Декабрь. Почему-то вспоминаются прошлые новогодние телепередачи: почти все «разговорники-юмористы» острили насчет пьянства. Как напился Дед Мороз, как нагрузилась Снегурочка, кто упал лицом в тарелку с салатом оливье, что вытворял в новогоднюю ночь сосед и как актеры играют с бодуна.
Не менее забавны невыдуманные рассказы: звезды телеэфира делились воспоминаниями о том, сколько спиртного хряпнул популярный режиссер ZZ, в каком состоянии пребывали не менее популярные YY и UU и какие удивительные штуки вытворял еще более популярный ХХ…
Ну, конечно, питие есть веселие Руси, но неужели ЕДИНСТВЕННОЕ веселие? Неужели нет других веселых сюжетов? Почему бы не рассказать, допустим, о том, как вся семья поехала на праздники в Таиланд, а попала на Канары. Очень смешно. Или как муж с женой пошли кататься на лыжах. А лыжи забыли дома…
Секс, клозет, приезд тещи, любовник в шкафу, грубость сферы обслуживания, глупость политиков, невежество бизнесменов, акцент нацменов, некомпетентность врачей (особенно зубных) - сколько превосходных, надежных проверенных временем способов рассмешить почтеннейшую публику! Ну, почему же непременно о том, «как мы напились»?
Искусство, в том числе искусство эстрады, не только отражает, но и творит действительность. Бесконечные, полные искрометного юмора и точных деталей рассказы о новогоднем пьянстве в какой-то мере программируют телевизионную аудиторию, подталкивают к определенному решению тех, кто еще колеблется, как организовать многодневный досуг,…
Я почему-то уверен, что в грядущих праздничных концертах тема «кто как напился» останется ведущей.

Чем объяснить неслыханный успех телевизионного сериала «Семнадцать мгновений весны»? В годы перестройки и гласности высказывалось такое предположение: экранный образ Штирлица как-то очень удачно вошел в резонанс с общественным подсознанием: советский человек отождествлял себя с героем, который окружен врагами, вынужден лгать и постоянно носить маску, будучи НА САМОМ ДЕЛЕ очень честным и порядочным.
Значит, можно (ради высокой цели) лгать и скрывать истинное лицо и мысли.
Это писалось, повторю, уже при Горбачеве. Однако, насколько я помню, в самом начале семидесятых, когда «17 мгновений» вышли на голубой экран, ощущение сплошной фальши и лицемерия вокруг еще не было всеобщим и господствующим. (Во всяком случае, у нас в провинции). Разрыв между тем, что на самом деле думаешь, что говоришь друзьям на кухне, и тем, что приходится говорить и чем заниматься на работе,- безусловно, был. Но этот разрыв казался скорее трещиной, чем пропастью. Призыв Солженицына «жить не по лжи» воспринимался с недоумением и долей обиды:
- А разве мы живем по лжи? Ну, всякое бывает, не без того… Но не считаем же мы бесчестным негодяем мужа, изредка изменяющего жене?!
(Я имею в виду, повторюсь, провинцию, в Москве и Ленинграде, по-видимому, было иначе).
