«...любовь в ее светлом и чистом бытии, веселье и безудержная радость жизни, детские ”жалости” и ”шалости” и природа в ее естественных, бесконечных проявлениях: море и солнце, лес и парк, прогулка и рыбалка», - так очерчивает В.А. Кошелев поэтический космос северянинской лирики. [1]

В этом определении обращает на себя внимание ориентация на естественность – ведущую тенденцию восприятия и изображения мира природы, русского национального пейзажа, с его традиционной онтологической проблематикой и пейзажа бытового, замкнутого на земном и сиюминутном. Мысль эта, по существу верная, требует тем не менее некоторых комментариев.
У самого понятия естественность в понятийной системе, созданной поэтом, появляются новые, ”авторские” коннотации: естественное, т.е. не городское, не салонное, выходящее за рамки законов и установлений светской жизни. Истоки подобных представлений, безусловно, следует искать в традициях романтизма, однако, в отличие от романтиков с их культом стихийного, первозданного, естественность Северянина импрессионистична, осторожна, условна. Северянинский читатель и почитатель это очень хорошо чувствовал и потому условностью термина не смущался. В мировоззрении поэта картина мира представала как противопоставление двух начал: умственной культуры (с ней связан уже упомянутый нами город) и первозданной жизни природы, космоса, язык и смысл которых способна понять только “вселенская душа” поэта. Исходя из этой посылки и следует воспринимать все, созданное Северяниным.
Природа как объект изображения и осмысления в художественном мире северянинской поэзии всегда подчинена конкретным творческим задачам. Это, впрочем, не означает, что мы не найдем у него ярких зарисовок с натуры, сделанных от полноты чувств. И все-таки чаще всего пейзажная картина – это прием, символ, хотя и один из самых главных в арсенале его поэтики.
Еще одна деталь, которую невозможно обойти. Северянин любит природу любовью “дачника”, а это накладывает определенный отпечаток на его мировосприятие. Многие произведения были написаны им на мызе Ивановка, в Дылицах, а позднее, в период вынужденной эмиграции – в эстонском поселке Тойла, поэтому их хронотоп – дворянская усадьба (то реальная, то стилизованная), старый парк, с милыми сердцу заброшенными уголками, озера, речки и речонки, становящиеся местом бесчисленных романтических свиданий.

“Дачный” характер взаимоотношений Северянина с природой нередко определяет и своеобразие стихов, посвященных временам года. В этой связи особое значение приобретает весна, но не в традиционном смысле (как символ возрождения и расцвета природы), а в специфически “северянинском” – как начало дачного сезона. Это выражается в ощущении бытовых перемен, сдвигов в привычном жизненном укладе городского обывателя, в предвкушении новизны, хотя и довольно предсказуемой. Обращают на себя внимание сами перемены, происходящие в мире и символизирующие приход весны (по бытовому обывательскому календарю она начинается в мае, что тоже примечательно!). Они заключаются в событиях, связанных с массовым отъездом на летний отдых за город. Показательно в этом смысле стихотворение «Из письма». В нем излагается типичный сценарий летнего отдыха, с раз и навсегда установившимся сюжетом, в котором его герои умеют находить своеобразную прелесть и очарование, отдаваясь расслабляющим ритмам загородной жизни, с ее веселыми, бесцельными хлопотами, свободой от светского этикета, очень точно названной Т.Н. Толстой «разновидностью гостеприимства», и обязательным дачным романом. [2]

И лирический герой, и лирическая героиня ”дачных” стихов Северянина – мечтатели, хотя и не в высоком смысле слова. Их мечты не выходят за пределы обыденного и носят по преимуществу книжный характер. Это особенно очевидно, когда в стихах появляется образ женщины – прекрасной дачницы. Так, опереточный характер взаимоотношений с природой мы находим в стихотворении «Лесофея». Лирическая героиня здесь – экзальтированная дама, не разделяющая в своем сознании театральные декорации и жизнь, художественное пространство и реальное. Мечта (единственное в ней творческое начало) легко примиряет и то и другое.
Порой она воспринимает выезд на природу как прорыв в мечту, за пределы душного городского бытия, из «столичной норки» («День на ферме»). Блуждающий, рассеянный взгляд героини бесцелен, созерцателен. Он вбирает весь мир с одной лишь целью – ощутить полноту жизни, насладиться острым ощущением своего существования. Здесь нет места не то что анализу, но даже просто сознанию. Только одно ощущение главенствует надо всем. Отсюда такое обилие восклицательных предложений – бессознательный восторг, опьянение свободой:
Было кругом раздольно! было повсюду майно!
Как золотела зелень! воздух лазурно-крылат!
Бросилась я с плотины, - как-то совсем случайно,
Будто была нагая, вниз головой, в водопад! [3]

