перед его глазами все еще стояла морская волна, подбрасывающая кудрявую девушку на доске, и звучал в ушах кровожадный рев Бледенки: «И за патлы ее, за патлы!..»
Когда расходились, Васильев дружески предостерег:
– Не связывались бы вы с ними, Андрей Леонидович. Съедят они вас.
Андрей кивнул в знак признательности, но ничего не ответил.
«Съедят или подавятся, – подумал он, – но утопить себя, как ту несчастную девчонку, он не даст!»

Глава седьмая. Осенние перипетии

1

Ай да Сырнева! Такой дерзости Андрей от нее не ожидал.
Хотя Лошакова, во избежание осложнений, сама повезла в столицу документы о собственном награждении, к ее возвращению сливки провинциздатского общества кипели и бродили одновременно. Сначала Андрей не понимал, чем объясняется мышиное снованье из норы в нору то Монаховой к Шрайберу, то Викентьевой к Монаховой, то всех их троих друг к другу. Осторожно радостный настрой вернувшейся Лошаковой за четверть часа сменился трагическим выражением оскорбленной добродетели.
Взвинченная Сырнева металась по коридору, все старались обходить ее стороной; на Андрея она не смотрела, видно, переживая, что подставила его под удар. Но распиравшее ее возбуждение пересилило неловкость, и она все-таки поймала его, когда он курил на балкончике.
– Ну, Андрей Леонидович, разворошила я осиное гнездо. Что теперь со мной сделают!.. Только вы никому не говорите – ведь вы никому не скажете… – молящим тоном то ли утверждала она, то ли спрашивала.
– Вероника Сергеевна, я не знаю, о чем вы; разумеется, передавать я никому ничего не стану, но в общем-то, может быть, мне и не нужно знать ваши тайны, – все-таки его раздражала болезненная лихорадочность поведения Сырневой, она явно была человеком неуравновешенным, и в принципе он отнюдь не мечтал стать ее поверенным, хотя, конечно, любопытно было узнать, что же происходит в конторе.
– Нет, вы должны знать! – горячо воскликнула она, испугавшись, что он не захочет ее слушать: новость была такова, что ею необходимо было с кем-нибудь поделиться, – только вы никому-никому ни словечка, а то меня живьем съедят. Я позвонила Сермяжному, секретарю апкома по идеологии, и все-все ему высказала. Ой, как было страшно! Представляете, Суицидов болеет, и Оля-секретарша пустила меня в его кабинет… Андрей Леонидович, вы никому не проговоритесь?
– Нет, конечно.
– И я набрала Сермяжного по вертушке. Он так на меня кричал: откуда вы звоните, кто вы такая; но я ему сказала, что, если он меня не выслушает, я буду обращаться в Комитет. И я все-все ему выложила: про это награждение Лошаковой, про то, как провалили юбилейные издания. Он опять стал требовать, откуда я звоню, но я не сознавалась: просто, говорю, сотрудница. «Ладно, – буркнул, – я разберусь, не звоните больше и никуда не пишите». И вот вчера как все засуетились! Собрали партбюро, Шрайберу замечание за притупление бдительности, что подписал представление к награде, а Зоя Ивановна в кусты – она ни при чем, была в это время в отпуске, хотя, я знаю, они все вместе ее представляли. А Сермяжный звонил в Москву, документы возвращают, не будет ей награды! Ой, что они теперь со мной сделают!..
– Но они же не знают про ваш звонок.
– Все они знают – на кого ж им еще думать. Так что ж, Андрей Леонидович, это и все? Ладно, награды ее лишили, но отвечать кто-то должен за все наши безобразия? А как же те, кто представлял ее к награде – они так и останутся безнаказанными? Нет, я все равно буду писать в Комитет!..

2

Рабочие дни августа плавились в одуряющей жаре. Лошакова после возвращения из столицы старалась не замечать Андрея, а когда он все-таки спросил, какое же решение принято по его рукописи, сухо ответила, что ее включили в резерв плана будущего года, который будет уточняться в октябре. Это могло означать, что он достиг желанной цели, хотя, зная уже цену лошаковским словам, конечно, предвидел возможность очередного неведомого подвоха, но сейчас, вероятно, это был максимум того, чего он мог добиться, а до октября оставалось совсем немного времени.
Сырнева несколько дней стеснялась заговорить с Андреем, но дольше не выдержала и призналась, что все-таки отправила письмо в Комитет.
Тем временем Казорезов принес «пересоставленную и доработанную» рукопись. Пресловутый «Ломбард» был заменен незнакомой Андрею повестью, другая перекочевала сюда из прежней рукописи, добавилась кипа рассказов, а весь «кирпич» получил замысловатое название «Плешивый овраг».
На что он надеется? – не мог понять Андрей. Уж казалось бы, ясней ясного сказано в главковской бумаге: «рукопись из плана исключить, позицию считать резервной». Однако Лошакова заявила, в ответ на недоуменный вопрос Андрея, что Главк Главком, а Казорезов – видный подонский писатель, который имеет полное право выпустить к своему пятидесятилетнему юбилею книгу; что в Провинциздате и раньше бывали случаи, когда Главк не рекомендовал издавать, а Провинциздат, подходя требовательно и в то же время заботливо к автору, добивался улучшения рукописи и книга все-таки выходила; что так же следует поступить и в случае с Казорезовым – нужно умелой редактурой помочь автору устранить недостатки и обеспечить высокое качество будущей книги.
– Так что же, редактор должен сам писать за автора, что ли? – возмутился Андрей.
– Нет, не писать за автора, а подсказать ему, как улучшить рукопись, – последовал ответ. – А если, – добавила Лошакова, – если редактор не в состоянии это сделать, то придется передать рукопись другому редактору, более квалифицированному.
«Ага, – сообразил Андрей, – вон куда она гнет: хочет устранить его из этой истории. Что ж, может, оно и к лучшему, меньше морочить себе голову придется… Но ведь тогда – тогда в следующий раз ему подсунут какого-нибудь другого Казорезова, ничем не лучше этого, – и кончится чем? Тем, что ему вообще не с кем будет работать. Как же быть? Смириться и покладисто подписывать в печать всякую ахинею? Там же у них в Союзе на одного Бекасова – пять Казорезовых!..» Нет, какая-то легкая спинная судорога подсказала, что это ущербный путь. Будь что будет, но он не передаст эту убогую рукопись никому другому, а изучит ее всесторонне и выдаст такой редзак, из которого любому хоть на ноготочек смыслящему в литературе станет ясно, что это отъявленная и агрессивная графомания, и не более того.
Решив так, он перестал консультироваться с Лошаковой и погрузился в недра «Плешивого оврага».


3

К счастью, это муторное занятие ограничивалось рамками рабочего дня. А вернувшись домой, припав к собственному письменному столу, Андрей «дорабатывал» свою книгу для столичного издательства; точнее, дописывал три новеллы, требующиеся для «увеличения объема» – но это им, издателям, – а для него самые главные, выношенные, заветные, которые он не решился включить в первоначальный вариант сборника, полагая их чересчур нарушающими каноны, негласно предначертанные для дебютантов.
Приближался первый за время службы в Провинциздате отпуск, и этот вожделенный отрыв от опостылевших провинциздатских дел и конфликтов ожидался как первая ступень в его восхождении к манящей с юности цели: главное, чтоб состоялась книга там, а уж здешнюю мышиную возню он как-нибудь переживет.
Так, раздваиваясь на служебную и личную ипостаси, справлялся он кое-как с повседневными делами, иногда запаздывая с переключениями из одного регистра в другой. Частенько случалось, что, вникая в тексты кого-то из провинцеградских авторов, он увязал в чужом абзаце и, выйдя на перекур, возвращался с готовой фразой для собственного текста, а вернувшись за рабочий стол, украдкой, на первом попавшем под руку клочке бумаги, летящим пером нанизывал на нить струящейся мысли материализующие ее слова… И чье-то обращение к нему вызывало непроизвольный вздрог – и замедленное, как при рапидной съемке, возвращение в реальность…
Сейчас течение мысли прервалось появлением в редакции тщедушной старушенции с бойкими не по возрасту глазенками, шустро пробежавшимися по всем столам и в итоге твердо упертыми в Лошакову. Та обреченно вздохнула и указала посетительнице на кресло рядом с собой.
Старушонка уселась плотно, покряхтела, подбирая позу поудобнее, и достала из ветхой кошелки нечто завернутое в пожелтевшую газету. Долго шуршала, разворачивая, достала засаленную бумажку и протянула Лошаковой.
– Что вы мне это суете? – брезгливо поморщилась та.
– Это рекомендация Мокрогузенко, – продребезжала старушонка. – Он послал меня к вам.
– Что вы в нее – пирожки заворачивали? – проворчала Лошакова, берясь за уголок.
– Я детский врач, – плаксиво объявила старушка. – За все годы практики не допустила смертности. Пошлите меня туда, где мне издать за свой счет мою поэму «Я с Россией говорю». По пять книжек на каждую союзную республику.
– Что ж так мало? – съехидничала Лошакова.
– На больше пенсии не хватит.
– Вообще-то мы за счет авторов и не издаем. У нас издательство государственное.
– Я же вам сказала: я детский врач. За все годы не допустила смертности…
– Это прекрасно, – нетерпеливо перебила Лошакова. – Где ваша рукопись? Оставьте, мы рассмотрим и дадим вам ответ.
Выпроводив назойливую посетительницу (та, и шаркая к двери, оглядывалась и напоминала о своих заслугах перед отечественной педиатрией), Лошакова облегченно вздохнула и передала оставленный ей сверток Андрею.
– Пожалуйста, посмотрите и напишите отзыв.
«И чего там много шизанутых ходит сюда? – подумал Андрей. – Чуют что-то для себя родственное в этих стенах? – Он с тоской раскрыл липнущую к рукам общую тетрадь. – Еще и карандашом написано! Почерк, правда, довольно разборчивый…» Пролистав несколько страниц, он отодвинул ее и взялся за ответ. Для таких случаев у него заготовлен был вежливый трафарет отказа, лишь слегка видоизменяемый в зависимости от фигуры автора. Не особенно задумываясь, он писал:

«Глубокоуважаемая товарищ (Как там ее фамилия? Ого! Уж не псевдоним ли?!) Златокудрова!
Мы внимательно изучили рукопись Вашей поэмы «Я с Россией говорю» и благодарим за внимание к нашему издательству. Ваше поэтическое произведение подкупает искренне выраженными патриотическими чувствами, глубоким пониманием важности воспитания нашей молодежи в духе коммунистических идей. К сожалению, не всегда для выражения этих идей Вам удается найти соответствующую художественную форму. Нередко в Ваших поэтических строках не выдержан выбранный Вами стихотворный размер, не всегда соблюдены общепринятые правила рифмовки, имеется немалое количество орфографических и пунктуационных ошибок, не соблюдаются стилистические нормы. Поэтому мы вынуждены сделать вывод, что Ваша рукопись не обладает достаточными художественными достоинствами, которые позволили бы рекомендовать ее для издания в виде книги.
Рукопись возвращаем.
С пожеланиями творческих успехов – редактор А. Л. Амарин.

Он отнес письмо для перепечатки в машбюро и по пути подумал: так ли уж радикально продукция, предложенная Казорезовым, отличается от безобидной галиматьи «детского врача»? Ему вдруг до тошноты не захотелось тратить время и умственную энергию на пространное редзаключение. Есть ведь четкое указание Главка. Так? Лошакова не желает по каким-то причинам (личная заинтересованность?) это указание выполнять, то есть нарушает дисциплинарные требования. Стало быть, он обязан обратиться к ее непосредственному начальнику – главному редактору. Ладно, коль пришлось заняться сегодня писанием бюрократических бумаг, несложно сочинить еще одну.
Он вернулся за свой рабочий стол и быстренько набросал:

«Главному редактору
Провинцеградского книжного издательства
тов. В. И. Цибуле
редактора редакции детской и художественной литературы
А. Л. Амарина

Докладная

Ввиду того, что стоящая в моем декабрьском графике сдачи рукописей в производственный отдел рукопись А. Казорезова «Ломбард-1», согласно письму начальника Главка И. Г. Горбатого № 06-2213-16/97 от 28.03.85, подлежит исключению из плана выпуска литературы на 1986 год, прошу дать мне разъяснение, какою рукописью она будет заменена, чтобы я мог выполнить нормозадание IV квартала.
15.08.85 А.Л. Амарин».

Цибуля бегло просмотрел бумагу, равнодушно кивнул и отложил в сторону. «Ага, – сделал для себя вывод Андрей: – Он не спешит. А я тем более». И с легким сердцем вернулся к собственной рукописи.

4

Через неделю Андрея вызвали к директору.
Он завозился с бумагами, пряча следы своего «преступления». Не раз убеждался, что все лежащее на столе считается предназначенным для всеобщего обозрения.
Директор по обыкновению щелкал костяшками счет, закусив от усердия фильтр сигареты. Он молча указал Андрею на стул, занес в толстенную конторскую книгу результаты своих вычислений и задал вопрос:
– Как сейчас складываются ваши отношения с Камилой Павловной?
– Да вроде нормально.
– А с книгой Казорезова?
– Готовлю редзаключение.
– Это хорошо. Камила Павловна планирует ее на выход в декабрьский график.
– Как раз по этому поводу я писал докладную главному редактору. Я не понимаю: как можно включать в график выхода работу, которую вышестоящее руководство приказало исключить из плана.
Андрей чуть было не сказал, что его редзаключение должно как раз-таки воспрепятствовать выходу книги, но вовремя притормозил.
– Я читал вашу докладную. Там вы ссылаетесь на его забракованную Главком прежнюю рукопись. Сейчас он представил новую, доработанную. А у нас тут и своего руководства хватает. План принят на правлении краевой писательской организации, утвержден в апкоме… раз уж вы у нас редактором работаете, должны наше положение понимать… – Он помолчал и вдруг выдал неожиданную фразу: – Подонскую литературу надо любить.
– Да я как-то привык любить настоящую, – не удержался от реплики Андрей.
Дир посмотрел на него взглядом, выражавшим намек на сочувствие.
– Вы ж вот тоже хотите книжку у нас издать?.. А как мы можем пойти вам навстречу, если вы со всей писательской организацией испортите отношения?
«Ясненько, – сообразил Андрей. – Как говорится, баш на баш. Вы нам, мы вам».
– Что ж мне – все подряд в печать подписывать? Для чего тогда вообще нужен редактор?
– Как для чего?! – всплеснул руками дир. – Да чтобы помогать автору! Ведь у нас по советской конституции любой человек иметь право писать и печататься. А мы, идеологические работники, обязаны в этом содействовать. Одно дело – рукописи из самотека: там нужно строже подходить к отбору. А в писательской организации профессиональные литераторы. Как же мы можем отказать им в издании? Но и к самодеятельным авторам нужно относиться бережно, деликатно. Не давать им повода заявлять, что мы зажимаем свободу слова. А тут на вас очередная жалоба поступила. Вот, ознакомьтесь. – Он подал Андрею распечатанное письмо.
Карандашом, на покрытом масляными пятнами листке бумаги, было написано:


«К несчастью, я и мое поколение в основном не получили высшего образования, но в силу природного дарования я пишу стихи и сценарии. Мои произведения глубоконравственные, политически и идеологически осмысленны, дальновидные и одновременно вызывают живой интерес людей разных поколений.
Но в моих работах с глубоким политическим, экономическим и идеологическим смыслом есть грамматические ошибки. Это, конечно, существенный недостаток, но учитывая обстоятельства войны, наша партия расширила права, дала возможность публиковать стихи самодеятельных поэтов. Партия учла и отклонения самодеятельных поэтов от стилистики литинститутов (которых, кстати, до революции не было, и далеко не все может быть полезным вынесенное из литинститута).
О наличии у нас грамматических ошибок правительство знает хорошо. В основу расширения публикаций заложены высоконравственные, политически, экономически, идеологически выдержанные произведения, зовущие людей к раздумьям, к борьбе за чистоту идей, за мир, за добро, во имя жизни на Земле. Произведения должны у читателя вызывать чувство сопереживания и действия ума и мышц. Мои произведения вполне отвечают этим требованиям.
Партия хорошо знает исток наших бед и проблем в образовании, понимает нас и делает все, чтобы дарование наше нашло отражение в жизни. Наличие грамматических ошибок в рукописях предусмотрено даже законом и штатом корректоров.
А стилистика – пустое рифмование для формы, подвергнуто резкой критике. Главное мысль. И лучше автора никто не знает, почему пренебрегая стилистикой, автор выкладывает глубокий смысл в каждое слово, увеличивая глубину мысли.
Действия редактора расцениваю как безнравственный выпад, злоупотребление служебным положением и глубокую безидейную политическую близорукость.
Вы придерживаетесь стилистики, усвоенной в высшем учебном заведении для рифмы, а партия подвергла ее резкой критике.
На проспекте Первой Конной армии группе скучающей молодежи я предложила свое стихотворение для разминки ума. Ребята стояли с потухшими взглядами, озлобленно высмеивали прохожих. Я смело подошла к ним.
Видели бы вы эти глаза. Они вспыхнули как факелы при чтении этих стихов. А потом страстно выдохнули: «Вот здорово!». И посыпались вопросы: «А где их можно почитать? В какой книге?» Когда я ответила, нет моего сборника… в адрес издательства было высказано немало злых, недобрых выражений.

Сквозь соблазны россиянином ты будь!

Ребята попросили переписать эти стихи. И я с удовольствием разрешила переписать.
А поэтому поэму «Я с Россией говорю» я теперь обязательно передам в политбюро ЦК КПСС… И лопнет вся ваша ложь…
Златокудрова М. Д.»

– Никифор Данилович! – возмутился Андрей. – Да разве вы сами не видите, что у этой дамы явно не все дома. Я написал ей обтекаемый стандартный ответ, как всем типичным графоманам: что, мол, спасибо за внимание к нашему издательству, но рукопись не обладает достаточными художественными достоинствами, чтобы обрести форму книги… Все очень вежливо и деликатно…
– А теперь мы должны реагировать на жалобу. А то ведь она и впрямь по инстанциям начнет писать. Вот и подумайте, как ей ответить…
Андрей подумал – и не нашел ничего лучшего, чем посоветовать обратиться в редакции газет и журналов. А еще он понял, что как ни крути, а заканчивать редзаключение на «Плешивый овраг» придется. Но спешить он не станет: есть же нормативные сроки рассмотрения доработанной рукописи. Так что времени у него вагон.

5

А через три дня чугунная дверь проводила его гулким прощальным салютом, и весь сентябрь Андрей провел на вольной воле, почти не вспоминая о Провинциздате. Оставим за кадром его полет в столицу, когда и в накопительном отсеке аэропорта, и под иллюминатором в салоне он продолжал на ходу шлифовать абзацы и строки новых своих рассказов; его поход в знаменитое издательство, где по-прежнему доброжелательный, хотя и как обычно спешащий по неотложным делам зав-благодетель заверил, что все нормально, книга не за горами, уже назначен ее редактор; возвращение, новый перелет – в Крым, ласку Южного берега… Не будем живописать все эти праздничные события, поскольку они отвлекут нас от сюжета, в котором, как нетрудно догадаться, близятся новые крутые виражи…
Бегло высветим лишь два эпизода в столице.
Когда Андрей с другом-критиком обедали в ресторане Дома литераторов, к ним за столик подсел тот известный прозаик, чьи переданные другом слова о десяти годах предстоящей борьбы послужили напутствием Андрею в самом начале пути в литературу. Звали его Анатолий. Он с первого взгляда вызывал доверие и симпатию своей интеллигентностью, внутренним и внешним достоинством, несуетливостью и основательностью в словах и манерах. Новый знакомый подробно расспросил Андрея о ходе его дел в издательстве, заметил, что такое удачное и перспективное начало выпадает далеко не каждому, а позднее, в разговоре с другом, отозвался об Андрее как о человеке «крепком и талантливом». А еще посоветовал непременно встретиться с назначенным ему редактором. Выполнить этот совет Андрею, увы, не удалось: бархатный сезон – не только у него отпускная пора.
Второй же эпизод касался провинциздатских баталий. Андрей захватил с собой черновик редзаключения на «Плешивый овраг», чтобы показать другу-критику. И тот, прочитавши, скептически почесал в затылке и резюмировал:
– Да, конечно, все тут правильно, все справедливо… Но стоит ли связываться со всей этой бандой? Не лучше ли найти обтекаемый вариант, чтобы не ставить под удар судьбу собственной книги – да и вообще свою судьбу в Провинциздате.
– Скорее всего, ты прав, – ответил тогда Андрей.
Но когда он, загорелый, взбодренный морем, надышавшийся крымскими ароматами, с ощущением восстановленных душевных сил, вернулся домой… первое, что он сделал перед возвращением на работу, – отпечатал на машинке беловой вариант редзаключения, а переступив на следующее утро порог редакции, положил самый отчетливый экземпляр на стол Камилы Павловны Лошаковой.

6

То ли заряд отпускной энергии действовал, то ли просто хрустальный октябрь так благотворно контрастировал с удручающим августовским зноем, но даже атмосфера в Провинциздате показалась Андрею не такой гнетущей.
Лошакова встретила его появление со сдержанной неприязнью; Трифотина – с подчеркнутой радостью; Туляковшин же только равнодушно кивнул, не отрываясь от своего дела.
Радость Трифотиной проявилась еще рельефнее, когда они в обеденный перерыв остались в редакции вдвоем. Неонилла Александровна торжественно доложила ему, что ей поручили работу над рукописью его книги.
– Какая шикарная проза! – воскликнула она. – Почти как у Федора Абрамова.
Почему-то, какие бы дифирамбы ни пела ему эта дама, Андрей всегда сомневался: искренни ли они? Конечно, как и любой автор, он «покупался» на похвалы им написанному, но даже с учетом такой слабины в полной мере Трифотиной не доверял. Больше заинтересовала его другая история, поведанная редактрисой. Оказывается, пока он отсутствовал, Лошакова задумала некую реорганизацию:
– Надо, говорит, оздоровить обстановку в коллективе. А для этого рассадить редакторов попарно: ее с Туляковшиным, а нас с вами, Андрей Леонидович. Ходила с этой идеей к директору. Тот, конечно, ее затюкал: как это – по другим редакциям, что ли, рассаживать? Кто ж на такое согласится? Так ничем и кончилось.
Сказанное Трифотиной подтвердила и заведующая производственным отделом Ольга Петровна Грошева. Это была дама высокая и статная, несмотря на худобу; в овале лица прорисовывалось у нее нечто лошадиное, а во взгляде – что-то собачье, нет, не в ругательном, а в буквальном значении этого слова: похожее на то выражение, что можно увидеть у провинившейся собаки, заискивающей перед хозяином; а в общем она была довольно миловидной, хотя и несколько отцветшей. Рассказала она и о других любопытных событиях, его касающихся. Пока он был в отпуске, состоялось отчетно-перевыборное партийное собрание. Монахова попросила заменить ее на посту секретаря партбюро: в феврале ей исполняется семьдесят лет – и она решила, наконец, уйти на пенсию. Секретарем выбрали Неустоева. Кроме того, в повестке дня стоял вопрос о моральном климате в коллективе редакции детской и художественной литературы. Докладывала Викентьева. По ее словам, все дело в редакторе Амарине, который нарушает производственную дисциплину и – дословно: «просто терроризирует Камилу Павловну».
– Так что вы будьте начеку, Андрей Леонидович, – завершила Грошева и томно потупила взор. «Еще одна в союзницы набивается, что ли?» – не понял Андрей.
– А Викентьева-то какое отношение ко всему этому имеет? – вслух удивился он.
– Так она ж лучшая подруга Лошаковой, – объяснила Грошева. – К тому же ближайшая сотрудница Монаховой.
Раньше он почти не замечал Викентьевой – и ни разу не говорил с ней более или менее подробно. Разве что, припомнил, холодком болотным на него всегда веяло, когда она ощупывала его своим взглядом очковой змеи.
Итак, вырисовывалась следующая диспозиция: на его стороне два хлипких и, как он предполагал, не слишком надежных союзника: Сырнева и Грошева… кто еще?.. Трифотина?.. Что-то не верится. А на другой… не счесть врагов?.. Но не отступать же теперь, когда все уже определилось! Да и чем он рискует? Тоненькой книжицей? Мелочь в сравнении с той, что скоро выйдет там, в метрополии? Служебной карьерой? На черта она ему нужна!..
Сырнева, кстати, сообщила ему и еще одну занятную новость. С неделю назад в издательство вломился (именно этот глагол она употребила) Мартын Бекасов. Восстав, так сказать, из гроба, в который его загодя определили провинциздатские верхи, он навел на всех ужас, подобный тому, что вызывает шаровая молния.
– Входная дверь как будто взорвалась! – захлебываясь как всегда словами, с интонацией восторженного трепета рассказывала Сырнева. – Половицы тряслись, стекла дрожали… А как он орал, Андрей Леонидович, как орал! У меня аж внутри все похолодело. С директором чуть сердечный приступ не случился, Лошакова валерьянку пила, один Цибуля как истукан стоял. Только повторял все: «Да вы успокойтесь, Мартын Николаевич, вам же вредно волноваться…» Куда там, он от Цибули отмахнулся – и опять на директора: «Почему моей книги нет в плане? Что вы тут о себе возомнили! У меня о Самокрутове очерк в книге, меня сам ГПК поддерживал. Да один мой звонок – и всю вашу кодлу разгонят!..» Так и сказал, Андрей Леонидович: «всю вашу кодлу», – с придыханием повторила Вероника Сергеевна. – Они потом дня три в себя прийти не могли…
Вот это Мартын так Мартын! Выходец с того света! Стало быть, «утечка информации» так на него подействовала, что он и о болезни своей забыл… Ну, дай ему Бог здоровья!