В самом начале семидесятых прошлого века еще не было такой усталости, сознания безысходности, предчувствия близкого краха – настроений, которые стали отчетливо проявляться уже к середине десятилетия. Сравним сериал о Штирлице с фильмами-ровесниками: «Жил певчий дрозд», «Долгие проводы», «Белорусский вокзал» (называю только фильмы о современности). Это явно мрачнее, чем характерные ленты 1967-68 гг. («Короткие встречи», «Доживем до понедельника», «Твой современник», «Три дня Виктора Чернышева»). Но озабоченность и тревога еще не перешли в глухую тоску. «Осень», «Полеты во сне и наяву», «Осенний марафон» появились несколько позже.
Правда, «Утиная охота» была написана в 1967-м, а три года спустя даже напечатана, но смею сказать, что эта великая пьеса опередила свое время и, будь она поставлена тогда же, в 1970-м., вряд ли была бы до конца понята, прочувствована. Компромиссные «Старший сын» и «Провинциальные анекдоты» больше соответствовали общественной атмосфере конца 60-х - начала 70-х.
Режиссер Меньшов рассказывает, что среди его киноколлег стало общим местом «в этой стране жить нельзя!», поэтому они с презрением отвергли картину «Москва слезам не верит», которая пыталась убедить, что в этой стране жить все-таки можно. Но это было не начало, а конец семидесятых.
А в начале десятилетия… Да, страна уже пережила вторжение в Чехословакию и гибель Гагарина, и с диссидентами уже начали расправляться, и косыгинская экономическая реформа уже была свернута. Но еще вполне серьезно и даже с надрывом говорилось: «Я тебе сейчас скажу как коммунист коммунисту», - и после таких слов солгать никак было нельзя.
В то время встречалось у нас в провинции (о Москве и Ленинграде разговор особый) еще немало людей, для которых «настоящий коммунист» и «достойный, порядочный, безупречно нравственный» были синонимами. И человек, толкующий о ленинских нормах партийной жизни, еще не слыл городским сумасшедшим либо уж совсем бесстыжим демагогом.
В 1972 году журналисты еще спрашивали, надо ли писать «… и лично Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева» - это звучало еще непривычно и неприятно.
Сдается мне, что первые зрители сериала о Штирлице, кроме напряженной интриги, игры прекрасных актеров, патриотической идеи («вот какими умными, хитрыми, мужественными были наши враги, но мы их все-таки победили!»), реагировали еще и на коротенькие проходные реплики, типа: «Гестапо зря никого не арестовывает», «Много развелось дураков, говорящих правильные вещи».
А характеристики членов НСДАП, так напоминающие – не сутью, а стереотипностью – характеристики членов совсем другой партии! Вроде не к чему придраться, но умные люди многозначительно подмигивают: «Смелые намеки! Тонкие аллюзии! Фиги в кармане!»
Носить небольшие фиги в кармане и показывать их власти – это мы всегда любили.

Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству.
Так писал Александр Пушкин в 1836 году о США.
Все ли благородное и высокодуховное было подавлено в Америке в пушкинские времена? Наверное, не всё, коль скоро уже тогда завоевали мировую славу Фенимор Купер и Вашингтон Ирвинг (влияние последнего находят в «Сказке о Золотом петушке»), а еще раньше Бенджамин Франклин и Томас Джефферсон. В 1830-е годы уже творили Генри Лонгфелло, Эдгар По, Ральф Уолдо Эмерсон.
Замечательный литературовед и безусловный русский патриот Вадим Кожинов совершенно справедливо говорил: «Духовное творчество не рождается на пустом месте: его порождает бытие страны во всей его целостности».
Это было сказано по другому поводу, и сказано не о США, а о России. Но если согласиться с тем, что не могли в отсталой и невежественной стране появиться мировые гении, то надо признать и то, что не могли на ровном месте, посреди духовной пустыни возникнуть Лонгфелло и Эдгар По.
То есть не была Америка духовной пустыней.
То есть Александр Сергеевич был не вполне прав.
Впрочем, Пушкин не подает уничижительное мнение о США как собственное: такой, мол, видится эта заокеанская страна из Европы.

По немецкой театральной традиции Шейлока играют кровожадным, мрачным и злобным существом. А противостоят ему веселые, добрые, легкие, благородные люди – истинные люди Возрождения. Хорошо, что христианский суд сумел пренебречь формальным правом ради Высшей Справедливости и по заслугам покарал ростовщика, разоблачив в его лице сатанинскую силу золота.
Согласно же английской театральной традиции, Шейлок – трагический (как Отелло, Макбет, Юлий Цезарь), но никак не отрицательный, тем более не комический герой.
Жид выступает не только как носитель нравственного начала, но и как моральный победитель. Ненависть Шейлока к христианам – ответна, он всего лишь мстит, тогда как ненависть Антонио к еврею – беспричинна (во всяком случае, недостаточно мотивирована). Как сказал бы Маркс, это ненависть торгово-промышленного капитала к финансовому.
Противостоящие Шейлоку «люди Возрождения» - довольно-таки безнравственны. Басанио, женившись, тут же забыл о друге – по его вине тот чудом не лишается жизни. Джессика не только убежала от отца, но и не забыла при этом обворовать его. Кольцо – память о покойной матери! - дочурка отдает в обмен за обезьяну.
Христианский суд явно несправедлив, пристрастен, Порция выигрывает процесс благодаря наглому крючкотворству, юридическому выверту.
Какое прочтение «следует духу Шекспира», а какое кощунственно искажает и извращает? Сам классик давно умер, и нам остается только строить более или менее основательные предположения, «соответствует» или «не соответствует» идея спектакля его замыслу.
Да если бы Шекспир и дожил до наших дней, не факт, что поддержал бы театральных немцев и отверг англичан – или наоборот. На вопрос: «Что вы хотели сказать своим произведением?», гениальный поэт, скорее всего, пожал бы плечами: «Еже писах, писах. Что хотел сказать, то и сказал».

Один режиссер упрекал меня в стремлении свести задачу театра к раскрашиванию цветными карандашами картинок, нарисованных драматургом. И в доказательство того, насколько незначительную роль играет в спектакле «текстовая основа», привел такой пример.
Пьеса Корнейчука «Фронт», напечатанная в газете «Правда» в августе 1942 г., в том же году была поставлена в… фашистской Германии.
Мне эта история кажется выдумкой или аберрацией: как известно, несколько военачальников-«кавалеристов» писали Сталину, яростно протестуя против публикации «Фронта». Мол, пьеса такая клеветническая и вредная, что могла бы быть поставлена и в гитлеровской Германии.
Да, можно пофантазировать: ловкий геббельсовский писатель так перевел советскую агитку Корнейчука, а режиссер так воплотил и «расставил акценты», что она стала агиткой фашистской. Советские генералы изображены идиотами либо гнусными евреями (благо, немцы не разбираются в фамилиях советских евреев). Советское офицерство – сборище мерзавцев и недоумков, в отчаянии ожидающих неизбежной гибели под ударами доблестной германской армии. Единственный более или менее порядочный и неглупый персонаж – втайне симпатизирует немцам и собирается перейти на их сторону…

Подобная художественная задача могла бы даже увлечь постановщика.
Вообще стремление создать нечто «вопреки традиционному прочтению пьесы», «в борьбе с литературной первоосновой», назло классику, назло традициям, общественному мнению,- часто служит источником режиссерского вдохновения.
Почему в доронинском МХАТе из всех пьес Булгакова был выбран сравнительно слабый «Батум»? Назло тем, кто пытается очернить великого Сталина – «наше Солнце, нашу славу»!
- Гамлета принято играть в черном? У меня он будет в коричневом! Присыпкин в «Клопе» Маяковского выведен смешным и жалким мещанином? У меня он будет романтическим героем, мечтающим об изящной жизни вместо убожества «социалистического общежития», а «светлое коммунистическое будущее», лощеное и выхолощенное, я представлю мрачным концлагерем…
Дело не только в желании продемонстрировать, что театру всё подвластно и что любой литературный материал здесь может быть извращен и поставлен с ног на голову. И не только в эпатаже, стремлении обратить на себя внимание с помощью скандальчика. Станиславскому и Товстоногову не было никакой необходимости, да и просто противно было бы скандалить и эпатировать, хвастать своей фантазией. Но оба считали полезным (по меньшей мере, в процессе репетиций, в тактических и педагогических целях) поменять местами плюс и минус, черное и белое, проверить, так ли хорош положительный герой и так ли плох герой отрицательный.
- Даже если мы в конечном счете вернемся к традиционному пониманию пьесы, оно будет очищено от наслоения штампов.