Те же истоки у таких явлений, как северянинская романтизация и эстетизация природы, за которые поэту столько досталось от критиков и собратьев по перу. «Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость, - писал в статье «Игорь Северянин» Валерий Брюсов, - или, увы! Сам впадает в мучительную пошлость». [4] В данном случае, пожалуй, некорректна сама постановка вопроса, нацеленная на обвинение. Но это не вина, это беда, трагедия лирических героев северянинской поэзии, детей городской ” оранжерейной” культуры, маленьких людей, попавших в заколдованный круг рекламных соблазнов формирующегося общества потребления. «Душа поет и рвется в поле, Я всех чужих зову на ”ты”...» На этом мощном едином порыве души, истосковавшейся по простой и гармоничной жизни, построено стихотворение «Весенний день», давшее мощный импульс целому периоду в творчестве поэта. Но дальше порыва лирический герой не пойдет. Привычный образ жизни приведет его на круги своя, и чего-то смутно жаждущее воображение «разузорит» не слишком экзотический русский пейзаж: река станет непременно форелевой (это аристократично!), дача превратится в «коттэдж», а то и в «шалэ», а лирическая героиня уподобится «Богоматери великого Корреджи». На первый взгляд нагромождения совершенно фантастические. Но при внимательном прочтении открывается поэтическая логика автора. И тогда за кажущейся пошлостью проступает обыденная драма, обманутые надежды лирической героини, бессмысленность и автоматизм ожидающего ее дальнейшего существования:
...вам скоро...много лет,
Вы замужем, вы мать... Вся радость – в прошлом,
И будущее кажется вам пошлым...
Чего же ждать? Но морфий – или выстрел?..
Спасение – в безумьи!.. [3;33]

Хотя внешне природа у Северянина выглядит подчеркнуто декоративно («День алосиз. Лимонолистый лес Драприт стволы в туманную тунику»), своей животворной сущности она не теряет, пробуждая в человеке стремление к счастью, к любви («Поет душа, под осени berceuse, Надежно ждет и сладко-больно верит...»). Однако колыбельная песня осени рождает не сентиментальную грусть и не мудрое смирение, а «алчущий инстинкт», острую боль от ощущения скоротечности жизни, неизбежного увядания в кругу повседневных забот:
Мне хочется, чтоб сгинул, чтоб исчез
Тот дом, где я – замужняя невеста!.. [3;34]

Главная ценность общения с природой для северянинских героев именно в том и заключается, что она дарит им «упоительную грезу», спасая от «бесцельной яви». Мечты сокровенны и не терпят критического разглядывания. То, что при свете дня банально и пошло, наедине с самим собой – бесценно. Об этом говорит Северянин устами своей героини, “тургеневской девушки”, в стихотворении «Письмо из усадьбы»:
Мои мечты... О, знаешь их ты, -
Они неясны, как намек...
Их понимают только пихты,
А человеку невдомек... [3; 51]

Таким образом, природа не только фон или пространство, где совершается действие, она – лучший собеседник, наперсница милых и страшных тайн («Маленькая элегия», «В шалэ березовом»).
Природа у Северянина чаще тиха и меланхолична, и само ее бытие хрупко, уязвимо, как сердце поэта. Отсюда столь важный мотив переживания необъяснимого распада гармонии и красоты, прозвучавший в стихотворении «Весенняя яблоня»:
Весенней яблони в нетающем снегу
Без содрогания я видеть не могу:
Горбатой девушкой – прекрасной, но немой –
Трепещет дерево, туманя гений мой... [3; 60]