7

Стопроцентное подтверждение рассказа Сырневой Андрей получил незамедлительно. Лошакова, определяя ему график работы до конца года, начала именно с бекасовской «Колоброди», буркнув в порядке примечания:
– Можете готовить к сдаче в набор своего подзащитного.
Андрей удовлетворенно кивнул – и тут же получил другого рода указание:
– А к декабрю должна быть закончена работа над рукописью Казорезова.
– Я же положил вам на стол редзаключение на эту рукопись. Она для издания непригодна.
– Это не редакторское заключение, а какая-то критическая статья! Вы у нас не критиком, а редактором работаете… – загудела на малых оборотах бормашина. – Вы получили указание от руководства – и будьте любезны выполнять!
– Если вы требуете от меня готовить к производству недоброкачественный товар, то, пожалуйста, дайте мне это ваше указание в письменном виде.
Лошакова метнулась к своему столу и через минуту вручила Андрею редакционный бланк, на котором значилось:

«Прошу сообщить дату сдачи в набор работы А. Казорезова «Плешивый овраг».

Андрей поморщился и ниже ответил:

Как следует из написанного мною редзаключения, работа А. Казорезова не может быть издана в силу недостаточных идейно-художественных достоинств и на основании распоряжения Главка. Прошу сообщить, какой работой ее заменить в декабрьском графике сдачи рукописей в набор.

Получив ответ, Лошакова бегло просмотрела его и, захватив с собой, покинула редакцию. Через несколько минут Андрея потребовал к себе директор.
– Андрей Леонидович, – без предисловий сухо начал дир. – Мы уже выясняли с вами насчет книги Казорезова. Она стоит в плане будущего года и должна выйти в соответствии с графиком.
– В моем редзаключении, – так же сухо ответил Андрей, – достаточно подробно проанализирована эта работа и сделан вывод о том, что она не пригодна для издания. То же самое было сказано в контрольной рецензии Главка.
– Если вы встали на путь нарушения трудовой дисциплины, придется передать эту работу другому редактору.
– Передавайте. Но я в любом случае дело так не оставлю.
– Камила Павловна, пожалуйста, возьмите у Андрея Леонидовича работу Казорезова.
– Хорошо, Никифор Данилович, – пролепетала Лошакова и встрепенулась по направлению к двери.
Андрей вышел вслед за ней, закрывая дверь, полуобернулся – и опять не смог определить, что же так яростно растирает ногой под столом непривычно возбужденный директор.
В редакции он молча отдал казорезовскую папку Лошаковой, сел за стол и в десять минут написал под копирку:

«Партийному бюро партийной организации
Провинцеградского книжного издательства
редактора редакции детской и художественной литературы
члена КПСС Амарина А. Л.

Докладная

Считаю необходимым поставить партийную организацию в известность о нижеследующем.
В начале 1985 года старшим редактором К. П. Лошаковой мне было поручено редактирование включенной в проект плана выпуска 1986 года рукописи А. З. Казорезова «Ломбард-1» объемом 20 учетно-издательских листов. Тогда же я узнал, что эта рукопись затребована Главком на контрольное рецензирование.
Ознакомившись с данной рукописью, я сообщил старшему редактору о низком идейно-художественном уровне представленных автором текстов и высказал мнение, что отправлять рукопись в таком виде в Главк нельзя, так как она будет забракована. Однако К. П. Лошакова с моим мнением не согласилась, а рукопись была отправлена на контрольное рецензирование. В результате издательством было получено письмо, подписанное начальником Главка И. Г. Горбатым (№ 06-2213-16/97 от 28.03.85), в котором содержалось распоряжение руководству издательства: «Рукопись из плана исключить, позицию считать резервной».
К тому времени, вопреки моему мнению, по настоянию К. П. Лошаковой рукопись А. З. Казорезова была включена в график сдачи рукописей в производственный отдел.
После получения вышеупомянутого письма начальника Главка А. З. Казорезов был ознакомлен с этим письмом и рецензией. Рукопись была ему возвращена.
Полагая, что распоряжение начальника Главка выполнено и рукопись А. З. Казорезова исключена из плана, я обратился к старшему редактору за разъяснением: какая рукопись вместо исключенной из плана будет поставлена в мой производственный график. Из ответа К. П. Лошаковой следовало, что издательство будет выпускать книгу А. З. Казорезова.
26 июля 1985 года А. З. Казорезов представил в издательство новую рукопись под названием «Плешивый овраг» объемом 19 авторских листов, в которой 9 листов составили тексты из забракованной рукописи, 10 листов – новые. Проанализировав рукопись, я пришел к выводу, что она, как и прежняя, к изданию непригодна по причине низкого идейно-художественного уровня. Поскольку старший редактор продолжала оказывать на меня давление с целью добиться моего согласия на издание недоброкачественной книги, 15 августа 1985 года я написал по этому поводу докладную главному редактору В. И. Цибуле (копия докладной прилагается). Спустя полтора месяца (8 октября) я получил от главного редактора устный ответ, из которого следовало, что издательство все равно выпустит в 1986 году книгу А. З. Казорезова.
После этого все вышеизложенное я довел до сведения директора издательства Н. С. Слепченко. Директор подтвердил, что книга А. З. Казорезова по-прежнему находится в плане выпуска на 1986 год.
Таким образом, в план выпуска 1986 года включена рукопись низкого идейно-художественного уровня, и сделано это в нарушение недвусмысленного распоряжения Главка.
Считая такой факт недопустимым, прошу партийное бюро вмешаться и воспрепятствовать грубому нарушению администрацией издательства исполнительской дисциплины, которое может привести к тиражированию текстов низкого идейно-художественного уровня, что особенно недопустимо сегодня – в свете повышенных требований партии к качеству выпускаемой продукции.
15 октября 1985 года. А.Л. Амарин.

Второй экземпляр Андрей спрятал в портфель, а первый, вместе с копией своего редзаключения, отнес в редакцию производственной и сельскохозяйственной литературы новому секретарю партбюро Тихону Тихоновичу Неустоеву.
Примерно через час в редакции появилась крайне взволнованная Монахова и ринулась к Андрееву столу.
– Андрей Леонидович, что вы нам принесли?! – по ее тону можно было предположить, что принесенное было если не бомбой замедленного действия, то, по крайней мере, чем-то омерзительно неприличным.
Андрей неторопливо поднялся с места и мирным дружелюбным голосом удивленно ответил:
– Да я вам, Зоя Ивановна, вроде бы ничего не приносил. Я написал докладную и отдал ее секретарю партбюро товарищу Неустоеву.
– А он передал мне!
– Зачем? – искренне удивился Андрей. – Вы ведь, кажется, уже не секретарь?
– Я член партбюро и председатель комиссии по контролю за деятельности администрации.
– Ну простите, этого я не знал. Тогда все правильно. Вот и проконтролируйте, пожалуйста. Выясните, почему администрация издательства не выполняет требований вышестоящей инстанции.
– Да что нам эта инстанция! – задыхаясь от возмущения, воскликнула она. – У нас свой апком есть!
– Ну, вам видней, как там одно с другим совмещается. Разбирайтесь сами. А у меня, простите, есть дела и поважней.
Монахова набрала воздуха, чтобы сказать что-то еще, но, вероятно, не нашла подходящих слов и рванулась обратно к двери.
После ее ухода в редакции установилась тишина, которую принято называть предгрозовой.

8

Тем не менее на следующее утро ничто не обещало скандала. Напротив, началось оно с неординарных развлечений. Ткнувшись в свою редакцию, Андрей обнаружил, что дверь заперта. Странно. Никого еще нет, что ли? Ключа за стеклом на щите тоже не было. Он сунулся с вопросом к секретарше Марусе – та, загадочно улыбаясь, шепнула:
– Погуляйте пока. Там у вас Неонилла Александровна с прокурором уединились…
Вот оно как! Выходит, не зря Бобчинский на что-то намекал… И Кречетова с самого лета не появлялась в Провинциздате. Неужели и впрямь слухи о вымогательстве взятки подтвердились и Трифотину решили взять за жабры?..
Вскоре, однако, замок щелкнул и дверь выпустила плюгавенького человечка, который смущенно кланялся, целуя через порог ручку Неониллы Александровны, а та, тоже как бы смущенная, но на самом деле, скорее, приятно-возбужденная, произносила что-то радостно-невразумительное, по обыкновению звонко причмокивая. Тут к плюгавенькому человечку с двух сторон подбежали директор и главный редактор, не менее приятно-возбужденные, чем вышедшая в коридор парочка, подхватили его под руки, стали зазывать каждый в свой кабинет, но тот, любезно расшаркиваясь, отнекивался, ссылался на занятость, и только повторял как заведенный: «Спасибо, спасибо, спасибо...»
Смысл этой сцены оставался Андрею непонятен до тех пор, пока его не просветила всезнающая Сырнева. Прокурор-то оказался не просто прокурором, а еще и руководителем народного хора ветеранов, составителем сборника песен «Куда течет Подон», гранки которого вчера только поступили из типографии. Так что посетил Трифотину не грозный блюститель закона, а скромный начинающий автор, впервые в жизни выпускающий собственную книгу.
«Ну и ну!» – сказал сам себе Андрей, выходя из производственного отдела в приемную. На столе секретарши он увидел толстенную посылку, обшитую мешковиной, на которой бросалась в глаза надпись: «Ценность – 400 рублей». Обратный адрес был местный. «Не слабо, – подумал он, – вместо того чтоб привезти самому или с кем-нибудь передать, ежели вдруг инвалид, – угрохать столько денег на пересылку…»
Он рассказал о посылке Туляковшину – тот пошел посмотрел, и у него аж глаза заблестели коллекционерской страстью от предвкушения какого-нибудь необычного графоманского опуса.
Когда через несколько минут содержимое посылки легло на стол к главному, тот, видимо, был потрясен увиденным, потому что собственноручно и сразу же принес ее Туляковшину (Лошакова с утра секретничала в монаховской келье), а он поделился «лакомством» с Андреем.
Это и в самом деле было зрелище! Два толстенных самодельных фолианта листов по пятьсот каждый представляли собой не первый и второй экземпляры рукописи, как предположили Туляковшин с Андреем поначалу, а два тома.
На титульном листе первого каллиграфически выведено было разноцветными фломастерами:

О ЛЮБВИ ЛЮБАВЫ И ИВАШКИ
Лирико-исторический роман-легенда

Следующая страница содержала три посвящения:

XXVII съезду КПСС
Международному фестивалю молодежи
40-летию Организации Объединенных Наций

Дальше следовало три страницы с тремя ксерокопированными портретами. Подписи уведомляли, что первый из них изображает автора, два других – центральных героев романа.
В первой главе идиллическая пастораль влюбленной пары древних русичей (в наиболее лирических местах некоторые строки, – вероятно, чересчур, по мнению автора, откровенные, – были старательно замазаны белилами) сметалась нежданным татарским нашествием, после чего Любава попадала в полон, а Ивашка отправлялся вызволять ее оттуда. Затем действие, как можно было определить на беглый взгляд, развивалось параллельно: странствия Ивашки и страдания Любавы в плену, причем композиционные приемы автора по новаторству были, пожалуй, ни с чем не сравнимы, во всяком случае прежде Андрей не встречал ничего даже отдаленно похожего. Герой, например, попадал в древнюю Болгарию – действие прерывалось, следовала энциклопедическая справка об этой стране, сопровождаемая рекламными фото из журнала «Вокруг света», которые сменялись вырезками из научных и популярных изданий, всесторонне освещающими прошлое и настоящее дружественной страны, и занимала эта информация страниц этак пятьдесят.
Героиня тем временем, тоскуя по возлюбленному, вела нескончаемые беседы со своей товаркой по несчастью: чтобы утешить друг друга, они рассказывали былины, каждая из которых приводилась полностью и, естественно, тоже занимала десяток-дюжину страниц…
Нельзя сказать, что перелистывание этого рукотворного шедевра очень уж развеселило Андрея – скорее, просто развлекло, но он расслабился и, когда его, прервав забаву, вызвали к главному, никак не готов был увидеть там Казорезова, а тем паче объясняться с ним, и даже непроизвольно вздрогнул. Может быть, это не заметили со стороны, даже наверняка не заметили, потому что в последние месяцы, даже расслабляясь, он кое-какие пружинки держал на взводе, но как бы там ни было, заметили этот вздрог другие или нет, Андрей все-таки растерялся и, не имея заранее подготовленной линии поведения, вынужден был импровизировать на ходу. Он вопросительно взглянул на Цибулю, но тот не выдал никакой преамбулы, а Казорезов сразу пошел в атаку:
– Где редзаключение!? Я узнаю, что редзаключение на мою книгу гуляет по Провинциздату, ходят всякие слухи, а меня водят за нос! Я требую дать мне редзаключение! – с каждым выкриком Анемподист возбуждался все больше и на последних словах верещал, будто его начинали резать. И чем сильнее ярился Казорезов, тем спокойнее становился Андрей. Теперь он знал, как себя вести.
– Вы меня вызывали, Василий Иванович? – мимо распаленного Анемподиста, спокойно, словно происходящее его не касалось, спросил Андрей.
– Я на вас доброжелательно рецензию писал, – продолжал взвинчивать тон Казорезов, – я вам помочь хотел, как молодому литератору, а вы мне теперь мстите!..
Хотя Андрей и отметил боковой извилиной искаженную логику последнего высказывания (как это – мстить за доброжелательность?), он, все так же глядя мимо Анемподиста, досадливо поморщился и деловым, озабоченным тоном заявил:
– Василий Иванович, если у вас ко мне дело, так говорите поживее, а то мне недосуг выслушивать тут чужие истерики.
Сидящая у стены Лошакова застыла с открытым ртом, Казорезов осекся, а Цибуля голосом робота, у которого иссякает питание, процедил:
– Андрей Леонидович, дайте нам, пожалуйста, редзаключение на рукопись Анемподиста Захаровича.
Стоя вполоборота в дверях, Андрей бросил:
– Оно у секретаря партбюро, насколько мне известно, – и размеренным шагом отправился к себе.
Через несколько минут по коридору разнесся многоногий топот, верещанье Казорезова, но более спокойное, и в ответ ему оправдывающееся мямленье Тих-Тиха, потом шаги с ускорением к выходу, хлопанье деревянной створки, взвизг в тоне угрозы с лестницы и завершающий чугунный удар нижней двери.

9

Дома Андрея ждало письмо из столичного издательства. Он распечатал конверт со смешанным чувством тревоги и надежды…
Писал редактор, тот самый, с кем ему не довелось познакомиться в сентябре. Почерк корявый, но кое-как разобрать можно…
«В Ваших новых вещах не увидел ничего кроме литературной грамотности…»
«Вы страдаете пороком многих начинающих – скорописанием…»
«Считаем Вас перспективным автором, но нужно посидеть еще годик, написать что-нибудь новенькое…»
Он перечитал раз, другой, третий… Смысл не менялся. Неведомый ему редактор без всяких доводов – разве что у них там начинающим полагается быть малограмотными?.. – отверг его новые вещи, которые Андрей считал главными и лучшими в будущей книге.
Такого удара он не предвидел.


Глава восьмая. Документы

ОТ АВТОРА

Приведенные ниже документы (за исключением, естественно, первого) попали на глаза Андрею через годы после описываемых событий. А в то время, которое в них отражено, он знал об их существовании лишь понаслышке. Для удобства читателя, чтобы ему не теряться в догадках о подоплеке последующих перипетий, воспроизвожу эти документы в отдельной главе, полностью сохраняя стилистику и правописание подлинников.

1
РЕДАКТОРСКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
на рукопись А. Казорезова «Плешивый овраг».
Повести и рассказы
(общий объем – 19 авторских листов)

В рукопись А. Казорезова, представленную после доработки в соответствии с рецензией Главка, включены две повести («Судьба водовоза» и «Тайна затонувшей субмарины») и двенадцать рассказов. Большая часть представленных текстов уже тиражировалась Провинциздатом. Следовательно, А. Казорезов по сути дела собирается переиздать старые свои произведения с добавлением нескольких новых рассказов.
В повести «Судьба водовоза» рассказ ведется от лица главного героя по фамилии Макухин (профессия – плотник, отчество – Терентьевич, имя и возраст не обозначены). В предисловии раскрывается общий замысел автора: «…рассказать о людях одного колхоза, вернее – одной полеводческой бригады… Только заранее говорю, – предупреждает автор, – это не повесть с непременным сюжетом и сквозным действием. В каждой новелле свои события со своими главными и второстепенными действующими лицами».
Памятуя о хрестоматийном пушкинском завете судить художника по законам, им самим над собой признанным, уточним детали авторского замысла:
а) изобразить характеры жителей современного села;
б) установка на повествование о конкретных делах;
в) отсутствие сюжета и сквозного действия;
г) событийная завершенность каждой новеллы, из которых складывается повесть.
Попробуем определить: о каких же сюжетно завершенных в каждой новелле событиях идет речь.
В первой главе бригадир комплексной бригады Хлыстов предлагает Макухину стать водовозом. Во второй главе Макухин помогает кузнецу Лубянкину ремонтировать водовозку. В третьей – получает на конюшне лошадей, в четвертой – везет воду на птицеферму; в пятой – сажает на грядке тюльпаны. В главах с шестой по девятую – возит воду, в десятой – работает ночью на току; в одиннадцатой – посещает сторожа на бахче, в двенадцатой, – рискуя жизнью, тушит пожар на колхозном поле; в тринадцатой – участвует в празднике по случаю окончания полевых работ, и, наконец, в заключительной, четырнадцатой, – помогает ставить памятник героям гражданской войны, после чего возвращает лошадей на конюшню.
Как сказано в рецензии Главка: «… метод построения подобных произведений ясен. Без героического тушения пожара на колхозном поле они обойтись не могут».
Отметим также, что оказывается несправедливой авторская оговорка об отсутствии сюжета и сквозного действия. Сюжет, как мы видим, имеется, равно как и сквозная фигура героя-рассказчика, который, работая водовозом, встречается с разными людьми.
Но вот прием повествования от первого лица используется некорректно. Этот прием предполагает изображение людей и событий, с которыми рассказчик соприкасается непосредственно. Но уже во второй главе повествовательная логика нарушается.
Макухин и кузнец Востряков ремонтируют водовозку. Неожиданно рассказчик сообщает: «Почему-то вдруг вспомнилось (sic!) мне первый день его появления в кузнице». И затем следует подробный рассказ о том, как Востряков начинал осваивать свою профессию. Когда это было? Неизвестно. Откуда об этом знает рассказчик? Объяснений нет. То есть повествователь уходит в сторону, а за него излагает сам автор.
Дальше – больше. В третьей главе живописуется любовная история Игната Осинова и Натальи Курочкиной. Откуда ее подробности вплоть до мелочей и переживаний участников стали известны рассказчику?
В восьмой главе сначала дается подробный полилог собравшихся на току колхозников. После двух страниц их разговоров рассказчик как ни в чем не бывало сообщает: «Тут и я приехал». Тогда откуда ж ему дословно известно, что говорили до его приезда? Примеры таких несообразностей можно продолжить.
Часто автору недостает логики и в повествовании, и в поведении персонажей.
В первой главе рассказчик сообщает, что его (плотника) назначают водовозом. Почему? Вот как это объясняет бригадир Хлыстов: «…без водовоза нам, Макухин, не обойтись… Вода нужна для питья людям, и для варева. На птицеферму надо ее возить». Неужели Макухин сам не знает, для чего нужна вода? И почему плотник менее необходим бригаде, чем водовоз?
Бригадир говорит Макухину: «Сегодня никуда не езжай, накорми лошадей, а завтра отвезешь на птицеферму воду». Выходит, завтра их кормить уже не нужно? И кто сегодня повезет воду на птицеферму?
«Евдокимов шел, наклонясь вперед, чтоб не терять вертикальность». Что ж это за наклонная вертикаль такая?
«Где объявится кукушонок, другим птицам несдобровать, всех из гнезда выбросит. А который останется – пропадет с голоду». Так ведь если всех выбросит – кто ж тогда останется?
Или совсем уж загадочное сообщение: «Из кустов вышел безногий Аким». На чем же он вышел? На руках?
Как тут не вспомнить предупреждение классика: «Слова коварны и часто выражают не то, что хотел сказать автор».
Примеры нарушения повествовательной, да и обычной житейской логики можно продолжать и продолжать…
Пейзажная зарисовка: «И вот уже в чистом небе показалось первое еще легкое, но уже настоящее весеннее облачко – высокое, кисейное, какие часто бывают в ясные дни ранней осени». Так весеннее облачко или осеннее?
Портретная характеристика: «Хлыстов блистал сорочкой первой свежести, тянулся ввысь стройностью линий отутюженных брюк…». Завидная опрятность! Вот только как это все представить читателю? Брюки на голову надеты?
Евдокимов страдает: его Ирина вышла замуж за другого. Когда новый муж ее бросил, она говорит Евдокимову: «Но только знай, что я была замужем». Но ведь он и так прекрасно об этом знает, так же как и читатели.
Тот же Евдокимов говорит Макухину по поводу лошадей: «Наверно, думаешь, что я дал их тебе нарочно? Нет, не нарочно. Знал я, что ты их вЫходишь». Так это ж и значит нарочно, т. е. с определенной целью!
«Чувствует себя счастливым далеко не каждый человек, а лишь тот, кто нашел свою половину – друга или любимого, а еще лучше и того и другого». Тут и комментариев не требуется.
Подобные примеры можно множить и множить.
Таким образом, ни одна из задач, поставленных перед собой автором в предисловии, не выполнена. В изображении людей и событий нет конкретики, опреде-ленности, сколько-нибудь заметной логики. Происходящее оказывается чаще всего никак не мотивированным и не понятным читателю.
Пытаясь рассказать о людях современного села и их делах, автор даже не упоминает о реальных проблемах сегодняшнего дня. Ему не удалось создать ни одного живого, полнокровного характера, зримо обозначить узнаваемые приметы нашего времени.
Соответствует содержательной стороне рукописи и ее стилистический уровень. Язык автора характеризуется обилием безграмотных оборотов, которые сочетаются с омертвевшими штампами и книжными красивостями, давно утратившими какую-либо информативность. Так, скажем, для передачи мимики, эмоционального состояния персонажей автор пользуется готовыми словесными блоками, встречающимися настолько часто, что не составляет особого труда провести их простейшую классификацию. Цитаты даются с абзаца и без кавычек.

Улыбка
На его широкоскулом лице с приплюснутым носом сияла добродушная улыбка.
На его лице засияла тихая улыбка.
Его лицо расплылось довольной улыбкой.
Засветилось лицо счастливой улыбкой.
На его бледном лице до смешного выглядела наивная улыбка.
Сказал со светлой улыбкой.
Ирина вдруг погасила улыбку.
Женщины, погасив улыбку, посмотрели на него.

Взгляд
Его сосредоточенный взор заметно светлел.
Голос был строг, однако глаза смеялись.
Глядел на всех сиявшими глазами.
Глаза засветились радостью.
Улыбчиво взглянул в глаза.
Как завороженный глядел на него со сморщенным носом.
Посмотрел мне в глаза с открытым выражением лица.
С открытым выражением на румяном лице.
Прелестным нарядом она манила взор.
Долго ел их колючими глазами староста.
Степан ел Ивана колючими глазами.
Стрельнула колючими глазами молодица.
Она сидела в конце стола с гордой осанкой и каким-то равнодушно-надменным выражением лица, стреляла карими глазами в говоривших. Я нацеленно поглядел на нее с застенчивой улыбкой на губах.
Взглянула на меня с таким ледяным равнодушием и презрительным высокомерием.

Радость
Радостно запрыгало у Митрохина сердце.
У него радостно прыгало сердце.
У них было на душе как нельзя радостно.
Сладкая радость так и пронизала Виктора.
Обошел вокруг, радуясь своему чуду, и пошел домой с приятной думой.

Слезы, грусть, гнев и др.
У Веры защемили от слез глаза.
Его самого давили слезы, а на душе было так больно, чего никогда еще не испытывал.
Мысли Веры, словно разогнавшись, катились своей горькой дорогой.
Как ни злился в душе Виктор, а горькая правда брала свое.
Закричал от душевной боли.
Тогда я, как бы доказать свое присутствие, крикнул с душевной болью.
От боли в сердце задергались щеки.
Повысила плачевный голос.
У Витьки так и загорело в груди.
Расхлебывать заваренное дело.
Видел и чувствовал неловкость.
Почувствовал к своей Любушке чувство неполноценности.
Весь немел от любви.
Витька не внял внимания.
Заразился рыбной ловлей.
Первая езда на тракторе, как первая любовь, навсегда запала ему в душу.