Такой парадоксальный подход имеет мало общего с беспринципностью или, страшно сказать, моральным релятивизмом. Театр не пытается стереть границу между Добром и Злом, выдать одно за другое. Театр тренирует способность зрителя воспринимать сложность мира. Учит, ненавидя порок, сострадать носителю порока (что вполне соответствует православному учению!) Театр обнажает и заостряет противоречие между абстрактностью требований всесильной (ибо дана Высшими Силами) морали и конкретностью живого человека, раздираемого страстями.
Если бы добродетельное и порочное четко различались в жизни и в искусстве и вели друг с другом непрестанную и непосредственную борьбу, мы бы не могли сопереживать убийцам Гамлету и Отелло, самодуру Лиру, не говоря уже о чеховских героях Иванове («подлец»), докторе Астрове («алкоголик»), дяде Ване («неудавшийся убийца»), Маше («неверная жена») и т.д.

Б.Акунин остроумно и изящно доказал, что, если материал «Чайки» переосмыслить по законам детектива, то каждый персонаж мог бы оказаться убийцей. У каждого есть мотив и техническая возможность осуществить преступление. Это интеллектуальная игра, театральная шутка на грани запретного.
Теперь попробуем вообразить, как освещали бы современные СМИ фабулу «Чайки». Упрощения будут чудовищными, как это обычно бывает в журналистских пересказах драматических событий.
Молодой, но уже довольно известный писатель Треплев покончил с собой. По-видимому, без всякой причины – в расцвете сил, когда слава уже улыбнулась ему. Интерес к этому делу подогревается тем, что Треплев сын театральной дивы Аркадиной, чей бой-френд, знаменитый беллетрист Тригорин, тоже постоянный герой светской хроники.
Газета «Совершенно конфиденциально» подробно останавливается на многочисленных странных обстоятельствах и нестыковках. Выясняется, что в деле замешана молодая актриса Нина З. Когда-то у Треплева был с нею роман, а потом она стала подругой Тригорина.
Любопытное совпадение, не правда ли?
Журналистское расследование устанавливает, что отношения между беллетристом и его, так сказать, пасынком, были далеки от дружеских. Тут сошлись и взаимная ревность, и денежные интересы: можно предположить, что Треплев был фактическим соавтором повестей и рассказов Тригорина. Источник сообщает, что молодой человек жаловался на фантастическую скупость своего старшего товарища, а тот, в свою очередь, выражал недовольство финансовыми аппетитами «подельника».
Есть еще вопросы?

«Столичный комсомолец» прозрачно намекает, что журналистское расследование газеты «Совершенно конфиденциально» проплачено одним крупным издательством, задолжавшим Тригорину кругленькую сумму и поэтому желающим упечь популярного автора за решетку. По сведениям молодежной газеты, у Тригорина железное алиби, а вот молодая актриса Нина З… Она посетила Треплева накануне его так называемого самоубийства. Ее видели через несколько минут после прозвучавшего выстрела в саду, рядом с усадьбой, где разыгралась трагедия. Что заставило начинающую артистку искать этого свидания, ведь на протяжении нескольких предыдущих лет она не предпринимала никаких попыток встретиться с Треплевым?
Странно, почему следствие не заинтересовалось этими вопросами, ответ на которые может вывести на след настоящего убийцы…

Газета «Издание» намекает, что все предыдущие «журналистские расследования» тенденциозны, односторонни и, очевидно, кое-кем проплачены. А ведь ключ к разгадке спрятан не слишком глубоко, стоит лишь спросить: кому выгодна смерть Треплева? Здесь выясняются любопытные подробности: молодой литератор мог рассчитывать на неплохое наследство. Его матушка, знаменитая актриса Аркадина, как сообщил источник из компетентных органов, является собственницей обширного земельного участка (в старину такие называли поместьями), не говоря уже о солидных вкладах в надежных банках. Но был ли погибший единственным наследником?
Оказывается, вполне возможно, что у Аркадиной есть еще и внук!. Свидетели утверждают, что несколько лет назад в Треплева была влюблена некая юная особа, по имени Мария. Позже она вышла замуж за местного учителя Медведенко, но ребенок, если верить слухам, после свадьбы родился необыкновенно быстро… Мы не хотим ворошить эту грязную историю, но вправе высказать предположение: если бы удалось доказать, что фактическим отцом был Треплев, малыш, а точнее, оба его законных родителя, сразу стали бы потенциально богатыми людьми. Истории криминалистики известны убийства, которые совершались и при более сомнительных шансах на получение огромного наследства…