Авторская интонация настолько чиста и пронзительна, что на первый взгляд даже как-то выбивается из привычной северянинской амплитуды. Но именно поэтому произведение воспринимается как неожиданное откровение: резкий контраст красоты и уродства и рожденная им трагедия – ключ к сложности и противоречивости внутреннего мира поэта. Наедине с природой нет нужды кривляться и манерничать, можно позволить себе роскошь быть, а не казаться, привычная маска лирического ироника сброшена.
Язык природы, сложный и выразительный, открывается далеко не всем. Мало того, многие герои северянинских стихов спешат заглушить в себе этот голос, страшась заглянуть в глаза какой-то неведомой им истине, сокрытой под привычными покровами окружающего мира:
И было вам все это чуждо,
Но так упоительно ново,
Что вы поспешили... проснуться,
Боясь пробужденья иного... [3; 85]

Как видим, Северянин не обманывается насчет своих ”городских” героев. Упоенные грезами, навеянными дачным пейзажем, они страшатся стихийного, непредсказуемого чувства или мысли, которые могут оказаться слишком велики для их кукольных головок и сердец.
Ближе к природе, к ее незримой одухотворенной жизни поселяне из стихотворения «Пляска мая».
Точно гул пчелиный – гутор на полянке:
«Любишь ли, Акуля?» - «Дьявол, не замай!..»
И под звуки шустрой, удалой тальянки
Пляшет на плотине сам царевич Май. [3; 66]

Тем не менее и им не дано увидеть молодого месяца-удальца, пляшущего на плотине наравне с другими. Видит его лишь поэт, воодушевленный картиной весенней вакханалии. Изображенная сцена свидетельствует о глубоком знании автором народных традиций, поверий и примет. Сама фольклорная олицетворенность природы оказывается генетически близкой собственному мироощущению Северянина. Очевидно, что в стихотворении доминирует языческое, а не христианское начало, что проявляется и в системе образов, и в авторском отношении к описываемому. Смелой и размашистой кистью рисует поэт картину торжества всего земного и плотского, картину динамичную, богатую красками и звуками. Его лира, вырвавшись на простор русских полей, обретает новый голос. В нем прежнего Северянина трудно даже узнать: скупо и точно отобранная лексика (вплоть до диалектизмов), четырехстопный хорей, осложненный пиррихием, удачно имитирующий «цыганочку с выходом», органично вписавшийся в текст обрывок диалога и т.д.

“Язычество” Северянина проявляется и во многих других произведениях: «PRELUDE I», «Прогулка короля», «Героиза», «Сказка сиреневой кисти», «Поэза о солнце, в душе восходящем» и др. Так, в «Поэзе о солнце...» читаем:
В моей душе восходит солнце,
Гоня невзгодную зиму.
В экстазе идолопоклонца
Молюсь таланту своему... [3; 157]

Последняя строчка шокирует, но лишь в том случае, если вырвать ее из контекста, из общей системы воззрений автора, из его “язычества”. Ведь на самом деле он молится не поэтическому таланту, не солнцу собственной индивидуальности, эго-мира, а бесценному дару любви и понимания, который становится для него «одним действительным законом» и «обрекает» поэта «лучиться», т.е. согревать людей теплом своей любви.
Нередко разгадывание «знаков» мироздания превращает поэта в стихийного философа. Тогда он пытается определить формулу счастья («Почему бы не встречаться...»), рассуждает о бренном и вечном («Триодиссона»), даже полемизирует с Тютчевым «Все то же»).

Подводя итоги, отметим, что наши наблюдения – только подступ к большой и сложной проблеме. Ее разработка необходима для глубокого понимания и объективной оценки места и роли талантливого поэта в истории русской культуры. Тщательный анализ тончайших связей Северянина с миром природы – одна из реальных возможностей окончательно снять с его творчества ярлык пошлости и примитивизма, увидеть большого художника и способного неординарно мыслить и чувствовать человека.

Литература

1. Кошелев В.А. Поэт с открытой душой // Игорь Северянин. Стихотворения. – М.: Советская Россия, 1998. – С. 18.
2. Толстая Т.Н. Река Оккервиль. – М.: Издательский дом «Подкова», 2002. – С. 124.
3. Игорь Северянин. Стихотворения. М.: Советская Россия, 1988. – С. 48. В дальнейшем стихотворения цитируются по этому изданию. Указывается номер в списке литературы и страница.
4. Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. – Т. 6. – С. 453 – 454.
_____________________________
© Фолимонов Сергей Станиславович