Процитированные примеры не являются какими-то частными огрехами, устранимыми в процессе редактирования, – они органически присущи авторской манере.
Все сказанное выше наглядно подтверждается и при анализе повести «Тайна затонувшей субмарины». По замыслу это приключенческая повесть, адресованная в первую очередь молодому читателю. Поскольку в произведениях такого жанра важную роль играет сюжет, обратимся прежде всего к событийной основе повести. Если выстроить действие в естественной последовательности, получится следующее.
В последние месяцы Великой Отечественной войны у побережья нынешней Калининградской области затонула гитлеровская подводная лодка. На ее борту находилась карта-схема подземных хранилищ, где были спрятаны фрагменты знаменитой Янтарной комнаты. Легенда о затонувшей субмарине жива в памяти местных жителей, и разыскать ее пытается группа юных водолазов из кружка, руководимого опытным подводником Матвеем Гамаюновым. В то же время за хранящимися на подводной лодке документами охотится агент ЦРУ с тройной фамилией: Флейшман-Браун-Куропаткин. Какое из этих имен подлинное, читателю узнать не доведется, последнее же – псевдоним, под которым он ведет шпионскую деятельность на советской территории. Ему в помощь туда же засылают еще двух агентов для захвата документов с затонувшего корабля. В поединке чекистов с диверсантами наши, разумеется, выходят победителями. Агенты схвачены. Документы попадают по назначению. Юные водолазы удостаиваются высоких правительственных наград.
Уже из этого беглого пересказа видно, что сюжет строится на увлекательной интриге, позволяющей создать динамичное повествование. Удается ли это автору?
Нет сомнения, что в построении занимательного сюжета автору не обойтись без фантазии, вымысла, известной доли условности. Однако условность эта не должна выходить за определенные рамки, противоречить историческим фактам, жизненной достоверности, логике и здравому смыслу. Другими словами, знакомясь с вымышленными автором событиями, читатель ни на минуту не должен усомниться в том, что они могли произойти в действительности. И если с этих позиций вникнуть в содержание повести, обнаружится немало деталей, в правдоподобие которых поверить трудно. Недостаточно мотивированы некоторые узловые моменты в развитии сюжета.
Для читателя остается загадкой, каким образом вражеской разведке становится известно о поисках, предпринятых юными водолазами. Во многом условна обстановка, в которой развивается действие. Она характеризуется пространственно-временной неопределенностью. Время действия не обозначено ни датами, ни реалиями. И опять, как и в случае с повестью «Судьба водовоза», приходится говорить о нарушениях элементарной логики и здравого смысла. Так, агент ЦРУ Фельдман (он же Смит и Федоров) размышляет о путях бегства из советской страны и приходит к такому решению: «А что если стремительно рвануть наоборот – в глубь страны? И уже где-то там у черта на куличках перейти границу? Этим маневром он крепко обескуражит чекистов…» Думаю, что Фельдман-Смит-Федоров обескуражит не только чекистов, но и читателя, которому трудновато будет представить, что можно пересечь границу, направившись «в глубь страны».
При чтении повести бросается в глаза и режет слух неестественность прямой речи персонажей. Такое впечатление складывается, в частности, потому, что автор не указывает, на каком языке говорят герои. Иногда, впрочем, он вспоминает об иноземном происхождении диверсантов. Видимо, поэтому в их речь вкрапливаются иноязычные слова, что приводит к появлению образцов макаронического стиля:
«– Мерси… – язвительно вздохнул Браун. – Завтра в шесть. О-кей…»
Любопытно, что подобным стилем изъясняются и наши соотечественники: «Хэлло, бабуся!», «Адью, фройляйн! Привет драной кошке».
Майкл отзывается о девушке, не пришедшей к нему на свидание:
«– Здоровую подложила свинью, свинья! Хорошо, что пост-фактум…»
Такая повышенная экспрессивность повествования сочетается с красивостями и штампами, с выражениями стилистически небезупречными, смысл которых маловразумителен. Приведем лишь некоторые примеры.

Всевозможные шевелюры от абсолютной лысины до пышной копны волос.
Полковник Рюмин был ветераном милиции Приморска. Еще в войну лежал здесь в госпитале – да так и остался».
Кто бросил этот раскаленный уголь на его сердце (говорится о непогашенном окурке. – А. А.)?
Глаза Аллы мгновенно позеленели.
Гитлеровцы позеленели от ярости.
В позеленевших глазах ее накипали слезы.
Алла взорвалась… угасла... отвернулась…
Юный диверсант крепко нагадил как наступающим частям, так и всему советскому народу.

Но особенно неестественными, изначально пародийными выглядят под пером автора сцены в бункере Гитлера. Привожу без кавычек и комментариев образчики:

Собралась вся знать. На столы был подан коньяк, награбленный в оккупированных странах Европы.

– Слушайте, Геринг, перестаньте спать на совещании.
– Мой фюрер, я размышляю.
– А почему храпишь?
– Мой фюрер, чтобы не мешали размышлять.

– Ева, иди не бойся, иди смело, он тебя не укусит: у него нет зубов, а вместо зубов – протезы, и все из золота.

– Ну как, красота Европы? – так шеф называл Еву.
– Да ничего, только мусолит, как старый кобель, обгрызая кость.

Ну и, наконец, подкупает свежестью и оригинальностью финальная фраза повести: «Жизнь бодро шагала в свое светлое мирное завтра».
Все сказанное о повестях автора в полной мере можно отнести и к включенным в рукопись рассказам.
Подведем итоги. Как видно из проведенного анализа, А. Казорезов представил в издательство рукопись, уровень которой определяется вторичностью, жизненной недостоверностью, низким качеством письма. Издавать такую рукопись не только нецелесообразно, но и недопустимо в свете требований сегодняшнего дня к качеству выпускаемой продукции. Рукопись должна быть отклонена и возвращена автору.

Редактор А. Л. Амарин
2.10.85 г.

2

Председателю
Провинцеградской краевой писательской организации
т. Бледенко П. В.
Слепченко, Цибуле, Лошаковой
члена Союза писателей Казорезова А. З.

Заявление

Получив редакторское заключение редактора детской и художественной литературы Амарина А. Л. на мою включенную в план юбилейную книгу, выражаю свой возмущенный протест и заявляю нижеследующее:
Развернутое редакторское заключение Амарина А. Л. написано с злобным нахрапом с целью уничтожить и дискредитировать все мной написанное за двадцать лет упорной работы. Тем самым редактор Амарин А. Л. решил отомстить мне за то, что я написал доброжелательную рецензию на рукопись его книги.
Считаю, что при таких отношениях редактор не может продолжать редактирование редактуры моей книги.
Я сам более десяти лет проработал редактором в журнале «Подон», но никогда не сталкивался с таким агрессивным поведением со стороны молодого автора по отношению к старшим товарищам, обросшим авторитетом и чьи произведения уже вошли в весомый фонд подонской литературы.
Налицо также бессовестное злоупотребление служебным положением, когда редактор уничтожает профессионального писателя, чтобы разгрести место в издательском плане для своей сырой пока и требующей серьезной доработки книжки. Злоупотребление проявилось также в том, что редактор, не показав автору редзаключения, самовольно передал его для разбирательства в партийное бюро Провинциздата.
Из всего вышесказанного можно видеть о том, что Амарин А. Л. не соответствует должности редактора и не имеет права вести работу по работе с произведениями подонских авторов.
О моем заявлении я обязан поставить в известность высоких инстанций.
29.10.1985 А.З. Казорезов.

3
ПРОТОКОЛ № 13
заседания правления
Провинцеградской краевой писательской организации

ПРИСУТСТВОВАЛИ: Бледенко П. В., Индюков А. М., Кречетова И. С., Крийва С. И., Мокрогузенко Г. Н., Мурый Н. П., Суицидов М. А., Хрящиков И. А., Шмурдяков И. В.

Повестка дня:

О заявлении члена Союза писателей А. З. Казорезова по поводу протеста на редакционное заключение на его книгу редактора Провинциздата А. Амарина.

СЛУШАЛИ: информацию П. В. Бледенко, который после информации зачитал заявление писателя А. З. Казорезова. Затем было зачитано редакторское заключение т. Амарина А.
ВЫСТУПИЛИ: директор Провинциздата т. Слепченко Н. Д., старший редактор редакции детской и художественной литературы Провинциздата т. Лошакова К. П. Они рассказали о недостойном поведении т. Амарина А. Л. при работе над рукописями писателей А. Скрипника, А. Казорезова, В. Жмуделя, о его агрессивных требованиях издать собственную книгу.

ВЫСТУПЛЕНИЯ ЧЛЕНОВ ПРАВЛЕНИЯ:

А.М. Индюков: Я хочу сказать прямо. Мы разбираем дело небывалое в истории нашей писательской организации! Кто такой этот Амарин? Как он попал на работу редактором? Это авантюрист и хулиган, склочник и рвач. Мне известно, что он буквально терроризирует редактора Лошакову. Мы не можем такого позволить. Лошакова – редактор высококвалифицированный, уважаемый всеми писателями, много делающий для нашей писательской организации. И я хочу задать вопрос прямо директору. Как вы могли принять на работу такого грубого и малограмотного редактора? Писатели не могут работать с такими с позволения сказать редакторами. Мы настоятельно рекомендуем директору издательства незамедлительно убрать т. Амарина с редакторского кресла. А книгу Казорезова издать необходимо в срок.
И.С. Кречетова: Я согласна с высказываниями т. Бледенко и т. Индюкова. Я считаю, что у молодых литераторов надо воспитывать чувство почтительности по отношению к творчеству старших коллег. Как редактор и человек т. Амарин позволил себе нетактичные высказывания в их адрес. И еще хочу добавить, что такие непозволительные оценки творчества старших товарищей присущи не только т. Амарину, но и другим молодым литераторам. Этого допускать нельзя.
С. И. Крийва: Откуда вообще взялся этот т. Амарин? Что он написал заметного? Поведение т. Амарина показывает его как карьериста и склочника, злостно использующего свое служебное положение для активного проталкивания в печать своей ничтожной книжонки. Издательство допустило грубую политическую ошибку, что приняло на работу такого безграмотного человека. У т. Амарина нет никаких прав работать редактором, таких людей необходимо гнать с работы. Особое возмущение у нас вызывают его нападки дискредитировать старшего редактора Лошакову. Мы обязаны защитить честь и достоинство т. Лошаковой и требуем убрать т. Амарина из Провинциздата. А также потребовать, чтобы книга А. Казорезова обязательно вышла согласно утвержденного плана.
Н.П. Мурый: Что же это происходит, товарищи? Мы проявляем к моло-дому автору т. Амарину доброжелательное отношение, а он нас всех дискредитиру-ет. Что это за редакторское заключение нам сейчас зачитали? Оно совершенно не-профессиональное. Взяты произвольные примеры из рукописи, и на их основании уничтожается все творчество нашего уважаемого коллеги. Я считаю, что такому редактору не место в Провинциздате, заслуженно пользующемся репутацией профессионального отношения к писателям. Доверять такому редактору мы не можем.
М.А. Суицидов: Моему возмущению нет границ. Я хочу спросить директора Провинциздата: что же это у вас за дисциплина, если рядовой редактор позволяет себя так вести? Получается, что у вас командует не директор, а всех учит как жить т. Амарин? Но это же совершенно безграмотный человек. Что за нелепую пи-санину нам тут зачитывали! И это можно назвать редакторским заключением? А на защиту т. Лошаковой мы все должны встать как один. Надо оградить ее от развя-занного против нее т. Амариным террора. Книгу А. Казорезова необходимо немедленно передать другому редактору, чтобы она вышла в соответствии с утвержденным нами планом.
И.А. Хрящиков: Я присоединяюсь к мнению моих товарищей. Мы не можем позволить, чтобы складывающиеся десятилетиями отношения между Провинциздатом и нашей писательской организацией были порушены таким незрелым авантюристом как т. Амарин. Особое возмущение вызывает злобная травля, которой он подвергает многоуважаемого редактора т. Лошакову. Согласен, что нужно поручить редактирование книги А. Казорезова квалифицированному редактору.

Ответственный секретарь правления Шмурдяков.

Решение
Правления Провинцеградской
краевой писательской
организации от 31 октября 1985 г.

СЛУШАЛИ: Заявление члена Союза писателей Казорезова А. З. по по-воду протеста на редакционное заключение на его книгу редактора Провинциздата т. А. Амарина.
ПОСТАНОВИЛИ:
1. Правление оставляет в силе решение о выпуске книги писателя А. З. Казоре-зова в связи с его юбилеем и просит директора издательства т. Слепченко Н. Д. принять к сведению мнение писательской организации при осуществлении плана выпуска художественной литературы в будущем году.
2. Правление выражает единодушное недоверие редактору издательства т. А. Л. Амарину, беспардонные действия которого и его редакционное заключение на рукопись члена Союза писателей писателя А. З. Казорезова выказывает его несостоятельные бездоказательные грубые высказывания, отсутствие профессиональной подготовки, агрессивное и необъективное отношение к автору. Правление предлагает т. Слепченко Н. Д. отстранить работника издательства т. Амарина А. Л. от работы с рукописью писателя А. З. Казорезова и передать ее другому объективному и квалифицированному редактору. Правление отмечает также, что т. Амарин А. Л. допускал оскорбительные высказывания в адрес творчества т. Скрипника А. и других видных писателей. В связи с этим правление настоятельно рекомендует администрации Провинциздата в кратчайшие сроки решить вопрос о несоответствии т. Амарина А. Л. занимаемой должности.
3. Правление выражает свою всестороннюю поддержку старшему редактору редакции детской и художественной литературы т. Лошаковой К. П., отмечая ее высокую квалификацию, принципиальность, объективность, постоянный творческий контакт с авторами. Правление единодушно выступает в защиту т. Лошаковой К. П. и просит администрацию Провинциздата не допустить ее дискриминации со стороны т. Амарина А. Л., поставить заслон развязанному им настоящему террору, направленному на злобное запугивание всеми нами уважаемого работника, обладающей множеством заслуг перед писательской организацией Провинциздата.


Глава девятая. Зимние перипетии

1

Андрей ничего не знал о закулисных событиях, известных читателю из предыдущей главы, но если бы и знал, они вряд ли зацепили бы его сознание. Письмо незнакомого столичного редактора настолько выбило его из колеи, что все прочие раздражители не воспринимались и бои местного значения отодвинулись на задний план.
Почему, почему так все переменилось в отношении к нему у благосклонных до сей поры издателей? Кто такой одним небрежным махом зачеркнул его новые тексты, которые сам он считал лучшими в будущей книге?..
Теряясь в догадках, он отправил растерянное письмо другу-критику, надеясь, что тот сможет хоть что-то ему объяснить.
Всего через неделю пришел ответ. Друг рассказал о возникших на пути Андрея препятствиях Анатолию. Тот по собственной инициативе вызвался навести справки в издательстве. По словам Анатолия, все не так драматично, как представилось Андрею. Редактор, недавно занявший это место, реально хочет выпускать Андрееву книгу. Новые рассказы ему не понравились, но узнав, что автором интересуется сам Анатолий, он предложил ему отрецензировать их, и ежели мнение рецензента окажется благоприятным, то готов изменить свое.
А еще через неделю Анатолий прислал письмо Андрею – доброе, заботливое, обнадеживающее. Он писал, что прочитал его рукопись, в том числе и новые рассказы, их требуется слегка «дотянуть», как он выразился, – и тогда все пойдет. Тут же следовали емкие и дельные советы по «дотягиванию», которое не требовало коренных изменений и долгих сроков.
Письмо Анатолия зарядило Андрея рабочим энтузиазмом. Он махнул рукой на все прочие дела и с пылом погрузился в собственную прозу. Работалось легко еще и потому, что Анатолий уловил в его рассказах те линии, которые он и сам считал недопроявленными, когда торопился успеть до отпуска закончить все, и сейчас ему не приходилось ломать себя и насиловать, потакая чужим прихотям, а нужно было лишь довести до совершенства собственные не до конца реализованные задумки.
Он уложился в две недели, отправил написанное чудом найденному заступнику и… вернулся в окружающий мир…
А в нем, оказывается, уже незаметно обосновалась зима…

2

За год с лишним пребывания в Провинциздате Андрей более или менее освоил основные технологические приемы редакторской работы. А вот обширную документацию, сопровождающую все этапы производственного процесса, изучил далеко не в полной мере. Документации этой скапливалось немеряно. Оставим в стороне всякие графики, планы, нормозадания и т. п. Не будем останавливаться даже на самых увлекательных, архивных документах, что хранились в толстенных коленкоровых папках, маркированных по алфавиту. (Хотя они-то заслуживают внимания: это был свод редзаключений, рецензий и прочей писанины, касающейся представленных в издательство рукописей; изучая на редком досуге пожелтевшие, в следах тараканьей жизнедеятельности странички, Андрей с удивлением узнал, что и до него, десятилетия назад, находились редакторы, пытавшиеся воспрепятствовать серости и бездарности атакующих Провинциздат авторов, в том числе и самых ныне именитых – того же Бледенки; но, судя по нынешнему положению, ничего у добросовестных предшественников не выклевывалось: бюрократическая контора по производству макулатуры работала бесперебойно.)
Сосредоточим внимание лишь на одной небольшого формата конторской книжице, которая называлась «Журнал учета авторских договоров».
Но прежде чем обратиться к ней, раскроем важную статью бюджета редактора, игравшую бодрящую роль в оплате его пыльного труда.
Помимо ежемесячной зарплаты, квартальных и годовых премий, редактор имел право раз в год выступить в качестве так называемого составителя. Эта работа приравнивалась к авторской, хотя и оплачивалась по более низким, чем за оригинальные произведения, расценкам, ибо составитель создавал новую книгу из уже существующих произведений. Например, коллективный сборник молодых прозаиков, в котором Трифотина напечатала рассказ Андрея. Соорудить такой сборник – дело довольно трудоемкое: отобрать из множества претендентов подходящих, скомпоновать их тексты в едином тематическом русле. Другое дело – когда сборник готовился из уже проверенных, так сказать, временем ингредиентов. Тут работа требовалась чисто механическая: посредством клея и ножниц. И Андрею досталась именно такая: для серии «Школьная библиотека» – малюхонькая брошюрка из трех рассказов Станюковича, объемом всего-навсего три печатных листа. (Разъясним в скобках для непосвященных. Печатный лист – это единица измерения текста, насчитывающая сорок тысяч печатных знаков, к последним же относится любой типографский значок – буква, цифра, знак препинания, а также пробел между словами. В описываемую докомпьютерную эру печатный лист умещался приблизительно на 22–23 машинописных страницах.)
В оценке редакторского труда главным был тот же показатель, что и для сочинителей, – валовый. Ежемесячное нормозадание составляло 7 печатных листов поэзии, либо 9 листов оригинальной (в смысле не печатавшейся ранее) прозы, либо 15 листов переизданий. За выполнение этой нормы редактор получал зарплату. Составление же оказывалось приработком – и немалым, когда книга имела солидный объем. Трехлистовая, что поручили составить Андрею, разумеется, барышей ему не сулила. Ну да ладно: он пока в статусе начинающего, а принцип чур за новенького штука общепринятая, и пусть его; да и работы-то, по правде говоря, особой не требуется: слепил вместе три рассказика, вычитал расклейку, исправил кое-какие типографские опечатки – и готово. Но все-таки любопытно: а как с этим составительством у его коллег по редакции?
Задавшись этим вопросом, он и пролистал журнальчик учета авторских договоров. У всех, включая начальницу, годовой объем составительства оказался примерно одинаковым – по пятнадцать листов. Аж в пять раз больше, чем у него! Ну что ж – все они с большим стажем, возражений нет. Но на одной из страничек взгляд Андрея зацепился за еще одну знакомую фамилию – Бельишкин. Как он недавно узнал, она принадлежала отцу Лошаковой. Причем значился он в журнале не как составитель, а как полновесный автор десятилистовой книги «Стремнина классовой борьбы», воспевающей, как и следовало ожидать, любимого им мастера исторического пера Индюкова. Еще, стало быть, гонорар за десять печатных листов в семейную копилку – да не по составительским, а писательским расценкам. А вот та же фамилия мелькнула снова, только теперь в женском роде – Бельишкина Раиса Павловна – составитель сборника публицистических статей и очерков «Котлоатом – любовь моя!» – двенадцать листов. Наверняка тоже какая-нибудь родственница старшего редактора; судя по отчеству, – возможно, сестра. Это что ж получается?.. Семейный подряд? Или промысел?.. Помнится, что-то ему и Сырнева на сей счет втолковывала. Но он в тот раз особенно не вникал в ее сумбурный монолог.
Андрей спросил ее: что там она рассказывала о сестре Лошаковой? Вероника Сергеевна подтвердила его догадку – и с жаром обладателя тайного знания добавила:
– Да вы думаете, Лошакова одна такая, Андрей Леонидович? На этом сочном лугу вся головка провинциздатская пасется. Дочка Зои Ивановны, жена Цибули, сын Викентьевой… всех и не упомнить.
– Что-то я в журнале учета таких фамилий не встречал, – усомнился Андрей.
– Так у родственников же другие фамилии! Цибулиной жены – Урчанская, монаховской дочки – Капустина…
Вот оно что!.. Ну конечно – как же он сам-то не сообразил?
После разговора с Сырневой Андрей еще раз скрупулезно просмотрел столь занимательный журнальчик – и не единожды встретил там названные Вероникой Сергеевной имена.
Итогом его разысканий стал список постоянных участников семейного промысла, куда, помимо Лошаковой, вошли многолетняя партийная вожачка и серый кардинал Монахова, ее заместительница в партбюро и подчиненная по службе Викентьева, а также главный редактор Цибуля.

3

Вскоре после сделанного открытия Андрея пригласил для приватной беседы новый секретарь партийного бюро Тихон Тихонович Неустоев. Прежде они практически не общались: никаких точек соприкосновения не имели, если не считать того, что Андрей именно Неустоеву отдал докладную по поводу рукописи Казорезова. О Неустоеве Андрею было известно, что до прихода в Провинциздат тот служил редактором районки да еще выступал в местной прессе, в том числе и на страницах «Подона», с рецензиями на книги здешних письменников. Рецензиями, на вкус Андрея, стандартными и примитивными, типа: автор отразил то-то и то-то, а кое-что другое недоотразил и т. п. Тем не менее с десяток лет назад Неустоев входил в обойму подонских младокритиков, печатался в соответствующих сборниках и участвовал в выездных семинарах. Но, вероятно, давненько забросил это малоперспективное на провинциальной почве занятие и полностью сосредоточился на редактировании сельскохозяйственной литературы. Работал он не разгибая спины, окружающих почти не замечал, но, в отличие от вечного передовика Цветикова, за свою завидную усидчивость и прилежание поощрений не удостаивался; напротив, постоянно получал нарекания за пресловутую сверхнормативную правку.
К себе в редакцию Неустоев привел Андрея в обеденный перерыв, когда другие сотрудники отсутствовали, усадил напротив себя за стол, похлопал отечными, покрасневшим от напряжения глазами и, шумно дыша, объявил:
– Андрей Леонидович, хочу поговорить с вами о моральном климате в коллективе вашей редакции. Партбюро считает, что обстановка там у вас нездоровая, дисциплина хромает. Камила Павловна жалуется, что вы ее травите…
– Чего-чего делаю?.. – переспросил Андрей.
– Травите, – растерянно повторил сбитый с мысли Неустоев, – ну, грубите, спорите с ней, не выполняете ее указаний.
– А-а-а… – как бы с облегчением протянул Андрей, – вон вы о чем, а я уж подумал: каким таким ядом – мышьяком или цианистым калием? Вы ее больше слушайте! Брехня это во всех смыслах, Тихон Тихоныч!
– Вот я и раньше замечал, – с раздражением заметил Неустоев, – какие вы допускаете резкие непродуманные высказывания. На собраниях, на Днях качества. Умней всех себя считаете, что ли? Так тут есть люди не глупее вас.
«Явно на себя намекает», – догадался Андрей, снисходительно улыбнулся и ответил:
– Ну, знаете, Тихон Тихоныч, чтобы заметить нелепости и несуразицы нашей издательской жизни, семи пядей во лбу не требуется. Это по плечу любому здравомыслящему человеку, и вам в том числе.
– Что вы имеете в виду? – не понял Неустоев.
– Да то же, что и вы, наверно. Взять хотя бы эту травлю, о которой вы только что упомянули. Как вы ее себе представляете? Лошакова – загнанная лань, а Амарин – кровожадный злодей с обрезом? Да Камила Павловна сама кого хошь с потрохами съест и не поморщится. Вы ж ее, поди, лучше меня знаете.
– Да, конечно, – поспешил согласиться Неустоев. – У Камилы Павловны характер не мед, но раз уж она заведующая редакцией, то с вашей стороны неэтично…
– А кормить своих родственников из издательского корыта – это этично?
– Как кормить?.. – выпучил глаза Неустоев.
– Авторством, составительством. У самой Лошаковой «Мать ваша земля» составлена – пятнадцать листов. Папаши ее монография – десять. Раиса какая-то Бельишкина, не знаю, кто это такая…
– Сестра Лошаковой, – машинально вставил Неустоев.
– Ну вот, вам она, оказывается, известна, – еще двенадцать листов. А вы мне тут про этику рассказываете…
– Откуда у вас такие сведения?.. – озадаченно наморщил лоб Неустоев.
– Сведения общедоступные. Возьмите журнал учета авторских договоров – и сами убедитесь…
Неустоев устало призадумался. Андрей же, воспользовавшись паузой, перешел в наступление:
– Еще вы про дисциплину тут мне напоминали. Так Лошакова ж первая ее и нарушает. Вы ведь читали мою докладную насчет Казорезова. Демонстративное невыполнение директив вышестоящего органа…
– Да с этим мы уже все решили, – как от чего-то малосущественного, отмахнулся рукой Неустоев. – Рукопись вернули Казорезову на доработку… («Как, опять? – мысленно ахнул Андрей. – Да сколько ж можно-то?!») После этого пошлем на повторное рецензирование в Главк… У нас с вами сейчас о другом должна голова болеть… – Неустоев зажмурился и принялся яростно тереть виски, очевидно, чтобы предотвратить гипотетическую головную боль. – Тут в издательство комиссию посылают из апкома по указанию Комитета, а вы нам плюс к тому отношения со всей писательской организацией испортили, Никифора Даниловича в тяжелое положение поставили, народ баламутите…
– Да бросьте вы, Тихон Тихоныч! – возмутился Андрей. – Что за бредни! Какой народ? Что за тяжелое положение. Я-то тут при чем?
– Разве не вы посылали письмо в Комитет?
– Никаких писем я никуда не посылал. Все, что я сделал, – это та самая известная вам докладная, а вы вокруг элементарного дела какую-то свистопляску закрутили!..
Неустоев схватился за голову.
– Я с вами больше не в состоянии разговаривать, Андрей Леонидович, – безнадежным тоном произнес он, упершись взглядом в поверхность своего стола. – Пусть Никифор Данилович сам с вами разбирается… И на черта мне это секретарство! – с тихим отчаянием он вяло стукнул кулаком по разбухшей от бумаг папке. – Тут работы выше крыши, а они…
Андрею стало жаль своего собеседника.
– Тихон Тихоныч, – мягко сказал он. – Вы же порядочный человек. К тому же литературный критик. Неужели вы сами не понимаете, что Казорезов – никудышний писатель.
– Да все они в нашем Союзе не Львы Толстые! – вскрикнул Неустоев. – Ладно, идите, – устало махнул он рукой и суетливо стал перебирать бумаги на столе.