…Сюжетная канва, весь «материал» - из чеховской «Чайки». И если не знать, «как на самом деле», можно всерьез рассуждать, какая версия более правдоподобна. Но мы-то с вами знаем, что все эти «версии» и «расследования» гроша ломаного не стоят! Мы-то знаем, что ни Нина Заречная, ни Тригорин, ни Маша с учителем Медведенко - никто из действующих лиц бессмертной пьесы по складу и свойствам характера, по душевной организации НЕ СПОСОБЕН тщательно продумать и хладнокровно выполнить убийство. Эти люди сделаны совсем из другого теста. (Думаю, вполне позволительно говорить о чеховских образах как о живых людях). Хотя это самоочевидное обстоятельство было бы затруднительно доказать с помощью методов «журналистского расследования».
Б.Акунин сочинил «по поводу» чеховской «Чайки» изящный литературный этюд. На той же основе, приложив минимум усилий, мы сфабриковали три уголовных фабулы в стиле современных детективов. А можно бы и десяток.

Я уверен, Достоевский, любивший сам с собою спорить и сам себя опровергать, испытывал истинное наслаждение, сочиняя сначала блестящую, страстную и глубоко доказательную речь прокурора, а потом еще более блестящую, страстную и глубоко доказательную речь защитника (в «Братьях Карамазовых»). Не только психология, но и логика, закон и мораль, здравый смысл – всё палка о двух концах, все амбивалентно, диалектично, расплывчато, зыбко. Всё можно вывернуть так, а можно и совсем наоборот.
Вот так Иммануил Кант на левой половине страницы с безупречной логикой доказывал, что есть Бог и бессмертная душа, а на правой половине страницы так же строго доказывал, что нет ни Бога, ни бессмертия…
Тот, кто привык читать более одной газеты и размышлять над прочитанным, убеждается в том, что ложь может выглядеть гораздо более логичной, стройной, простой, убедительной, понятной, психологически достоверной, внутренне последовательной, чем правда.
Итак, газеты не заслуживают большого доверия.
Но политики заслуживают еще меньшего доверия.
Мало доверия вызывают бизнесмены, судьи, прокуроры, милиция, генералы.
Вот чего добились журналисты, с профессиональной сноровкой отстаивающие очень убедительные, хоть и несовместимые, версии и намекающие на «проплаченность» версий конкурентов. Они добились тотального скептицизма. А скептицизм, как говорил Гегель, не есть сомнение, ибо сомнение - прямая противоположность покоя, который является результатом скептицизма.
Уильям же Джемс утверждал, что скептицизм в моральных вопросах - деятельный союзник безнравственности.
Еще два изречения на ту же тему:
Пьер Буаст: Скептик похож на того чудака, который с фонарем стал бы проверять, светят ли звезды.
Анатоль Франс: Мы называем скептиками тех, кому чужды наши иллюзии, даже не спрашивая, не имеют ли они каких-нибудь других иллюзий.

В «Психологии искусства» Л. Выготский показывает, что даже в таком простейшем, казалось бы, литературном произведении, как басня, есть «двойное дно», загадка, некий иррациональный остаток. В качестве примера взяты басни Крылова, каждая из которых есть своего рода маленькая трагедия. То, что по замыслу героя должно было привести к победе, неожиданно оборачивается катастрофой. Чем длиннее и красочнее речь и чем основательнее аргументы сторон, тем неожиданней и нелепей «снимающее» конфликт решение.
Кроме полутора-двух десятков хрестоматийных, у Крылова есть менее известные, но тоже превосходные и тоже подтверждающие тезисы Выготского басни: «Лещи», «Червонец», «Соловьи», «Прихожанин», «Крестьянин и Овца» и другие.
И рядом с такими шедеврами - басни плоские, без всякой игры, без тайны. Например, «Туча», «Лев и лисица», «Кукушка и горлинка», «Мальчик и змея», «Овцы и собаки»: нет здесь двух планов, смысл равен самому себе.
Итак, Выготский брал не «любые» басни Крылова, а с большим разбором. Можно предположить, что открытые им психологические законы относятся не к искусству вообще, не к любым его модусам, а только к лучшим, высшим, сравнительно редким произведениям.