4

Перед дверью своей редакции Андрей услышал доносящиеся изнутри возбужденные голоса. Войдя, увидел стоящего перед столом Лошаковой Кныша и уловил концовку его последней фразы:
– …опять, говорит, бодягу издавать придется. Да что это за отношение к писателю!.. – Заметив Андрея, Кныш указал на него пальцем: – Ага, вот и он сам. Что это за гадости вы говорили о моей рукописи? – в упор спросил он.
Андрей опешил. Ему не припоминалось, чтобы он устно отзывался о творениях Кныша, да и вообще делился с кем-то своими впечатлениями. Вероятно, молва экстраполировала его неосторожно произнесенные вслух оценки других сочинителей, а Кныш где-то от кого-то услышал и отнес на свой счет. Как бы там ни было, обычно меланхоличный и деликатный Фрол Фролыч оскорбился не на шутку, аж побагровел от возмущения.
– Да не употреблял я слово «бодяга», – запротестовал Андрей. – Все мои слова по поводу вашей работы сказаны в редзаключении. Больше ничего…
С редзаключением дело обстояло так. Сборник Кныша по уровню письма, безусловно, на несколько порядков превосходил нелепые опусы Казорезова, так что намерения отвергнуть рукопись Фрола Фролыча у Андрея не было изначально. Однако две новые повести на излюбленную автором лошадиную тему оказались достаточно сырыми, и в редзаключении Андрей предложил автору конкретные направления по доработке, хотя и существенной, но не требующей кардинального вмешательства в уже имеющийся текст.
– Давайте сюда это ваше редзаключение, – потребовал Кныш.
– Вот, пожалуйста, – протянул ему Андрей соединенные скрепкой машинописные листы.
Кныш, продолжая стоять между редакторскими столами, послюнявил пальцы, бегло пролистал страницы; заглянул в конец – и объявил, обращаясь к Лошаковой:
– Так, все ясно! Я иду к директору.
И направился к выходу. Лошакова кинулась следом. А через несколько минут туда же вызвали Амарина и Трифотину.
– Меня-то зачем? – возмутилась Неонилла Александровна. Она еще не успела убрать со стола банки и тарелки после обильного обеда и принялась суетливо заталкивать их в нишу стола и тумбочку, шурша обертками и роняя вилки с ложками.

5

Столы в кабинете директора располагались по привычному номенклатурному стандарту, образуя букву Т, где начальственный представлял собой перекладину, а остальные – восстановленный к ней перпендикуляр.
Лошакова с Кнышом сидели визави, но вполоборота к руководителю. Андрею с Трифотиной пришлось составить второй ряд: он сел позади Лошаковой, а Неонилла Александровна угнездилась за широкой спиной Фрола Фролыча.
Директор нервно жевал фильтр погасшей сигареты.
– Неонилла Александровна, вы читали редзаключение Андрея Леонидовича? – без предисловий начал он.
– Нет, – удивленно чмокнула Трифотина. – У меня и своей работы невпроворот.
– Тогда я попрошу вас прочитать сейчас, – тоном приказа произнес дир и ткнул злополучный документ за спину Кныша.
– Вслух читать?..
– Не надо вслух. Нам оно уже известно.
Пока Трифотина изучала пятистраничное Андреево сочинение, остальные сидели как в рот воды набрав и почти недвижно. Лишь директор попытался зажечь, не вынимая изо рта, окурок, обжег губы и с досадой кинул изжеванный фильтр в пепельницу. Андрей лениво размышлял, что конкретно означает это представление, и догадывался, что ему лично ничего хорошего оно не сулит.
Наконец Трифотина добралась до последней страницы, удовлетворенно чмокнула и уставилась на директора вопросительно:
– Ну, и что вы от меня хотите, Никифор Данилович?
– Узнать ваше мнение.
– Нормальное редзаключение. Толковое. С конкретными предложениями автору по доработке.
– Да какое ж нормальное! – встряла Лошакова. – Ведь там же молодой редактор от уважаемого писателя, члена Союза с двадцатилетним стажем, камня на камне не оставил… («Что за нелепый образ! – кисло скривился Андрей. – Кныш у нее из камней сложен, получается…») Он же ему как мальчишке указания дает!..
Директор жестом остановил ее стоны.
– Я считаю, что редзаключение Андрея Леонидовича написано в недопустимом, оскорбительном для автора тоне. Фрол Фролыч наш давний автор. Он просит, чтобы его книгу передали для редактирования вам, Неонилла Александровна.
Андрей с любопытством наблюдал за Трифотиной. Она посерьезнела, призадумалась, даже покраснела. Казалось, некие противоречивые чувства не позволяют ей сразу подыскать нужный ответ. Краснота еще резче выступила на ее лице и шее – и вдруг Неонилла Александровна звонко, без обычного чмоканья, заявила:
– Знаете, Никифор Данилович, это мы, старые рабочие лошади, привыкли идти на поводу у наших авторов. Такие уж они у нас талантливые, такие неприкасаемые, а тут пришел новый человек, со свежим взглядом. Может, ему виднее, как правильно, чем нам? Может, это нам у молодого поколения стоит кое-чему поучиться?..
Вот уж точно – такого заявления Андрей от Трифотиной не ждал. А остальные – тем паче. Неужто она и впрямь на его стороне?..
Повторилась, в редуцированном варианте, недавняя немая сцена. Наконец ошарашенный директор, будто не веря услышанному, переспросил:
– Так вы что, Неонилла Александровна, отказываетесь?
– Да, Никифор Данилович, – так же звонко подтвердила Трифотина. – Не дело это – потакать авторам и от редактора к редактору перефутболивать рукописи. Так нам и вовсе на голову сядут. Редзаключение Андрея Леонидовича самое что ни на есть рабочее. Фрол Фролыч – опытный прозаик, все редакторские пожелания без особой натуги выполнит, если, конечно, лениться не будет, – игриво улыбнулась она повернувшему к ней голову Кнышу.
– Неонилла Александровна! – чуть не взмолился тот. – Мы же с вами столько книжек вместе сделали. Никогда никаких проблем не возникало…
– И с Андреем Леонидовичем сделаете, – заверила его Трифотина – и подвинула редзаключение ему под локоть. Кныш обреченно вздохнул и упрятал документ в свой портфель.
Возникла новая пауза. Седые вихры директора двумя антеннами растопырились в стороны от лысины, обозначая полную растерянность руководителя, но, похоже, никаких направляющих сигналов свыше не принимали.
Кныш поднялся.
– Ладно, пойду я, Никифор Данилович, – сказал он довольно миролюбиво. – Дома на досуге покумекаю. А вы тут тоже подумайте без меня.
– Да, мы подумаем и решим, Фрол Фролыч, – оживился и дир, будто слова Кныша навели его на здравую мысль. Он пригнул к лысине свои антенны, как если бы они уже сработали на прием и больше не требовались. – И вы тоже идите работайте, махнул он в сторону двери, обращаясь к обеим дамам.
Когда все вышли, дир жадно схватил новую сигарету, зажег ее, закусил фильтр (как удила – подумал Андрей) и неприязненно бросил:
– Так, Андрей Леонидович. Я убедился, что мы с вами не сработаемся. Пишите заявление по собственному желанию.
Хотя Андрей и не ожидал такого поворота темы, он ответил, не задумываясь ни на секунду:
– Да нет у меня пока такого желания! Когда появится – тогда напишу непременно. А пока… Вам нужно – вы и увольняйте. Если найдете к тому законные основания.
И, нарушая субординацию, без начальственного разрешения, Андрей встал и бодрым шагом направился к двери. Прикрывая ее за собой, заметил, что сегодня дир шурует ногой под столом с особой яростью.
В коридоре Андрея поджидала Сырнева.
– Андрей Леонидович, неужели вас в самом деле увольняют? – с ужасом спросила она.
– Увольняют? Кто вам такое сказал?
– Да все говорят!
– Ну и ладно. На всякий роток не накинешь платок. Вы мне лучше про другое скажите: что это за привычка у директора – ногой под столом тереть?
– Ой, сколько я здесь работаю, все уборщицы на него жалуются: харкает на пол, а потом размазывает…
На следующее утро в редакцию явился нарядный, спокойный, даже какой-то благостный Кныш. Поздоровался, как ни в чем не бывало подошел к Андрееву столу и сказал:
– Давайте мою рукопись, Андрей Леонидович. Я тут помозговал над вашими предложениями – теперь и сам вижу, что книжка только выиграет. Все по делу сказано.
«Если у человека есть хоть проблеск таланта – с ним всегда можно общий язык найти», – растроганно подумал Андрей.

6

Вскоре у Андрея состоялся новый разговор с Неустоевым. Они встретились в коридоре, и Тихон Тихоныч, как всегда отрешенно озабоченный, вдруг стукнул себя пальцами по лбу.
– Все забываю вам сказать, Андрей Леонидович. Значит, что… Я проверил сведения насчет Лошаковой. Ну, про составительство с сестрой там… Короче, комиссии по контролю за деятельностью администрации поручено разобраться со всем этим делом. Мы на партбюро решили и вас включить в состав комиссии. Подойдите к Зое Ивановне – распределите с ней, кто чем будет заниматься… – закончил он и заторопился в сторону санузла.
«Оригинальный ход, – Андрей тряхнул головой, чтобы привести мысли в порядок. – Это что же получается: Зоя Ивановна сама с собой разбираться будет?»
Он сунулся в монаховскую каморку и встретил враждебно-настороженный взгляд.
– Тут мне Тихон Тихоныч поручил… – начал было он.
Монахова не дала ему договорить:
– Вопрос уже под контролем, – выдавила она. – Ваша помощь не требуется.
– Ну что ж, – покладисто кивнул Андрей. – Надеюсь, и мне ваша тоже не потребуется.
Коли секретарь партбюро оказал ему высокое доверие – стало быть, оправдаем его. Он с блокнотом в руках проштудировал еще раз журнал учета авторских договоров и составил такую бумагу:

В партийное бюро парторганизации
Провинцеградского книжного издательства
члена комиссии по контролю за деятельностью администрации
Амарина А.Л.

Докладная

Комиссии по контролю за деятельностью администрации совместно с группой народного контроля было поручено партийным бюро проверить факты получения гонорара в издательстве рядом лиц, которые являются близкими родственниками сотрудников издательства, занимающих руководящие должности.
Прежде всего должен заявить партийному бюро, что председатель комиссии З. И. Монахова не допустила меня к проводящейся проверке, и я вынужден был проводить ее самостоятельно. Поэтому факты, собранные мною, вероятно, неполны.
Вот что удалось установить.
На протяжении ряда лет к выполнению творческих работ в издательстве привлекаются близкие родственники руководящих сотрудников издательства. Так, 22 июня 1982 г. директором по предложению старшего редактора З. И. Монаховой был заключен издательский договор на книгу «Материнская слава» с составителем Н. В. Капустиной, родной дочерью З. И. Монаховой; 23 декабря того же года был заключен договор на составление книги «Рулевые партии» с самой З. И. Монаховой, а одним из авторов этой книги стала опять-таки ее дочь Н. В. Капустина. В настоящее время сдана в производство очередная книга серии «Подон на пути к развитому социализму» – в числе авторов снова Н. В. Капустина.
29.03.1983 был подписан договор на книгу «Самокрутовская борозда», автор которой П. М. Бельишкин являлся отцом ст. редактора К. П. Лошаковой, 20.07.84 с ним же подписан договор на книгу «Стремнина классовой борьбы». 13.05.85 заключен договор на книгу «Котлоатом – любовь моя!», редактор Лошакова, составитель ее родная сестра Бельишкина.
4.07.83 договор на книгу «Берегите матерей!» подписан с женой главного редактора В. И. Цибули Н. А. Урчанской.
По оформительской линии с издательством постоянно сотрудничает сын редактора К. С. Викентьевой.
Таким образом, налицо использование служебного положения в корыстных целях со стороны вышеперечисленных сотрудников издательства.
А.Л. Амарин.

7

С середины промозглого, туманно-слякотного декабря по коридорам и клетушкам Провинциздата замелькало новое лицо. Принадлежало оно апкомовскому клерку с забавной фамилией Мухоловкин.
Так случилось, что Андрей встретился с ним раньше всех, когда в компании двух слегка поддатых грузчиков курил на лестничной площадке – балкончик по случаю ненастной погоды был заперт. Незнакомец вид имел непрезентабельный, даже несколько замухрышистый, и никто не обратил на него внимания, полагая одним из многочисленных самодеятельных авторов. Но тот с сановными замашками подошел к курящей группке, с каждым вежливо и в то же время покровительственно поздоровался за руку, и только затем двинулся разыскивать начальство. Именно по этому демократическому рукопожатью невзирая на лица Андрей и угадал в пришедшем посланца из высоких сфер. Вероятно, так там учили налаживать контакт с простым народом.
Должность Мухоловкина называлась инструктор, а отправил его разбираться с обстановкой в неблагополучной организации апкомовский клерк более высокого ранга по фамилии не то Джихарян, не то Джирханян. Эти сведения Андрей почерпнул у Сырневой. Производственный отдел лишь узкое пространство приемной отделяло от директорского кабинета, что при достаточно остром слухе позволяло узнавать многое не пред-назначенное для чужих ушей.
Миссия апкомовского эмиссара однозначно свидетельствовала о том, что отправленная в августе жалоба Сырневой всемогущему Комитету дошла по назначению. Мухоловкин несколько дней о чем-то в закрытом режиме совещался с директором, собирал партбюро, а после стал вызывать для частных бесед едва ли не всех сотрудников издательства. Партревизору предоставили для этой цели кабинет главного редактора, и бесприютный Цибуля тоскливо слонялся целыми днями по чужим редакциям, большую часть времени просиживая в курилке художников, носившей неофициальное название «заунитазье», ибо расположена была за тыльной стенкой санузла.
Дошла очередь и до Андрея побеседовать с представителем апкома.
Хотя хозяина кабинета выставили на время за дверь, кисло-застойный никотиновый дух не выветрился из тесного помещения. И некурящему Мухоловкину, видать, несладко приходилось тут гостевать. Во всяком случае физиономия у него имела выражение кисло-брезгливое (может, и от природы такая, скорректировал Андрей свое первое умозаключение; да и разбираться в провинциздатских склоках, похоже, тоже дело малоувлекательное).
Инструктор, как и полагалось в партийных органах, носил униформу из серого костюма, светлой сорочки и темного галстука. Как правило, у всех виденных Андреем собратьев Мухоловкина брюки всегда были изжеванными, воротничок сорочки – третьей свежести, а галстук засаленным и со сбитым вбок узлом. А на нем самом униформа эта еще и болталась как на вешалке. И вообще выглядел он замученным и запуганным. Андрей даже посочувствовал несчастному: службишка не сахар – на подхвате у боссов. Впрочем, это для них он мальчик на побегушках, а для провинциздатской камарильи – грозный представитель карающего органа.
– Андрей Леонидович? – Мухоловкин из-за Цибулиного стола настороженно метнул взгляд в вошедшего и сверился с каким-то списком.
– Так точно, – бодро ответил Андрей, тряхнув армейской закалкой.
– Апком озабочен нездоровой обстановкой, сложившейся в вашем коллективе, – как по заученному забарабанил клерк. – Дошло до того, что работники издательства пишут жалобы в Комитет. Что вам об этом известно?
– Ничего конкретного. А на кого жалобы?
Мухоловкин проигнорировал вопрос.
– А что вы можете сказать о старшем редакторе Лошаковой?
– Сказать-то я могу много чего. Но все, что считал нужным, уже написал в своих докладных главному редактору и партийному бюро. Если вы изучали тему, то, видимо, об этих документах знаете.
– Я знаю, что у вас с ней конфликт. В чем причина?
Андрей принялся было подробно рассказывать всю историю с рукописью Казорезова и ролью Лошаковой в этой истории, но довольно скоро заметил, что собеседник его почти не слушает. Ну конечно! – сообразил он. – Разве этого клерка и тех, кто его прислал, интересует суть предмета! Да и Комитету этому самому разве есть дело до реального положения вещей в Провинциздате? Ведь у этих партийных бонз как заведено – поступил сигнал с места, значит, здешнее руководство не владеет ситуацией, коли допускает, чтобы беспокоили верховную власть. Стало быть, нагоняй провинциалам за что? Не за творящиеся на местах безобразия, а лишь за то, что позволили вынести сор из избы, то бишь доверенной подонским барам вотчины…
– Короче, – оборвал себя Андрей. – Лошакова дает зеленый свет всяким графоманским сочинениям и тормозит все талантливое и оригинальное. Гонит макулатуру, если в двух словах. А это, как вы знаете, противоречит сегодняшним директивам партии, – закончил он на доступном инструктору жаргоне.
Мухоловкин пробухтел в ответ что-то невнятное и поставил в своем блокноте галочку.
– Можете идти, – просипел он, не поднимая головы и шаря глазами по своему списку – определенно подыскивал, кто там следующий на очереди.

8

Дотошный Мухоловкин вел свое, если можно так выразиться, расследование чуть ли не до Нового года, но так и не успел управиться, поэтому итоговое собрание коллектива назначили аж на 20 января. А производственный процесс тем временем ни шатко ни валко продолжался, и произошли некоторые насторожившие Андрея события.
Неожиданно резко изменилось отношение к нему Трифотиной, что было особенно загадочным после ее пылкого заступничества в дирек-торском кабинете. Но главное – изменилась ее оценка рукописи Андрея, совсем недавно удостоенной определения «шикарная проза».
Укоризненно чмокая, она потребовала от него коренной переделки того самого рассказа, который он летом, скрипя зубами, дорабатывал в соответствии с указаниями Лошаковой. Ситуация действительно складывалась нелепая. С одной стороны, Андрей понимал, что дописанные тогда страницы слабые и неудачные, а с другой – они же как бы теперь считаются одобренными старшим редактором. Ну, уберет он их, потом рукопись снова попадет на контроль к Лошаковой – и что тогда? Какой-то пинг-понг получается! Он попытался, сбивчиво и сумбурно, объяснить двусмысленность положения Трифотиной, но та или в самом деле ничего не поняла, или сделала вид, или же просто-напросто не захотела понять. Но как бы там ни было, а противоречие оказалось практически неразрешимым. Более того, Лошакова, заметив, что Неонилла Александровна плотно занята Андреевой рукописью, громогласно объявила, что книга Амарина хотя и стоит в проекте плана будущего года, но редактору работать над ней преждевременно, так как предварительно ее должен обсудить редсовет по прозе.
Вот так сюрпризец! Новая палка в колесо!
Система редсоветов была еще одной странностью издательской жизни. Казалось бы, в штате Провинциздата квалифицированный редакторский состав (о чем с гордостью заявлял когда-то на Дне качества Шрайбер), мало того – каждая рукопись еще и рецензировалась нанятыми для этой цели людьми со стороны (чаще всего членами Союза писателей, для которых это служило неплохим подспорьем к гонорарам), так нет же – зачем-то понадобилось, чтобы планируемые к изданию рукописи получали еще и предварительную общественную, так сказать, оценку – этим самым редсоветом.
В работе поэтического редсовета Андрею уже поучаствовал. В ряду других там обсуждалась и вытащенная им на свет Божий рукопись друга-поэта. Она, кстати, получила одобрительные отзывы от «ребят с Пушкинского» (так называли в обиходе членов писательского союза, расположенного на одноименном бульваре) – и что же? Да ничего! Выяснилось, что Бледенко категорически запретил включать ее в проект плана. Какая ж цена тогда этому общественному органу?
А одобрительной оценки своей рукописи от имеющегося состава редсовета по прозе, куда входили не только явные союзники Васильев и Дед (впрочем, Дед сейчас хворал, и его вряд ли будут тревожить); не только имевшие с ним прежде дело Золотарев, Суперлоцкий, Мурый, но и все еще сомнительный Кныш, и уж бесспорно настроенный против Казорезов, – Андрей вряд ли мог ожидать. Однако ж деваться некуда – пусть обсуждают, коли так принято.

9

Послепраздничная неделя выдалась куда веселее самих праздников. Сначала она подарила Андрею дистанционную поддержку друга. В «Литеженедельнике» вышла его статья о молодой критике, где первым в ряду перспективных авторов Подонья значился Андрей Амарин. В Провинциздате наверняка читали эту статью, но никаких откликов Андрею услышать не привелось. Зато в писательской организации она вызвала ого-го какой резонанс, но узнал об этом он не сразу, а лишь после редсовета.
Но еще важнее оказалась новость, полученная от Анатолия. Столичный редактор, даже не читая переданную ему рецензию, объявил: коли такой видный писатель рекомендует Амарина и считает, что после доработки рассказы готовы к публикации, то книга Андрея будет включена в план наступившего года… А через несколько дней он получил конверт увеличенного формата, откуда выпал первый в его жизни издательский договор! Так что на этом фоне редсовет становился мелочью, не заслуживающей внимания.
Однако результат обсуждения на редсовете превзошел его самые оптимистические прогнозы: все – исключая, естественно, Казорезова – единодушно высказались за скорейшее издание его книжки, причем в большем, чем представил автор сборника, объеме. Казорезову же пришлось вроде как оправдываться перед остальными: мол, он в свое время рецензировал рукопись и менять мнение не может из принципа.
– Да все понятно, Анемуша, – лениво ответил ему за всех Кныш, и на том процедура закончилась.
Когда остальные разошлись, у Андрея состоялся разговор с задержавшимся специально Васильевым. Они вышли на лестничную площадку.
– Ну что, Андрей Леонидович, вас можно поздравить? Сплошные удачи. На каждом шагу только и слышишь – Амарин, Амарин…
– Спасибо на добром слове, – озадаченно отозвался Андрей. – Но я не совсем понимаю…
– Так у нас же вчера в Союзе собрание было. Петр Власович целую речь посвятил вашей личности.
– С какой такой радости?
– Статья вашего друга о провинциальной критике с упоминанием имени Амарина вызвала болезненный ажиотаж в нашей среде. Товарищ Бледенко, причем в присутствии высоких курирующих персон, громогласно возмущался этой статьей и сыпал грозные филиппики в адрес всех упомянутых лиц, но главным образом – в ваш.
– Вот странно! Мне казалось, что статья совершенно безобидная – и уж к Бледенке точно никакого отношения не имеет.
– Нет, Андрей Леонидович! Он как раз решил, что очень даже имеет. Тезисно его обвинения сводились к следующему: как это так! Прославить на всю страну не членов Союза, не имеющих книг крытиков, в то время как ни словом не упомянут выдающийся крытик и литературовед современности Серафим Ильич Крийва? Амарин же вообще человек «некомпентентный», правление уже писало письмо директору Провинциздата с требованием убрать его из редакции художественной литературы, однако сие до сих пор не сделано…
– Когда это они писали такое письмо?
– Да еще осенью. Разве вы не знали?
– Понятия не имел…
Так вот почему директор добивался от него заявления по собственному желанию! На него давили из правления!
– А еще вкупе с Индюковым в апком телегу погнали…
– Выходит, со всех сторон обложили… – пригорюнился Андрей.
– Так что бдительности не теряйте, – предостерег Васильев. – Итогом редсовета тоже не шибко обольщайтесь. Вон вашего друга-поэта редсовет единогласно рекомендовал – а Петр Власович ни в какую.
– На него-то из-за чего взъелись?
– Папа запретил. Он же сын Серафима Ильича, разве вы не знали?
– Знал, конечно. Но чтобы отец родному сыну рогатки ставил – как-то в голове не укладывается. Хотя они ж вместе тыщу лет не живут.
– Серафим Ильич считает, что сын подрывает его авторитет главного ГПКведа – своими скандальными публикациями и шумом в центральной прессе по этому поводу.
– Но я все равно попробую пробить его сборник.
– Попробуйте, Андрей Леонидович, но боюсь, ничего у вас не получится.

10

Несмотря на предостережение Васильева, настроение у Андрея оставалось после удачного редсовета приподнятым, даже несколько легкомысленным. Главное же – его то и дело будоражила мысль о том, что никто ведь вокруг еще ничего не подозревает, а у него заключен договор с лучшим издательством страны, и это тайное знание давало ему ощущение снисходительного превосходства над окружающими. Поэтому, когда всех в конце рабочего дня загнали в директорский кабинет на какое-то внеплановое профсоюзное собрание, он и к этому мероприятию отнесся с веселым добродушием. К тому же и повод оказался совершенно юмористическим: коллективное вступление в общество трезвости.
Антиалкогольная кампания набирала обороты. Талоны, очереди, истребление виноградников, запрет корпоративных междусобойчиков… Недавно даже по линии цензуры поступили «новые интересные ограничения».
Это было излюбленное выражение провинциздатского куратора от «литовцев» Гулькина, который периодически являлся в издательство для инструктажа: что можно, чего нельзя. И начинал всегда с фразы: «Хочу вас обрадовать: поступили новые интересные ограничения». Правда, на последней встрече он отступил от шаблона и начал с того, что в знак уважения к труженикам культурного фронта он, собираясь к ним, по настоянию жены сменил рубашку, носимую первые четыре дня рабочей недели. Так вот: ограничил он всякое упоминание в любых книгах и брошюрах о существовании алкогольных напитков. Тогда еще Неустоев испугался: «А у меня в плане стоит «Книга виноградаря», – и получил суровое указание немедленно зловредную крамолу из плана исключить.
А теперь, стало быть, общество соответствующее образовалось. Андрей разгулялся совершенно по-мальчишески. Как выяснилось, преждевременно.
Зоя Ивановна привычным менторским тоном разъяснила суть партийных установок, а затем предложила всем тут же на месте записаться в общество трезвости и раздала бланки соответствующего заявления. Выяснилось попутно, что вступившие обязаны будут платить членские взносы в размере одного рубля в год.
Тут вдруг капризным голосом запротестовала Ольга Петровна Грошева:
– Это общество добровольное, Зоя Ивановна. Я не могу позволить себе платить этот рубль. У меня две дочери, и мужа нет. Я и так – партийные взносы плачу, в ДОСААФ плачу… охрана природы, охрана памятников… – Грошева запнулась.
– Общество книголюбов, – добавил кто-то из задних рядов.
Тут и Андрей не усидел на месте.
– А я вообще не понимаю, – объявил он, – с какой такой стати должен вступать в это общество. Я и так алкоголизмом не страдаю. Когда мне нужно выпить – выпью, не нужно – не пью. Кто это за меня будет определять!? Если у нас в коллективе имеются алкоголики, пусть они и вступают. И не в рубле суть, а в том, что это личное дело каждого.
– Да вы не поняли, – зашевелился вдруг Цветиков. – Это не для алкоголиков общество, а совсем наоборот – для тех, кто сознательно принимает трезвый образ жизни.
Андрея будто чертик подтолкнул:
– Егор Иванович, вот вы мне скажите, как специалист: американский президент пьет или нет?
– При чем тут американский президент?
– Да при том, что надо бы предварительно выяснить. Вдруг он окажется трезвенником! Тогда получится, что мы со своим обществом пропагандируем чуждые нам буржуазные ценности.
Цветиков раскрыл было рот, но не нашелся что сказать. За него ответила Монахова:
– Что за неуместные шутки, Андрей Леонидович! – торжественно-зловещим тоном воскликнула она. – Вы член партии – и позволяете себе высмеивать партийные директивы!?.
– Покажите мне такую директиву, где сказано, что все поголовно обязаны вступать в это ваше общество!
– Да это само собой понятно.
– Ну если вам понятно, то вы и вступайте, а я пока воздержусь, – отрезал Андрей и, единственный из присутствующих на собрании, вернул бланк заявления пустым.
Знал бы он, к чему приведет эта глупая история!