Можно мне слегка поворчать на современную российскую журналистику?
Интервью в «Комсомольской правде». Звезда эстрады цитирует: «Каждый выбирает по себе Женщину, религию, дорогу…»
- Куплет из новой песни Газманова? – спрашивает интервьюер.
- Нет. Старые стихи Юрия Левитанского.
Стихи настолько известные, что не знать их – некоторым образом позор для интеллигентного человека, для человека пишущего – в особенности.
Зачем же сотруднику газеты выставлять себя невеждой? Я почему-то уверен, что он прекрасно знал, чьи это строчки. В любом случае, без труда мог скрыть свое незнание. Но почему-то предпочел выглядеть дурнем. Зачем? «Чтобы быть поближе к простому читателю, не показаться слишком умным».
Вот это опасение показаться слишком умным – типичный признак желтой прессы.

Вот цитата из материала совсем другой газеты: «…Сильные нравственные устои казачества с их справедливым на зависть любым демократам вековым казачьим кругом…»
Казачий Круг – одна из форм демократии. Можно сравнить ее с собранием граждан в античных Афинах, с сельским сходом. С собранием жильцов подъезда №3 в советские времена. В конце концов, какие-то виды и проявления непосредственной демократии существуют в самом деспотическом обществе. Демократия не в том, все ли граждане имеют право участвовать в собрании, свободно ли и по справедливости ли принимаются решения. Демократия определяется и тем, важные ли вопросы обсуждаются, важные ли решения принимаются.
Демократия – когда жильцы микрорайона прямо влияют на назначение и увольнение управдома и даже сантехника и, страшно сказать, участкового инспектора! Если на собрании утверждается всего лишь график мытья лестниц и тротуаров – это не совсем демократия.
Пусть справедливость казачьего круга не имеет себе равных во все времена и у всех народов. Но почему ЛЮБЫЕ демократы, все-все-все демократы должны ЗАВИДОВАТЬ? Не восхищаться, не учиться демократии у казаков, не перенимать их опыт – а завидовать? Зачем же колоть глаза казачьей демократией - индейским, техасским, чукотским, среднеазиатским, арабским демократам! Быть может, и казаки могли бы чему-то у них поучиться…

Относительно сильных нравственных устоев: а что, есть народ (национальная группа, субэтнос), обладающий СЛАБЫМИ нравственными устоями? Если и есть, назвать его осмелится далеко не каждый публицист (увы, гнилой либерализм с его лицемерной политкорректностью пустил глубокие корни даже в почвеннической печати). Значит, словосочетание «сильные нравственные устои» - пустой, бессодержательный, дежурный комплимент любому народу (субэтносу). В данном случае это словосочетание использовано не для характеристики казачества, а – чтобы грубо казачеству польстить.
Можно напомнить, что, кроме мужества, патриотизма, верности духу товарищества, независимости, чувства собственного достоинства и массы других прекрасных качеств, нравственные установки казачества включали в себя и менее прекрасные черты. Как, например, вполне терпимое отношение к ограблению военнопленных, к насилиям над мирными жителями и жительницами. А также к прелюбодеянию. А с чего бы это вдруг «иногородние» дразнили станичников «снохачами»?
Всё это не заслуживало бы серьезного обсуждения, и надо объяснить, почему я прицепился к одной-единственной, пусть достаточно глупой, фразе. Мне досадно, что газета, в которой это было опубликовано, называется «Литературная» (№ 31 за 2008 г.), и Анна Кузнецова, автор статьи, чуть ли не литературный критик…