11

На следующий день – как раз накануне назначенного Мухоловкиным общего собрания по разбору жалобы Сырневой в Комитет – Неустоев с утра известил Андрея, что его вчерашняя выходка будет обсуждаться партийным бюро.
Вот так номер! Из пустого анекдота решили сделать предлог для расправы над ним?!. Он прикинул свои шансы выкрутиться: кто там, в этом бюро, кроме Неустоева? Монахова, Викентьева, директор, Цветиков… Цибуля?.. Или главный редактор в партбюро не входит? Черт его знает! Кстати, Цибуля-то в обществе трезвенников – это еще абсурднее анекдот! Как же он-то, бедняга, проживет на сухом пайке?..
Что ж, при таком составе судей разве что Тих-Тих может за Андрея заступиться. Да и то вряд ли: чего доброго самого обвинят в нарушении партийных установок. Значит, машиной голосования судьба Андрея предрешена. Что конкретно они могут ему сделать? Как минимум объявят какой-нибудь выговорешник, а это уже первая ступень на пути к вожделенному увольнению, которого так настойчиво добиваются ребята с Пушкинского во главе с Бледенкой и Индюковым.
Андрея охватило возбуждение… нет, не лихорадочное, а то, что подстегивает игрока в напряженной шахматной партии. Материальный перевес на стороне соперника, вражеские фигуры нагнетают давление на короля. Нужна какая-то неожиданная комбинация, которая внесет разброд в ряды противника, собьет с толку, поставит в тупик…
Ну, положим, какую бы чушь они ни несли на этом внеплановом партбюро, он найдется что им ответить, но как извернуться в почти проигранной позиции?..
Да очень просто! Навязать им контригру, заставить беспокоиться о собственной шкуре!..
Обычно Андрей перед любой аудиторией выступал в жанре импровизации, без всяких заранее заготовленных бумажек, но тут – особый случай. Чтобы волнение ему не помешало, чтобы ничьи реплики не сбили с мысли – нужна домашняя заготовка, не зря ж он писатель! Придется использовать прием стилизации да подобрать доступные их пониманию термины и словесные блоки.
Он достал блокнот – и перо понеслось по бумаге…

12

В директорский кабинет Андрей вошел уверенной и непринужденной походкой. Поздоровался, бегло огляделся – и увидел стул в дальнем от начальственного стола углу кабинета. Приготовленная для него скамья подсудимых? Пусть будет так. Он небрежно опустился на стул, откинулся на спинку, закинул ногу за ногу – и ощупал заветный блокнот.
Председательствовала почему-то Монахова, а Неустоев сидел сбоку с отрешенным по обыкновению видом.
– Андрей Леонидович, – глухо начала Зоя Ивановна, – мы пригласили вас на партбюро, чтобы выслушать объяснение вашего вчерашнего безобразного поступка на профсоюзном собрании. Вы в присутствии беспартийных членов нашего коллектива допустили высказывания, направленные против линии партии. Чем вы можете объяснить свой антипартийный поступок?
Ага! Теперь, стало быть, слово за ним. Тем лучше!
Андрей встал, глубоко вздохнул, открыл блокнот и – громко, четко, выразительно – начал читать:
– Как информировал меня секретарь нашей партийной организации, а теперь любезно подтвердила многоуважаемая Зоя Ивановна… – полупоклон в сторону Монаховой (относящейся к ней вставки в заготовке, разумеется, не имелось), – я вызван на заседание партийного бюро для того, чтобы дать объяснение сказанному мною на вчерашнем собрании.
Возможно, постороннего человека, не знакомого с порядками, царящими в нашем издательстве, сам факт такого вызова привел бы в недоумение. Почему следует объяснять элементарные вещи: член коллектива имеет свое мнение, которое он и высказывает в соответствии с правом, предоставленным ему советской конституцией? Потому, что это мнение не совпадает с мнением директора и некоторых членов партийного бюро? Но и устав нашей партии дает право и вменяет в обязанность коммунисту открыто высказывать свое мнение, отстаивать его, а также открыто критиковать любого члена партии, независимо от занимаемого им поста.
Итак, повторяю, постороннего человека подобная постановка вопроса могла бы удивить. Но то – постороннего. Меня же это не удивляет. Не удивляет оттого, что те лица в издательстве, которые мое пребывание в коллективе по многим причинам считают для себя неугодным, попытались найти повод, чтобы обвинить меня в несуществующих грехах и сделать первый шаг по устранению меня из коллектива. Подыскивается предлог для того, чтобы расправиться с коммунистом, который осмеливается открыто критиковать порядки, существующие в коллективе, неблаговидную деятельность некоторых членов партийной организации, а также высказывает несогласие со стилем и методами работы партийного бюро, противоречащими современным требованиям и установкам Центрального Комитета партии, его Политбюро и Генерального секретаря.
К сожалению, мне, по не зависящим от меня обстоятельствам, не удалось присутствовать на отчетно-выборном партийном собрании, где я собирался выступить и показать неудовлетворительность работы нашей партийной организации. Как раз в тот период я был в трудовом отпуске. И, к еще большему сожалению, за истекшее с той поры время мне ни разу не удалось выступить и на последующих собраниях, поскольку ни на одном из них не рассматривались вопросы внутрииздательской жизни, а они давно назрели.
Это ли не показатель прямого невыполнения требований ЦК о направленности партийных собраний на первоочередное рассмотрение вопросов повседневной производственной деятельности? Не выполняет наша парторганизация и установок Комитета на повсеместное развитие критики и самокритики, на внедрение гласности. Мы регулярно читаем и слышим по радио и телевидению сообщения «В Политбюро ЦК КПСС», и в то же время рядовые коммунисты издательства понаслышке узнают о том, что происходит в нашем партийном бюро.
Так, когда я предложил на партийном собрании, прежде чем утверждать план работы на год, дать возможность каждому коммунисту внимательно изучить его, чтобы внести в него свои предложения, членом партбюро Монаховой в ответ было заявлено, что этого делать не нужно, что достаточно того, что план обсудила комиссия во главе с нею.
Когда на партбюро разбирался вопрос о моральном климате в редакции художественной литературы, от обсуждения были отстранены члены этой редакции, в том числе и член партии. Причем о ходе этого обсуждения я был проинформирован спустя длительное время. В результате на заседании партбюро в мое отсутствие были допущены и занесены в протокол клеветнические измышления в мой адрес, в частности со стороны заместителя секретаря парторганизации Викентьевой.
Таким образом, сегодняшний вызов меня на бюро я расцениваю как попытку расправы за критику с неугодным некоторым лицам сотрудникам.
На этом заготовленный Андреем текст заканчивался. Он, напряженно дыша, оглядел своих судей. Никто из членов партбюро высказаться не решался. Все сидели молча, с опущенными головами. Лишь понурый Цветиков исподлобья посмотрел в сторону Андрея и, встретившись с ним взглядом, испуганно отвернулся. Тут Андрея, как вчера на собрании, словно кто-то за веревочку дернул:
– А товарищу Цветикову приношу свои извинения. – Тот вскинул голову. – Не обижайтесь, Егор Иванович, это я просто пошутил вчера, вижу теперь, что не очень удачно.
Старик прямо-таки растаял от этих слов и взглянул на Андрея чуть ли не с благодарностью.
– Ладно, Андрей Леонидович, – взял вожжи в руки Неустоев. – Вы пока идите, а мы тут посоветуемся и сообщим вам о своем решении.
Андрей равнодушно пожал плечами и, прогулочной походкой, направился к выходу. Разумеется, он не стал подслушивать под дверью, а вышел покурить на лестничную площадку. Когда сигарета догорела, синклит еще заседал. Поскольку рабочее время истекло, Андрей собрал свой портфель и отправился домой.
Наутро выяснилось, что никакого решения партбюро так и не приняло.
– Зоя Ивановна консультировалась в апкоме, и там ей сказали, что вступление в общество трезвости дело сугубо добровольное, – оповестил Андрея Неустоев. – Так что мы ограничились прошедшим обсуждением.
Чем же вызван резкий поворот все вдруг? Надеждой, что он, в преддверии сегодняшнего собрания, примет предложенную ничью и не будет больше возникать? Значит, вчерашняя домашняя заготовка сработала? Или это очередная уловка, чтобы притупить его бдительность? А может, и то, и другое, и что-то еще, ему не известное?.. Да нет! Скорее всего, просто сдрейфили. Значит, он выбрал верную тактику – и отступать от нее не станет!
Тих-Тих меж тем переминался с ноги на ногу, будто имел что еще сообщить Андрею, но отчего-то колебался.
– Вы на сегодняшнем собрании будете выступать? – спросил он наконец.
– Смотря по обстановке, – ответил Андрей.
– А расследование в комиссии по контролю уже закончили?
– От расследования как такового меня председатель комиссии отстранила. Изучил журнал учета договоров – вот и все.
Неустоев посмотрел на Андрея несколько загадочно – взглядом владеющего важной информацией человека, которого так и подмывает ею поделиться. Но, похоже, маятник его намерений качнулся в обратном направлении, и ничего больше Тихон Тихоныч не сказал.

13

В конце рабочего дня директорский кабинет, который последнее время стал регулярно действующим конференц-залом, заполнился сотрудниками всех издательских подразделений – вплоть до грузчиков и шоферов, обычно не привлекаемых к таким мероприятиям. Припозднившимся стульев не досталось, кое-кому пришлось занять стоячие места на галерке, то есть в приемной. Кислороду явно на всех не хватало, добавить же его из-за окон не позволял холод в помещении – батареи отопления едва теплились, а температура на дворе была, как и положено в январе, минусовая.
Когда все кое-как разместились, дир вяло пробормотал несколько слов о причине сегодняшнего собрания и предоставил трибуну высокому гостю.
Мухоловкин, похоже, ощущал торжественность момента. По такому случаю он сменил галстук и сорочку (невольно подражая тем Гулькину, отметил про себя Андрей), но выгладить брюки, увы, так и не удосужился. Впрочем, когда он встал за трибуну, брюки от обзора скрылись.
– Товарищи! – начал инструктор писклявым тенором, – вся страна готовится новыми трудовыми свершениями встретить приближающийся съезд…
Андрей давно приучил себя пропуcкать мимо ушей новоязовские лозунги, но функционеры партийного ведомства, само собой, обойтись без них не умели или не имели на то позволения. Его неудержимо повело в дремоту. Вспомнился случай, как в армейскую пору на каком-то совещании грузный майор, заснув, свалился со стула, изрядно развеселив скучающую публику…
Ага, вот уже что-то ближе к предмету:
– …Провинциздат как на важное идеологическое звено… Верный помощник апкома… нездоровая обстановка…
Ну, кажется, доплыли…
– …все конфликтные вопросы решать на месте, а находятся люди, которые осмеливаются беспокоить Комитет, не приняв мер в своем родном коллективе. Проведенное мною расследование позволяет видеть о том, что старший редактор Лошакова допустила много недоработок в своей работе, но и нельзя все за ее счет относить. Это, будем говорить, так сказать, недоработка всего коллектива, администрации, партийной организации, профсоюзного комитета, комитета комсомола, комитета народного контроля… – Оратор запнулся, вспоминая, вероятно, исчерпан ли до конца список провинившихся комитетов. Так и не вспомнив, сменил пластинку: – Также автор письма обвиняет товарища Лошакову в том, что она допустила привлечение к получению гонораров в издательстве своих родственников. Конечно, и среди родственников бывают люди грамотные, которых можно привлекать, но если их слишком много, то… – Мухоловкин остановился, подыскивая вывод из посыла об изобилии родственников, но так и не нашел и обратился к лежащей на трибуне шпаргалке. Продолжил с того места, куда упал взгляд: – Нам удалось установить, что там и отец, и сестра, и сама старший редактор, то такое сочетание свидетельствует о неэтичности завредакцией и не может быть оправдано. В то же время наказывать товарища Лошакову теперь, когда ее и так лишили награды, не совсем объективно. Надо решить в коллективе.
На этом призыве Мухоловкин выступление завершил и с унылым видом покинул трибуну.
– Так, товарищи, какие будут мнения, кто желает выступить? – по выражению лица директора чувствовалось, что он совсем не жаждет слу-шать другие выступления, но нельзя же совсем без прений!
Первой руку подняла Монахова. Ну конечно! Кто же, как не она!
– Товарищи! – грустно-озабоченным тоном начала Зоя Ивановна. – Минувший тысяча девятьсот восемьдесят пятый год был трудным, насыщенным годом. Он принес нам множество юбилеев. Необходимо было все юбилеи отметить хорошими книгами. Партбюро эти вопросы держало под контролем. Автор письма ставит в вину Камиле Павловне провал книги, посвященной юбилею Главного Подонского Классика. Анализируя дело с подготовкой рукописи, надо было или перенести ее выпуск на более поздний срок, или же приложить максимум усилий для своевременного выпуска. В этом вина редакции и ее старшего редактора. Администрации следовало своим приказом отметить виновников срыва невыхода главной книги к юбилею. Что касается вопроса представления Камилы Павловны к правительственной награде, нужно отметить, что решение бюро было принято поспешно. В этот год не нужно было представлять Лошакову к награде. Партбюро своим постановлением от восьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят пятого года отменило прежнее решение, заместителю секретаря Шрайберу указано на беспринципность в данном вопросе, и просило апком отозвать направленные документы. Так что в письме Вероники Сергеевны нового нет ничего. Многие факты извращены, и сложившаяся обстановка не способствует творческой работе коллектива.
Монахову сменила за трибуной верная Викентьева. Выражение лица у нее было похоронно-трагическое, что дополнительно подчеркивалось черным платьем.
– Товарищи! Сегодня мы обсуждаем случай очень прискорбный. Член нашего коллектива о внутренних делах нашего коллектива написал не куда-нибудь, а в Комитет! Для чего? С какой целью? Это письмо написано не из желания помочь преодолеть ошибки и трудности, возникшие у Камилы Павловны в работе над книгой, а с целью дискредитировать ее. В то время как книга, кстати, высоко оцененная Главком… (Как это Главк мог высоко оценить несуществующую книгу? Совсем у нее, что ли, шарики за ролики закатились? – поразился Андрей.) …рождалась с таким трудом, все ошибки фиксировались недобрым взглядом Сырневой. Свою личную неприязнь к Камиле Павловне она проявила таким жестоким способом. Но особенно негуманно с ее стороны, просто бесчеловечно, – затрагивать имя всеми ува-жаемого отца Лошаковой. Мне стыдно за вас, Вероника Сергеевна! – проку-рорским тоном бросила Викентьева и вернулась на свое место в президиуме.
«Интересно, кроме членов партбюро никто не будет высказываться? – подумал Андрей. – Других выступлений сценарием не предусмотрено?.. Придется, значит, ему все-таки ввязываться в драку. До чего ж надоело!»
– У меня вопрос к представителю апкома, – поднял он руку.
Мухоловкин неприязненно взглянул на него:
– По всем фактам мы с вами при личных беседах все выяснили.
Что выяснили? При каких таких беседах, когда она всего одна была? Ну да в сторону детали!
– Так то были личные беседы, а сейчас у нас собрание!..
– Это не играет значения.
– Тогда я сам выступлю! – отчеканил Андрей и, не дожидаясь приглашения, вразвалку пошел к трибуне. Он оглядел аудиторию, с отвращением втянул в себя спертый воздух – хоть бы форточки приоткрыли, задохнемся ж скоро! – и заговорил: – Вопрос я собирался задать такой: как это можно лишение кого-то несуществующей награды считать наказанием? Тогда мы все тут наказаны – никому ж другому медалей тоже не обломилось. Элементарная логика подсказывает, что отсутствие поощрения отнюдь не является наказанием. А теперь о сути дела. Для начала по поводу Камилы Павловны, – метнул он задиристый взгляд на свою начальницу. – В письме товарища Сырневой, как мы сегодня узнали, в частности речь шла о том, что администрацией Провинциздата был представлен к награде человек недостойный. Вовсе не хочу обидеть товарища Лошакову – я не называю ее вообще недостойным человеком, а лишь не достойным правительственной награды. Однако партийное бюро также сочло возможным представить Камилу Павловну к награде. И награда была бы вручена недостойному человеку, если бы не действия рядового члена коллектива, воспрепятствовавшие этому. А если бы Сырнева не обратилась в апком и затем в Комитет? Мне как коммунисту стыдно, – на этих пафосных словах Андрей придал голосу мелодраматический надрыв, – стыдно, что ни один член партии в нашем коллективе не подал голос против несправедливости. Однако после вмешательства апкома партбюро приняло новое решение, отменяющее награду. Так где же партийная принципиальность? Разве члены партбюро и администрация не знали обо всех фактах, вскрытых в письме Сырневой?
– А почему ж вы сами не выступили против награждения? – выкрикнула с места Викентьева.
– Да сам-то я, работая в коллективе сравнительно недавно, просто-напросто не знал многих фактов, известных мне теперь. Вероника Сергеевна меня просветила. А самое главное – моего мнения ни по этому вопросу, ни по каким-либо другим никто и не спрашивал. Теперь у меня другой очень серьезный вопрос – о партийной ответственности. В письме говорится, что все юбилейные издания вышли с нарушением графиков. Это подтвердилось при разборе дела. Должен ли кто-то нести за это ответственность? Я не могу согласиться с выводами товарища Мухоловкина о том, что никто не виноват. Так не бывает. И Комитет требует от каждого из нас нести персональную ответственность за порученное дело. И уж тем более, я никак не могу объяснить письмо Сырневой какими-то якобы существующими личными счетами с Лошаковой, на что намекала тут товарищ Викентьева.
– Я не намекала! – возмутилась та.
– Правильно! Я неточно выразился: не намекали, а выдали открытым текстом. Теперь о самом, на мой взгляд, интересном моменте. Подтвердился изложенный в письме факт о привлечении к составительской работе родной сестры Лошаковой. Товарищ Мухоловкин назвал этот факт «неэтичным». Что это за нежная такая формулировочка? Я не могу с ней согласиться. Речь идет о денежных выплатах. Партийная оценка этого факта может быть выражена словосочетанием «злоупотребление служебным положением». А это явление не только недопустимое, но и несовместимое со званием коммуниста. Так нас учит партия.
– Для меня партия дело святое! – завопила, вскочив с места, Лошакова.
– Оно и видно, – кивнул Андрей. Камила Павловна попыталась что-то еще выкрикнуть, но Андрей повысил голос и заглушил начальницу: – Тем не менее, ни администрация, ни партийное бюро на факты злоупотребления служебным положением со стороны товарища Лошаковой никак не реагировали. Почему?.. – Он сделал эффектную паузу и обвел глазами аудиторию. Тишина стояла зловещая, а духота стала угнетающей. – Да потому, что это кое-кому невыгодно. – Кивок влево от трибуны, в сторону президиума. – Ведь случай с Лошаковой далеко не единичный в издательстве. Вот в течение одного года Камила Павловна, как уже говорилось, сама оказывается составителем, выпускает книгу своего отца, подписывает договор на составительство с родной сестрой. Так она ж не одна такая! Если посмотреть договоры последних лет, то можно обнаружить, что в качестве составителей выступают жена главного редактора коммуниста Цибули, автором является дочь старшего редактора коммуниста Монаховой, в качестве художника-оформителя подвизается сын редактора, заместителя секретаря партбюро Викентьевой… – Взгляд Андрея упал на сидящего наклонившись вперед, будто его вот-вот стошнит, Шрайбера, лицо которого выражало тоскливый ужас. А ведь о нем-то ни слова не было сказано! То ли он ожидал услышать и свою фамилию, то ли, напротив: ничего не знал о происходящем, и теперь у него открылись глаза… – Все это свидетельствует о том, – продолжил Андрей после небольшой заминки, – что для ряда сотрудников издательства оно стало своего рода кормушкой. Дело, конечно, житейское. Еще классик умилился: «Ну как не порадеть родному человечку!». Но можно ли это признать в наши дни нормальным явлением, и должен ли кто-либо нести за это ответственность? – Андрей выразительно посмотрел на Мухоловкина, на других сидящих в президиуме… понял, что вопрос задал риторического свойства, и ему опять стало скучно. – Короче, – обрубил он сам себя: – Я считаю, что факты, изложенные в письме Вероники Сергеевны, в основном подтвердились и они, безусловно, требуют вмешательства вышестоящих инстанций в дело наведения порядка в коллективе издательства.
Не успел он вернуться на свое место, как к трибуне бросилась старшая машинистка Свекольникова.
– После выступления Амарина не выступить нельзя, – зачастила она. – Меня очень возмутило выступление Амарина. Я ветеран труда, работаю в издательстве почти двадцать семь лет, и за все это время я не увидела в делах администрации и партбюро неблаговидных дел, что якобы у нас такая обстановка в издательстве, которая требует вмешательства вышестоящих инстанций. Вы, Андрей Леонидович, недавно в издательстве, а уже сделали такие выводы. Вы даже о писателях делаете свои выводы. Вот когда мы печатали рукопись Скрипника, вы высказали в машбюро такое мнение: была бы ваша воля, вы такого писателя не подпустили бы к издательству и на сто метров. Слышать такое мнение от редактора было очень неприятно и странно. А вопросы, изложенные в письме Сырневой, это наши внутренние издательские дела, которые можно и нужно было решить, выяснить в коллективе, а не писать в Комитет. Вы, Вероника Сергеевна, никогда не выступаете на собраниях, и для меня ваше письмо в Комитет непонятно… – закончила Виктория Ксенофонтовна и с молниеносной быстротой – так же, как она и работала, вернулась на свое место.
С крайней неохотой поднялся главный редактор. Изучивший его манеру выступлений Андрей особенно и не прислушивался, лишь отметил про себя, что сегодня даже отдельные фразы Цибули, обычно кажущиеся осмысленными, понять было почти невозможно.
– Эта книга – лицо издательства… – бубнил Цибуля. (Какая книга? Та, что набор рассыпали?) – Нельзя сказать, что вся вина Лошаковой. По книге «Мать ваша земля» – упущение администрации. (При чем здесь эта лошаковская «Мать ваша». Какое она отношение к юбилеям имела?) – В письме факты перепутаны, мягко говоря… Следует признать, что факты подтвердились частично…
Все это время виновница сборища отчаянно тянула руку, желая выступить, но в президиуме порыв Сырневой упорно не хотели замечать. Цибулю сменил директор, похоже, с целью закруглить утомительную процедуру
– По всем позициям письма, мне кажется, все ясно, – устало сказал он. – Всем нужно подумать, сделать выводы – как лучше сделать работу, соблюдать порядок. Я бы так сформулировал: своевременно рассматривать все случаи отступления от производственного процесса, этических и других вопросов. Все вопросы нужно выносить на суд коллектива. Я считаю, что сомнительно накапливать факты, молчать, а потом все это выплеснуть в подобном письме. Автор ко мне приходила, я ей советовал обсудить в коллективе. Согласен с позицией апкома. Думаю, нам всем нужно с ней согласиться…
– Почему мне не дают слова? – вскочила Сырнева. – Тут меня всячески поносят, как преступницу какую, а я даже выступить не могу?
Директор сник и уступил трибуну.
Глаза Сырневой блестели от слез обиды, голос дрожал.
– Те, кто упрекал меня, что я написала сразу в Комитет, не подняв этот вопрос в коллективе, неправы. Об этом я не раз говорила на Днях качества! Ни партбюро, ни администрация выводов не сделали. В результате Лошакову представили к награде. Я не согласна, что факты подтвердились частично. Вина Лошаковой в том, что график выпуска книги составлялся без учета реального положения дел. К юбилею Главного Подонского Классика редакция была совершенно не готова. Считаю нечестным обвинять кого-то в создании книги памяти классика. Ведь редакция не могла предложить других вариантов, выбора просто не было. Но и эту книгу издавать – преступление. Целый том некрологов! С ума сойти можно, прочитав ее! Это прямое разбазаривание денег. Коль оригинал поступил в корректорскую – значит, составителю Крийве выплачена определенная сумма. Почему же вовремя не остановили это безобразие? Администрация никаких мер не при-нимала… – Сырнева расплакалась и выбежала из кабинета. Кое-кто в публике с завистью посмотрел ей вслед. Другие с надеждой взирали на президиум, ожидая сигнала об окончании затянувшейся пытки…
И тут поднялся и воззвал к присутствующим о внимании Тихон Тихонович Неустоев.
– У-у-у, – разочарованно выдохнула аудитория. Кто-то в дальнем углу, не спрашивая разрешения, дернул на себя оконную раму – и вялая, едва уловимая струйка морозного воздуха неуверенно поползла по залу, напоми-ная о том, что где-то там, в невообразимой дали, люди могут свободно дышать…

14

– Я как секретарь партийного бюро считаю себя обязанным выступить и дать партийную оценку всему происходящему в нашем издательстве, – начал Неустоев и многозначительно обвел взглядом аудиторию, на секунду задержав его на Андрее. – Во всех этих делах партийной организации предстоит определиться на будущее, с тем чтобы исключать факты всевозможных нарушений. Надо признать, что ранее контроль над этим вопросом со стороны партбюро прежнего состава был ослаблен. Положение надо исправлять. На партбюро было принято решение поручить комиссии по осуществлению контроля деятельности администрации и члену бюро – председателю поста народного контроля… (Это еще кто такой? Первый раз слышу! – удивился Андрей.) …проверить все и доложить партбюро, в том числе и по гонорарам за книги отца Лошаковой, ее сестры и ее самой за составление и литзапись. Товарищи разберутся во всем, хотя уже и сейчас видна нескромность товарища Лошаковой, допустившей по своей редакции издание и оплату сразу трех книг, авторами, составителями и литзаписчиками которых являются три члена семьи. Тут выступал Андрей Леонидович – привел факты нескромности и других сотрудников Провинциздата. Впредь мы такого не допустим, в этом могу заверить коллектив…
«Все, что ли?..» – с надеждой подумал Андрей и, вероятно, все, кто не по своей воле засиделся в тесном для такого количества людей кабинете. Но Тихон Тихоныч не уходил с трибуны.
– Я вынужден еще на некоторое время задержать всех. Вопрос очень важный. В ходе проведенного мною расследования выяснились еще более возмутительные факты, касающиеся некоторых сотрудников и, как ни горько мне об этом говорить, членов партийного бюро. Речь идет прежде всего о Зое Ивановне Монаховой.
Тут уж все с любопытством угнездились поплотнее на своих едва не покинутых сиденьях и воззрились на Неустоева, а Монахова уставилась на Тих-Тиха с неподдельным изумлением.
– Выяснилось и было подтверждено документально, – с непривычной четкостью вещал Неустоев, – что Зоя Ивановна, будучи старшим редактором редакции массово-политической литературы, допускала грубые нарушения производственной и партийной дисциплины. В частности, она постоянно искусственно завышала объемы сборников, в которых была составителем, то есть, допустим, по плану объем десять листов, а книга выходила пятнадцать листов, соответственно, в полтора раза вырастал и составительский гонорар. Затем, будучи на протяжении многих лет секретарем нашей партийной организации, товарищ Монахова утаивала свои дополнительные доходы от партии и с огромных сумм не уплачивала членские взносы. – Мухоловкин, словно не веря собственным ушам, крутил глазами с Неустоева на Монахову и обратно, сама же она сидела с лицом каменной бабы, будто речь шла о ком-то другом. – И наконец, являясь уже не один год работающим пенсионером, Зоя Ивановна при этом подавала сфальсифицированные справки в собес и получала полную пенсию, то есть допускала прямые нарушения закона. Я думаю, что новому составу партбюро надлежит досконально разобраться с подобными фактами и полностью устранить их возможность в нашей дальнейшей работе, – весомо закончил Неустоев и сел.