Менее чем за сто последних лет вышло из употребления столько предметов, что и соответствующие обозначения этих предметов стали малопонятными. В сказках Корнея Чуковского: «свечка в печку», «кочерга за кушаком», «чулки и башмаки»… Много ли современных детей ответят, что это такое?
Я, городской ребенок, помню, что, когда мама читала «Федорино горе», перечисление «сито, корыто, кадушка, ушат» было для меня бессмысленным набором бессмысленных слов. И даже «умывальник» из «Мойдодыра» был некоторой проблемой: я никогда не видел ни умывальников на ножках, ни деревенских рукомойников, и мама должна была объяснить мне, что это нечто вроде хорошо знакомых водопроводного крана и раковины.
Тем не менее, общий смысл был ясен. Возможно, потому, что понятны были глаголы и прилагательные, а значение имен существительных в данном случае не так уж важно. «Вдруг из маминой из спальни…». Так ли важно, кто именно выбежал, если очевидно, что это некто могущественный и грозный. «Мой-до-дыр» - сочетание взрывного «д», неблагозвучного «ы» и рычащего в конце слова «р» не оставляет сомнений: это странное существо не может быть мягким, добрым, нежным.

«Если у мамы есть своя отдельная спальня, значит, существуют еще, как минимум, папина спальня-кабинет, столовая-гостиная и детская. Следовательно, мальчик-рассказчик - это не пролетарский, не советский ребенок, а буржуазно-интеллигентский. Пафос борьбы за чистоту, т.е. индивидуалистической заботы о личной гигиене, пронизывающий произведение К.Чуковского, далек от коллективистского социалистического идеала. Лица пролетария и его детей должны носить следы фабрично-заводских дымов. И не случайно популярный детский журнал назывался «Мурзилка».
Несколько оправдывает Чуковского то, что умывальник «кривоногий и хромой», т.е. одна ножка у него повреждена или отсутствует – видимо, хозяева на эту неисправность не обращают внимания и вообще мало значения придают бытовой обустроенности. Либо у них нет денег на приобретение нового умывальника.
Это нам понятно, это нам близко, это вызывает симпатию!»
Шутки шутками, но ведь я лишь чуть-чуть утрировал приемы и методы социологической критики! Примерно так «анализировались» и невинные сказки, и поэтические шедевры.
Легко подражать ухваткам почвеннической критики:
«Всякий, в ком еще не угасли живые национальные чувства, заметит, что «Мойдодыр» бросает наглый вызов традиционным русским морально-религиозным ценностям. Пафос этой сказочки - гедонистически-гигиенического свойства: «Давайте же мыться, плескаться!..» Идеал нравственной чистоты прыткий автор ловко подменяет чистотой телесной. Но понятие «чистый» в русском языке, в отличие от языков заморских и инородческих, не несет однозначно позитивной стилистической окраски: «чистоплюй», «чистеньким остаться», «непыльная работа». Если западный образ мыслей оценивает заботу о своей внешности всегда положительно, русский человек не приемлет чрезмерного внимания к земному, материальному в ущерб духовности. Недаром же слово «холеный», с явственным оттенком осуждения, не имеет аналогов в других европейских языках, вынужденных довольствоваться приблизительным «ухоженный».
Столичная штучка, трусливый и жалкий маменькин сынок, поддерживающий странные отношения с неким Крокодилом, не имеет ничего общего с теми крестьянскими детьми - истинными Сынами Отечества, будущими Хранителями и Защитниками Земли Русской, которые были воспеты Иваном Тургеневым и Николаем Некрасовым».
Чтобы спародировать эстетическую или формальную критику, требуется значительно больше усилий, изобретательности. Наконец, просто понимания предмета.

Генрих Бёлль в 1972 году узнает, что ему присудили Нобелевскую премию по литературе. Первая его реакция: «Почему мне, а не Гюнтеру Грассу?»
Ответить очень просто: Гюнтеру Грассу тогда было всего 45 лет, он на десять лет моложе Бёлля. И получил таки свою Нобелевскую, когда стал посолиднее - в 1999 году.
Но каков Бёлль: есть, мол, в немецкой литературе человек, более заслуживающий награды, чем я! На такое способны лишь очень немногие из творческих людей, которым свойственно скорее повышенное самомнение (впрочем, необходимое для того, чтобы снова и снова обрекать себя на муки сочинительства).
Да, благородство, даже странное для немца и достойное русского писателя.