15

Сидящие в президиуме смотрели прямо перед собой и молчали, а взгляды зрителей скрестились на – впервые в истории Провинциздата! – подвергнутой публичной экзекуции Монаховой. Андрей тоже наблюдал за ней. Лицо Зои Ивановны расцвечивалось бледно-розовыми пятнами чахоточного румянца. Она медленно поднялась и, не проходя к трибуне, прямо из-за стола президиума заговорила – тоном печально-укоризненным:
– Я собиралась с первого февраля уйти на пенсию… Но теперь вижу, что сделать это мне не позволяет мой партийный долг…
«Процедура покаяния, что ли?..» – заинтригованно подумал Андрей.
– Мой партийный долг… – повторила Монахова, – требует от меня остаться и навести порядок, оздоровить обстановку в нашем коллективе…
«Это после всего, что сейчас прозвучало!? Никак старуха малость свихнулась от переживаний?..»
– Пока есть люди, – тихим, но внятным голосом продолжала Зоя Ивановна, – которые зачеркивают наши многолетние достижения, – тут впервые голос ее дрогнул, – я обязана оставаться на передовых рубежах, – неожиданно сникла она и села.
Все обалдело молчали.
Что это ему напоминает? – попытался сообразить Андрей. Ага – вот что!..
Памятная картинка из раннего детства. Он в гостях у деревенского дядюшки. Курице отсекают голову, и – ошеломляющие кадры! – она, безголовая! – опрометью мчится по кругу – раз, другой, третий… – и лишь затем падает замертво…

Не чересчур ли оптимистичен такой образ? Может быть, не безобидную квочку стоило тогда припомнить Андрею, а античную Гидру, что взамен отрубленной головы моментально отращивала две новых?! Но эта здравая мысль посетит его еще нескоро.

Глава десятая. Кульминация

1
На следующий день Андрей ехал на работу с предчувствием нового этапа в провинциздатской жизни. Не могло же вчерашнее собрание пройти бесследно, получив огласку на высших ступенях иерархической лестницы. Встреча с Неустоевым на углу Конноармейской и Первой Конной по пути в издательство, казалось, подтверждала это предчувствие. Тот спозаранок торопился куда-то с туго набитым портфелем. Андрей радостно поприветствовал Тихона Тихоныча и искренне поздравил его со смелым и столь эффектным выступлением. Похоже, Тих-Тих был польщен – и когда Андрей простодушно спросил, откуда тому стали известны уличающие Монахову подробности, покровительственно усмехнулся и, без обычных ужимок, раскрыл свой источник:
– Мы бы еще нескоро все узнали, если б не Лошакова.
– Лошакова?..
– Ну да! Я ж когда припер ее к стенке с этими родственниками, она оскорбилась и оправдывается: «Что я, хуже других? Вон ваша Зоя Ивановна… – почему Зоя Ивановна моя, я так и не понял, – не только что составление, она плановые объемы завышает…» – и как понесла, как понесла, всю подноготную своей наставницы выдала. Заложила старшую подругу по полной программе. Так Камила Павловна и навела меня на след. А дальше все несложно было проверить – и со взносами, и с пенсией… Ладно, Андрей Леонидович, мне бежать надо – несу в апком протоколы нашего собрания…
«Значит, вон оно как у них принято! – размышлял Андрей, медленно переставляя ноги по тротуару. – Топи других, чтоб самой выплыть!..» И ему почему-то вдруг послышался кровожадный рев бравого моряка: «И за патлы ее, за патлы!» – и предстал перед глазами пенистый гребень, захлестывающий беззащитную девушку…
Сказанное Неустоевым неожиданно прояснило для Андрея и собственный успех в расчистке провинциздатских конюшен. Он-то двигался ощупью, полувслепую, разматывая цепочку злоупотреблений и жульничества издательской «элиты», почти блефовал – а оказалось, что эта-то линия и верна, поскольку каждый из них знал о себе все – и не мог знать, что из этого всего известно Андрею, а это заставляло их нервничать, допускать промахи, причем такие, каких он заранее ждать от них не мог, да чего там – даже паниковать: чем, как не паникой, вызвана была попытка Лошаковой перевести стрелки на столь чтимую ею прежде Монахову!..

2

В редакцию Андрей приковылял с получасовым опозданием – и наткнулся на ехидно-загадочную улыбку Трифотиной.
– К вам тут молодая женщина приходила, Андрей Леонидович.
– Кто такая?
– Дочка Зои Ивановны…
Он не сразу сообразил, что речь идет о его давней сопоходнице Наташе. Андрей не видел ее с той поры, когда она организовала его первый визит в Провинциздат, и даже ковыряясь в криминальном журнале учета авторских договоров, как-то не сопоставил абстрактную для него фамилию Капустина с реальным человеком, которому она принадлежала. Ну да, в девичестве же у Наташи была какая-то другая фамилия, причем не совпадающая с материной, – то ли Русакова, то ли Рудакова…
– «Где тут стол Амарина?» – спрашивает, – продолжала Неонилла Александровна, – что-то положила вам в левый верхний ящик, вернее не положила, а швырнула. Дверью хлопнула и убежала. Чем это вы ее так завели, Андрей Леонидович?
Андрей машинально выдвинул ящик. Стопка разорванных на мелкие клочки бумажных листков; знакомый почерк – ну да, его собственный. Он пошурудил стопку и догадался: письма! Письма, что он посылал ей из армии…
Опять сюжет сбивается на примитивную мелодраму! Выходит, жизненный это все-таки жанр! Добро б еще письма были любовные – тогда этот театральный жест можно бы счесть хоть чуточку уместным. И о чем он ей мог тогда писать?.. Ладно, дома разберемся. Он сгреб обрывки и сунул в портфель. На миг ему отчетливо припомнилась славная девчоночка, так настойчиво добивавшаяся его внимания. Конечно, в пылу схватки с провинциздатскими монстрами разве вспомнил он о ней хоть на мгновение! А ведь она, наверно, искренне хотела ему помочь с этими его первыми, отвергнутыми Лошаковой рассказами…
Стоп! – оборвал он себя. Долой сантименты! Разве он виноват, что Наташина мама стала его врагом, а потом на поверку оказалась еще и мелкой мошенницей!? На войне как на войне! И страдают от боевых действий прежде всего те, кто к ним непричастен. Грустно это, но ничего не попишешь!..
Ну, а коли военные действия продолжаются, пора открывать новый фронт. Сколько может валяться без движения рукопись друга-поэта! Редсоветом давно одобрена – стало быть, пора готовить ее к изданию. Андрей быстренько набросал коротенькое редзаключение и отнес в машбюро, а когда получил отпечатанные странички, пробежал глазами текст – опечаток у Свекольниковой обычно не случалось, – поставил подпись и молча положил на стол Лошаковой.
Камила Павловна с момента появления Андрея в редакции сидела над бумагами, не поднимая головы. И сейчас не пошевелилась, подчеркнуто его не замечая. Ну что ж – это его вполне устраивало. До обеда он занимался вычиткой корректуры, а в перерыв остался в редакции наедине с Трифотиной. Так бывало нередко. Туляковшин ходил обедать домой; Лошакова подкреплялась в столовой расположенной поблизости мебельной фабрики; Андрей же перебивался до вечера кружкой чая с захваченным из дому бутербродом.
Зато для Неониллы Александровны обеденная трапеза являлась эмоциональным пиком рабочего дня и всесторонне разработанным ритуальным действом. Вообще, как давно заметил Андрей, еда была для нее главной радостью жизни и основным способом снятия стресса. Собственно, жевала Неонилла Александровна почти безостановочно, а всякого рода перекусочная снедь припрятывалась и в ящиках рабочего стола, и в нише под ним, и в тумбочке, и между рамами на подоконнике. Провизия длительного хранения сберегалась в общественном холодильнике, втиснутом, как когда-то упоминалось, аж в авторской комнате. Ну и, наконец, деликатесы, лакомства и разносолы сиюминутного назначения приносились в объемистых кошелках и авоськах.
Звуковая палитра поглощения пищи менялась в зависимости от времени суток. С утра, как правило, процесс сопровождался разгрызаньем, хрустеньем и хрумканьем, чередуемыми с бульканьем, хлюпаньем и глотаньем. Обеденная же пора начиналась с увертюры шуршащих свертков, а затем озвучивалась симфонически многообразно: стандартное будничное чмоканье уступало основную партию значительно превосходящему по децибелам чавканью, а роль ударных инструментов выполняли столовые приборы, входящие в соприкосновение с банками, кастрюльками, масленками, солонками, перечницами, сахарницами, а иногда и заменяющей литавры гусятницей.
«Прием пищи успокаивает нервную систему», – говаривала Неонилла Александровна. И действительно – после частых словесных схваток c Лошаковой аппетит ее усиливался многократно.
Застольные удовольствия чередовались с процедурами самообслуживания: дальние походы – к холодильнику; в санузел, где отмывалась посуда, – также занимали немало времени, и Андрей приучил себя не замечать челночное снованье мимо его стола по-утиному переваливающейся, топоча при том каблучками, бесформенной фигуры, тем паче что зрелище желейно трясущихся при ходьбе наплывов и складок ее дряблой кожи не вызывало у него прилива эстетических восторгов.
Эффект насыщения выражался у Трифотиной повышением жизненного тонуса и произрастающим из него благодушием, поэтому толковать с ней о чем-либо, не рискуя нарваться на грубость, следовало именно в такие моменты.
Отметив про себя, что в звуковом сопровождении акта чревоугодия обозначилась рельефная пауза, Андрей собрался было спросить о своей одобренной редсоветом рукописи, но его упредили:
– Ну, и чего вы добились, Андрей Леонидович, своими разоблачениями? – неожиданно прозвучал ее вопрос, заданный тоном не то что не благодушным, а прямо-таки враждебным.
– Не знаю, Неонилла Александровна, – ответил он миролюбиво. – Поживем – увидим.
– Ничего вам изменить не удастся! – заявила она с каким-то злорадством. – Только себе навредили, и другим навредили…
Вторая часть упрека была ему непонятна, но выяснять подробности резко расхотелось: неприязненный тон редактрисы лишь высветил, насколько антипатична ему эта прожорливая дама. Ведь даже тогда, когда она вроде бы поддерживала его, полностью избавиться от этого ощущения он так и не смог.
Андрей молча пожал плечами, встал из-за стола, чтобы пойти прогуляться…
– И книгу вашу никто здесь издавать не будет! – бросила она ему вслед.
«Какая вожжа ей под хвост попала?..» – недоуменно подумал Андрей, спускаясь по лестнице.

3

Ответ поджидал его на улице, где на него налетела возвращающаяся с обеда Сырнева.
– Андрей Леонидович! Спасибо вам, вы один за меня заступились!
– Ну уж, заступился, Вероника Сергеевна! Просто сказал что думал.
– Теперь они с нами поодиночке расправляться будут, – лихорадочно продолжала та. – Трифотина первая под пресс попала. Ее сегодня директор с утра обрабатывал.
– Как это обрабатывал? И откуда вы об этом узнали?
– Маруся ушла за почтой, в приемной никого не было, я под дверью стояла, все-все слышала.
«Да ей бы в разведке служить!» – подумал Андрей.
– Он ей говорит: «Мы вас, Неонилла Александровна, еле отстояли, когда на вас в прокуратуру писатели жаловались. На учете по расширению жилплощади вы у нас стоите? Стоите. А с вашей стороны служебного рвения не чувствуется. Работаете кое-как, старший редактор одну за другой докладные мне пишет, жалуется. А у нас и не одна вы в расширении нуждаетесь…» Трифотина в ответ ни слова. Вышла красная, как из кипятка вынутая. Только это ее не за плохую работу пропесочил Никифор Данилович. Она всю жизнь так работает, даже корректуры и те по диагонали вычитывает, все давно привыкли. Это за то, что она вас поддерживала. Так что вы ее теперь берегитесь – своя рубашка к телу бли-же…
– Ладно, как-нибудь переживем, Вероника Сергеевна! – натянуто улыбнулся Андрей и механически зашагал в сторону Второй Конной, хотя зачем ему туда – и сам не знал.

4

Дома ему долго пришлось повозиться, чтобы разложить в нужной последовательности клочки своих писем и перечесть их. В общем-то ничего интересного. Явно строчились по обязанности, из привычки не оставлять любую корреспонденцию неотвеченной. Привлек его внимание лишь полузабытый стишок, сочиненный скуки ради на каком-то дивизионном совещании и обращенный к товарищу по ссылке Лешке Мясищеву, выпускнику химфака. Замкнутый, поглощенный собственными мыслями, парень все свободное от постылой службы время изучал топологию и склонен был к неординарным социально-философским выкладкам. Изредка выпадали вечера, когда Мясищев приходил в общежитскую комнату Андрея и они бурно обсуждали проблемы, казалось, непредставимые среди ракетных площадок, затерянных в таежных сибирских болотах… О тех вечерах и поминалось в стишке, не слишком гладком, сделанном под Вознесенского, но чем-то и сейчас цепляющем автора:

Лешка Мясищев, великий инквизитор!
Мирно спящих муравьев развороши!
Для меня твои вечерние визиты –
Пробуждение для мозга и души.

Дождь звенящий после жаркой адской топки,
Грозовой пружинно-пляшущий озон…
Из бутылок вышиблены пробки –
Джинн на воле посреди запретных зон!

Ах, веселая пирушка философии
В век тлетворно-затхлой оргии чумы!..
Рассужденья неуместнейше высокие –
Ну зачем с тобой затеяли их мы!..

В наше время неуверенно-беспечное
Ни к чему стремиться рьяно в глубь проблем.
Никому все это незачем и не к чему:
Кто желает вкусно есть – тот глух и нем.

Топологию – на службу бухучету;
Божий дар – в подливку жирную котлет!..
Все пристойно, только знаешь – ну их к черту!
Ведь засохнем и подохнем, если нет.

Обезьянее желание быть сытыми
Силой разума победно заглушим!
Благороден риск быть вдребезги разбитыми
В смертной битве за спасение души!

Изберем себе судьбу земных скитальцев,
В сотый раз изобретем велосипед…
Только б выдержать в толпе неандертальцев!
Только выжить, только выстоять успеть!

Семьдесят второй год… Тогда он выдержал. Но оказалось, что неандертальцев и без погон пруд пруди. И не с ними ли он меряется силами сейчас?!.

5

Вопреки жертвенно-трагическим планам Монаховой, ее проводили-таки на всецело заслуженный отдых с первого февраля. Возглавить массово-политическую редакцию доверили Калерии Сирхановне Викентьевой, а на вакантное место взяли свежего человека по фамилии Перелатов.
А спустя несколько дней опустело руководящее кресло в редакции производственной и сельскохозяйственной литературы. Сразу после скандального собрания тяжко заболел Леонид Аркадьевич Шрайбер. То ли на нервной почве – от переживаний последних месяцев, то ли в силу естественных причин, у него сдвинулся дремлющий еще с войны в околосердечной области осколок. Операция не помогла, и добродушный ветеран войны и труда, о ком никто в Провинциздате не сказал бы худого слова, приказал долго жить. Когда директор навестил его в больнице накануне операции, добросовестнейший Леонид Аркадьевич больше всего сокрушался о том, что подвел коллектив и поставил под угрозу февральский график сдачи рукописей в производственный отдел. «Простите меня, Никифор Данилович, что я не успел закончить редактуру «Интенсификации технологии»…» – так передал директор последние слова несчастного ветерана.
Андрей подумал: нет ли и его косвенной вины в случившемся? У него так и стояли перед глазами удрученная поза Шрайбера на собрании и тоскливо-обреченный взгляд. И опять царапнула недавняя мысль: первыми жертвами войны становится самые беззащитные и безобидные…
После похорон временно исполняющим обязанности старшего редактора поставили Неустоева, а вскоре в редакции появился новый сотрудник, Анатолий Васильевич – тот самый «машинист», чьи профессиональные и человеческие достоинства расхваливала Трифотина в памятный первый день августа минувшего года.
Фамилия у него была говорящая – Беспородный, однако, в противовес ей, во внешности и манерах порода очень даже чувствовалась. Подполковник в отставке, он сохранил офицерскую подтянутость, юношескую живость в движениях и активный, дружелюбный интерес ко всем и всему вокруг себя. К тому же оказался общительным, веселым, с огоньком в глазах, да еще заядлым курильщиком и азартным шахматистом. Словом, точек сближения с новым сотрудником нашлось немало. Андрея он по-приятельски называл на «ты», но сам Андрей из-за разницы в возрасте отвечать тем же не решался.
На перекурах Беспородный охотно делился байками и историями из своей весьма разносторонней биографии. Андрей узнал немало примечательного. В конце сороковых, двадцатилетним парнем, Беспородный год провел за решеткой (в подробности он не вдавался, но Андрей догадался, что попал под репрессии вместе с родителями), однако после сумел поступить в военное училище и по его окончании был отправлен служить не куда-нибудь, а в Австрию. Там его взяли под колпак соответствующие органы, уличив в оригинальной провинности. Рассказчик со сдавленным смехом процитировал давнюю обвинительную формулировку: «Проявлял нездоровый интерес к буржуазному образу жизни, что выразилось в неоднократном посещении Венской оперы». Похоже, суровых последствий такое пятно в биографии все-таки не возымело и, судя по дальнейшим вехам послужного списка, карьере сильно не повредило. И в партию он благополучно вступил, и военным журналистом отпахал не одно десятилетие, и квартирный вопрос решил вполне благополучно, попав после дембеля на постоянное место жительства в южный, высоко котирующийся среди отставников краевой центр…
Так что у Андрея появился на работе если не близкий приятель, то добрый товарищ. Стало малость повеселее.

6

К середине февраля страсти недавних недель поулеглись, и в Провинциздате воцарилась привычная рутинная атмосфера. Все погрузились в повседневные праведные труды. Стимулировало, вероятно, сотрудников и приближающееся кульминационное событие года – тринадцатая зарплата.
Выдалось однажды утро, когда Андрей по случайному стечению обстоятельств прибыл в редакцию первым. Ему и принесла Маруся свежую почту. Распечатывал и просматривал ее директор, а потом корреспонденция распределялась по соответствующим подразделениям.
Сверху не слишком объемистой стопки лежал плотный конверт с новой книжкой. Сопроводиловка из типографии извещала:

«Высылаем авторский экземпляр книги О. Бальзака «Шагреневая шкура».

Шкура, значит… Мда-а! И как же переправить автору его собственность?..
Следующее письмо в стопке, с грифом Главка, моментально сбило его с веселой волны:

Уважаемый товарищ Амарин!
Мы вторично отрецензировали рукопись А. Казорезова «Плешивый овраг». Ознакомиться с рукописью мы попросили члена Союза писателей тов. Чехова А. П. Рецензент предложил снять повесть «Судьба водовоза», а в остальном рукопись, судя по рецензии, готова к редактированию.

Начальник Главка – И.Г. Горбатый.
10 февраля 1986 г.

Вот так Чехов А. П.! Неуж еще и Антон Палыч?.. Ну, нет! Настоящий Антон Павлович мог оценить помянутую рукопись лишь как материал для пародии либо фельетона. Значит, и в Главке нашлась мохнатая рука то ли у самого Анемподиста, то ли у его провинциздатских покровителей. К кому же обращаться теперь?..
Часа через полтора, встретившись на перекуре с Беспородным, Андрей узнал, что именно ему директор, в присутствии Лошаковой, поручил редактировать рукопись Казорезова. Испытывая симпатию к человеку, которого считал незаурядным, Андрей рассказал ему всю предысторию. Не то чтобы он надеялся найти в нем продолжателя, так сказать, своей линии, но предполагал, что поможет новому редактору определиться: с каким барахлом придется тому иметь дело.
У Беспородного была привычка в разговоре постоянно слегка подхихикивать, будто все, о чем он говорил, не стоило воспринимать чересчур серьезно. По ходу рассказа Андрея он не только похихикивал, но и поахивал, однако ж в итоге заметил, что не находит рукопись такой уж скверной – «не хуже, чем у других» – и в том, чтобы издать книжку в урезанном до двенадцати печатных листов объеме, какой она приобрела после повторного рецензирования в Главке, «большого греха не видит».
Ладно, пусть хоть так, смирился Андрей. В самом деле – не может же новый в Провинциздате человек с первой порученной ему работой поступить так, как это вышло у него самого. К тому же ему наверняка объяснили, почему это сотруднику производственной редакции поручают делать не-профильную книгу.

7

Двадцать седьмой партийный съезд открылся в заранее назначенный день, но мечтавший дождаться этого знаменательного события главный редактор «Подона» Суицидов недотянул до него всего лишь сутки.
– Оч-чень приличный человек был, – удостоила его сочной эпитафии Трифотина, реакция же других коллег осталась Андрею неизвестной.
А когда высочайший форум завершился, забурлили, как водится, ми-тинги и собрания счастливых граждан, спешащих одобрить, встать на трудовую вахту и принять. С последним, впрочем, назревала все большая напряженка.
Провинциздат, ясное дело, не мог остаться в стороне, и в двадцатых числах марта назначили профсоюзное собрание. Помимо одобрения свежих партийных директив, планировалось и мероприятие, имевшее большую практическую ценность, а именно: выборы председателя профкома взамен выбывшего Шрайбера. Рекомендовали на это место Анатолия Васильевича Беспородного.
В эти дни в поведении Камилы Павловны наблюдалась повышенная активность. То есть она и всегда-то была достаточно подвижна, но тут ее обуяла некая телефонная мания, заставлявшая в усиленном режиме менять местоположение. Она вела долгие, зачастую вполголоса, переговоры с неизвестными Андрею абонентами, причем частенько бегала, чтобы позвонить, в унаследованную Викентьевой бывшую монаховскую келью, а иногда и на третий этаж – в бухгалтерию. Из-за такого броуновского движения в ее загадочных переговорах порой возникали непредвиденные сбои. К примеру, разговаривает она с кем-то у Викентьевой, а звонок раздается в родной редакции, и тогда трубку поневоле берет кто-то другой. Как-то трубку поднял Андрей, и его попросили передать Камиле Павловне, что ей звонил из столицы какой-то Шпундик от Анатолия Владимировича. Андрей, естественно, транслировал ей эту информацию, и его начальница почему-то жутко смутилась…
Зачастил к ней с визитами и собкор центральной газеты «Безвестия» Гуанов – фигура совершенно анекдотическая. Будучи земляком ГПК, он рвался в писательский союз и навыпускал уже десятка полтора фотоальбо-мов, изображавших классика в разных жизненных ситуациях: «ГПК на рыбалке», «ГПК на охоте», «ГПК путешествует» и т. п. Второй тематический пласт писательских изысков Гуанова составляли фотоальбомы, посвященные лошадям, но опять-таки не всяким-разным, а упомянутым в произведениях корифея. На этом поприще Гуанов соревновался с художником-иллюстратором Панкратовым. «Наши кентавры» – такое прозвище дал им восторженный репортер после посещения выставки, где экспонировались работы обоих. В финансовом отношении состязание шло ноздря в ноздрю, но в части признания со стороны коллег Панкратов имел несомненное преимущество. Его в свое время без всяких проблем приняли в союз художников, а вот с вступлением Гуанова в писательский союз дело не клеилось. С одной стороны, конечно, не дремали завистники, не догадавшиеся вовремя застолбить золотую жилу. С другой же, имелись и резонные формальные препятствия. Союз-то – писателей, а не фотографов. И ссылка претендента на то, что, дескать, и вся текстовая часть альбомов написана им самим, в расчет не принималась. Он уже неоднократно подавал заявление в союз, но писательское собрание неизменно его проваливало.
Надо отметить, что формалистике осоюженные писатели и вообще придавали болезненное значение. Был печальный случай, когда талантливый литератор и знаток искусства, издавший в столице несколько блестяще на-писанных биографий художников, также был забаллотирован на приеме. Бледенко выдвинул тогда такой остроумный довод: «Он пишет о художниках, так пусть идет и вступает в союз художников». Бледенке моментально ответил Дед: «А если бы к нам пришел Тургенев с «Записками охотника» – ты бы его отправил в Общество охотников и рыболовов»?..
Раньше Гуанов появлялся в редакции не слишком часто, а тут вдруг чуть ли не каждый день стал припираться. Длиннобудылый и притом сутулый, он крюком сгибался над лошаковским столом и украдкой бросал на Андрея из-под пышной негритянской копны взгляд любознательного дауна.
Андрей догадывался, что вся эта лошаковская суета со звонками и визитами каким-то боком касается его, но повышенного интереса не только не проявлял, но и не чувствовал: до того все это ему надоело!

В день профсоюзного собрания Андрей решил наконец прояснить ситуацию с другом-поэтом. И, после длительного перерыва, вновь сцепился с Лошаковой. Правильнее, конечно, сказать, она с ним сцепилась. Сам-то он всего лишь вежливо спросил, ставить ли в апрельский график подготовленный им поэтический сборник.
– Что вы мне своих друзей проталкиваете! – без разминки завелась Камила Павловна. – Свою книжку пропихиваете – мало? Так теперь еще… – Что «теперь еще», сформулировать ей так и не удалось.
– Так если у меня друзья талантливые – что ж им, из-за дружбы со мной от ворот поворот давать? Человек печатался практически во всех центральных журналах, о его публикациях только ленивый не писал, к тому же наш земляк – да мы сами его уговаривать должны, чтоб он у нас издался!
– А вы читали, что о нем критики пишут?
– Читал. Пишут разное, и хорошее, и злобное, но талант его никто под сомнение не ставит.
– Да все его стихи анти… – Она прикусила язык, удерживаясь от чересчур хлесткого определения. – Идеологически невнятные, – нашла она подходящую замену.
– То есть?..
– Без всяких «то есть»! Его сборник в Провинциздате печататься не будет…
Тут Лошакову позвали к телефону аж в бухгалтерию и она ускакала с девичьей прытью. Явно он выбрал неподходящий момент для объяснений с нею.
Тем временем зазвонил телефон и в редакции. Андрей, думая о своем, автоматически снял трубку.
– Это пишатель Индюков говорит, – прошамкал прокуренный голос.
– Кто-кто?.. – не разобрал Андрей.
– Пишатель Индюков.
– Да кто вам сказал, что вы писатель! – Андрей с досадой бросил трубку.

8

Всю зиму отопление в Провинциздате едва ощущалось, и в морозные дни спасаться приходилось кустарными обогревателями типа «козел», строго запрещенными пожарной охраной. Андрея же выручала его всепогодная куртка с капюшоном, – как уже упоминалось, синяя на белой подкладке. В ней и за столом сидеть было удобно, и по отсекам провинциздатского трюма передвигаться без проблем. Куртка стала для него личной зимней униформой. Естественно, что и на собрание он поплелся, не снимая ее: еще чего – в директорском кабинете самый колотун и есть: помещение-то большое, аж с четырьмя окнами.
Председателя профкома выбрали без долгих церемоний, зато следующий и основной пункт повестки дня вызвал поток начальственных речей. Как конкретно этот пункт назывался, Андрей так и не понял, чаще всего пережевывались набившие оскомину слова «ускорение» и «перестройка».
Прислушался он, когда слово предоставили Камиле Павловне. Выступала она эмоционально, но сумбурно. Казалось, бормашина то набирает, то сбавляет обороты, но так и не может просверлить нужное отверстие. Начала Лошакова с того, что, выполняя решения какого-то там пленума и встав на трудовую вахту в честь приближающегося съезда, редакция в минувшем году своевременно выпустила все юбилейные издания. Потом с особым пылом толковала «об умении и неумении каждого работника выполнять свои непосредственные обязанности, о его компетентности». В чем же она заключается, по Лошаковой? Оказывается, первый показатель качества редактирования – это сверхнормативная правка. Андрей за год службы наконец разобрался, что сие обозначает. По договору с типографией издательству позволялось вносить в корректуру правку, не превышающую трех процентов объема. То же, что правилось сверх означенной нормы, подлежало дополнительной оплате. Потому-то малограмотный Цветиков и попадал чаще других в передовики: он практически вообще ничего не правил у своих патриотических авторов. Но еще более поразительным выглядел другой показатель качества редактирования, названный Лошаковой: редактор поощрялся премией в том случае, если он максимально сократил объем редактируемой рукописи.
– А если нет сокращения объема, – завершила свою мысль Камила Павловна, – то редактор должен лишаться премии.
– Тогда максимальную премию должен получить тот, кто сведет объем рукописи к нулю! – вырвалось у Андрея.
Его выпад был проигнорирован, и он решил больше не подавать голоса. Нетерпеливо разминал в пальцах сигарету, мечтая поскорее выбраться из заточения. Отметил только про себя удивительную концовку лошаковской речи: она покаялась в том, что, к сожалению, ни одно из юбилейных изданий не вышло в срок.
Андрей подумал, что ослышался. Протокол собрания вела Свекольникова; она записывала все слово в слово.
– Можно маленький вопрос по ходу? – поднял он руку, глядя на председательствующего Беспородного.
Тот кивнул.
– Я прошу прощенья, если что-то не так понял, но хотелось бы уточнить. Виктория Ксенофонтовна, посмотрите, пожалуйста, в самом начале выступления Камилы Павловны, где она говорит о юбилейных изданиях – что там сказано?
Свекольникова дисциплинированно зашуршала листами протокола и моментально нашла нужные строки:
– Здесь, – повела она пальцем по странице. – «Редакция в минувшем году своевременно выпустила все юбилейные издания».
– Спасибо! А теперь в самом конце выступления – там что о них говорится?
Старшая машинистка вернулась к недописанной странице и прочитала:
– «К сожалению, ни одно из юбилейных изданий не вышло в срок».
– Вот такие антиномии чистого разума, – развел руками Андрей. – Так может кто-нибудь мне объяснить, как это они своевременно вышли, а в срок не вышли? – задал он риторический вопрос и непроизвольно вдохнул аромат размятой, готовой к употреблению сигареты.
– Зачем мы вообще его слушаем! – завизжала Лошакова. – Он никого не уважает, он над всеми издевается, стоит тут перед нами в куртке, мня сигарету!.. – взбесившаяся бормашина досверлила последнюю живую ткань зуба и заглохла, увязнув в челюсти…
Беспородный деликатно, но твердо произнес:
– Ну как зачем, Камила Павловна? На профсоюзном собрании каждый имеет право выступить, высказать свое мнение.
Лошакова шумно выдохнула и спущенным воздушным шариком распласталась на стуле, Андрей же решил подлить масла в огонь:
– Ответ на мой вопрос и так ясен. Теперь несколько слов по существу сегодняшней повестки. Все только и повторяют: «Ускорение!», «Перестрой-ка!» – а человек с улицы зайдет к нам – и что он увидит? Стенд в коридоре под названием «Книги Провинциздата в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году»! А сейчас какой? Восемьдесят шестой! Так что у нас ускорение в обратную сторону получается. И не только цифирку давно пора заменить на нашем стенде, это-то дело нехитрое! – а изменить в корне всю политику издательства. Тогда, может, что-то и перестроится!
На этом прения увяли. Торопливо приняли заранее заготовленное, из общих фраз составленное решение, и собрание закрылось.
Беспородному оказалось по пути с Андреем до автобусной остановки. На ходу они обменивались впечатлениями о прошедшем собрании.
– Что ты так взъелся на Камилу Павловну? – как всегда подхихикнув, спросил новый председатель профкома. – Она же все-таки женщина, пожалел бы ее…
– Женщина?.. – полувопросительно повторил Андрей. – Ну да, конечно… – Он запнулся: довод собеседника показался ему не вполне корректным, но все же немного смутил. – Да знаете, Анатолий Васильевич, я ее, честно говоря, и не воспринимаю как женщину. То есть, в дверь, само собой, пропускаю впереди себя, и разговариваю стоя, если она стоит… А потом что ж – если женщина сознательно совершает подлости, так с этим смиряться надо, что ли?.. Вообще, – на ходу оформил он неясную прежде мысль, – все они для меня существа среднего пола: что Лошакова, что Трифотина, что Викентьева… Понимаю, у вас может быть другой взгляд на эти вещи, но вы еще, наверно, просто мало сталкивались с нашими милыми дамами.
– И все же я на твоем месте был бы к ним поснисходительней, Андрей.
– Да и я бы по доброй воле с ними не связывался – сами вынуждают...
Так они и остались каждый при своем мнении.

9

Кисельным мартовским утром, когда уличный туман, казалось, обволакивал и все предметы в помещении, а Андрей клевал носом над нудной кор-ректурой, в редакцию заглянул Цибуля.
– Андрей Леонидович, зайдите ко мне на минутку, – пригласил он с загадочной полуулыбкой.
У себя в кабинете Цибуля усадил его за стол и спросил:
– Так вас можно поздравить?
– С чем?..
– А вы разве не знаете? Вот, посмотрите. – Он протянул Андрею до-вольно пухлую зеленую брошюру.
Это был годовой план столичного издательства. Ага, значит, и до Провинцеграда дошло!
Андрей пролистал книжицу и нашел страницу со своей фамилией. Теперь и он не смог сдержать торжествующую улыбку. Вот он, триумф! Его враги посрамлены: лучшее издательство страны возвещает миру о книге Андрея, да не какой-то плюгавенькой пятилистовой малютке, пределе мечтаний местных дебютантов, а о полновесном сборнике в пятнадцать печатных листов, еще и с двойным тиражом.
– Знать-то я знаю, – снисходительно ответил он Цибуле, – договор у меня давно на руках, и аванс получен. Но плана еще не видел. Так что спасибо за добрую весть.
Цибуля осторожно запер дверь на ключ и открыл сейф.
– Ну, давайте пропустим по чарке за ваш успех.
Такого еще не бывало! По слухам, Василий Иванович принимал допинг тайком и исключительно в одиночестве. Выходит, он втихомолку симпатизирует Андрею?.. Нет, не стоит рассиропливаться. До сих пор никакой реальной поддержки от главного Андрей не получал.
Они выпили по стопке «Русской». В глазах Цибули сразу появился живой блеск. Он налил по второй. Когда опрокинули и эти, заговорщически улыбнулся и доверительно сообщил:
– Тут мне недавно Индюков звонил… Как раз перед собранием. Аж заикался от испуга. «Василий Иванович! Кто это там у вас в художественной редакции сидит?» – «А что случилось, Аполлон Михайлович?» – «Я звоню Камиле Павловне, говорю: «Это писатель Индюков». А мне грубый голос отвечает: «Какой вы писатель!». – Тут Цибуля улыбнулся чуть ли не одобрительно и налил по третьей. Закуска меж тем не просматривалась. Глаза главного редактора замаслились. Он склонился над столом и продолжил рассказ: – Я ему говорю: «Это вы, наверно, номером ошиблись, Аполлон Михайлович». Да… Сильно вы его напугали, Андрей Леонидович. – Последнее было произнесено как бы с некоторой завистью.
Андрей развеселился.
– Надо было Индюкову сказать, что это ему с Парнаса ответили, – выдал он в качестве комментария.
– С Парнаса?.. – Цибуля издал короткий понимающий смешок и поднял стопку. – Ну, давайте, за вашу книжку!
На третьей стопке аудиенция закончилась.
А немного погодя Андрей увидел, что зеленую брошюру нервно перелистывает Лошакова. Что ж теперь она придумает?
Как вскоре выяснилось, придумано все было заранее. Через неделю Цибуля таким же таинственным манером вызвал Андрея в свой кабинет, и не-давняя сцена зеркально повторилась, за исключением финала. Только в этот раз он получил многострадальную собственную рукопись с подписанным главным редактором заключением, которое, если не считать вводной фразы, цитировало рецензию неведомого сотрудника Института мировой литературы, громившую Андреевы рассказы – те самые, что вошли в анонсированную зеленой брошюрой книгу. Рукопись возвращалась автору на очередную доработку. Сейф в присутствии Андрея не открывался, хотя сегодня давешняя тройная доза больше пришлась бы кстати.
Андрей потом размышлял: готовились ли заранее два действия разыгранной комедии как садистский трюк, или же Цибуля таким способом пытался подсластить пилюлю – но однозначного вывода так и не сделал.

10

Все-таки он потерял бдительность: невозможно же все время держать нервы скрученными в стальной трос, жить в положении сжатой пружины, двигаться, как по рингу, в молниеносной готовности уходить от удара и наносить свой, вести бой с тенью, с призраками, с ветряными мельницами…
И предостережения Васильева забылись. Ну, не забылись, так осели в пассивном отсеке памяти. И когда однажды в конце дня в редакцию заглянула секретарша и скомандовала:
– Амарину к начальнику управления, – Андрей ничего худого не заподозрил, даже не дрогнуло лицо, как это бывает от дурного предчувствия.
Лошаковой в комнате не было, Туляковшин, как обычно, и головы не поднял, а Трифотина что-то всполошилась:
– Зачем это вас вызывают, Андрей Леонидович?
– Понятия не имею, – не глядя на нее, сквозь зубы буркнул он.
В приемной у дверей начальственного кабинета ожидали Беспородный и Тих-Тих.
– Вас тоже? – удивился Андрей.
Беспородный только успел ободряюще подмигнуть Андрею: мол, не дрейфь, отобьемся…
Тут в приемную завалил и руководящий тандем: директор с главным, а за ними – Лошакова, и Андрей понял, что готовится что-то неладное. Но что именно?..
Андрей никогда не испытывал трепета перед начальственными кабинетами, столь присущего испокон веков на Руси простым смертным, но, попадая в создаваемое другими поле такого трепета, он, вероятно, в какой-то доле заряжался этим полем (а может, и гены, пусть чуть-чуть, едва-едва, но отравляли кровь эманацией, осколками распада, недорастворенными шлаками тысячелетнего рабства…), и невидимый порог кабинета как бы вырастал до размеров комингса, словно требуя по флотской технике безопасности от входящего не только повыше задрать ногу, но и – главное! – не забыть нагнуть голову, чтобы не дай бог лоб не расшибить.
Чтобы избавиться от этого ощущения, нужно было волевое усилие – не чрезмерное, но осознанное, и еще с армейских времен Андрей пользовался не раз испытанным приемом: во время начальной паузы (а она следовала почти всегда, как бы естественным путем обозначая – подчеркивая! – дистанцию между хозяином кабинета – непременно занятым делом, неизмеримо более важным, нежели то, ради которого пришел посетитель, даже им самим вызванный, – и переступившим порог) он сосредоточенно и всесторонне изучал интерьер начальственного апартамента.
Так же поступил он и сейчас, благо что объект наблюдения выдался любопытный.
Поражали прежде всего его размеры. Казалось невероятным, чтобы та-кой необъятный простор таился средь непропорционально узких и тесных коридоров, клетушек, чуланов, его окружавших, – словно прячась где-то в неевклидовом пространстве. Было бы подходящим сравнение кабинета начальника Провинцеградского краевого управления печатных дел Аристарха Елпидифоровича Пульпенко с футбольным полем, правда, не классических размеров, а скорее, площадкой для дыр-дыра, или, как это сейчас официально называется, – мини-футбола. Прямоугольник начальственного стола, располагавшегося у стены, противоположной входной двери, примерно соответствовал параметрам штрафной площадки. Перпендикулярно к нему и до, условно говоря, центрального круга тянулся узкой полосой стол, предназначенный, вероятно, для ближайших советников начальника.
Его массивная голова, глубоко всаженная в еще более монументальную глыбу плеч, составляла с ними единый монолит, контур которого образовывал равностороннюю трапецию, а та, в свою очередь, – ежели продолжить сравнение на футбольной основе – смотрелась раскоряченными воротами; а если вернуться к более адекватной ситуации канцелярской атрибутике – была здорово похожа на черное пресс-папье с литым набалдашником.
И наконец, в левом углу у ближней стены, «на нашей половине поля», примерно там, где боковая линия впадает в сектор углового флажка, прорастал одной ногой из паркетного пола овальной формы полированный столик для посетителей.
Вокруг него и разместилась вся провинциздатская делегация, причем получилось так, что
дир, Цибуля и Лошакова оказались спиной к окну, зато вполоборота лицом к начальнику; Беспородный и Андрей лицом к окну, а к начальнику вполоборота затылком (вот интересно – случайно так вышло или преднамеренно: ведь заоконная яркость все время била в глаза, и когда Андрей поворачивался в сторону Пульпенки, то поначалу мог различить лишь силуэт его, и получалось, что он как бы ослеплен начальственным величием!), а Неустоев – тот и вовсе спиной, и уж этакое недопустимое нарушение приличий так морально на него давило, бедного, что как он только себе шею не скрутил, тщась соблюсти неписаный, но предписанный этикет.
Но и теперь Андрей не догадывался, что же будет дальше, хотя и не сомневался, что его ждет какой-то непредвиденный удар.
А затактовая пауза длилась, и глаза устали глядеть на яркое, и застылость мимики от мимолетной тревоги сменилась гримасой искренней и не желающей скрывать этого скуки; он перевел взгляд на темно-серый ящик бакинского кондиционера, набитого пылью, брезгливо поморщился, вольно откинулся на спинку стула и (о ужас, трепещите, ревнители комильфотности, пуристы приличий, жрецы субординаций!) сладко потянулся, передернул лопатками, а затем, пряча зевок в ладонь, вопросительно повернул голову «к воротам противника».
И в этот момент пресс-папье качнулось вперед, потом вернулось в исходное положение, и из набалдашника, как из репродуктора, что-то бубукнуло, гулко, но неразборчиво, типа: «Разрешите мне…»
«…горячо и сердечно», – мысленно подсказал ему Андрей следующую фразу. Тут голос репродуктора как бы очистился от ржавой трухи и прозвучал вполне внятно:
– …сердечно и горячо поздравить коллектив с приближающимся Днем международной солидарности трудящихся.
«Что-то новое, – подумал Андрей, – поздравлять у себя в кабинете? Никак перестраивается гран-шеф?.. Но почему такой странный подбор делегатов?.. И до праздников еще целых две недели…»
– …время ускорения научно-технического прогресса, коллегия Главпечати отметила… необходимо укрепить редакцию производственной и сельскохозяйственной литературы… принято решение для этой цели… опытного квалифицированного редактора Амарина перевести в редакцию производственной и сельскохозяйственной литературы… а в редакцию детской и художественной литературы принять редактором товарища Бодалова… с перспективой…
«Чего-чего?.. – до Андрея все еще не доходило, – его к сельхозникам? Значит, вот какой изобретен трюк, вот оно то, о чем предупреждал доброжелатель Васильев? А ведь и верно: он успокоился, решил, что уже победил, а они не мытьем так катаньем…
Он был растерян. Не столько даже неожиданностью, сколько бессмысленностью, иррациональностью происходящего. Почему? С какой стати? Что общего может быть между ним и сельхозредакцией?..
Тут вдруг Тих-Тих, который в продолжение последних фраз Пульпенки все порывался что-то возразить и усиленно, рывками выворачивал шею с верхней частью туловища назад, словно дергая штопором засевшую в горлышке пробку, наконец вырвал ее и приподнялся со стула.
– Зачем это делать?!. – отчаянно, но в то же время вполголоса завопил он. – Почему Амарина в сельхозредакцию, он филолог, как он будет нам… «Книга свиновода», «Разводите уток», «Искусственное осеменение крупного рогатого скота»?..
Пульпенко досадливо скривился, и голос его словно тоже сморщился:
– Тихон Тихоныч… мы вас планируем на заведующего редакцией, вы сейчас исполняете обязанности… Вы же опытный работник. Это решение апкома, – гран-шеф через силу выдавливал из себя слова, будто удивляясь: зачем лишний раз объяснять общеизвестные истины. – Сейчас перестройка! – вдруг с каким-то живым испугом выкрикнул он. – Всем сейчас трудно, – и тут его бубнящий голос вдруг сорвался и зазвенел искреннейшей болью. – Всем руководителям трудно, – уточнил он и всерьез пригорюнился.
Андрей следил за происходящим с каким-то отупением и, перебирая в уме доводы против творящейся нелепости, с равнодушным отчаянием осознавал, что все они окажутся бессильными перед безликой формулой: это решение апкома… Выпрыгнула и такая мысль: а что – ну и пусть, все-таки там мужики, ребята неплохие, хоть от этого бабья избавлюсь. Подумаешь, свиноводы – писал же он о доярках… Но, не успев обдумать ее, Андрей, неожиданно для себя, а для остальных, наверно, и подавно, неспешно поднялся с места и отмашкой руки остановил что-то все еще лепечущего Тих-Тиха:
– Погодите, Тихон Тихоныч, раз уж тут так, за здорово живешь, без меня меня женили, я сам скажу несколько слов по этому поводу. – Кажется, голос его вовсе не дрожал и не пресекался от волнения, похоже, он даже и вовсе не волновался: ведь он считал, что изменить его слова не смогут ничего – что ж переживать-то зря. Но молча проглотить подсунутую ему тухлятину было все же выше его сил. – Так вот. Подоплека этого фокуса всем присутствующим ясна, и нечего из нас дураков здесь делать (Андрей не старался выбирать выражения). А особенно не стоит вешать лапшу на уши насчет перестройки…
– Нет, вы слышите, как он разговаривает! – проныла, всплеснув руками, Лошакова. – Это с вами, Аристарх Елпидифорович… А что нам приходится выслушивать!.. Вот такая у нас дисциплина, – горько сникла она.
– Суть дела, – не обращая на нее внимания, продолжал Андрей, – в том, что графоманы из Провинцеградской писательской организации почуяли угрозу для своих карманов. Как же – молодой никому не известный редактор попытался преградить им доступ к заветной кормушке. Выкинуть на улицу – тямы не хватило, тогда изобрели такой вот способ.
– Это… Андрей… как его?..
– Андрей Леонидович, – заботливо подсказал дир.
– Андрей Леонидович, – повторил Пульпенко, и столь непритворное страдание излучили его глаза затравленного тайного пьянчуги, которому каждая лишняя минута разлуки со спрятанной под подушкой бутылкой такая пытка, что садисту впору продлить ее хоть на миг еще… – Что мы будем тут обсуждать – есть решение апкома, – и он, как сказали бы в давние времена, скорбно возвел очи горе.
– Мне неизвестно такое решение! – теперь голос Андрея звенел яростью, но не той, безудержной, неуправляемой, когда человек перестает владеть собой и его несет волна эмоций, а уверенной в своей правоте и силе, яростью убежденности, не отступающей ни перед какими препятствиями… – Мне неизвестно такое решение, – повторил он. – И мне как-то слабо верится, чтобы такой могучий орган собирался и выносил решение по поводу моей ничтожной персоны. Так что решал, по-видимому, не апком, а какой-то апкомовский клерк типа этого Джихаряна, Джирханяна или как его… – Андрей выделил голосом слова, недавно произнесенные начальником управления, – и сделал это в угоду банде подонских кудесников пера!
– Вот! Вы слышите? – в ужасе пискнула Лошакова, но Пульпенко не откликнулся на ее зов. Видимо, он смирился с неотвратимостью Андреева напора и терпеливо ждал, когда напор этот иссякнет сам собой. И Андрею расхотелось обосновывать свою мысль о местных графоманах и их ставленнице и кормилице Лошаковой, заботливо тиражирующей сочиненную ими макулатуру. Все и так всем понятно.
– Короче, – переключился он на суть дела. – Я считаю, что та рекомендация апкома, о которой здесь было сказано, – ошибочна. Более того – вредна. Я литератор, и переводить меня в сельскохозяйственную редакцию нелепо и бессмысленно.
– А где же вы хотите работать? – вдруг неожиданно, даже, вероятно, для самого себя, вырвалось у Пульпенки.
Андрей удивился вопросу, ответ на который так очевиден:
– Там же, где и сейчас – в редакции художественной литературы.
– А что думает по этому поводу директор?
Дир услужливо вскочил и по-кроличьи сложил лапки.
– Решение принято – надо исполнять. Мы солдаты.
Пульпенко сделал жест, обозначавший: ну вот, мол, зрелый руководитель все понимает правильно, и стал выдвигаться из кресла, собираясь, очевидно, закончить совещание, или как там называлась эта дурацкая процедура; Тих-Тих, изогнув рукояткой штопора голову, недоуменно пыхтел; Цибуля, сидевший все время не шелохнувшись и не проронив ни звука, все так же изображал бюст самому себе; дир с долейсекундным запозданием дублировал все движения начальника, а Лошакова испустила вздох облегчения, посчитав, наверно, что все прошло более безболезненно, чем могло бы… Андрей все же решил оставить последнее слово за собой:
– Я еще выясню, законно ли такое решение. Меня принимали на работу не в издательство вообще, а именно в редакцию художественной литературы, – и сел, полагая сказанное достаточным. Сотрясать воздух теперь уже не имело смысла. Нужно предпринимать что-то другое. Да вот хотя бы взять в бухгалтерии справочник по трудовому законодательству и выяснить, имеют они право перевести его в другую редакцию или самодеятельность разводят…
И тут вдруг медленно, и при этом криво и сосредоточенно улыбаясь, встал Беспородный и голосом сдавленным и тихим, но очень убедительным остановил начавшееся движение:
– Постойте! – он махнул рукой, глядя перед собой на полированную столешницу, вроде бы советуясь со своим отражением, потом резко дернул головой вниз, будто приняв совет к сведению, и четким, как на плацу, движением выполнил поворот направу! – держа при этом стул за спинку, и поставил его перед собой как опору для рук, словно собирался выполнять какое-нибудь упражнение из комплекса утренней либо производственной гимнастики – ну, там, отжимание или, может, махи правой ногой назад – вправо – в исходное положение, левой назад – влево – в исходное положение – и таким образом стал к руководству лицом. – Мне как председателю профкома… – Пульпенко раскрыл было рот, чтобы перебить Беспородного, но, вероятно, забыл его имя-отчество – и просигнализировал беспомощным взглядом диру; тот, привстав, мягко подсказал, но, видно, время, чтоб остановить, было упущено, и голос Беспородного набрал силу: – Я, как председатель профкома, имею право высказать свое мнение… – и опять мина смирения перед неизбежным сковала физиономию начальника, и вновь пресс-папье установилось на отведенной ему подставке.
«Уж что-что, а право вы имеете», – вспомнил Андрей крылатую фразу.
Беспородный застенчиво улыбнулся.
– Мне за свою довольно долгую жизнь много пришлось пережить всякого. И было у меня несколько случаев, которых я стыжусь. Да, стыжусь, – повторил он, и голос его слегка осип. – Когда я молча соглашался, и совершалась подлость. И я предавал… да, предавал… хороших людей. И я не хочу, – он усилил нажим, – еще раз становиться участником подлого дела. Да! Мы здесь все сейчас прекрасно понимаем, что творим подлое дело. И все это придумано, чтоб облегчить жизнь Камиле Павловне. Все мы знаем, что Амарин квалифицированный редактор художественной литературы, что он на своем месте. Там кому-то могут не нравиться его резкие высказывания, манера себя вести, куртка может не нравиться, но это к сути дела не относится. И акция, которую тут нам преподносят как решение высоких инстанций, – форма расправы с неугодным сотрудником. Я, как председатель профкома, категорически против! – Беспородный уже почти орал, глаза блестели бешено, губы подрагивали, – категорически против! Те, кто принимал такое решение, – они что, спросили мнение коллектива, профсоюзного комитета, партийной организации? Со мной лично никто не говорил об Амарине, с Тихон Тихонычем тоже… Вот… – и Беспородный резко оборвал свою речь и сел на место.
– Ну что, товарищи (глубокий вздох облегчения), я вас больше не задерживаю. – Пресс-папье качнулось вперед и припечатало резолюцию.