«У Гитлера был низкий лоб дегенерата». Это нам встречалось во множестве статей и прозаических произведений. Но достаточно взглянуть на любую фотографию, чтобы убедиться: лоб у Гитлера был довольно высокий. Да если бы и низкий, как у дегенерата, - разве в этом дело? Высокий лоб или низкий, короткий нос или длинный, большие глаза или маленькие – какая разница?
Низкий лоб был у Сталина – ну и что? Неужели существует прямая связь между уродливой внешностью и неслыханными злодействами? Неужели нелюди всегда отмечены саморазоблачительными отталкивающими чертами?
Усики Гитлера: что в них, самих по себе, омерзительного? Усы-щеточки долгое время были очень модны, недаром же Чарли Чаплин снабдил ими своего бродягу. Такие же усы, как у Гитлера, или очень похожие носили, например, Томас Манн, Молотов, Ворошилов, Илья Сельвинский – и ничего,
«Ефрейтор Шикльгрубер» - так называла Гитлера советская печать во время войны: считалось, что это очень унизительно. Что именно унизительно – что Гитлер дослужился всего лишь до ефрейтора? Но Сталин вообще не служил в армии, соответственно не имел никакого воинского звания (а маршалом и генералиссимусом, можно сказать, сам себя назначил). Не был кадровым военным польский маршал Пилсудский. А главнокомандующий вооруженными силами США президент Рузвельт – он не был даже ефрейтором!
Относительно «Шикльгрубера». Дело даже не в том, что Адольф Гитлер, в отличие от своего отца, никогда не носил этой фамилии. Почему назвать Гитлера Шикльгрубером значит его оскорбить, немцу понять довольно трудно. А любому русскому ясно: фамилия состоит из шика и грубости.
Зло ДОЛЖНО быть безобразным, бесчеловечность ДОЛЖНА отталкивать и отвращать не только своей сутью, но и всеми внешними проявлениями. Если безобразие выражено в Зле недостаточно ярко, мы инстинктивно стремимся «исправить» - усилить черты безобразия во внешних проявлениях Зла. Или даже привнести эти черты, если их нет, но они необходимы для удовлетворения нашего нравственного чувства.
Так нам легче смириться с существованием Зла в нашем мире.

К вопросу о том, связаны ли корнями Красота, Истина и Добро.
Конфуций, предвосхищая Льва Толстого, учит: «Тот, кто красиво говорит, редко бывает истинно человечен» и «Изощренные слова губят добродетель».
Конфуций был не столько философ в современном значении, не эпистемолог и не онтолог, а моралист. Но лет через полтораста после него уже «настоящий» философ, отец философии Аристотель писал, что забота о блеске изложения мешает глубине и ясности мысли. Тем не менее, продолжал он, стиль ораторской речи очень важен – «вследствие испорченности слушателей». Другими словами, аудитория привыкла обращать внимание не на содержание, а на внешние формы, словесные побрякушки, и хочешь-не хочешь, надо с этим человеческим пороком считаться.
Неужели не признавал, не понимал великий мыслитель самостоятельной, вне чистого смысла, ценности речевого стиля?
Может быть, не обладая даром слова, он просто завидовал великим ораторам? Завидовал своему учителю и врагу Платону, которому прекрасно удавалось сочетать блеск изложения с глубиной мыслей?

Раньше зла в мире было и не меньше, чем сейчас, зато меньше было лжи, лицемерия, вот этого гнусного фарисейства. Все согласны с тем, что лет двести-триста назад всё было гораздо проще, откровеннее, честнее. Правители и богачи грабили и эксплуатировали простой народ, ни перед кем не оправдываясь, не прибегая к демагогической болтовне о демократии, равных правах и возможностях, социальной ответственности и прочем.
Лицемерие, по определению Ларошфуко, - это дань, которую порок платит добродетели.
Значит, с течением времени порок вынужден платить всё бОльшую дань добродетели.
Следовательно, даже если в мире прибавилось Порока, то и масса Добродетели не уменьшилась.
Во всяком случае, не уменьшилась ее власть.
_______________________________
© Хавчин Александр Викторович