11

Внутри у Андрея все, что называется, бурлило и кипело, но он привык держать лицо непроницаемым, и очевидно, в его выражении не было ничего необычного, потому что Трифотина, изнывающая, естественно, от любопытства, с порога так и вцепилась в Андрея жадным вопросом:
– Ну, что там было? – но, получив в ответ равнодушное Андреево:
– Да так, ничего особенного: горячо и сердечно поздравили с приближающимися праздниками, – поверила ему и даже как бы ободрила союзнически:
– Я и говорила, что ничего они не смогут сделать.
Андрей захватил сигареты и вышел на балкончик, где, разумеется, уже курил Беспородный.
– Сейчас бы по сто пятьдесят дернуть, – с нервным смешком высказался тот. – Ничего-ничего, этим дело не кончится.
– А где Тих-Тих?
– Он остался в кабинете. Хочет все-таки убедить Пульпенку.
Они обменялись еще несколькими взаимоободряющими репликами, ругательствами в адрес начальства; оба не собирались сдаваться и надеялись теперь, что и Неустоев будет на их стороне, а тот все не появлялся. Они выкурили еще по одной сигарете – Тих-Тиха все не было.
Вернулись с балкона на лестничную площадку. Мимо них с третьего этажа вольным парусом порхнула Лошакова – видно, бегала поделиться приятной новостью с милподругами в машбюро и бухгалтерии.
Беспородный с Андреем переглянулись – не отравиться ли по третьей, но тут дверь на первом этаже хлопнула деревянным, спустя несколько се-кунд грохнул чугун, так что стекла задрожали, и на площадку второго этажа прикосолапил Неустоев. Он будто не развинтился еще из своего штопорного состояния: шея у него по-прежнему тянула голову влево-назад, но в целом вид у него был отнюдь не трагический, а скорее деловито-озадаченный.
– Поехал в апком, – сообщил он, имея в виду Пульпенку. – Я ему как порассказал о наших делах, так он за голову схватился. Он, оказывается, ни о чем понятия не имел, что у нас творится – ни о награде лошаковской, ни о Монаховой…
Когда Андрей вернулся в редакцию, Трифотина сидела в одиночестве.
– Что? Всех она вас победила? – плеснула тоном злорадным и ядовито-сочувственным одновременно.
– Да? Вы так полагаете? – рассеянно ответил Андрей.
Тут зазвонил телефон на его столе.
– Алле?.. – бросил он в трубку. – Амарин у телефона.
– Привет, Андрей… – голос незнакомый… – Это Виталий, редактор вашей книги.
– А, здравствуйте, Виталий! – переменил тон с озабоченного на радостный Андрей. – Слушаю очень внимательно.
– Андрей, тут такая неприятная штука случилась, – лениво-сочувственно произнес невидимый собеседник. – Из Главка нам переслали письмо насчет вашей будущей книги. Вот я вам его сейчас зачитаю… Читаю: «Прошу обратить внимание на издательский план текущего года… Позиция номер пятьдесят два… Очень странно, что в план такого уважаемого издательства попала рукопись с невнятной идеологией, принадлежащая автору с сомнительной репутацией…»
Андрей ничего не понимал.
– А чье письмо? Кем подписано?
– Подписано: «Сотрудник Провинцеградского книжного издательства Сырнева Вероника Сергеевна»…
– Как-как? – не поверил Андрей.
– Сырнева. Вы такую знаете?
– Знаю… Но… Да не могла она такого написать! С какой стати!?
– Ну, я читаю то, что написано. Будь это анонимка, мы не стали бы вообще обращать внимание. А так – надо как-то реагировать.
– И что ж теперь будет?
– Я думаю, ничего особенного не будет. Как говорится, на всякий чих не наздравствуешься. Тем более книжка уже в производстве… И все-таки хорошо бы иметь какую-то отмазку – на всякий случай. Нам-то надо ответ Главку давать.
– Ну, я поговорю с ней. Только не могла она такого написать. Может, кто-то прикрылся просто ее фамилией?..
– В общем, разберитесь там на месте. Пусть бы эта Сырнева нам так и написала: мол, к данному письму отношения не имею. И желательно побыстрей. Всего хорошего…
Просто бред! С какой бы дури Сырнева стала писать такое письмо! Или все-таки?.. Может, он невзначай чем-то ее оскорбил? Да нет же! И на собрании как бы заступился за нее…
Как там было сказано в письме?.. Что-то про невнятную идеологию?.. Знакомое выражение! Где-то оно ему недавно уже резало слух… или глаз?..
Ах да, конечно! Как же он мог забыть!..

Глава одиннадцатая. Развязка

1

В Провинцеградском писательском доме – собрание по ускорению и перестройке, куда приглашены провинциздатели.
На дворе апрель; постылый восточный ветер высушил все городские потоки, слякоть с их дна и берегов моментально превратилась в пыль, которая хрустит на зубах, но предвестьем более радостных ощущений просвечивают в пылевой мгле пушисто-зелеными нитями ивы Пушкинского бульвара.
Некий сдвиг намечается в природе, и даже кажется, что конь, которому Поэт читает стихи, слегка воротит унылую морду в сторону и норовит сквозануть куда подальше в поисках неископыченного весеннего луга.
Болтая о чем придется, Андрей с Беспородным приближаются к скульптурной группе. Ее вид наводит Андрея на недавние воспоминания:
– Тут меня «Вечерка» позапрошлым летом послала материал делать о пушкинском празднике… юбилей какой-то… А! – сто восемьдесят пять лет со дня рождения. Прихожу минут за пятнадцать до начала – не протолкнешься!.. Ну, думаю, вот она, всенародная любовь!.. Вынимаю блокнот – чего-нибудь поспрошать – ко мне три девицы резко: «Вы за какой район отмечаете? – Я глаза вылупил: как понять? – А, это не наш», – и ходу. Послонялся, вижу, все кругом тусуются, а какие-то со списками стоят и отмечают. Жара, между прочим, зверская, кто-то додумался на три часа мероприятие назначить – в самое пекло. Отошел чуть, сел на лавочку. Рядом какой-то охламон красномордый поворачивает рыло: «Пиво будешь?» Гляжу, у него сумарь черный хозяйственный, а там баллон упакован трехлитровый. «Да нет, говорю, не хочется». – «Ну, а я буду. – Бошку запрокинул и хряпнул пару глотков – литра на полтора, крякнул и мне: – Ты посиди тут, посторожи, – поставил сумку и прямиком в подворотню напротив. Потом выходит, мотню застегивает, – пошли, – кивает, – отмечаться». «Зачем?» – спрашиваю. «Ты что, беременный?.. Не шурупишь? Объявляли: кто не явится – в колхоз загремит», – и пополз. То еще мероприятие!..
Андрей прервал болтовню, заметив, что по Первой Конной к ним приближается руководящее ядро Провинциздата: дир, Цибуля и Лошакова.
– Пропустим их, – предложил он Беспородному. – Неохота лишний раз сталкиваться.
Пока трио пересекало проспект, Андрею вспомнился недавний спор с Беспородным, когда тот дружески советовал быть поснисходительней к провинциздатским дамам.
– Кстати, – обратился Андрей к товарищу. – Знаете, Анатолий Васильевич, какой новый благородный поступок в активе вашей Камилы Павловны?
– Ну уж, моей, – хмыкнул тот. – Что там еще она тебе подстроила?
– Донос в столичное издательство. Причем хитро как придумала: подписалась чужой фамилией – Сырнева.
– Чего, на самом деле? – наморщил лоб Беспородный. – А ты как об этом узнал?
– По почерку! – не вдаваясь в подробности, ответил Андрей.
– И что теперь?
– Да обойдется, надеюсь. Вероника Сергеевна по моей просьбе написала в издательство, что никакого отношения к той кляузе не имеет. Тем дело и кончилось.
– Да, сволочная все-таки баба Лошакова, – вынужден был признать Беспородный.
Тем временем они добрались до ворот писательского дома.

2

Городские власти, ценя заслуги подонских письменников в прославлении побед развитого социализма, от щедрот своих уделили им, пополам с композиторами, изящный двухэтажный особнячок былых времен в стиле барокко. В центре уютного дворика, выложенного плиткой под мрамор, с беседками и вьющейся зеленью, из бассейна с фонтаном торчал двухметровый столбик, служивший постаментом крылатому коньку, который резко отличался от знаменитого монстра-родственника на площади Советов не только миниатюрностью и воздушностью, но и полным отсутствием первичных половых признаков. Беспородный, впервые попавший сюда, удивленно вскинул брови:
– Это он что – символизирует творческую импотенцию своих хозяев?
– Наверно, – кивнул Андрей. – Да и как может быть иначе, если бедной животине даже жажду утолить нечем. Тут же под ним фонтан подразумевался. Бассейн есть, а воды в нем, сколько сюда хожу, ни разу не видел.
Парадную стену вестибюля украшала фотогалерея всей полусотни бойцов эскадрона, увенчанная золотыми буквами крылатой фразы Главного Подонского Классика, утверждавшей, что пишут изображенные по велению собственных душ, а души их без остатка принадлежат любимой партии.
Добрая часть помянутой полусотни, впрочем, по причине преклонных лет давно уж не сидела в седле, но продолжала регулярно тиражировать трофеи былых походов, отнимая под их воспроизведение львиную долю бумажных запасов Провинциздата. Патриархи, однако, мало-помалу отправлялись в лучший мир, но с выдержкой и достоинством, добросовестно отбыв в бренном до восьмидесяти, а то и с гаком. Лишь почивший недавно Самокрутов малость недотянул до почетного юбилея. Зато на пять лет старший его Индюков бодренько сосал сигарету, стоя под трибуной, выгодно отличаясь своим бравым, хотя и мумиеподобным видом от на десять лет отставшего Крийвы, только что отметившего семидесятипятилетие, который, тяжело отдышиваясь, привалился грудью к красной скатерти президиумного стола… Именно эти два ветерана накатали прошлой осенью телегу в апком с требованием убрать Андрея из издательства.
Ни с тем ни с другим Андрею не приходилось вступать в личное общение (если не считать недавнего телефонного звонка «на Парнас»), поэтому ненависть их к нему была заочной, однако ж поразительной ему казалась точность их выбора, их чутье, позволяющее так безошибочно определять врага, даже не зная его в лицо. Конечно-конечно-конечно – он и сам никогда не промахивался с такими: чужеродность – чего? – молекулярного состава, группы крови, биоэнергетической ауры, духа движущейся мертвечины – о нет, вне зависимости от возраста – ибо не такой же ли дух исходил от Казорезова, Лошаковой, иных многих… или нет, не так – дух нелюди – вот что невидимым барьером, мгновенно либо погодя, смотря по интенсивности, наверное, отделяло его от этих биологических особей. И пожалуй, они тоже чуяли этот барьер, коль так без промаха определяли именно в нем нужную мишень.
Он уже не раз задумывался над тем, каковы же конституирующие признаки этой нелюдской породы. И догадывался, что прежде всего – ощущение собственной неполноценности, ущербности, бездарности; затем – агрессивность, заставляющая топтать тех, кто от них отличается, в основе которой, вероятно, подспудный страх, что на фоне не таких их собственная несостоятельность может стать для всех явной; затем – самая грозная и опасная для нормальных людей способность объединяться, невзирая на внутренние распри, зависть и взаимную злобу, в стаи для того, чтобы физической массой задавить врага. Что еще?..
Неразборчивость в средствах, основанная на отсутствии совести, ложь как главный фундамент существования, ложь на всех уровнях, в глаза и за глаза, опровергающая сама себя, отвергающая доводы не только справедливости и чести, но и элементарной логики…
Так кто ж они – из породы нелюдей и недолюдей? Безумцы? Вне всякого сомнения, но особого рода, чье безумие не мешает подносить ложку ко рту, а не к уху, грести под себя все что можно и всеми когтями, подличать не просто по свойству души, а шкурной выгоды ради… Социобиологический механизм энтропийных сил?.. Подручные дьявола?.. Или, по терминологии друга-поэта, – агенты черного космоса?..
Кто бы ни были они, он, Андрей, так или иначе не может не противостоять им. Их много, а он один? Что поделаешь – нет иного выбора. Стать таким, как они, он все равно не сможет, даже если б захотел. Чепуха! – как можно этого захотеть, ведь это равносильно самоубийству. И потом – вовсе он не один! Ведь те, кто до него пытался выстоять в этой вековечной схватке – не будем называть имен и дат – везде, всегда прежде и всегда после – они с ним, они его поддержат самим фактом своего существования, и то, что они живы для Андрея, хотя Бог знает когда ушли из земной жизни, разве не довод неопровержимый в пользу того, что он должен не сдаться, не сломиться, выстоять!..

3

Сборище выказывало намерение начаться – просторный конференц-зал на первом этаже был заполнен примерно наполовину, причем совсем не оставалось свободных кресел в задних рядах, а ближе к сцене виднелись лишь отдельные головы: обычно к мероприятиям приурочивали раздачу подписных дефицитных журналов мод, и публика, чтобы без помех любоваться глянцевыми картинками, забивалась подальше.
Посреди стола президиума монументально пузырилась фигура Серафима Ильича Крийвы. Вокруг нее возились, передавая друг другу бумажки, два представителя поэтической гвардии: свежеиспеченный командир Григорий Мокрогузенко (только что сменивший на этом посту Бледенку) и угодивший к нему в замы Шмурдяков.
Андрей с Беспородным уселись в свободном ряду примерно на полпути до сцены. Сзади группа писателей бурно обсуждала возникшую экспромтом внутрицеховую проблему:
– У Быкова стихи про коня – как он хрипит и носом водит, несется в лаве боевой. Кувалда ему исправил на ноздри: у коня не нос, а морда.
– Не морда, а храп.
– А у Льва Николаевича нос в «Холстомере».
– Не в морде дело.
– А как же Толстой?
– Толстой тоже мог ошибиться…
Теоретическую дискуссию прервал Мокрогузенко. Вяло улыбаясь и обнажив вампирьи резцы, он представил массам удостоившего их посещением нового секретаря апкома по идеологии (все с воодушевлением похлопали), после чего запустил на трибуну своего зама с, как выразился председатель, «информационным докладом». Шмурдяков, поправив руками пышный кок, начал с сетований на то, что вот, дескать, растет средний возраст бойцов, из-за чего все труднее созывать их на сходки – поэтому в сегодняшнем положении эскадрона «что-то не соответствует реальным действительностям» (редкие сочувственные вздохи в зале). Совсем беда с юной порослью: «нет ни одного, кто отвечал бы установке ЦК ВЛКСМ, которая предписывает считать молодым писателя до тридцати пяти лет». Однако общие показатели по приему в целом неплохие: «статистика указывает, что мы принимали по одному и двум десятым писателя на год за семьдесят лет, а это второй результат в стране» (невнятные аплодисменты).
Дальше речь зашла о социальной справедливости:
– Некоторые писатели жалуются, что члены правления больше издаются и получают путевок в дома творчества. Да, тут есть доля истины: одни и те же люди и в правлении, и в парткоме, и в бюро. Нам надо как можно больше людей посадить в кресла – это и будет социальная справедливость (отдельные аплодисменты).
После Шмурдякова слово было предоставлено высокому гостю. Новый вождь подонской идеологии прежде подвизался в роли провинцеградского мэра. Язык у бывшего мэра ворочался бойко, но содержание речи как-то расплывалось. Пока он излагал маловразумительные общие установки, все внимали ему, но вполуха и оживились лишь тогда, когда идеолог произнес нечто критическое в адрес внимающих. Смысл фразы был примерно таков: он впервые встречается с данной аудиторией и ничего плохого сказать о ней не хочет, но в то же время и похвалить сидящих в зале ему не за что, потому что пока не ощутил их помощи апкому в деле ускорения и перестройки… И, как только он произнес эти слова, в зале обвалился потолок…
Впоследствии Андрей пытался истолковать это событие как некий символ, однако же ничего у него не вышло. И почему произошел обвал, так и не выяснилось. Собственно, потолок-то и не весь рухнул, а только в средней части зала, и пострадал лишь один из присутствующих, к тому же не член союза (пожилой пародист Конкин, кстати, совсем недавно выпустивший тонюсенькую книжечку в той самой кассете молодых дарований, что скрепя сердце подписал в печать Андрей) – шишку ему набило. И все же впечатление было оглушающее.
Секретарь апкома от неожиданности сел (сохранивший самообладание Шмурдяков успел-таки подмахнуть стул к трибуне), а Мокрогузенко, наоборот, вскочил на ноги и, белея на глазах, срывающимся голосом пролепетал:
– Правление не виновато, только недавно ремонт сделали…
Переполох, впрочем, быстро миновал. Сидящие в средних рядах (их и было-то с десяток) передвинулись ближе к президиуму, и собрание продолжило свою работу в условиях, приближенных к боевым.
Происшествие как бы подчеркнуло последние слова секретаря апкома, и ближе всех принял их к сердцу, как оказалось, Казорезов. Он тараном попер из задних рядов к трибуне, навалился на нее и заявил:
– Вот тут товарищ секретарь сказал, что мы не ускоряемся, не перестраиваемся. А зачем мне, например, перестраиваться? А что, моя «Мурь», мой роман о создателях Котлоатома, – не за перестройку, что ли!?
Андрей едва ли не восхитился нахальством своего врага. Ай да Анемподист! Нигде не пропадет! По-видимому, и секретарь был шокирован нежданным натиском и не нашелся что ответить: то ли он просто не знал о существовании упомянутой «Мури», то ли еще не оправился от потрясения, вызванного рухнувшим потолком.
Казорезов с видом победителя освободил трибуну, а на его место с трудом взгромоздился Серафим Ильич Крийва. Он промокнул платком вспотевшую плешь, расправил сивые усы и заговорил с ухватками заправского оратора. Соответствующие способности у него действительно имелись: фразы ложились размеренно и гладко, паузы выдерживались выразительные, жесты вынуждали и даже принуждали к согласию с оратором. Тем не менее ничего существенного произнесено не было, и слушатели сосредоточились только тогда, когда Крийва объявил:
– А я утверждаю, что правление обязано обеспечить ускорение писательского процесса!
Все насторожились.
«Это и в самом деле занятно, – подумал Андрей. – Каким же образом?»
– Правление должно составить таблицу, – развивал свою мысль оратор. – Против фамилии каждого члена союза указать срок, к которому писатель планирует закончить свой роман, или часть его, или главу. Раз в месяц – будь добр, представь рукопись в правление. Покажи, сколько сделал. Не представил вовремя – вот тут с тебя надо спросить: почему не уложился в срок, на каком основании не ускоряешься, нарушаешь партийные устаноки!
Впереди Андрея сидел комиссар подонского эскадрона поэт Хрящиков – крепыш с голым черепом, глубоко всаженным в плечи, прозванный за эту особенность внешнего облика Кувалдой. Андрей поневоле наблюдал за его затылком и замечал, как по ходу собрания меняется цвет его лысины. Поначалу она была желтоватой, после обвала потолка стала напоминать розовую ветчину, а во время выступления Крийвы сделалась малиновой.
– Серафим Ильич, – недоуменно спросил он, растерянно вставая с места. – Как же так – вы говорите: каждый месяц представлять рукопись, – а у нас по плану в летние месяцы бригады сформированы на обеспечение уборочной страды.
– Кто задействован на уборке – тем ставить в таблице пометку, срок перенести: это причина уважительная.
– Ага, – успокоился Хрящиков и черкнул что-то в блокноте. – Тогда понятно. – Лысина его вновь приобрела ветчинный оттенок.
– Они это что – всерьез? – дохнул под ухо Андрею Беспородный.
– А вы как думали! – отозвался тот…

4

Когда повестка дня была исчерпана и все с наслаждением стали потягиваться, озираясь на выход, Шмурдяков, тряхнув коком, потребовал внимания. Сиденья в ответ разочарованно заскрипели.
– Слово для краткой информации предоставляется секретарю апкома.
– Как, опять?.. – пробурчал Андрей себе под нос.
– Товарищи! – успокаивающе поднял руку идеолог. – Я вас долго не задержу. А информация, думаю, всем вам будет интересна. Речь пойдет о нашем старейшем в крае издательстве – всем вам хорошо известном Провинциздате. Выполняя директивы съезда… с целью оздоровления обстановки в коллективе, в свете указаний по обновлению руководящих кадров… апком принял решение… – Внушительная пауза. – За многолетние трудовые заслуги, большой вклад в дело идеологического воспитания масс… вынести благодарность директору Провинцеградского книжного издательства товарищу Слепченко Никифору Даниловичу…
Дир поднялся с места, раздались жидкие хлопки.
– Я еще не закончил, товарищи! – остановил движение оратор. Уткнулся в лежащую перед ним бумажку и повторил: – Вынести благодарность… и проводить его на заслуженный отдых с первого июля сего года.
Директор продолжал стоять в позе ожидания; вихры-антенны шевелились от едва заметного сквозняка, словно пытаясь уловить более четкий сигнал. В этот момент он представился Андрею роботом, готовым исполнить любую команду – даже если она потребует от него… ну, скажем, пойти и утопиться…
Но вместо ожидаемой команды последовало мягкое приглашение:
– Да вы садитесь, Никифор Данилович.
Дир послушно сел.
– А кто будет новым директором? – спросили из зала.
– Апком рассматривает кандидатуры. В ближайшее время решение будет принято… Кроме того, – продолжал читать по шпаргалке секретарь, – для укрепления журнала «Подон», где временно отсутствует главный редактор, перевести многоопытного работника товарища Лошакову Камилу Павловну на должность заведующей отделом прозы журнала…

5

Андрей встряхнул головой, пытаясь привести мысли в порядок и переварить услышанное. Значит, что ж это получается?.. С директором понятно. Его «уходят», слухи о том бродили еще с зимы. А Лошакову, стало быть, тоже убирают?.. Недалеко, правда, на третий этаж, и вряд ли можно считать это повышением, но тем не менее – в Провинциздате ее больше не будет. А он сам, выходит, сохранил статус-кво?.. Вот и сбылась мечта Камилы Павловны, чтоб ее с Андреем «рассадили»…Так что же – казавшаяся напрочь проигранной позиция в итоге осталась за ним?..
Оглушенный нежданными новостями Андрей машинально распрощался с куда-то спешившим Беспородным, в общей толпе выперся во двор. У бассейна с Пегасом его придержал радостно возбужденный Васильев.
– Виктория, Андрей Леонидович! – воскликнул он. – Революция победила! Над Провинциздатом встает заря новой эры!..
– Да уж!.. – довольно мрачно ответил Андрей. – Революция-то штука коварная. Окажется новая власть лучше старой или хуже – большой вопрос… Но если без шуток, то в любом случае так, как раньше, уже не будет.
– Что ж – дерзайте! Горизонт перед вами пока чист.
Васильев стиснул ему руку и ушел, а Андрей остался у постамента, под бесполым Пегасом, тщетно пытающимся взлететь над сухим бассейном.
Нет, здесь не место для крылатого коня, но он-то не в силах подыскать себе другое. Андрею легче: что ему стоит расстаться с постылым Провинцеградом и рвануть за хвост удачу там, где его уже признали и оценили!
Но…
Если все уедут, кто тогда здесь оживит бесплодную пустыню! Наверно, и Дед, и Мэтр, и Васильев тоже могли сбежать, однако рискнули остаться.
Торные пути не ведут к вершинам.
Здесь твой Родос – с мертвой, каменной, изнывающей без влаги почвой.
Здесь и прыгай – кто-то ведь должен пробить выход для подземных ключей…

Ох, допрыгаешься, Андрей!..

_______________________________
© Лукьянченко Олег Алексеевич